18
Стены комнаты на сцене вдруг стали для глаз Женщины абсолютно прозрачными и за ними возникли танцзалы из снов. Там же появились из кулисного сумрака и её мужчины-сны.
Мальчик-старичок.
Теперь это было существо, напоминающее молоденького пушистого зайчонка с прижатыми к спине ушками и каким-то старческим, похожим на крысиное лицом.
Стены комнаты на сцене вдруг стали для глаз Женщины абсолютно прозрачными и за ними возникли танцзалы из снов. Там же появились из кулисного сумрака и её мужчины-сны.
Мальчик-старичок.
Теперь это было существо, напоминающее молоденького пушистого зайчонка с прижатыми к спине ушками и каким-то старческим, похожим на крысиное лицом.
Сплавщик.
Его лучше всё-таки не описывать, он уже не один год пролежал на дне таёжной реки, придавленный топляком.
Первый муж.
Ну, “первый муж” - он и есть - “первый муж”. Если, конечно, он не один-единственный. Но такого везенья на «планете женщин» совсем немного.
Второй муж Иван…
Этот сидел на табуреточке в костюме больного психиатрической лечебницы. Тихо сидел. Спокойно.
Вслух на сцене говорили только эти мужчины-сны, а в самой комнате опять вспыхнули выяснения отношений, но уже для зрителя беззвучные…
– Ну? И чего ты от них хочешь? – сказал Женщине Мальчик из-за одной из прозрачных стен. – Всё это естественно, все правильно, ну, как они поймут тебя? Они же не могут танцевать даже мазурку!
Сплавщик подошёл с другой стороны комнаты:
– Тем более – “барыню”!
Первый муж оказался рядом с Мальчиком
– Между прочим, насчет вальса… вы это… того… Я умею.
Мальчик откликнулся:
– И даже вальса!
Иван, свободно прогуливаясь по всему «закулисью», тоже высказался:
– Да, вальсок тоже, видать, готов! А ты еще хочешь, чтоб кто-нибудь из них догадался… Как они поймут тебя?
Мальчик восторженно суммировал все высказывания:
– Ведь ты можешь танцевать и то, и другое, и третье!
Первый муж решил ещё поучаствовать в беседе:
– Сегодня, лапушка, сделай на третье компот… или кисель…
На это Мальчик откликнулся своим дребезжащим голоском:
– Заткнись ты…
А Сплавщик ему тоже попенял:
– Между прочим, химик-мазурщик, я тебя предупреждал. Допрыгался?!
Тут сибиряк обратил своё внимание на происходящее в комнате:
– Ну, просто неисчерпаемые запасы у них! И, главное, не устают, ни фига! Стоп, стоп… Ну-ка, отмотайте чуть-чуть назад, я что-то не расслышал, что он сказал…
Предыдущий кусочек параллельного комнатного действа, когда Герка что-то очень зло крикнул Женщине в спину, отмотался, как во время трансляции спортивных состязаний, обратно и повторился ещё раз.
– Ты поняла, что он сказал? – спросил Сплавщик Женщину.
Она отрицательно покачала головой
– Так, повторим.
Еще одно отматывание и повтор
– А теперь поняла?
Она кивнула
– Ну, и что? Ничего ему не сделаешь?
Женщина пожала плечами
– Помнишь, как я тебя учил? Сосредоточь внимание на правой ноге, прижми левую, центр тяжести в левом предплечье… и делай выброс!
В разговор вступил Иван.
– Сложновато в её теперешнем положении… – сказал он Сплавщику и предложил Женщине свой вариант. – Ты вот что, попробуй по-другому… У Дюрренматта в одной из пьес царь Нимрод дает такой совет девице: “Когда к тебе начнут приставать солдаты – бей их между ног!” Правда, наш таксист – это, конечно, не солдат Навуходоносора, но помочь должно…
Мальчик вмешался в обсуждение:
– Дураки вы! Ему просто нужно сказать, что так вести себя с женщиной нехорошо, и он сразу все поймет.
Мужчины засмеялись. Женщина тоже. Её беззвучный смех вызвал у скандаливших в комнате некоторую растерянность. Но ненадолго. Перебранка вскоре вспыхнула с новой силой…
Мужики за стенами пошушукались и вытолкнули из своей компании Мальчика.
– Послушай, мы тут с ребятами посовещались… Может быть позвать его… ну, Щена?..
Когда пьеса ещё только репетировалась в начале той далёкой весны, сидевший в холодном зале и смотревший на пустую сцену режиссёр, сочиняя будущий спектакль, подумал:
«Вот тут, на этих словах Мальчика, как только он произнесёт имя Щена, надо бы сделать как-то так, чтобы всю комнату будто “дернуло” электрическим током…»
Мальчик не оставлял попыток вытащить из небытия Щена:
– Да нет, мы просто подумали, что, может, тебе было бы приятно. Он бы стихи свои почитал…
«И здесь бы – снова током!» - продолжал мечтать в тот стылый вечер режиссёр.
А Мальчик не унимался:
– Мы ведь иногда собираемся, он нам о птицах читает… Мне нравится… Вон, Павлушка тоже любит… Да и Ваня, и ему… правда, Вань? Мне-то особенно про розового фламинго нравится… А вот Ване про голубя на клеенке…
«И ещё бы тут разочек!» – вконец обнаглело весеннее обострение фантазии окоченевшего режиссёра…
Но театр был маленький, городской, обеспеченный соответственно, и многое приходилось в себе обуздывать. И верить, что этот «удар тока» выразительно сыграет актриса…
Так ведь и вышло.
Мальчик сдался:
– Ну… не будем тогда звать… не будем… А жаль…
Сплавщик заглянул в комнату:
– Чего-то они разорались… слушайте, ребята, давайте мы их вырубим! Выключим этот телевизор, и - хана! А? Ты согласна?
Женщина кивнула.
Звук выключателя напомнил щелчок английского замка. И, по мере приближения знакомых шаркающих тапок к двери, свет в комнате гас, как на старом телеэкране.
И вот во всей черноте зеркала сцены осталась только одна светящаяся посередине точка – лицо Женщины…
Раздался осторожный, деликатный стук в дверь.
– Входите, Анна Леопольдовна! – голос Ивана поприветствовал старушку из застенного мрака. – А мы пойдем… Вы уж тут пока как-нибудь сами… Пошли, ребятки… Анна Леопольдовна, до скорого!..
Одна светилась на сцене точка. Одна. Её лицо. Белое, ослепительно белое лицо её…
19
На сей раз, старушка была аккуратно причесана, изысканно и совсем не старомодно одета. Гипюровая кофточка хранила в себе талант выдающийся швеи, а потому была и проста, и элегантна одновременно. Тёмные гранатовые бусы, были гордостью коллекции, которую от начала века благоговейно хранила в театре династия театральных реквизиторов.
Среди главных сокровищ реквизитора тёти Тони была ещё и знаменитая брошь, когда-то подаренная по легенде одной из актрис театра Колчаком Александром Васильевичем, на премьере «Дамы с камелиями». Но в том сезоне эта драгоценность играла в другом спектакле и украшала грудь другой актрисы.
Широкая муаровая юбка по щиколотку и черные босоножки на высоченном каблуке завершали костюм Анны Леопольдовны.
В одной руке она держала старинный ридикюль и соломенную шляпку, в другой – авоську, в ней лежали две картофелины, большая коробка хозяйственных спичек, восьмикопеечная булочка и письмо.
В комнате присутствовали все те же, только уже неимоверно измученные.
– Добрый вечер… – Анна Леопольдовна проговорила глубоким, бархатным, чуть поскрипывавшим от возраста контральто. – Простите, милочка, у вас гости, я не знала… Но, думаю, что все меня извинят.
Старик очень громко всхрапнул. Тонька раздражённо сказала Женщине:
– Да брось ты его на кровать, может храпеть перестанет!
Но Старик и сам перестал храпеть моментально.
– Здравствуйте, Анна Леопольдовна!..
Тонька открыла старушке свои объятья, но та ответила сдержанно:
– Здравствуйте, Антонина Менкеджиргаловна…
Это было для Тоньки вторым ударом, похоже, имечко её секретного послевоенного отца-беглеца, становилось в тот вечер просто модным!..
Тонька на всякий случай засуетилась:
– Вот, пожалуйста, познакомьтесь, Анна Леопольдовна! Это – Лариса Игнатьевна, а это её муж – Герман.
Старушка оторопела:
– Неужто тот самый?
– Хуже, – не стала скрывать Тонька.
– Не может быть… – покосилась на Герку бабушка. – Ну да ладно… Очень приятно, господа. А я вот с рынка возвращаюсь, – она повернулась к Женщине. – Я, собственно, хотела вас попросить. Видите ли, только что я получила из почтового ящика письмо, – вынув конверт из авоськи, она протянула его Женщине. – Кстати, взгляните, пожалуйста, это – мне, не вам?
Женщина кивнула.
– Ну, вот… я так и подумала. Ведь вы писем совсем не получаете, только телеграммы. По-видимому, это письмо от Сонечки Алфеевой, моей давнишней подруги. Кроме нее писать мне некому… Но, к несчастью, на прошлой неделе я каким-то совершенно невероятным образом разбила свои очки и… и – вот, не знаю, как быть дальше… Может быть, вы мне поможете и прочтёте?
Она протянула конверт Женщине, но Тонька ловко его перехватила.
– Анна Леопольдовна, разрешите мне? Я очень хорошо разбираюсь в почерках.
– Ну, что ж, пожалуйста, если это вас не затруднит, Антонина Менкеджиргаловна.
Тонька только крякнула про себя.
– Нисколько, нисколько, Анна Леопольдовна, – она распечатала письмо и начала читать. – “Здравствуй, свет мой, Анечка! Спешу поздравить тебя с твоим восьмидесятилетием…” Боже мой, Анна Леопольдовна, когда?! А мы и не знали!
– Да уж года два как. Вы читайте, пожалуйста…
– “…как и ты поспешила поздравить меня с моим. Еще спешу написать тебе потому, что, когда ты получишь мое послание, меня, вероятно, а скорее всего, – наверняка, уже не будет в этом мире… Помнишь, ли ты, Нюра, как мы с тобой лет, эдак, шестьдесят назад, как-то заспорили, кому из нас удастся прожить на земле дольше?.. Спорили мы с тобой шумно, как помнится, азартно… С нами тогда еще Алексей был, помнишь его? И маменька твоя Алевтина Никандровна… Мы шумели-шумели, спорили-спорили, а Алевтина Никандровна вдруг возьми да и скажи нам: “ Дети! Конечно, хорошо прожить долго, каждому хочется, да ведь только надо еще и как-то прожить! Вот и думайте над тем, не сколько, а как!.. Я сейчас и подумала, что в её, твоей маменьки, словах, по первому виду таких скучных и нравоучительных, было что-то очень значительное, серьезное. Вот мы с тобой, – “сколько” уже прожили. И – немало, тут грех жаловаться. А попробуй-ка прикинуть на себя саму - как? Вот и выходит. Ты спрашиваешь, как я себя чувствую? Никак я, Анечка, себя не чувствую. Конец жизни своей чувствую. Лежу целыми днями и всё вспоминаю. Всё вспоминаю и вспоминаю нашу долгую жизнь. Я её и там вспоминать ещё буду. Надолго она мне запомнится. Да и тебе, думаю, то…” Всё.
– Все?.. – удивилась старушка.
– Больше ничего нет, Анна Леопольдовна…
– Не может быть!
Тонька перевернула страницу.
– Ой, есть… Не заметила, простите, карандашом потому что. “Уважаемая Анна Леопольдовна, ваша верная подруга Софья Сергеевна Клычко скончалась 17-го сентября сего года. У меня на руках. После себя покойница не оставила ничего. Только вот это письмо, которое я Вам и отсылаю. С уважением и пожеланиями доброго здоровья и бодрости духа…” Неразборчивая подпись.
– Это Константин Матвеевич… Сосед Сонечки, юнкер… Но он нас с ней постарше, – старушка забрала у Тоньки письмо. – Ну, теперь и мне пора. К Соне.
– Анна Леопольдовна, ну, что вы ей Богу!..
– Не нужно, не нужно… Вы не беспокойтесь. Думаю, что это вас не затруднит, я – легкая. Впрочем, от меня тоже ничего не остаётся…
И Анна Леопольдовна покинула комнату, сопровождаемая уважительной тишиной.
– Как всё это ужасно... – вздохнула Лариса.
– Не ужасней, чем все остальное, Ларочка… Не ужасней… – отозвалась Тонька. – Правда, ведь, Гера?
– Оставьте меня в покое, пожалуйста, – донеслось из угла.
– Ты думаешь, это справедливо?
– Ничего я не думаю. Я хочу, чтобы меня не трогали… У меня раскалывается голова…
– И у меня…– встрепенулась Лариса. – Пойдем, Герочка?.. Вы извините нас…
– Ничего страшного, господа… Бывает…
Старик поднял голову, широко раскрыл глаза и чётко и ясно произнёс:
– Поздравляю с днем рожденья. Точка!
– Кого это? – поинтересовалась Тонька. – Анну Леопольдовну, что ли?
Дед указал на Женщину:
– Её! – и с грохотом упал со стула…
Никто не знал, что предпринять и не двигался с места.
Наконец, Женщина попыталась в одиночку перетащить Старика на кровать…
– Гера, ну помоги же! – не выдержала Лариса.
– Не надо… – сказала Тонька тихо, – он умер…
Женщина не сразу расслышала эти страшные слова. А когда они достигли её сознания, она разжала пальцы и мёртвая рука Старика, в которой белел зажатый листок бумаги, упала на пол, стукнув изувеченными костяшками о тёмный паркет…
Тонька подошла, взяла листок, и, не читая, протянула его Женщине, но та замотала головой.
– Нет уж, – отказалась Тонька, – одно письмецо я сегодня уже прочла вслух, мне хватит. Лариса Игнатьевна, вы не огласите сию предсмертную записку?
– Я… я, что ж… я могу… У меня, правда, голова… – она покосилась на лежащего на полу навзничь Старика. – Надо же его куда-нибудь, всё-таки, положить… И позвонить…
– Нет, сначала надо прочесть… – настаивала почему-то Тонька.
– Читай, – приказал жене Герман.
– “Милый мой, Василий Сергеевич… Ты самый удивительный человек, которого я видела в своей жизни. И не твоя любовь, а неподдающаяся моему разуму верность твоя самому себе постоянно убивала во мне все то ужасное, всю ту ржавчину, накипь, которая копилась во мне, как в старом нечищеном чайнике, мои последние годы… Ты и еще один очень-очень молодой человек, которого уже нет в живых…”
Герка закричал на жену:
– Что?! Что там написано? Нет в живых...
В его глазах бушевал ужас, а в душе сгущался мрак.
– Значит он… Значит, – он повернулся к Женщине, вгляделся в неё и тихо сказал: – Ты знала?!
Женщина взмахнула руками, будто пытаясь заставить Герку замолчать, а Ларису продолжать читать…
20
«Эх, если б этот эпизод снять в кино!.. – размечтался как-то, репетируя это место, режиссёр. – Да не с новомодными изысками, а классически, по-старинке! Просто звучал бы за кадром проникновенно голос Женщины, а сама она писала бы Старику письмо, сидя в лесной избушке при свете огарка свечи…
В маленькое окошко смотрела бы на неё зависшая над тёмной чащей полная луна…
А у ног, положив на лапы умную сонную морду, лежал большой лохматый пёс…»
Но на сцене театра письмо читала уже тоже не Лариса, а звучал в записи голос самой Женщины:
– “Ты и еще один очень-очень молодой человек, которого уже нет в живых… вы вдвоем заставили меня поверить в себя… Но вы взяли за это слишком дорогую плату - вас обоих… Сначала он… еще прошлой ночью… а вот теперь – ты… этой ночью…”
«Старик крепко спит… – режиссёр всё никак не мог остановиться и перед его глазами промелькнул ещё один красивый кинематографический всполох. – Его седая голова чуть склонилась набок, черты лица спокойны, дыхание легкое, почти безмятежное.
Может быть, впервые в жизни этой волшебной ночью он ни разу не вскрикнул…»
– “То, что ты рассказал мне о себе, никакому человеческому разумению не поддается… Как ты еще мог играть такими руками, после того, что с тобой сделали? Я бы, наверное, вообще не смогла подойти к инструменту… Теперь я понимаю, почему у тебя дома стоит рояль… Он тебе необходим. И ты мог бы пропить всю свою мебель и самого себя с потрохами, но только не этот старый полуразвалившийся рояль… Я готова целовать тебя, твои переломанные пальцы, твои старые, морщинистые глаза, твои исчезнувшие губы и впалые щеки… Но… Вот сейчас я смотрю на тебя, спящего на кровати напротив… спокойного, дышащего глубоко и ровно… и мне кричать хочется от нестерпимой жалости к тебе… и любви… и нежности… От жестокой несправедливости судьбы, так распорядившейся твоей жизнью, моей… нашими с тобой жизнями… Ком стоит у меня в горле и, кажется, земля раскалывается под ногами, и страшно мне и жутко от сознания бессилия своего. От невозможности вернуть невозможное. Вернуть его… вернуть тебя… себя вернуть… Повернуть обратно. Милый мой, старик… не приходи ко мне больше… не надо – я уже не смогу с тобой видеться… Этого не нужно… Я убегу от тебя сейчас. Ты спи. Хотя бы один раз за многие годы свои спи с удивительными снами… Ухожу… Если сможешь, то очень прошу тебя: побудь тут все то время, которое мы должны были здесь пробыть вдвоем… Вот и сбылась твоя мечта об избушке… Поживи в ней, сколько сможешь… За деньги, которые я тебе оставлю, я знаю, ты не обидишься. Только умоляю Христом Богом – здесь не пей! И поменьше – вообще… Целую тебя… как никогда и никого не целовала за всю свою жизнь, твоя любимая Женщина…”
«А в конце письма, после последних слов Женщины – недолгий трепет пламени и огарок свечи погас.
Женщина на цыпочках покинула избушку и растворилась в наступавшем из-за леса рассвете…».
Так неуёмный мечтатель-режиссёр сочинял в перерыве репетиции своё неснятое кино, сидя в нетопленном провинциальном театре давней холодной весной…
Женщина в комнате медленно опустилась на колени рядом с лежавшим на полу Стариком, обняла его, прижалась и застыла…
Герка ушёл звонить по телефону. Лара и Тонька сидели неподвижно.
Герка вернулся и остался стоять в дверях. Следующие две фразы они с Тонькой произнесли вполголоса, бесцветно.
– Почему это на нашу компанию именно… свалилось столько… смертей одновременно?
– Да. Можно подумать, что больше никто нигде не умирает, – только здесь, у нас…
Его лучше всё-таки не описывать, он уже не один год пролежал на дне таёжной реки, придавленный топляком.
Первый муж.
Ну, “первый муж” - он и есть - “первый муж”. Если, конечно, он не один-единственный. Но такого везенья на «планете женщин» совсем немного.
Второй муж Иван…
Этот сидел на табуреточке в костюме больного психиатрической лечебницы. Тихо сидел. Спокойно.
Вслух на сцене говорили только эти мужчины-сны, а в самой комнате опять вспыхнули выяснения отношений, но уже для зрителя беззвучные…
– Ну? И чего ты от них хочешь? – сказал Женщине Мальчик из-за одной из прозрачных стен. – Всё это естественно, все правильно, ну, как они поймут тебя? Они же не могут танцевать даже мазурку!
Сплавщик подошёл с другой стороны комнаты:
– Тем более – “барыню”!
Первый муж оказался рядом с Мальчиком
– Между прочим, насчет вальса… вы это… того… Я умею.
Мальчик откликнулся:
– И даже вальса!
Иван, свободно прогуливаясь по всему «закулисью», тоже высказался:
– Да, вальсок тоже, видать, готов! А ты еще хочешь, чтоб кто-нибудь из них догадался… Как они поймут тебя?
Мальчик восторженно суммировал все высказывания:
– Ведь ты можешь танцевать и то, и другое, и третье!
Первый муж решил ещё поучаствовать в беседе:
– Сегодня, лапушка, сделай на третье компот… или кисель…
На это Мальчик откликнулся своим дребезжащим голоском:
– Заткнись ты…
А Сплавщик ему тоже попенял:
– Между прочим, химик-мазурщик, я тебя предупреждал. Допрыгался?!
Тут сибиряк обратил своё внимание на происходящее в комнате:
– Ну, просто неисчерпаемые запасы у них! И, главное, не устают, ни фига! Стоп, стоп… Ну-ка, отмотайте чуть-чуть назад, я что-то не расслышал, что он сказал…
Предыдущий кусочек параллельного комнатного действа, когда Герка что-то очень зло крикнул Женщине в спину, отмотался, как во время трансляции спортивных состязаний, обратно и повторился ещё раз.
– Ты поняла, что он сказал? – спросил Сплавщик Женщину.
Она отрицательно покачала головой
– Так, повторим.
Еще одно отматывание и повтор
– А теперь поняла?
Она кивнула
– Ну, и что? Ничего ему не сделаешь?
Женщина пожала плечами
– Помнишь, как я тебя учил? Сосредоточь внимание на правой ноге, прижми левую, центр тяжести в левом предплечье… и делай выброс!
В разговор вступил Иван.
– Сложновато в её теперешнем положении… – сказал он Сплавщику и предложил Женщине свой вариант. – Ты вот что, попробуй по-другому… У Дюрренматта в одной из пьес царь Нимрод дает такой совет девице: “Когда к тебе начнут приставать солдаты – бей их между ног!” Правда, наш таксист – это, конечно, не солдат Навуходоносора, но помочь должно…
Мальчик вмешался в обсуждение:
– Дураки вы! Ему просто нужно сказать, что так вести себя с женщиной нехорошо, и он сразу все поймет.
Мужчины засмеялись. Женщина тоже. Её беззвучный смех вызвал у скандаливших в комнате некоторую растерянность. Но ненадолго. Перебранка вскоре вспыхнула с новой силой…
Мужики за стенами пошушукались и вытолкнули из своей компании Мальчика.
– Послушай, мы тут с ребятами посовещались… Может быть позвать его… ну, Щена?..
Когда пьеса ещё только репетировалась в начале той далёкой весны, сидевший в холодном зале и смотревший на пустую сцену режиссёр, сочиняя будущий спектакль, подумал:
«Вот тут, на этих словах Мальчика, как только он произнесёт имя Щена, надо бы сделать как-то так, чтобы всю комнату будто “дернуло” электрическим током…»
Мальчик не оставлял попыток вытащить из небытия Щена:
– Да нет, мы просто подумали, что, может, тебе было бы приятно. Он бы стихи свои почитал…
«И здесь бы – снова током!» - продолжал мечтать в тот стылый вечер режиссёр.
А Мальчик не унимался:
– Мы ведь иногда собираемся, он нам о птицах читает… Мне нравится… Вон, Павлушка тоже любит… Да и Ваня, и ему… правда, Вань? Мне-то особенно про розового фламинго нравится… А вот Ване про голубя на клеенке…
«И ещё бы тут разочек!» – вконец обнаглело весеннее обострение фантазии окоченевшего режиссёра…
Но театр был маленький, городской, обеспеченный соответственно, и многое приходилось в себе обуздывать. И верить, что этот «удар тока» выразительно сыграет актриса…
Так ведь и вышло.
Мальчик сдался:
– Ну… не будем тогда звать… не будем… А жаль…
Сплавщик заглянул в комнату:
– Чего-то они разорались… слушайте, ребята, давайте мы их вырубим! Выключим этот телевизор, и - хана! А? Ты согласна?
Женщина кивнула.
Звук выключателя напомнил щелчок английского замка. И, по мере приближения знакомых шаркающих тапок к двери, свет в комнате гас, как на старом телеэкране.
И вот во всей черноте зеркала сцены осталась только одна светящаяся посередине точка – лицо Женщины…
Раздался осторожный, деликатный стук в дверь.
– Входите, Анна Леопольдовна! – голос Ивана поприветствовал старушку из застенного мрака. – А мы пойдем… Вы уж тут пока как-нибудь сами… Пошли, ребятки… Анна Леопольдовна, до скорого!..
Одна светилась на сцене точка. Одна. Её лицо. Белое, ослепительно белое лицо её…
19
На сей раз, старушка была аккуратно причесана, изысканно и совсем не старомодно одета. Гипюровая кофточка хранила в себе талант выдающийся швеи, а потому была и проста, и элегантна одновременно. Тёмные гранатовые бусы, были гордостью коллекции, которую от начала века благоговейно хранила в театре династия театральных реквизиторов.
Среди главных сокровищ реквизитора тёти Тони была ещё и знаменитая брошь, когда-то подаренная по легенде одной из актрис театра Колчаком Александром Васильевичем, на премьере «Дамы с камелиями». Но в том сезоне эта драгоценность играла в другом спектакле и украшала грудь другой актрисы.
Широкая муаровая юбка по щиколотку и черные босоножки на высоченном каблуке завершали костюм Анны Леопольдовны.
В одной руке она держала старинный ридикюль и соломенную шляпку, в другой – авоську, в ней лежали две картофелины, большая коробка хозяйственных спичек, восьмикопеечная булочка и письмо.
В комнате присутствовали все те же, только уже неимоверно измученные.
– Добрый вечер… – Анна Леопольдовна проговорила глубоким, бархатным, чуть поскрипывавшим от возраста контральто. – Простите, милочка, у вас гости, я не знала… Но, думаю, что все меня извинят.
Старик очень громко всхрапнул. Тонька раздражённо сказала Женщине:
– Да брось ты его на кровать, может храпеть перестанет!
Но Старик и сам перестал храпеть моментально.
– Здравствуйте, Анна Леопольдовна!..
Тонька открыла старушке свои объятья, но та ответила сдержанно:
– Здравствуйте, Антонина Менкеджиргаловна…
Это было для Тоньки вторым ударом, похоже, имечко её секретного послевоенного отца-беглеца, становилось в тот вечер просто модным!..
Тонька на всякий случай засуетилась:
– Вот, пожалуйста, познакомьтесь, Анна Леопольдовна! Это – Лариса Игнатьевна, а это её муж – Герман.
Старушка оторопела:
– Неужто тот самый?
– Хуже, – не стала скрывать Тонька.
– Не может быть… – покосилась на Герку бабушка. – Ну да ладно… Очень приятно, господа. А я вот с рынка возвращаюсь, – она повернулась к Женщине. – Я, собственно, хотела вас попросить. Видите ли, только что я получила из почтового ящика письмо, – вынув конверт из авоськи, она протянула его Женщине. – Кстати, взгляните, пожалуйста, это – мне, не вам?
Женщина кивнула.
– Ну, вот… я так и подумала. Ведь вы писем совсем не получаете, только телеграммы. По-видимому, это письмо от Сонечки Алфеевой, моей давнишней подруги. Кроме нее писать мне некому… Но, к несчастью, на прошлой неделе я каким-то совершенно невероятным образом разбила свои очки и… и – вот, не знаю, как быть дальше… Может быть, вы мне поможете и прочтёте?
Она протянула конверт Женщине, но Тонька ловко его перехватила.
– Анна Леопольдовна, разрешите мне? Я очень хорошо разбираюсь в почерках.
– Ну, что ж, пожалуйста, если это вас не затруднит, Антонина Менкеджиргаловна.
Тонька только крякнула про себя.
– Нисколько, нисколько, Анна Леопольдовна, – она распечатала письмо и начала читать. – “Здравствуй, свет мой, Анечка! Спешу поздравить тебя с твоим восьмидесятилетием…” Боже мой, Анна Леопольдовна, когда?! А мы и не знали!
– Да уж года два как. Вы читайте, пожалуйста…
– “…как и ты поспешила поздравить меня с моим. Еще спешу написать тебе потому, что, когда ты получишь мое послание, меня, вероятно, а скорее всего, – наверняка, уже не будет в этом мире… Помнишь, ли ты, Нюра, как мы с тобой лет, эдак, шестьдесят назад, как-то заспорили, кому из нас удастся прожить на земле дольше?.. Спорили мы с тобой шумно, как помнится, азартно… С нами тогда еще Алексей был, помнишь его? И маменька твоя Алевтина Никандровна… Мы шумели-шумели, спорили-спорили, а Алевтина Никандровна вдруг возьми да и скажи нам: “ Дети! Конечно, хорошо прожить долго, каждому хочется, да ведь только надо еще и как-то прожить! Вот и думайте над тем, не сколько, а как!.. Я сейчас и подумала, что в её, твоей маменьки, словах, по первому виду таких скучных и нравоучительных, было что-то очень значительное, серьезное. Вот мы с тобой, – “сколько” уже прожили. И – немало, тут грех жаловаться. А попробуй-ка прикинуть на себя саму - как? Вот и выходит. Ты спрашиваешь, как я себя чувствую? Никак я, Анечка, себя не чувствую. Конец жизни своей чувствую. Лежу целыми днями и всё вспоминаю. Всё вспоминаю и вспоминаю нашу долгую жизнь. Я её и там вспоминать ещё буду. Надолго она мне запомнится. Да и тебе, думаю, то…” Всё.
– Все?.. – удивилась старушка.
– Больше ничего нет, Анна Леопольдовна…
– Не может быть!
Тонька перевернула страницу.
– Ой, есть… Не заметила, простите, карандашом потому что. “Уважаемая Анна Леопольдовна, ваша верная подруга Софья Сергеевна Клычко скончалась 17-го сентября сего года. У меня на руках. После себя покойница не оставила ничего. Только вот это письмо, которое я Вам и отсылаю. С уважением и пожеланиями доброго здоровья и бодрости духа…” Неразборчивая подпись.
– Это Константин Матвеевич… Сосед Сонечки, юнкер… Но он нас с ней постарше, – старушка забрала у Тоньки письмо. – Ну, теперь и мне пора. К Соне.
– Анна Леопольдовна, ну, что вы ей Богу!..
– Не нужно, не нужно… Вы не беспокойтесь. Думаю, что это вас не затруднит, я – легкая. Впрочем, от меня тоже ничего не остаётся…
И Анна Леопольдовна покинула комнату, сопровождаемая уважительной тишиной.
– Как всё это ужасно... – вздохнула Лариса.
– Не ужасней, чем все остальное, Ларочка… Не ужасней… – отозвалась Тонька. – Правда, ведь, Гера?
– Оставьте меня в покое, пожалуйста, – донеслось из угла.
– Ты думаешь, это справедливо?
– Ничего я не думаю. Я хочу, чтобы меня не трогали… У меня раскалывается голова…
– И у меня…– встрепенулась Лариса. – Пойдем, Герочка?.. Вы извините нас…
– Ничего страшного, господа… Бывает…
Старик поднял голову, широко раскрыл глаза и чётко и ясно произнёс:
– Поздравляю с днем рожденья. Точка!
– Кого это? – поинтересовалась Тонька. – Анну Леопольдовну, что ли?
Дед указал на Женщину:
– Её! – и с грохотом упал со стула…
Никто не знал, что предпринять и не двигался с места.
Наконец, Женщина попыталась в одиночку перетащить Старика на кровать…
– Гера, ну помоги же! – не выдержала Лариса.
– Не надо… – сказала Тонька тихо, – он умер…
Женщина не сразу расслышала эти страшные слова. А когда они достигли её сознания, она разжала пальцы и мёртвая рука Старика, в которой белел зажатый листок бумаги, упала на пол, стукнув изувеченными костяшками о тёмный паркет…
Тонька подошла, взяла листок, и, не читая, протянула его Женщине, но та замотала головой.
– Нет уж, – отказалась Тонька, – одно письмецо я сегодня уже прочла вслух, мне хватит. Лариса Игнатьевна, вы не огласите сию предсмертную записку?
– Я… я, что ж… я могу… У меня, правда, голова… – она покосилась на лежащего на полу навзничь Старика. – Надо же его куда-нибудь, всё-таки, положить… И позвонить…
– Нет, сначала надо прочесть… – настаивала почему-то Тонька.
– Читай, – приказал жене Герман.
– “Милый мой, Василий Сергеевич… Ты самый удивительный человек, которого я видела в своей жизни. И не твоя любовь, а неподдающаяся моему разуму верность твоя самому себе постоянно убивала во мне все то ужасное, всю ту ржавчину, накипь, которая копилась во мне, как в старом нечищеном чайнике, мои последние годы… Ты и еще один очень-очень молодой человек, которого уже нет в живых…”
Герка закричал на жену:
– Что?! Что там написано? Нет в живых...
В его глазах бушевал ужас, а в душе сгущался мрак.
– Значит он… Значит, – он повернулся к Женщине, вгляделся в неё и тихо сказал: – Ты знала?!
Женщина взмахнула руками, будто пытаясь заставить Герку замолчать, а Ларису продолжать читать…
20
«Эх, если б этот эпизод снять в кино!.. – размечтался как-то, репетируя это место, режиссёр. – Да не с новомодными изысками, а классически, по-старинке! Просто звучал бы за кадром проникновенно голос Женщины, а сама она писала бы Старику письмо, сидя в лесной избушке при свете огарка свечи…
В маленькое окошко смотрела бы на неё зависшая над тёмной чащей полная луна…
А у ног, положив на лапы умную сонную морду, лежал большой лохматый пёс…»
Но на сцене театра письмо читала уже тоже не Лариса, а звучал в записи голос самой Женщины:
– “Ты и еще один очень-очень молодой человек, которого уже нет в живых… вы вдвоем заставили меня поверить в себя… Но вы взяли за это слишком дорогую плату - вас обоих… Сначала он… еще прошлой ночью… а вот теперь – ты… этой ночью…”
«Старик крепко спит… – режиссёр всё никак не мог остановиться и перед его глазами промелькнул ещё один красивый кинематографический всполох. – Его седая голова чуть склонилась набок, черты лица спокойны, дыхание легкое, почти безмятежное.
Может быть, впервые в жизни этой волшебной ночью он ни разу не вскрикнул…»
– “То, что ты рассказал мне о себе, никакому человеческому разумению не поддается… Как ты еще мог играть такими руками, после того, что с тобой сделали? Я бы, наверное, вообще не смогла подойти к инструменту… Теперь я понимаю, почему у тебя дома стоит рояль… Он тебе необходим. И ты мог бы пропить всю свою мебель и самого себя с потрохами, но только не этот старый полуразвалившийся рояль… Я готова целовать тебя, твои переломанные пальцы, твои старые, морщинистые глаза, твои исчезнувшие губы и впалые щеки… Но… Вот сейчас я смотрю на тебя, спящего на кровати напротив… спокойного, дышащего глубоко и ровно… и мне кричать хочется от нестерпимой жалости к тебе… и любви… и нежности… От жестокой несправедливости судьбы, так распорядившейся твоей жизнью, моей… нашими с тобой жизнями… Ком стоит у меня в горле и, кажется, земля раскалывается под ногами, и страшно мне и жутко от сознания бессилия своего. От невозможности вернуть невозможное. Вернуть его… вернуть тебя… себя вернуть… Повернуть обратно. Милый мой, старик… не приходи ко мне больше… не надо – я уже не смогу с тобой видеться… Этого не нужно… Я убегу от тебя сейчас. Ты спи. Хотя бы один раз за многие годы свои спи с удивительными снами… Ухожу… Если сможешь, то очень прошу тебя: побудь тут все то время, которое мы должны были здесь пробыть вдвоем… Вот и сбылась твоя мечта об избушке… Поживи в ней, сколько сможешь… За деньги, которые я тебе оставлю, я знаю, ты не обидишься. Только умоляю Христом Богом – здесь не пей! И поменьше – вообще… Целую тебя… как никогда и никого не целовала за всю свою жизнь, твоя любимая Женщина…”
«А в конце письма, после последних слов Женщины – недолгий трепет пламени и огарок свечи погас.
Женщина на цыпочках покинула избушку и растворилась в наступавшем из-за леса рассвете…».
Так неуёмный мечтатель-режиссёр сочинял в перерыве репетиции своё неснятое кино, сидя в нетопленном провинциальном театре давней холодной весной…
Женщина в комнате медленно опустилась на колени рядом с лежавшим на полу Стариком, обняла его, прижалась и застыла…
Герка ушёл звонить по телефону. Лара и Тонька сидели неподвижно.
Герка вернулся и остался стоять в дверях. Следующие две фразы они с Тонькой произнесли вполголоса, бесцветно.
– Почему это на нашу компанию именно… свалилось столько… смертей одновременно?
– Да. Можно подумать, что больше никто нигде не умирает, – только здесь, у нас…
Обсуждения Нежная кожа кулис