На будто висящей в воздухе сценической площадке Лёха Лысый исполнил свой одноактный моно-балет “Пробыть в провинции семь лет”. Каждую из 12 его картин предварял текст, произносившийся Алексеем:
1. “Едва он очутился на свободе…»
1. “Едва он очутился на свободе…»
2. “…как тотчас же начал тем, что прокутил в ближайшем уездном городе свои триста рублей, побратавшись в то же самое время с самой черной, грязной кампанией каких-то гуляк…”
3. “…и кончил тем, что, оставшись один в нищете и безо всякой помощи…”
4. “…вынужден был вступить в какой-то жалкий оркестр бродячего провинциального театра в качестве первой и, может быть, единственной скрипки. Все это не совсем согласовалось с его первоначальными намерениями, которые состояли в том, чтобы как можно скорее идти в Петербург, достать себе хорошее место и вполне образовать из себя артиста…”
5. “Но житье в маленьком оркестре не сладилось… (он) …скоро поссорился с антрепренером странствующего театра и оставил его…”
6. “Тогда он совершенно упал духом…”
7. “…и даже решился на отчаянную меру, глубоко язвившую его гордость. Он написал письмо к известному нам помещику, изобразил ему свое положение и просил денег. Письмо было написано довольно независимо, но ответа на него не последовало. Тогда он написал другое, в котором в самых унизительных выражениях, называя помещика своим благодетелем и величая его титулом настоящего ценителя искусств, просил опять о вспоможении…”
8. “Наконец ответ пришел. Помещик прислал сто рублей и несколько строк, написанных рукою его камердинера, в которых объявлял, чтоб впредь избавить его от всяких просьб…”
9. “Получив эти деньги… (он) …тотчас же хотел отправиться в Петербург, но по расплате долгов, денег оказалось так мало, что о путешествии нельзя было и думать”.
10. “Он снова остался в провинции, опять поступил в какой-то провинциальный оркестр, потом опять не ужился в нем и переходя таким образом с одного места на другое, с вечной идеей попасть в Петербург как-нибудь в скором времени, пробыл в провинции целых шесть лет”.
11. “Наконец какой-то ужас напал на него. С отчаяньем заметил он, сколько претерпел его талант, беспрерывно стесняемый беспорядочною, нищенской жизнью. (Ему) …было уже тридцать лет… уже он устал, утомился, потерял всякое терпенье и выбился из первых здоровых сил своих, принужденный целых семь лет… бродяжничать по провинциальным театрам и оркестрам помещиков. Его поддерживала только одна вечная, неподвижная идея - выбиться наконец из скверного положения, скопить денег и попасть в Петербург. Но эта идея была темная, неясная, это был какой-то неотразимый внутренний призыв, который наконец с годами потерял свою первую ясность в глазах (его) самого”.
12. “…и в одно утро он бросил своего антрепренера, взял свою скрипку и пришел в Петербург, почти прося милостыню. Действовал… (он) …почти бессознательно, по какой-то вечной, старинной привычке вечного желания и обдумывания этого путешествия и почти уже сам не зная, что придется ему делать в столице…”
Записанные на плёнку гром оваций и крики “браво” заполнили всё пространство театра. Бутафоры и реквизиторы без устали сбрасывали с колосников букеты цветов, серпантин, конфетти и прочее…
В павильоне одной из периферийных телестудий в это самое время тоже раздались скромные аплодисменты членов съёмочной группы телефильма «Дом Алексеев» – съёмка эпизода «Лёхин Балет» закончилась очень удачно..
А в оглохшем внезапно театре Алексей оторвался от портала, в полной тишине прошёл на авансцену и сказал в зал, всем, зло:
Да! Он пришел в него! Пешком!
И поселился
На чердаке. И в первый вечер
В сумраке чердачном
Звучала скрипка. Он играл
Все те же вариации свои,
С той только разницей,
что здесь они звучали,
Уже пробыв в провинции семь лет!
– Это картина тринадцатая!
Но зал продолжал неистовствовать и кричал браво уже и самому Алексею. Тогда он не стал говорить им «господа, вы – звери», просто повернулся и ушёл. Не из квартиры. Не из театра. Не из жизни. Просто – за кулисы.
14
Юноша медленно поднимался по лестнице в квартиру. Около входной двери он остановился и задумчиво посмотрел через окно во дворик, куда только что въехала машина. Милиционеры выгружали очередной улов. Слышались плач, смех, мат, песни разных народов – всё под аккомпанемент визгливых всхлипов детских качелей…
Алексей вышел из своей каморки и направился к белой двери. Остановился перед ней в раздумье.
Юноше надоело слушать дворовый театр алкоголиков и он открыл входную дверь.
Увидев друг друга, Алексей и Юноша поздоровались:
– Привет.
– Здравствуйте… К вам приходила женщина…
– Да. Уже ушла.
– Она ждала вас почти весь день…
– Да… ждать - это искусство, как сказал…
– Кто?
– Это не имеет значения… значение имеет лишь то, что теперь он в дурдоме…
– Этот человек сошел с ума, оттого что очень долго ждал чего-то?
– Может быть, и от этого…
– А скоро она вернется?
– Кто?
– Ваша знакомая.
– Понятия не имею.
– Вы будете ее ждать?
– Наверное, буду… Её ли, еще кого, – не знаю, но, наверное, буду ждать. Пока не попаду в дурдом… У тебя нет ничего согревающего? Что-то я стал мерзнуть ночами…
– Нет, я не пью… да и денег у меня нет.
– Значит, в этом вопросе мы с тобой в одинаковом положении.
Юноша показал на свою Белую дверь
– Хотите зайти? Прошу.
Алексей взялся за ручку, но, не открыв двери, спросил:
– Ты давно здесь?
– С конца августа.
– Издалека?
– Да.
– Уже привык к городу?
– Мне, наверное, к нему не привыкнуть. Никогда.
– Не буду тебя разубеждать… К нему очень болезненно привыкаешь… Но отвыкать еще хуже.
– Что же вы не проходите?
– Я уже побаиваюсь заходить в эти комнаты. Кто там у тебя?
– Уже никого.
– Уже?
– Раньше мы жили вдвоем. Я и мое прошлое. Теперь я буду жить один. Заходите, не бойтесь…
Алексей отступил от двери.
– Знаешь, что… давай-ка ты сам…
Весело рассмеялся
– Да-а, напугали вас…
Открыв свою дверь, Юноша в изумлении застыл на пороге…
Комната была полна народу, по ней медленно бродили мужчины в строгих темных костюмах и женщины в длинных платьях и с чёрными вуалями на шляпках. Несколько человек окружили стоявшее в центре комнаты инвалидное кресло на больших колесах. Один из них негромко, но выразительно зачитывал поздравительный адрес:
– …лет назад нога Ваша робко вступила на путь литературы и вот сегодня Вы и мы, друзья Ваши, оглядываемся на пройденное Вами многотрудное, но многоотрадное поприще художника, имя которого приходит в голову, когда хочется назвать имена тех, кем гордиться литература…
Юбиляр, которому зачитывается этот текст, сидел в кресле, высоко прислонённый к подушкам, с опущенной головой и неподвижным взором, устремленным на лежавший на коленях плед.
– Назвать ваше имя – значит, поддаться очарованию вековой русской были, размаху и силе широкого мятежного русского человека и то тихой, то мощной прелести нашей природы…
Алексей спросил у Юноши:
– Кто это?
– Понятия не имею,– парень был просто ошарашен происходящим. – Откуда они тут все взялись?
– Я тебя предупреждал… Вот теперь и ты разбирайся.
– Я? С кем?
Алексей кивнул в сторону юбиляра
– С ним, по-видимому. Хотя… – он подошёл к креслу. – Насколько я понимаю, здесь полный паралич. Тогда этому господину уже все равно…
Парализованный господин заговорил чисто, без речевых нарушений, правда, и не меняя своей позы:
– Это только так кажется, что все равно, молодой человек. Вы же сами совсем недавно просили справедливость не торжествовать. Как вы там говорили? “Может оказаться, когда ты будешь пышно красоваться, ему еще чуть-чуть добавишь боли”. Простите великодушно, по-моему, немного коряво по стилю, но, по сути, конечно, верно. ”Чуть-чуть добавишь…“ Куда уж тут, – он показал глазами на толпу народа, – …добавлять! Да, никогда не ощущал в себе недостатка фантазии, но такой иронии представить себе не смог бы…
Юбиляр закрыл глаза и вновь впал в забытьё.
А над ним продолжали чтение поздравительного адреса:
– “Вольный мастер, чуждый предвзятых тенденций, Вы дали нам на своих живописных полотнах бесконечное разнообразие типов народа и интеллигенции. Вы первый пододвинули к нам далекий край, заставили нас жить его жизнью, познакомили нас с его своеобразными обитателями, донесли до нас его своеобразный говор…”
– Алёша… подойди ко мне… – проговорил Юбиляр, не открывая глаз.
Алексей повернулся к Юноше
– Тебя как зовут?
– Алёша.
– Если Алёша, значит, это тебя… Меня все зовут Алексеем. Подойди к нему…
Юноша, теперь – Алёша, нерешительно приблизился к креслу.
– Не знаю, Алёша, хорошо это или плохо, что ты со мной встретился, но, кто знает, может, ты что-то сможешь исправить. Ты не бросил писать?..
– Ты пишешь?
Это спросил Алексей.
– Он пишет роман, ответил Юбиляр. – Первый том.
– Понятно. Я отойду, ребята… Если что, зови…
Алёша кивнул, и Алексей отошёл в сторону.
– Алеша, ты понял, кто я?
У Алёши подламываются колени. Он опускается на пол и приникает к ногам Юбиляра, уронив лицо в ладони…
– Я, Алёша, сейчас брежу и скоро совсем уйду от тебя…
Алёша замотал головой
– Уйду. Но, может быть, ты что-то поймешь и запомнишь… Кто приветствовал меня в начале моего пути? Никто! Я сам прокладывал себе дорогу. Я работал годами над своими романами. И как же оценила их появление критика? Да очень просто, - никак… Она прошла мимо них, как мимо пустого места… Что за веревку ты теребишь в руках?
– Книги хочу увязать… Знаешь, я все-таки вернуться хочу. Домой.
– Да, да… Это верно… Это ты правильно решил… Я подарил им целый край, а они даже не смотрят на мой подарок.
– Только вот…
– Куда потекут сокровища мои?
– Надо бы обязательно мне уехать!
– Езжай, езжай, еще не поздно…
– А как же ты?
– Дело даже не во мне, а в том, что накопленные традиции и опыт очень уж часто начинают все снова…
Юбиляр снова забывается.
– Господи… что же мне делать-то? – простонал Алёша и заплакал, уткнувшись в колени окаменевшего Юбиляра. К нему подошёл Алексей, тронул за рукав.
– Ну, как ты?
– Ничего… Плохо…
– Как хоть его звали-то?
– Как меня.
– Вот оно что…
– Вы знаете, Алексей, в голове все какая-то песенка звенит… Мелодии воспроизвести я никогда не умел, а вот слова… слова, знаете, просто смешные, ей богу… В десять лет - детства нет… В двадцать лет - ума нет… В тридцать лет - славы нет… В сорок лет - ничего нет…
– А дальше?
– Дальше уже все есть. Или - нет. Ничего.
Губы Юбиляра прошептали с тоской:
– Какой у тебя из окна, Алёшенька, вид замечательный - и церковка есть… А помнишь, что из моего окна было видно в тот день, когда я начал писать свой первый роман?
– Да, помню: канатчик в амбаре повесился, его ноги и видно было.
– Вот-вот… Так что…
Алексей покачал головой и двинулся вон из комнаты.
– Ладно, я ушел, ребята… К себе в каморку.
Алёша еле слышно проскулил:
– Господи-и… Карету мне… – и зарыдал.
Гости Юбиляра темной массой закрыли кресло…
В квартиру медленно вошла Женщина. Сквозняк, проникший вслед за ней, распахнул дверь Лехиной комнаты.
Вместе с заключительными аккордами восторгов пестрая толпа публики с премьерной ажитацией покинула квартиру, оттеснив Женщину к черной раковине умывальника. Когда исчезли последние пары театральной процессии, стала видна комната Лёхи.
Алексей, стоял в дверях своей каморки и тоже смотрел туда.
Высокие окна были распахнуты настежь.
Лёха в своём обычном костюме лежал на полу. Его неподвижный взгляд был устремлён в потолок.
В комнате шёл снег, тяжелый, мокрый. Падал на огромную лысую голову, испитое лицо и красные руки и веки. И не таял.
Следующее движение сквозняка открыло белую дверь и чествовавшие Юбиляра чинно удалились, по пути почтительно кланяясь Женщине.
В центре Алёшиной комнаты стояло уже пустое кресло на колёсах. На его подлокотниках с бельевой веревкой в руке замер Алеша. Из-под закрытых глаз мальчика катились слёзы. Он не хотел умирать, но жить дальше ему кто-то не разрешил.
Сквозняк то открывал, то закрывал поочередно эти две двери: коричневую и белую, Лёхину и Алёшину…
Наконец, из белых створок с треском выкатилось пустое кресло и, прогремев по лестнице, затихло где-то внизу лестницы. А в самой комнате чавкала кромешная тьма…
Ветер захлестнул-таки обе двери наглухо. А вместе с ними и серую тоску о безвестном балетмейстере Лёхе Лысом, да горький плач по недописанному роману мальчика Алёши.
Женщина и Алексей в отчаянии кинулись навстречу друг другу и замерли, крепко обнявшись …
Около трупа Лёхи что-то зашевелились. Старушка Егоровна. Она поднялась с пола и, пыхтя зажатой в зубах папиросой, побрела из комнаты. Глаза лежащего на полу были теперь закрыты.
Егоровна, горбясь и поправляя черный платок на голове, прошла мимо обнимавшейся в коридоре пары и, бросив в прихожей папироску в угол, покинула квартиру. Но не спустилась вниз, а поднялась выше, на чердак.
Страстное объятье двух тел в коридоре плавно перешло в долгий томительный поцелуй, который затем благополучно переместился в построенную утром кровать.
В темноте и пустоте квартиры теперь слышались только любовные всхлипы, страстные шёпоты, стоны и прочее… И ни-ка-ко-го творчества.
3. “…и кончил тем, что, оставшись один в нищете и безо всякой помощи…”
4. “…вынужден был вступить в какой-то жалкий оркестр бродячего провинциального театра в качестве первой и, может быть, единственной скрипки. Все это не совсем согласовалось с его первоначальными намерениями, которые состояли в том, чтобы как можно скорее идти в Петербург, достать себе хорошее место и вполне образовать из себя артиста…”
5. “Но житье в маленьком оркестре не сладилось… (он) …скоро поссорился с антрепренером странствующего театра и оставил его…”
6. “Тогда он совершенно упал духом…”
7. “…и даже решился на отчаянную меру, глубоко язвившую его гордость. Он написал письмо к известному нам помещику, изобразил ему свое положение и просил денег. Письмо было написано довольно независимо, но ответа на него не последовало. Тогда он написал другое, в котором в самых унизительных выражениях, называя помещика своим благодетелем и величая его титулом настоящего ценителя искусств, просил опять о вспоможении…”
8. “Наконец ответ пришел. Помещик прислал сто рублей и несколько строк, написанных рукою его камердинера, в которых объявлял, чтоб впредь избавить его от всяких просьб…”
9. “Получив эти деньги… (он) …тотчас же хотел отправиться в Петербург, но по расплате долгов, денег оказалось так мало, что о путешествии нельзя было и думать”.
10. “Он снова остался в провинции, опять поступил в какой-то провинциальный оркестр, потом опять не ужился в нем и переходя таким образом с одного места на другое, с вечной идеей попасть в Петербург как-нибудь в скором времени, пробыл в провинции целых шесть лет”.
11. “Наконец какой-то ужас напал на него. С отчаяньем заметил он, сколько претерпел его талант, беспрерывно стесняемый беспорядочною, нищенской жизнью. (Ему) …было уже тридцать лет… уже он устал, утомился, потерял всякое терпенье и выбился из первых здоровых сил своих, принужденный целых семь лет… бродяжничать по провинциальным театрам и оркестрам помещиков. Его поддерживала только одна вечная, неподвижная идея - выбиться наконец из скверного положения, скопить денег и попасть в Петербург. Но эта идея была темная, неясная, это был какой-то неотразимый внутренний призыв, который наконец с годами потерял свою первую ясность в глазах (его) самого”.
12. “…и в одно утро он бросил своего антрепренера, взял свою скрипку и пришел в Петербург, почти прося милостыню. Действовал… (он) …почти бессознательно, по какой-то вечной, старинной привычке вечного желания и обдумывания этого путешествия и почти уже сам не зная, что придется ему делать в столице…”
Записанные на плёнку гром оваций и крики “браво” заполнили всё пространство театра. Бутафоры и реквизиторы без устали сбрасывали с колосников букеты цветов, серпантин, конфетти и прочее…
В павильоне одной из периферийных телестудий в это самое время тоже раздались скромные аплодисменты членов съёмочной группы телефильма «Дом Алексеев» – съёмка эпизода «Лёхин Балет» закончилась очень удачно..
А в оглохшем внезапно театре Алексей оторвался от портала, в полной тишине прошёл на авансцену и сказал в зал, всем, зло:
Да! Он пришел в него! Пешком!
И поселился
На чердаке. И в первый вечер
В сумраке чердачном
Звучала скрипка. Он играл
Все те же вариации свои,
С той только разницей,
что здесь они звучали,
Уже пробыв в провинции семь лет!
– Это картина тринадцатая!
Но зал продолжал неистовствовать и кричал браво уже и самому Алексею. Тогда он не стал говорить им «господа, вы – звери», просто повернулся и ушёл. Не из квартиры. Не из театра. Не из жизни. Просто – за кулисы.
14
Юноша медленно поднимался по лестнице в квартиру. Около входной двери он остановился и задумчиво посмотрел через окно во дворик, куда только что въехала машина. Милиционеры выгружали очередной улов. Слышались плач, смех, мат, песни разных народов – всё под аккомпанемент визгливых всхлипов детских качелей…
Алексей вышел из своей каморки и направился к белой двери. Остановился перед ней в раздумье.
Юноше надоело слушать дворовый театр алкоголиков и он открыл входную дверь.
Увидев друг друга, Алексей и Юноша поздоровались:
– Привет.
– Здравствуйте… К вам приходила женщина…
– Да. Уже ушла.
– Она ждала вас почти весь день…
– Да… ждать - это искусство, как сказал…
– Кто?
– Это не имеет значения… значение имеет лишь то, что теперь он в дурдоме…
– Этот человек сошел с ума, оттого что очень долго ждал чего-то?
– Может быть, и от этого…
– А скоро она вернется?
– Кто?
– Ваша знакомая.
– Понятия не имею.
– Вы будете ее ждать?
– Наверное, буду… Её ли, еще кого, – не знаю, но, наверное, буду ждать. Пока не попаду в дурдом… У тебя нет ничего согревающего? Что-то я стал мерзнуть ночами…
– Нет, я не пью… да и денег у меня нет.
– Значит, в этом вопросе мы с тобой в одинаковом положении.
Юноша показал на свою Белую дверь
– Хотите зайти? Прошу.
Алексей взялся за ручку, но, не открыв двери, спросил:
– Ты давно здесь?
– С конца августа.
– Издалека?
– Да.
– Уже привык к городу?
– Мне, наверное, к нему не привыкнуть. Никогда.
– Не буду тебя разубеждать… К нему очень болезненно привыкаешь… Но отвыкать еще хуже.
– Что же вы не проходите?
– Я уже побаиваюсь заходить в эти комнаты. Кто там у тебя?
– Уже никого.
– Уже?
– Раньше мы жили вдвоем. Я и мое прошлое. Теперь я буду жить один. Заходите, не бойтесь…
Алексей отступил от двери.
– Знаешь, что… давай-ка ты сам…
Весело рассмеялся
– Да-а, напугали вас…
Открыв свою дверь, Юноша в изумлении застыл на пороге…
Комната была полна народу, по ней медленно бродили мужчины в строгих темных костюмах и женщины в длинных платьях и с чёрными вуалями на шляпках. Несколько человек окружили стоявшее в центре комнаты инвалидное кресло на больших колесах. Один из них негромко, но выразительно зачитывал поздравительный адрес:
– …лет назад нога Ваша робко вступила на путь литературы и вот сегодня Вы и мы, друзья Ваши, оглядываемся на пройденное Вами многотрудное, но многоотрадное поприще художника, имя которого приходит в голову, когда хочется назвать имена тех, кем гордиться литература…
Юбиляр, которому зачитывается этот текст, сидел в кресле, высоко прислонённый к подушкам, с опущенной головой и неподвижным взором, устремленным на лежавший на коленях плед.
– Назвать ваше имя – значит, поддаться очарованию вековой русской были, размаху и силе широкого мятежного русского человека и то тихой, то мощной прелести нашей природы…
Алексей спросил у Юноши:
– Кто это?
– Понятия не имею,– парень был просто ошарашен происходящим. – Откуда они тут все взялись?
– Я тебя предупреждал… Вот теперь и ты разбирайся.
– Я? С кем?
Алексей кивнул в сторону юбиляра
– С ним, по-видимому. Хотя… – он подошёл к креслу. – Насколько я понимаю, здесь полный паралич. Тогда этому господину уже все равно…
Парализованный господин заговорил чисто, без речевых нарушений, правда, и не меняя своей позы:
– Это только так кажется, что все равно, молодой человек. Вы же сами совсем недавно просили справедливость не торжествовать. Как вы там говорили? “Может оказаться, когда ты будешь пышно красоваться, ему еще чуть-чуть добавишь боли”. Простите великодушно, по-моему, немного коряво по стилю, но, по сути, конечно, верно. ”Чуть-чуть добавишь…“ Куда уж тут, – он показал глазами на толпу народа, – …добавлять! Да, никогда не ощущал в себе недостатка фантазии, но такой иронии представить себе не смог бы…
Юбиляр закрыл глаза и вновь впал в забытьё.
А над ним продолжали чтение поздравительного адреса:
– “Вольный мастер, чуждый предвзятых тенденций, Вы дали нам на своих живописных полотнах бесконечное разнообразие типов народа и интеллигенции. Вы первый пододвинули к нам далекий край, заставили нас жить его жизнью, познакомили нас с его своеобразными обитателями, донесли до нас его своеобразный говор…”
– Алёша… подойди ко мне… – проговорил Юбиляр, не открывая глаз.
Алексей повернулся к Юноше
– Тебя как зовут?
– Алёша.
– Если Алёша, значит, это тебя… Меня все зовут Алексеем. Подойди к нему…
Юноша, теперь – Алёша, нерешительно приблизился к креслу.
– Не знаю, Алёша, хорошо это или плохо, что ты со мной встретился, но, кто знает, может, ты что-то сможешь исправить. Ты не бросил писать?..
– Ты пишешь?
Это спросил Алексей.
– Он пишет роман, ответил Юбиляр. – Первый том.
– Понятно. Я отойду, ребята… Если что, зови…
Алёша кивнул, и Алексей отошёл в сторону.
– Алеша, ты понял, кто я?
У Алёши подламываются колени. Он опускается на пол и приникает к ногам Юбиляра, уронив лицо в ладони…
– Я, Алёша, сейчас брежу и скоро совсем уйду от тебя…
Алёша замотал головой
– Уйду. Но, может быть, ты что-то поймешь и запомнишь… Кто приветствовал меня в начале моего пути? Никто! Я сам прокладывал себе дорогу. Я работал годами над своими романами. И как же оценила их появление критика? Да очень просто, - никак… Она прошла мимо них, как мимо пустого места… Что за веревку ты теребишь в руках?
– Книги хочу увязать… Знаешь, я все-таки вернуться хочу. Домой.
– Да, да… Это верно… Это ты правильно решил… Я подарил им целый край, а они даже не смотрят на мой подарок.
– Только вот…
– Куда потекут сокровища мои?
– Надо бы обязательно мне уехать!
– Езжай, езжай, еще не поздно…
– А как же ты?
– Дело даже не во мне, а в том, что накопленные традиции и опыт очень уж часто начинают все снова…
Юбиляр снова забывается.
– Господи… что же мне делать-то? – простонал Алёша и заплакал, уткнувшись в колени окаменевшего Юбиляра. К нему подошёл Алексей, тронул за рукав.
– Ну, как ты?
– Ничего… Плохо…
– Как хоть его звали-то?
– Как меня.
– Вот оно что…
– Вы знаете, Алексей, в голове все какая-то песенка звенит… Мелодии воспроизвести я никогда не умел, а вот слова… слова, знаете, просто смешные, ей богу… В десять лет - детства нет… В двадцать лет - ума нет… В тридцать лет - славы нет… В сорок лет - ничего нет…
– А дальше?
– Дальше уже все есть. Или - нет. Ничего.
Губы Юбиляра прошептали с тоской:
– Какой у тебя из окна, Алёшенька, вид замечательный - и церковка есть… А помнишь, что из моего окна было видно в тот день, когда я начал писать свой первый роман?
– Да, помню: канатчик в амбаре повесился, его ноги и видно было.
– Вот-вот… Так что…
Алексей покачал головой и двинулся вон из комнаты.
– Ладно, я ушел, ребята… К себе в каморку.
Алёша еле слышно проскулил:
– Господи-и… Карету мне… – и зарыдал.
Гости Юбиляра темной массой закрыли кресло…
В квартиру медленно вошла Женщина. Сквозняк, проникший вслед за ней, распахнул дверь Лехиной комнаты.
Вместе с заключительными аккордами восторгов пестрая толпа публики с премьерной ажитацией покинула квартиру, оттеснив Женщину к черной раковине умывальника. Когда исчезли последние пары театральной процессии, стала видна комната Лёхи.
Алексей, стоял в дверях своей каморки и тоже смотрел туда.
Высокие окна были распахнуты настежь.
Лёха в своём обычном костюме лежал на полу. Его неподвижный взгляд был устремлён в потолок.
В комнате шёл снег, тяжелый, мокрый. Падал на огромную лысую голову, испитое лицо и красные руки и веки. И не таял.
Следующее движение сквозняка открыло белую дверь и чествовавшие Юбиляра чинно удалились, по пути почтительно кланяясь Женщине.
В центре Алёшиной комнаты стояло уже пустое кресло на колёсах. На его подлокотниках с бельевой веревкой в руке замер Алеша. Из-под закрытых глаз мальчика катились слёзы. Он не хотел умирать, но жить дальше ему кто-то не разрешил.
Сквозняк то открывал, то закрывал поочередно эти две двери: коричневую и белую, Лёхину и Алёшину…
Наконец, из белых створок с треском выкатилось пустое кресло и, прогремев по лестнице, затихло где-то внизу лестницы. А в самой комнате чавкала кромешная тьма…
Ветер захлестнул-таки обе двери наглухо. А вместе с ними и серую тоску о безвестном балетмейстере Лёхе Лысом, да горький плач по недописанному роману мальчика Алёши.
Женщина и Алексей в отчаянии кинулись навстречу друг другу и замерли, крепко обнявшись …
Около трупа Лёхи что-то зашевелились. Старушка Егоровна. Она поднялась с пола и, пыхтя зажатой в зубах папиросой, побрела из комнаты. Глаза лежащего на полу были теперь закрыты.
Егоровна, горбясь и поправляя черный платок на голове, прошла мимо обнимавшейся в коридоре пары и, бросив в прихожей папироску в угол, покинула квартиру. Но не спустилась вниз, а поднялась выше, на чердак.
Страстное объятье двух тел в коридоре плавно перешло в долгий томительный поцелуй, который затем благополучно переместился в построенную утром кровать.
В темноте и пустоте квартиры теперь слышались только любовные всхлипы, страстные шёпоты, стоны и прочее… И ни-ка-ко-го творчества.
Обсуждения Нежная кожа кулис