«Пересекая ночи грань лучом,
За грань безумия шагнуть!
Лишь только засияет блеклый путь,
Протянешь руку саван отогнуть,
И промелькнет в сознании твоем: молчи!
За грань безумия шагнуть!
Лишь только засияет блеклый путь,
Протянешь руку саван отогнуть,
И промелькнет в сознании твоем: молчи!
Мелькание теней рождает звук,
Что брызжет в нас осколками стекла.
Иссохшим руслом вечность протекла,
И нота по щеке стекла,
Разбилась о мелькание рук,
Пересекая ночи грань лучом…»
Свет в комнате моргнул и погас.
Мягкий золотистый луч проскользнул в квартирный мрак из-за приоткрывшейся коричневой двери. Лёхины гости-старички тихо вышли в коридор. Они шли на цыпочках, и каждый держал в руке гранёный стакан, наполненный чем-то рубиново-красным. Лившееся из комнаты Лёхи мерцание освещало их живописные фигуры со спины, и дедки были похожи на карликов-гномиков. Подкравшись к картонной двери в каморку, они замерли.
Алексей, прервал чтение и вслушался в тишину…
– Ты что? Почему замолчал? – спросила Женщина.
Но он ответил на какой-то другой вопрос:
– Вот и холодно стало… Затрясло.
– Так ложись сюда, ко мне!.. – подвинулась она на кровати.
Алексей покачал головой.
– Ну, накинь тогда шубу.
Он продолжал неподвижно сидеть на стуле. Встав с топчана, Женщина сняла с гвоздя его пальто, набросила ему на плечи и присела рядом на корточки, прижавшись грудью к его холодным коленям.
– Глупый, ну, застыл же совсем!..
Алексей судорожно вздохнул.
– Ну, что ты, что ты… – она ещё крепче прижалась к нему. – Тш-ш-ш… А я вон, как печка… Грейся.
Алексей мягко положил ей руку на шею.
– Посиди так тихо…
И тут из своей комнаты вышел Лёха. Наткнувшись в коридоре на старичков, он ошалело посмотрел на них, а потом хмыкнул и ткнул пальцем в живот Старушку. Та взвизгнула. Все трое залились тихим веселым смехом.
Женщина от этих звуков вскочила обратно на топчан и забилась в угол, а с плеч Алексей упала шуба. Старики за дверью, оборвав хихиканье, начали ворчливо и невнятно переругиваться.
– Давай зажжем хоть свечку… – шепотом попросила Женщина.
– Хорошо…
И пока искались на столе спички, Лёха покинул квартиру, а в каморку незаметно проникли две маленьких серых тени и растворились в уголочке около двери…
Не сразу, будто нехотя, разгорелась свеча. Женщина снова забралась под одеяло, а Алексей, запахнув шубу, вернулся на стул, но чтение не продолжил. Он смотрел в окошко, и почти незаметно шевелил губами.
Зато она, обхлопав себя по одеялу со всех сторон, нацелилась слушать дальше:
– Ну, вот. Теперь всё. Всё хорошо. Давай дальше. Ну, что ты, - все же хорошо!
Со стороны улицы послышался колокольный звон…
И Алексей продолжил:
«Луч света, полумрак пронзив,
Скользит бесшумно, освещая
Большие запыленные полотна…
Неумолимым времени червём
Изъедены гигантские фрагменты:
Тут край обуглен,
Тут оторван угол,
А тут зияет Времени Дыра…
Подвальным и чердачным Петербургом
И мыслью сумрачной, мятежною и тайной
От этих хаотических полотен
Повеет на смотрящего на них…
В луче скользящем проплывают
Застывшими обрывками судьбы
Изображения бессловесные, немые:
Кистей худых, и пальцев,
Сцепленных до белизны костяшек,
И лба высокого,
И сгорбленной спины,
И побелевших, сжатых губ,
И плеч приподнятых…
Из хаоса разбросанных фрагментов
Навстречу нам плывет застывшее лицо.
На нем печать былого вдохновенья,
Былых оваций и былых цветов…»
Раздался странный звук, как будто из граненого стакана, причмокнув беззубым ртом, отхлебнули дешевого винишка. И вслед за этим из темного угла каморки прозвучал старческий голос:
– “Фамилия моего отчима была Ефимов”.
Женщина вздрогнула, её затрясло от страха:
– Что это?!
Алексей взял со стола свечу, подошёл к двери. Там в углу сидела на корточках Старушка. Щурясь от свечи, она протянула ему свой стакан. Алексей принял его и поднёс к губам…
Женщина громко вскрикнула:
– Не пей!
Алексей, криво усмехнувшись, пробормотал:
– Козленочком станешь, – и выпил залпом.
Старушка, кряхтя и упираясь ладонями в острые коленки, поднялась:
– Не станешь.
Алексей спросил:
– Так ты говоришь, его фамилия была…
Старушка проворчала:
– Ефимов, Ефимов… А что, - простая русская фамилия… Егор Ефимов. Что-то не так? – она посмотрела ему прямо в лицо.
Алексей как будто всё ещё проверял старушку:
– Где он родился?
На это она ответила с такой интонацией, как будто у неё спросили пароль пограничной заставы.
– “В селе одного богатого помещика…”
– “…от одного бедного музыканта…” – отозвался Алексей облегчённо, как если бы на свой вопрос о загадочном славянском шкафе услышал сокровенное: «Шкаф продан. Есть никелированная кровать…». С неизменным добавлением про тумбочку.
– Да ты, Алексей, меня не пытай, я тебе сама все расскажу, как дело было.
И Старушка вышла из угла в дрожащий свет.
– Господи, Боже мой! Да ведь это же… – теперь и Женщина увидела её.
Алексей цыкнул на неё сквозь зубы:
– З-замолчи…
Бабулька села на стул около заваленного бумагами стола
– Да не шипи ты на нее, Алексей … Тут ведь как? Бог - дал, Бог – и взял… Чего с человека взыскивать?
– Ладно, ты рассказывай, Егоровна.
Старушка немного помолчала, склонив голову к бумагам, и задумчиво поглаживая одной рукой другую.
– Но ты свои стишки-то тоже читай. Как вскипит, так сразу и читай. Не терпи… – она подняла голову. – Так, значит… – и, сдвинув седые брови, вгляделась в заоконную тьму. – “Тот помещик до старости любил музыку. У него был порядочный оркестр, куда отчим и поступил кларнетистом…” – Ты поставь стакан-то, слышишь, Алексей?
Алексей не двинулся, и Егоровна окликнула дремавшего в углу за дверью Старичка:
– Сережа, очнись! Возьми-ка у парня стакашек.
Алексей будто окаменел, дедок забрал у него из руки стакан и посмотрел на свет сквозь стекло. Разочарованно вздохнув, он со стуком, от которого на кровати вздрогнула Женщина, поставил его на пол рядом с собой.
Егоровна дотянулась до Алексеевой шубы и тихо потянула за рукав:
– Садись, Алексей, рассказ-то не близкий.
Подождав, пока он опустился на край топчана, она продолжила:
– Так, значит… “Ему было двадцать два года, когда он познакомился с одним странным человеком…”
Алексей встрепенулся и стал искать в своих листах:
– Постой, Егоровна! Послушай… Вот, здесь… Сейчас… Вот:
«Когда ты первый шаг свершаешь
Иль только думаешь о нем,
Когда на Муку посягаешь
Смычком или Пером, -
Кто Он, что азбуку искусства
Спасет от искуса эмоции, от чувства?»
Старушка слушала внимательно, а в конце с досадой махнула рукой:
– А! “Капельмейстер был действительно дурной человек…”
Тут Женщина, видимо, решив, что обещанное ею молчание чрезмерно затянулось, нарушила свою клятву и встряла в разговор:
– Какой ещё капельмейстер?
Егоровна нехотя разъяснила ей:
– Ну, новый знакомый отчима! Он “ходил по деревенским трактирам, напивался, просил милостыню и уж никто в губернии не хотел давать ему места”.
– И ваш отчим тоже стал пить? Простите, бабушка…
– Бог простит, – милостиво откликнулась та и продолжила рассказ: – “Это была необъяснимая и странная связь. Никто не замечал, чтоб Ефимов хоть сколько-нибудь изменился из подражания…”
Женщина снова перебила:
– Да, я знаю, это бывает: вон Мика, как хлещет, а Алексей - ни капли!
Егоровна вяло ругнула её:
– Да цыц, ты, зануда!.. Умер он скоропостижно.
Женщина ахнула
– Ефимов?!
Алексей сказал ей тихо:
– Итальянец. Не мешай.
У Женщины «перемкнуло»:
– Какой еще итальянец?
– Капельмейстер.
– А-а… – мозг Женщины не сдавался и пытался освоить новую информацию, – значит, дурной итальянец был капельмейстер! То есть, нет, не так: этот дурной капельмейстер - итальянец, так?
Алексей не выдержал
– Господи! Один китаец был прадедушкой одной внучки! Дурной! А халат всплыл! Ясно?
Женщина ещё не решила, обижаться или нет, и на всякий случай только буркнула:
– Куда уж….
Алексей попросил старушку:
– Давай дальше, Егоровна.
– “Крестьяне нашли его поутру во рву у плотины”.
Женщина проговорила негромко, почти про себя, но с большим чувством:
– Ой, смотри, Мика, ой, смотри!
Алексей не выдержал и повернулся к ней с явной угрозой:
– Ты заткнешься?!
И она тут же испуганно похлопала себя пальцами по губам.
– Егоровна, – вернулся Алексей к старушке, – а записка была действительно?
– “Собственноручная записка, в которой покойник делал Ефимова своим наследником в случае смерти”.
Хлопанье по губам не помогло, и Женщина спросила из-под ладони:
– И что, много отвалил?
– Фрак да скрипка, – ответила старуха.
Алексей глянул в бумаги и добавил с горькой интонацией:
«Да, всего лишь.
Фрак и скрипка.
Достаточно,
чтобы сойти с ума».
– Вот тут, правда твоя, Алексей… – согласилась Егоровна. – Достаточно. Вполне.
Она взяла со стола папиросу, как-то по-особому прикурила её и вернулась в темный угол у двери.
Алексей тоже ушёл к окну, сел там на корточки, прильнув лбом к прохладному стеклу и прошептал:
«Поди, пойми, что с ними происходит!
Стеклянною броней ограждены
От слов и от вопросов.
Чуть тронь стекло - рассыплется песком,
А рассмотреть нельзя - стекло рябое…»
На сей раз, Женщина выждала довольно приличную паузу, прежде чем снова начать приставать с вопросами к окружающим:
– Ну, и что он стал делать-то со своим наследством? Положим, фрак еще, куда ни шло, всегда пригодится приличному человеку, а скрипку? Продал, что ли?..
Из угла у двери раздался хрипловатый тенорок Старичка:
– Ишь, в самый корень девка зыркает! “Продал”, как же, держи карман! Тут соседский граф ему три тысячи рублей предлагал, да он отказался!
– Три тысячи?! – обомлела Женщина.
– На старые деньги!
Старичок вышел из угла и вознамерился, присесть на краешек кровати, но она, молниеносно поджав ноги, взвизгнула:
– Еще чего! Брысь отсюда!
Алексей строго одёрнул её:
– Не трогай… Садитесь сюда, прошу вас, – вежливо пригласил он старичка.
Старичок уселся на стул.
Все немного помолчали, и Алексей мягко спросил его:
– Так вам и не удалось уговорить Ефимова?
Старичок не откликался и лишь молча жевал губами.
До Женщины, кажется, дошло, в кого превратился сейчас пьянчужка Сергей Борисыч, но она на всякий случай спросила Алексея:
– Это тот самый помещик, что ли?
– Да.
И тут щуплый невзрачный старикашка будто взорвался:
– Уговорить? Кого, Ефимова? А ты попробуй-ка, вразуми его! – Он без перехода включился в свой «диалог» с Ефимовым, состоявшийся лет полтораста назад: – “Для чего ты не хочешь продать скрипку? Это цена настоящая, и ты делаешь неразумно, если думаешь, что тебе дадут больше!”
Опять повисла пауза, так как отвечать взъерошенному помещику было некому.
В тёмном углу у двери ярко вспыхнул огонек папиросы и оттуда донёсся спокойный голос Егоровны:
– “Ефимов отвечал, что к графу он сам не пойдет, но, если его пошлют, то на это будет воля господская; графу он скрипку не продаст, а если у него захотят взять ее насильственно, то на это опять будет воля господская”.
А помещик распалился и зашумел пуще прежнего:
– “Зачем тебе скрипка? Твой инструмент кларнет, хоть ты и плохой кларнетист. Уступи ее мне. Я дам три тысячи”.
Женщина была, конечно, натурой впечатлительной, но всё же не до такой степени, чтоб потерять контроль над реальным положением дел:
– Вот врёт! Сам только что клянчил у Лёхи двадцать семь копе…
А помещик уже неистовствовал и так шуганул её, что она осеклась:
– Молчать, засеку! – и опять обратился в прошлое, с укоризненной интонацией выговаривая Ефимову: – “Куда б ты делся без меня с твоим кларнетом, на котором ты и играть-то не умеешь?! Сыт, одет, получаешь жалованье, живешь на благородной ноге, ты - артист, но ты этого не хочешь понимать, и не чувствуешь! Ступай вон, неблагодарный, и не раздражай меня своим присутствием”!
Помещик впал в отчаянное исступление, глаза его сверкали, возгласы стали бессвязными, руки взлетали испуганными крылышками.
В тёмном углу раздался смех. Егоровна подошла к столу и выпила вино из стакана помещика. Затем они вместе покинули каморку и растворились в темноте квартиры…
Что брызжет в нас осколками стекла.
Иссохшим руслом вечность протекла,
И нота по щеке стекла,
Разбилась о мелькание рук,
Пересекая ночи грань лучом…»
Свет в комнате моргнул и погас.
Мягкий золотистый луч проскользнул в квартирный мрак из-за приоткрывшейся коричневой двери. Лёхины гости-старички тихо вышли в коридор. Они шли на цыпочках, и каждый держал в руке гранёный стакан, наполненный чем-то рубиново-красным. Лившееся из комнаты Лёхи мерцание освещало их живописные фигуры со спины, и дедки были похожи на карликов-гномиков. Подкравшись к картонной двери в каморку, они замерли.
Алексей, прервал чтение и вслушался в тишину…
– Ты что? Почему замолчал? – спросила Женщина.
Но он ответил на какой-то другой вопрос:
– Вот и холодно стало… Затрясло.
– Так ложись сюда, ко мне!.. – подвинулась она на кровати.
Алексей покачал головой.
– Ну, накинь тогда шубу.
Он продолжал неподвижно сидеть на стуле. Встав с топчана, Женщина сняла с гвоздя его пальто, набросила ему на плечи и присела рядом на корточки, прижавшись грудью к его холодным коленям.
– Глупый, ну, застыл же совсем!..
Алексей судорожно вздохнул.
– Ну, что ты, что ты… – она ещё крепче прижалась к нему. – Тш-ш-ш… А я вон, как печка… Грейся.
Алексей мягко положил ей руку на шею.
– Посиди так тихо…
И тут из своей комнаты вышел Лёха. Наткнувшись в коридоре на старичков, он ошалело посмотрел на них, а потом хмыкнул и ткнул пальцем в живот Старушку. Та взвизгнула. Все трое залились тихим веселым смехом.
Женщина от этих звуков вскочила обратно на топчан и забилась в угол, а с плеч Алексей упала шуба. Старики за дверью, оборвав хихиканье, начали ворчливо и невнятно переругиваться.
– Давай зажжем хоть свечку… – шепотом попросила Женщина.
– Хорошо…
И пока искались на столе спички, Лёха покинул квартиру, а в каморку незаметно проникли две маленьких серых тени и растворились в уголочке около двери…
Не сразу, будто нехотя, разгорелась свеча. Женщина снова забралась под одеяло, а Алексей, запахнув шубу, вернулся на стул, но чтение не продолжил. Он смотрел в окошко, и почти незаметно шевелил губами.
Зато она, обхлопав себя по одеялу со всех сторон, нацелилась слушать дальше:
– Ну, вот. Теперь всё. Всё хорошо. Давай дальше. Ну, что ты, - все же хорошо!
Со стороны улицы послышался колокольный звон…
И Алексей продолжил:
«Луч света, полумрак пронзив,
Скользит бесшумно, освещая
Большие запыленные полотна…
Неумолимым времени червём
Изъедены гигантские фрагменты:
Тут край обуглен,
Тут оторван угол,
А тут зияет Времени Дыра…
Подвальным и чердачным Петербургом
И мыслью сумрачной, мятежною и тайной
От этих хаотических полотен
Повеет на смотрящего на них…
В луче скользящем проплывают
Застывшими обрывками судьбы
Изображения бессловесные, немые:
Кистей худых, и пальцев,
Сцепленных до белизны костяшек,
И лба высокого,
И сгорбленной спины,
И побелевших, сжатых губ,
И плеч приподнятых…
Из хаоса разбросанных фрагментов
Навстречу нам плывет застывшее лицо.
На нем печать былого вдохновенья,
Былых оваций и былых цветов…»
Раздался странный звук, как будто из граненого стакана, причмокнув беззубым ртом, отхлебнули дешевого винишка. И вслед за этим из темного угла каморки прозвучал старческий голос:
– “Фамилия моего отчима была Ефимов”.
Женщина вздрогнула, её затрясло от страха:
– Что это?!
Алексей взял со стола свечу, подошёл к двери. Там в углу сидела на корточках Старушка. Щурясь от свечи, она протянула ему свой стакан. Алексей принял его и поднёс к губам…
Женщина громко вскрикнула:
– Не пей!
Алексей, криво усмехнувшись, пробормотал:
– Козленочком станешь, – и выпил залпом.
Старушка, кряхтя и упираясь ладонями в острые коленки, поднялась:
– Не станешь.
Алексей спросил:
– Так ты говоришь, его фамилия была…
Старушка проворчала:
– Ефимов, Ефимов… А что, - простая русская фамилия… Егор Ефимов. Что-то не так? – она посмотрела ему прямо в лицо.
Алексей как будто всё ещё проверял старушку:
– Где он родился?
На это она ответила с такой интонацией, как будто у неё спросили пароль пограничной заставы.
– “В селе одного богатого помещика…”
– “…от одного бедного музыканта…” – отозвался Алексей облегчённо, как если бы на свой вопрос о загадочном славянском шкафе услышал сокровенное: «Шкаф продан. Есть никелированная кровать…». С неизменным добавлением про тумбочку.
– Да ты, Алексей, меня не пытай, я тебе сама все расскажу, как дело было.
И Старушка вышла из угла в дрожащий свет.
– Господи, Боже мой! Да ведь это же… – теперь и Женщина увидела её.
Алексей цыкнул на неё сквозь зубы:
– З-замолчи…
Бабулька села на стул около заваленного бумагами стола
– Да не шипи ты на нее, Алексей … Тут ведь как? Бог - дал, Бог – и взял… Чего с человека взыскивать?
– Ладно, ты рассказывай, Егоровна.
Старушка немного помолчала, склонив голову к бумагам, и задумчиво поглаживая одной рукой другую.
– Но ты свои стишки-то тоже читай. Как вскипит, так сразу и читай. Не терпи… – она подняла голову. – Так, значит… – и, сдвинув седые брови, вгляделась в заоконную тьму. – “Тот помещик до старости любил музыку. У него был порядочный оркестр, куда отчим и поступил кларнетистом…” – Ты поставь стакан-то, слышишь, Алексей?
Алексей не двинулся, и Егоровна окликнула дремавшего в углу за дверью Старичка:
– Сережа, очнись! Возьми-ка у парня стакашек.
Алексей будто окаменел, дедок забрал у него из руки стакан и посмотрел на свет сквозь стекло. Разочарованно вздохнув, он со стуком, от которого на кровати вздрогнула Женщина, поставил его на пол рядом с собой.
Егоровна дотянулась до Алексеевой шубы и тихо потянула за рукав:
– Садись, Алексей, рассказ-то не близкий.
Подождав, пока он опустился на край топчана, она продолжила:
– Так, значит… “Ему было двадцать два года, когда он познакомился с одним странным человеком…”
Алексей встрепенулся и стал искать в своих листах:
– Постой, Егоровна! Послушай… Вот, здесь… Сейчас… Вот:
«Когда ты первый шаг свершаешь
Иль только думаешь о нем,
Когда на Муку посягаешь
Смычком или Пером, -
Кто Он, что азбуку искусства
Спасет от искуса эмоции, от чувства?»
Старушка слушала внимательно, а в конце с досадой махнула рукой:
– А! “Капельмейстер был действительно дурной человек…”
Тут Женщина, видимо, решив, что обещанное ею молчание чрезмерно затянулось, нарушила свою клятву и встряла в разговор:
– Какой ещё капельмейстер?
Егоровна нехотя разъяснила ей:
– Ну, новый знакомый отчима! Он “ходил по деревенским трактирам, напивался, просил милостыню и уж никто в губернии не хотел давать ему места”.
– И ваш отчим тоже стал пить? Простите, бабушка…
– Бог простит, – милостиво откликнулась та и продолжила рассказ: – “Это была необъяснимая и странная связь. Никто не замечал, чтоб Ефимов хоть сколько-нибудь изменился из подражания…”
Женщина снова перебила:
– Да, я знаю, это бывает: вон Мика, как хлещет, а Алексей - ни капли!
Егоровна вяло ругнула её:
– Да цыц, ты, зануда!.. Умер он скоропостижно.
Женщина ахнула
– Ефимов?!
Алексей сказал ей тихо:
– Итальянец. Не мешай.
У Женщины «перемкнуло»:
– Какой еще итальянец?
– Капельмейстер.
– А-а… – мозг Женщины не сдавался и пытался освоить новую информацию, – значит, дурной итальянец был капельмейстер! То есть, нет, не так: этот дурной капельмейстер - итальянец, так?
Алексей не выдержал
– Господи! Один китаец был прадедушкой одной внучки! Дурной! А халат всплыл! Ясно?
Женщина ещё не решила, обижаться или нет, и на всякий случай только буркнула:
– Куда уж….
Алексей попросил старушку:
– Давай дальше, Егоровна.
– “Крестьяне нашли его поутру во рву у плотины”.
Женщина проговорила негромко, почти про себя, но с большим чувством:
– Ой, смотри, Мика, ой, смотри!
Алексей не выдержал и повернулся к ней с явной угрозой:
– Ты заткнешься?!
И она тут же испуганно похлопала себя пальцами по губам.
– Егоровна, – вернулся Алексей к старушке, – а записка была действительно?
– “Собственноручная записка, в которой покойник делал Ефимова своим наследником в случае смерти”.
Хлопанье по губам не помогло, и Женщина спросила из-под ладони:
– И что, много отвалил?
– Фрак да скрипка, – ответила старуха.
Алексей глянул в бумаги и добавил с горькой интонацией:
«Да, всего лишь.
Фрак и скрипка.
Достаточно,
чтобы сойти с ума».
– Вот тут, правда твоя, Алексей… – согласилась Егоровна. – Достаточно. Вполне.
Она взяла со стола папиросу, как-то по-особому прикурила её и вернулась в темный угол у двери.
Алексей тоже ушёл к окну, сел там на корточки, прильнув лбом к прохладному стеклу и прошептал:
«Поди, пойми, что с ними происходит!
Стеклянною броней ограждены
От слов и от вопросов.
Чуть тронь стекло - рассыплется песком,
А рассмотреть нельзя - стекло рябое…»
На сей раз, Женщина выждала довольно приличную паузу, прежде чем снова начать приставать с вопросами к окружающим:
– Ну, и что он стал делать-то со своим наследством? Положим, фрак еще, куда ни шло, всегда пригодится приличному человеку, а скрипку? Продал, что ли?..
Из угла у двери раздался хрипловатый тенорок Старичка:
– Ишь, в самый корень девка зыркает! “Продал”, как же, держи карман! Тут соседский граф ему три тысячи рублей предлагал, да он отказался!
– Три тысячи?! – обомлела Женщина.
– На старые деньги!
Старичок вышел из угла и вознамерился, присесть на краешек кровати, но она, молниеносно поджав ноги, взвизгнула:
– Еще чего! Брысь отсюда!
Алексей строго одёрнул её:
– Не трогай… Садитесь сюда, прошу вас, – вежливо пригласил он старичка.
Старичок уселся на стул.
Все немного помолчали, и Алексей мягко спросил его:
– Так вам и не удалось уговорить Ефимова?
Старичок не откликался и лишь молча жевал губами.
До Женщины, кажется, дошло, в кого превратился сейчас пьянчужка Сергей Борисыч, но она на всякий случай спросила Алексея:
– Это тот самый помещик, что ли?
– Да.
И тут щуплый невзрачный старикашка будто взорвался:
– Уговорить? Кого, Ефимова? А ты попробуй-ка, вразуми его! – Он без перехода включился в свой «диалог» с Ефимовым, состоявшийся лет полтораста назад: – “Для чего ты не хочешь продать скрипку? Это цена настоящая, и ты делаешь неразумно, если думаешь, что тебе дадут больше!”
Опять повисла пауза, так как отвечать взъерошенному помещику было некому.
В тёмном углу у двери ярко вспыхнул огонек папиросы и оттуда донёсся спокойный голос Егоровны:
– “Ефимов отвечал, что к графу он сам не пойдет, но, если его пошлют, то на это будет воля господская; графу он скрипку не продаст, а если у него захотят взять ее насильственно, то на это опять будет воля господская”.
А помещик распалился и зашумел пуще прежнего:
– “Зачем тебе скрипка? Твой инструмент кларнет, хоть ты и плохой кларнетист. Уступи ее мне. Я дам три тысячи”.
Женщина была, конечно, натурой впечатлительной, но всё же не до такой степени, чтоб потерять контроль над реальным положением дел:
– Вот врёт! Сам только что клянчил у Лёхи двадцать семь копе…
А помещик уже неистовствовал и так шуганул её, что она осеклась:
– Молчать, засеку! – и опять обратился в прошлое, с укоризненной интонацией выговаривая Ефимову: – “Куда б ты делся без меня с твоим кларнетом, на котором ты и играть-то не умеешь?! Сыт, одет, получаешь жалованье, живешь на благородной ноге, ты - артист, но ты этого не хочешь понимать, и не чувствуешь! Ступай вон, неблагодарный, и не раздражай меня своим присутствием”!
Помещик впал в отчаянное исступление, глаза его сверкали, возгласы стали бессвязными, руки взлетали испуганными крылышками.
В тёмном углу раздался смех. Егоровна подошла к столу и выпила вино из стакана помещика. Затем они вместе покинули каморку и растворились в темноте квартиры…
Обсуждения Нежная кожа кулис