Изящная тонкая кисть Мужчины, лениво перебирая разложенные Дамой на столе вещи, наткнулась на “странную бандероль”, которую принес мальчик от “какого-то дядьки”…
Повертев свёрток в руках, Мужчина взял большой нож с массивной костяной ручкой и, аккуратно вскрыв посылку, извлёк из обертки небольшую магнитофонную кассету.
Повертев свёрток в руках, Мужчина взял большой нож с массивной костяной ручкой и, аккуратно вскрыв посылку, извлёк из обертки небольшую магнитофонную кассету.
Её он тоже некоторое время поворачивал в пальцах, рассматривая со всех сторон.
Затем медленно встал и, подойдя к бару, открыл его инкрустированные створки. Скользнув взглядом по этикеткам, выбрал коньяк. Здесь же он открыл новую пачку сигарет, закурил и вернулся с бутылкой и бокалом в кресло.
И только теперь, вставив кассету, нажал на клавишу воспроизведения…
Через несколько секунд раздался оглушительный выстрел.
Бокал упал на ковер.
Мужчина мгновение был неподвижен, затем быстрым движением выключил магнитофон…
Изрядно глотнув из бутылки, он подключил к магнитофону большие чёрные наушники, надел их и снова включил запись.
Время шло…
Мужчина оставался неподвижен.
Дым от сигареты, зажатой в его пальцах, тянулся к потолку. Сначала это была ровная, как струна, линия, но постепенно пальцы начали дрожать, а струя – змеиться…
Наконец, веки Мужчина дрогнули, он нажал на клавишу и снял наушники. Рука его, потянувшаяся к коньяку, тряслась так сильно, что дорогой напиток пролился мимо бокала. А потом неаккуратно поставленная на стол бутылка и вовсе покатилась по нему и мягко упала в высокий ворс ковра.
Мужчина снял трубку телефона и набрал две цифры. После нескольких длинных гудков ему ответили…
– Междугородная-полсотни-один-слушаю?.. Да, можно сейчас… Можно по справке… Говорите, я записываю… “Дворец культуры”… Имени кого?… Как «никого», этого быть не может… Хорошо, я попробую узнать… Дальше… “Культмассовый отдел”, кого пригласить? Так, “кто подойдет“. Ваш телефон?.. Фамилия?.. Бог ты мой! Ну, что ж вы, миленький, сразу-то не назвались, что это вы, здравствуйте! Так это я – Катя, Екатерина Ивановна… Да-а… Спасибо, ничего… Да, конечно, сейчас соединю… Ну, что вы такое говорите. Я после того нашего случая вообще во время разговора абонентов отключаюсь, в том смысле, что не слушаю. Вы не кладите трубочку, я сейчас, мигом!.. Говорите!..
Мужчина не сразу начал разговор:
– Аллё… Здравствуйте… Скажите, пожалуйста, у вас работает…
Разговор этот был довольно долгим, нервным, сложным… Но ничего, мы к нему ещё вернёмся впереди. А пока скажем лишь, что телефонистка Екатерина Ивановна всё-таки его подслушала, правда, крепко зажав себе рот ладошкой. И опять плакала…
Мужчина положил трубку мимо рычага на стол. Глаза его были полны слёз. А из трубки доносился странный хоровой вопль детских и взрослых голосов:
– Ура-а-а-а!!!
Хозяин кабинета кинулся к секретеру, достал оттуда документы и деньги. Потом быстро переоделся за ширмой и покинул квартиру.
6
Ударом распахнув тяжёлую дверь подъезда, он торопливо спустился с высокого крыльца, почти бегом пересёк двор и сел в машину.
И одновременно с заработавшим автомобильным мотором, в его ванной комнате громко фыркнул водопроводный кран, а затем из него сильной струей забила вода.
Автомобиль на хорошей скорости был уже на полпути к аэропорту…
В квартире же подтекавшая со всех сторон вода быстро заполнила кабинет до самого потолка, к которому поднялись все деревянные и иные плавучие вещи, включая крышку от рояля.
В дверь кабинета, теперь похожего на каюту затонувшего судна, медленно вплыла Щука…
– Ну-с, как тут у вас делишки? Э-э, а вода-то, вода, – одна ржавчина! Да и теплая больно для этих-то времен. Прямо впору нереститься! – Щука хрипло рассмеялась. – Я бы не прочь, конечно, да молошников что-то не видать. Так и придется, самой свою икру лопать… Н-да, тесновато тут у вас… Беспорядок какой-то… Роялю раскрыли, ковер зачем-то на потолок наклеили, магнитофон не выключили, да еще коньяком воду задурили. Цельную вон бутылку развели. Хоть вы и думаете, милые, что обоняние у щуки – ноль, но армянский, извините, ощущаем, тоже, не в угол рылом… Ну, ладно, чего это он там такого наслушался, что сорвался, как оглашенный?..
Щука величаво, будто подводная лодка, развернулась головой к магнитофону.
– Та-ак… Где перемотка-то тут у них, у японцев? А, вот…
Грудным плавником Щука изящно нажала клавишу и, пока пленка перематывалась к началу, приладила наушники на нос, как пенсне.
Дождавшись мягкого щелчка окончания перемотки, она включила звук.
Довольно глухо, как, впрочем, и все звуки в воде, с примесью легкого звона и каких-то писков и щелчков, раздался юношеский голос.
Но сначала послышалась, будто короткая усмешка…
– Хм… Я вот даже не могу сказать тебе: “Здравствуй”… Это будет означать, что я пожелал бы тебе здоровья… Но именно этого-то я и не могу сделать. Почему? Извини, пока не отвечу.
Что-то упало, зазвенев… похоже, что стакан… Голос, ворчливо пробормотал какую-то неразборчивую кашицу звуков, но в конце тирады опять хмыкнул:
– Прямо вижу, как ты, окаменев и внутренне содрогаясь от охватившего тебя озноба, от страха, пытаешься сейчас молниеносно просчитать в своем мозгу все возможные и невозможные варианты, как безопасные для тебя, так и угрожающие. Я не отвечу пока тебе на этот, обращенный в пустоту твоего кабинета, немой вопрос. Скажу пока только одно…
Воцарилась пауза, в которой было слышно отчётливо записавшееся на плёнке глубокое, но прерывистое дыхание… Но вот оно остановилось и опять брякнуло что-то стеклянное о что-то металлическое: стакан – о вилку, бутылка – о консервную банку, ободок перстня о графин… Шумный выдох вернул задержанное дыхание, а с ним и голос, из которого вдруг исчезла вся язвительность и он наполнился до краёв самых высоких своих ноток неумеренной ничем тоской и неудержимым тихим внутренним стоном:
– Раньше… все желания, наполнявшие моё сердце, мозг и душу… разбегались радостными светлыми лучами во все стороны света! Но то было… раньше. Я это своё «раньше» с такой радостью нарисовал недавно самыми невидимыми в мире красками!.. С таким восторгом!.. Что мои воспоминания уже даже сами стали забывать о себе, безо всякой моей помощи...
По дощатой поверхности покатился карандаш… Тарахтящий звук разрастался и, вдруг исчез на мгновение на краю стола… Длинный жёлтый шестигранник сорвался в долгий замедленный немой полёт-кувыркание… В конце-концов, несмотря на свою проверенную маркировкой «ТТ» твёрдость, он больно обломился с коротким треском кончиком своего грифеля о крашеные доски пола…
– Теперь же эти лучи странным, непостижимым образом преломились… Н-нет… сначала они просто сломались в своей неравной борьбе с той холодной кристаллической сферой, что встретилась на их моцартовском пути. А уж потом обречённые лучи-калеки слились в один мощный поток, одно единственное желание… Сказать, какое? Чтобы ты сдох!..
Слабые пальцы, с усилием утопив большие ногти чуть не до половины в плодоножку, всё-таки разломили надвое крупное спелое яблоко. Несколько ядрёных зёрнышек, скользнув по махристому разлому, звонко стукнулись своими крепкими коричневыми кожицами о доски пола неподалёку от бездыханного карандаша.
Только что рождённый запах расщеплённой яблочной плоти глубоко и с шумным звуком втянулся чуткими крыльями трепещущих ноздрей в смоляную черноту прокуренных лёгких.
Заскрипела пойманная тонким пальцем за старинную металлическую фурнитуру изогнутая буфетная дверца. В её стеклянных полосках вместе со слепящими червячками крохотных радуг отразился аскетический профиль высоко закинутой головы. Упражняясь в созерцании в упор строения яблока, разрезанного пополам, она, быть может, прозревала предгерманской мыслью о Вриле…
– Нет, не “умер”, а именно “сдох”, другого слова я подыскать не могу. Да и не хочу. Почему? Потому что оно похоже на другое - “вздох”. И не могу тебе не признаться, что этот вздох был бы вздохом облегчения. Облегчения, которого не будет. Почему? Да ведь сам ты не умрешь? Ведь не умрешь, а? Как там?.. – Голос рассмеялся, но смех был не мягкий и бессильный, как в начале, а колючий, отрывистый, похожий на… лай. – “Exegi monumentum”…
– Стоп! – перепуганная Щука нажала на клавишу. – Погоди, парень, погоди… Дай отдохнуть.
Дальше, обращаясь к голосу на плёнке, она болтала с ним без единой остановки, хихикая и подтрунивая над собой, но это только подчёркивало её явный испуг и боязнь включить запись снова.
– Я, конечно, латынь уважаю, и кое-что еще помню сама, но, пожалуйста, без Горация и вообще без римлян! Они одни во всем мире презирали рыбу. А меня, конечно, можно ненавидеть, но презирать – никогда! В средние века англичане считали меня самой вкусной и дорогой рыбой. А с фаршем и с яйцами? А по-польски? А замариновать? А зажарить, как навагу, щуренка? Так что, не надо!.. Кстати Гораций-то рыбкой баловался. Уж не знаю, - как, может, втихаря, но ты, если увидишь, спроси-ка у него, как ему камбала или скаты, эти заморские дуры? Я уж про устриц из Лукринского озера в Кампани и не говорю - уписывал за обе щеки, так что треск только стоял…
Поток иссяк, и нужно было решаться…
Щука пробормотала:
– Извиняюсь, перебила, – и нажала клавишу вновь. – Давайте дальше слушать…
Лающий хохот на плёнке оборвался и последовал тихий перевод с латыни:
– «Я воздвиг памятник…» Да, ты – воздвиг. И надеешься еще долго им любоваться. Ну, ничего-ничего, не волнуйся, я тебе чуть подпорчу это безмятежное созерцание. Ты ведь испугался, когда в начале пленки услышал выстрел? Сейчас ты еще больше испугаешься, и твоя мозговая счетная машинка раскалится добела от напряжения.
Шарканье стоптанных домашних тапок, проследовавших по маршруту «стол-сундук» и обратно, прихватило с собой в путешествие ещё несколько достойных звуков и шумов.
Грохот упавшего стула, больно ударившегося о ножку рояля, к счастью, заглушил его отборную матерщину.
От прямого попадания покрытой яблочным соком пятерни сразу по всем клавишам интеллигентно ойкнула-дзинькнула пишущая машинка.
Змеиным шипеньем сопровождала своё лавообразное апокалипсическое скольжение со стола протёртая клеёнчатая скатерть. Архитектурные ритмы разновысотных алкогольных ёмкостей и ландшафтные цвето-построения из закуски рушились вместе с нею на пол…
Тишина восстановилась лишь в необходимых для дыхания объёмах.
– В конце этой записи ты услышишь еще один выстрел. Первым я только проверил ружье, чтоб оно не дало осечки. Вторым… “Я только подстрелю его, как вальдшнепа”, помнишь?.. Ну, это пустое. Так вот. Поначалу-то я хотел просто и молча разрядить ружье. В одной пьесе даже подробно описано, как это сделать при помощи большого пальца ноги. Но вдруг кое-что представил себе… Скорбно глядя на мой серый профиль с зашпаклеванной дыркой во лбу, убитый горем пожилой мужчина кладёт дрожащие руки на красную материю и, склонив голову, картинно замирает. Потом он долго, проникновенно и высокохудожественно говорит о покойном. И трагический монолог духовного отца усопшего тут же превращается в блистательную легенду о невыносимой утрате, понесенной этим выдающимся человеком…
Чистая столешница, освобождённая от скверны чревоугодий и немереных возлияний, благоговейно приняла на свою гладь тёмный затвор и стёртый приклад, которые с тяжёлым стуком опустились на неё…
– Как только эта картинка явилась моим очам, я отложил в сторону стволы и решил все записать, хотя бы на пленку. А перед самым концом спросить, как когда-то: “Ты сознаешь это, убийца?” И отослать тебе сей памятный подарок. Как решил, так и сделал. Но едва я завершил свой, признаюсь, нелегкий труд, как тут же расхохотался. Мне стало смешно от новой картинки, которую я отчетливо увидел. Тот же импозантный мужчина, слушает записанный мною полуторачасовой монолог и обливается слезами. И даже нашептывает что-нибудь вроде: “Боже, Боже! Как вы были неправы, мой мальчик, как вы были несправедливы ко мне…” А потом тихонечко берёт в руки маленькую отверточку и аккуратненько вскрывает кассету… И вот уже в твоей хрустальной пепельнице плавятся и корчатся все мои замечательные слова правды о тебе. И обретают вечный покой вместе с их создателем…
Две тонких юношеских длани медленно потянулись вверх и скоро соединились с бронзовыми рожками старинной люстры. Они вцепилась друг в друга, и стали дрожать вместе, заполняя комнату тихим хрустальным перезвоном и невыносимой болью сведённых судорогой мышц...
– По всему поэтому финальный монолог так и остался на авторском столе. В нем было почти полтора часа звучания моего голоса. По сорок минут с каждой стороны. Одной стороной по твоей правой щеке, другой - по левой. Две мои пощечины. Хлясть и хлясть. Смешно: такая малюсенькая штучка - и такая тяжелая для нас с тобой…
Что это за шелест в прутьях заоконных голых ветвей?..
В траурной графике верхушки дерева трепыхалась серебристая «путанка» из магнитофонной плёнки Бог знает, какого года.
На ней тоже уже ничего, ни слова, ни ноты – всё сдул ветер, смыл дождь.
– Запомни, скот: однажды было, было произнесено вслух всё то, что многие-многие годы изо дня в день, по минутам, ты уничтожал и, наконец, уничтожил в себе - все те страшные вопросы, которые поначалу часто, а потом все реже и реже наваливались на тебя ночью или заставляли с ужасом оглядываться вокруг себя, остолбенев где-нибудь среди бела дня…
Выслушивая всё это, серый пушистый кот, таращил на хозяина огромные глаза, нервно поскрёбывал когтями чёрный стул, и еле слышно мяучил в страхе и, не имея воли сдвинуться с места…
– Весь твой истощившийся и оскудевший от изворотливости ум… Все истрепанные, ветхие, почти прозрачные лохмотья твоей чести… Вся истерзанная, замученная, будто в застенке, совесть… Да. Она была, была эта правда, она прозвучала вслух, вот здесь, в моей комнате. Один единственный раз. Теперь ее нет. Я ее стер. Я ее утопил. Она лежит сейчас на дне под тем, что ты выслушиваешь. Больше мне сказать нечего… “Друзей не имел, врагов прощаю”, - как написано в одном старом романе… Не обижайтесь, что в самом начале не смог сказать вам: “Здравствуйте”… Бог с вами – здравствуйте… И на “сдох-вздох” тоже не сердитесь - это так, для красного словца да еще, чтоб внимание привлечь… Ладно, пока! Бери отвертку…
Тихо шипела магнитофонная лента.
Щука медленно подплыла к портрету хозяина кабинета, написанному акварелью.
– А ты как думал? Я тебе, сколько талдычила, что молодь крупных щук растет быстрее, чем мелких. Ты же считаешь себя крупной… А оказываешься крупной сволочью… Было тебе дано, да ты не много взял… Н-да… Где же я тебя теперь искать буду, голубок? Ты ж наверняка сбежал… И не похоронишь мальчика, гад…
Шипела пленка. Тихо звенела вода, давила на уши.
Щука плакала, и слезы ее растворялись в ржавой воде с коньяком, как и слезы хозяина на портрете…
– Правда, есть тут одно местечко, куда ты можешь спрятать шкуру свою. Далеко добираться только. Через всю страну почти что… Ну-ка, рванем туды!
Щука сделала медленный разворот перед броском в дверь, но в это время шипенье на пленке оборвалось грохотом прозвучавшего на ней выстрела.
Щука медленно перевернулась желтым брюхом кверху и всплыла к потолку. Кабинет погрузился в темноту…
… в которой после паузы раздался остервенелый женский крик…
На полутёмной сцене в декорации «Кабинет Мужчины» под потолком висела огромная бутафорская конструкция «Щука».
По авансцене, что-то мурлыча себе под нос, брела Тетя Поля, уборщица-ветеран.
– В чем дело?! Где монтировщик?! Галя-а!!! Я долго буду тут висеть?! Эй, почему не раскрылся потолок?! Ну что за безобразие! Есть там кто-нибудь?!!
Тётя Поля не была, конечно же, уж настолько глуха, однако услышала почему-то только последний, самый истошный вопль. Она брякнула ведром, ставя его посреди сцены, и, придерживая на затылке скатывавшийся с седых прядок платок, задрала наверх голову:
– Клава, ты цево там олёсь?
– Поля, это ты? – донёсся из «Щуки» радостный голос актрисы.
– Я.
– Поля, куда все подевались?
– На саблании.
– Очень интересно. А ты тогда чего тут?
Тётя Поля опустила голову:
– Цево-цево, я зе тебе не спласиваю, цево ты там?
Клавдия Анастасьевна сказала обиженно.
– Я тут работаю. Я - играю.
– А я тут лаботаю, – Поля начала разматывать тряпку на лентяйке и проворчала: – Зьнаем, как вы иглаете…
– Поля!.. – снова окликнула старушку артистка.
– Ну, цево тебе?
– Спусти меня!
– Куда? – искренне удивилась уборщица.
– Вниз!
Поля решительно помотала головой:
– Внизь нельзя, я тут всё уже подтёрла. Ты насоришь, а завтра Сам приедет и на меня ругаться будет.
– Да, спусти ты меня, я потом сама всё тебе уберу!..
– Сясь, подозьди, поплобую отвязу вировку-то... – и Тётя Поля ушла в кулисы, ругаясь на бестолковую артистку: – Она вись, сюка, иглает, а ты за ней два лаза потом подметай. И свет опять ушли, не погасили, чумовые…
.
В кромешной темноте раздался адский грохот от падения «Щуки».
Затем медленно встал и, подойдя к бару, открыл его инкрустированные створки. Скользнув взглядом по этикеткам, выбрал коньяк. Здесь же он открыл новую пачку сигарет, закурил и вернулся с бутылкой и бокалом в кресло.
И только теперь, вставив кассету, нажал на клавишу воспроизведения…
Через несколько секунд раздался оглушительный выстрел.
Бокал упал на ковер.
Мужчина мгновение был неподвижен, затем быстрым движением выключил магнитофон…
Изрядно глотнув из бутылки, он подключил к магнитофону большие чёрные наушники, надел их и снова включил запись.
Время шло…
Мужчина оставался неподвижен.
Дым от сигареты, зажатой в его пальцах, тянулся к потолку. Сначала это была ровная, как струна, линия, но постепенно пальцы начали дрожать, а струя – змеиться…
Наконец, веки Мужчина дрогнули, он нажал на клавишу и снял наушники. Рука его, потянувшаяся к коньяку, тряслась так сильно, что дорогой напиток пролился мимо бокала. А потом неаккуратно поставленная на стол бутылка и вовсе покатилась по нему и мягко упала в высокий ворс ковра.
Мужчина снял трубку телефона и набрал две цифры. После нескольких длинных гудков ему ответили…
– Междугородная-полсотни-один-слушаю?.. Да, можно сейчас… Можно по справке… Говорите, я записываю… “Дворец культуры”… Имени кого?… Как «никого», этого быть не может… Хорошо, я попробую узнать… Дальше… “Культмассовый отдел”, кого пригласить? Так, “кто подойдет“. Ваш телефон?.. Фамилия?.. Бог ты мой! Ну, что ж вы, миленький, сразу-то не назвались, что это вы, здравствуйте! Так это я – Катя, Екатерина Ивановна… Да-а… Спасибо, ничего… Да, конечно, сейчас соединю… Ну, что вы такое говорите. Я после того нашего случая вообще во время разговора абонентов отключаюсь, в том смысле, что не слушаю. Вы не кладите трубочку, я сейчас, мигом!.. Говорите!..
Мужчина не сразу начал разговор:
– Аллё… Здравствуйте… Скажите, пожалуйста, у вас работает…
Разговор этот был довольно долгим, нервным, сложным… Но ничего, мы к нему ещё вернёмся впереди. А пока скажем лишь, что телефонистка Екатерина Ивановна всё-таки его подслушала, правда, крепко зажав себе рот ладошкой. И опять плакала…
Мужчина положил трубку мимо рычага на стол. Глаза его были полны слёз. А из трубки доносился странный хоровой вопль детских и взрослых голосов:
– Ура-а-а-а!!!
Хозяин кабинета кинулся к секретеру, достал оттуда документы и деньги. Потом быстро переоделся за ширмой и покинул квартиру.
6
Ударом распахнув тяжёлую дверь подъезда, он торопливо спустился с высокого крыльца, почти бегом пересёк двор и сел в машину.
И одновременно с заработавшим автомобильным мотором, в его ванной комнате громко фыркнул водопроводный кран, а затем из него сильной струей забила вода.
Автомобиль на хорошей скорости был уже на полпути к аэропорту…
В квартире же подтекавшая со всех сторон вода быстро заполнила кабинет до самого потолка, к которому поднялись все деревянные и иные плавучие вещи, включая крышку от рояля.
В дверь кабинета, теперь похожего на каюту затонувшего судна, медленно вплыла Щука…
– Ну-с, как тут у вас делишки? Э-э, а вода-то, вода, – одна ржавчина! Да и теплая больно для этих-то времен. Прямо впору нереститься! – Щука хрипло рассмеялась. – Я бы не прочь, конечно, да молошников что-то не видать. Так и придется, самой свою икру лопать… Н-да, тесновато тут у вас… Беспорядок какой-то… Роялю раскрыли, ковер зачем-то на потолок наклеили, магнитофон не выключили, да еще коньяком воду задурили. Цельную вон бутылку развели. Хоть вы и думаете, милые, что обоняние у щуки – ноль, но армянский, извините, ощущаем, тоже, не в угол рылом… Ну, ладно, чего это он там такого наслушался, что сорвался, как оглашенный?..
Щука величаво, будто подводная лодка, развернулась головой к магнитофону.
– Та-ак… Где перемотка-то тут у них, у японцев? А, вот…
Грудным плавником Щука изящно нажала клавишу и, пока пленка перематывалась к началу, приладила наушники на нос, как пенсне.
Дождавшись мягкого щелчка окончания перемотки, она включила звук.
Довольно глухо, как, впрочем, и все звуки в воде, с примесью легкого звона и каких-то писков и щелчков, раздался юношеский голос.
Но сначала послышалась, будто короткая усмешка…
– Хм… Я вот даже не могу сказать тебе: “Здравствуй”… Это будет означать, что я пожелал бы тебе здоровья… Но именно этого-то я и не могу сделать. Почему? Извини, пока не отвечу.
Что-то упало, зазвенев… похоже, что стакан… Голос, ворчливо пробормотал какую-то неразборчивую кашицу звуков, но в конце тирады опять хмыкнул:
– Прямо вижу, как ты, окаменев и внутренне содрогаясь от охватившего тебя озноба, от страха, пытаешься сейчас молниеносно просчитать в своем мозгу все возможные и невозможные варианты, как безопасные для тебя, так и угрожающие. Я не отвечу пока тебе на этот, обращенный в пустоту твоего кабинета, немой вопрос. Скажу пока только одно…
Воцарилась пауза, в которой было слышно отчётливо записавшееся на плёнке глубокое, но прерывистое дыхание… Но вот оно остановилось и опять брякнуло что-то стеклянное о что-то металлическое: стакан – о вилку, бутылка – о консервную банку, ободок перстня о графин… Шумный выдох вернул задержанное дыхание, а с ним и голос, из которого вдруг исчезла вся язвительность и он наполнился до краёв самых высоких своих ноток неумеренной ничем тоской и неудержимым тихим внутренним стоном:
– Раньше… все желания, наполнявшие моё сердце, мозг и душу… разбегались радостными светлыми лучами во все стороны света! Но то было… раньше. Я это своё «раньше» с такой радостью нарисовал недавно самыми невидимыми в мире красками!.. С таким восторгом!.. Что мои воспоминания уже даже сами стали забывать о себе, безо всякой моей помощи...
По дощатой поверхности покатился карандаш… Тарахтящий звук разрастался и, вдруг исчез на мгновение на краю стола… Длинный жёлтый шестигранник сорвался в долгий замедленный немой полёт-кувыркание… В конце-концов, несмотря на свою проверенную маркировкой «ТТ» твёрдость, он больно обломился с коротким треском кончиком своего грифеля о крашеные доски пола…
– Теперь же эти лучи странным, непостижимым образом преломились… Н-нет… сначала они просто сломались в своей неравной борьбе с той холодной кристаллической сферой, что встретилась на их моцартовском пути. А уж потом обречённые лучи-калеки слились в один мощный поток, одно единственное желание… Сказать, какое? Чтобы ты сдох!..
Слабые пальцы, с усилием утопив большие ногти чуть не до половины в плодоножку, всё-таки разломили надвое крупное спелое яблоко. Несколько ядрёных зёрнышек, скользнув по махристому разлому, звонко стукнулись своими крепкими коричневыми кожицами о доски пола неподалёку от бездыханного карандаша.
Только что рождённый запах расщеплённой яблочной плоти глубоко и с шумным звуком втянулся чуткими крыльями трепещущих ноздрей в смоляную черноту прокуренных лёгких.
Заскрипела пойманная тонким пальцем за старинную металлическую фурнитуру изогнутая буфетная дверца. В её стеклянных полосках вместе со слепящими червячками крохотных радуг отразился аскетический профиль высоко закинутой головы. Упражняясь в созерцании в упор строения яблока, разрезанного пополам, она, быть может, прозревала предгерманской мыслью о Вриле…
– Нет, не “умер”, а именно “сдох”, другого слова я подыскать не могу. Да и не хочу. Почему? Потому что оно похоже на другое - “вздох”. И не могу тебе не признаться, что этот вздох был бы вздохом облегчения. Облегчения, которого не будет. Почему? Да ведь сам ты не умрешь? Ведь не умрешь, а? Как там?.. – Голос рассмеялся, но смех был не мягкий и бессильный, как в начале, а колючий, отрывистый, похожий на… лай. – “Exegi monumentum”…
– Стоп! – перепуганная Щука нажала на клавишу. – Погоди, парень, погоди… Дай отдохнуть.
Дальше, обращаясь к голосу на плёнке, она болтала с ним без единой остановки, хихикая и подтрунивая над собой, но это только подчёркивало её явный испуг и боязнь включить запись снова.
– Я, конечно, латынь уважаю, и кое-что еще помню сама, но, пожалуйста, без Горация и вообще без римлян! Они одни во всем мире презирали рыбу. А меня, конечно, можно ненавидеть, но презирать – никогда! В средние века англичане считали меня самой вкусной и дорогой рыбой. А с фаршем и с яйцами? А по-польски? А замариновать? А зажарить, как навагу, щуренка? Так что, не надо!.. Кстати Гораций-то рыбкой баловался. Уж не знаю, - как, может, втихаря, но ты, если увидишь, спроси-ка у него, как ему камбала или скаты, эти заморские дуры? Я уж про устриц из Лукринского озера в Кампани и не говорю - уписывал за обе щеки, так что треск только стоял…
Поток иссяк, и нужно было решаться…
Щука пробормотала:
– Извиняюсь, перебила, – и нажала клавишу вновь. – Давайте дальше слушать…
Лающий хохот на плёнке оборвался и последовал тихий перевод с латыни:
– «Я воздвиг памятник…» Да, ты – воздвиг. И надеешься еще долго им любоваться. Ну, ничего-ничего, не волнуйся, я тебе чуть подпорчу это безмятежное созерцание. Ты ведь испугался, когда в начале пленки услышал выстрел? Сейчас ты еще больше испугаешься, и твоя мозговая счетная машинка раскалится добела от напряжения.
Шарканье стоптанных домашних тапок, проследовавших по маршруту «стол-сундук» и обратно, прихватило с собой в путешествие ещё несколько достойных звуков и шумов.
Грохот упавшего стула, больно ударившегося о ножку рояля, к счастью, заглушил его отборную матерщину.
От прямого попадания покрытой яблочным соком пятерни сразу по всем клавишам интеллигентно ойкнула-дзинькнула пишущая машинка.
Змеиным шипеньем сопровождала своё лавообразное апокалипсическое скольжение со стола протёртая клеёнчатая скатерть. Архитектурные ритмы разновысотных алкогольных ёмкостей и ландшафтные цвето-построения из закуски рушились вместе с нею на пол…
Тишина восстановилась лишь в необходимых для дыхания объёмах.
– В конце этой записи ты услышишь еще один выстрел. Первым я только проверил ружье, чтоб оно не дало осечки. Вторым… “Я только подстрелю его, как вальдшнепа”, помнишь?.. Ну, это пустое. Так вот. Поначалу-то я хотел просто и молча разрядить ружье. В одной пьесе даже подробно описано, как это сделать при помощи большого пальца ноги. Но вдруг кое-что представил себе… Скорбно глядя на мой серый профиль с зашпаклеванной дыркой во лбу, убитый горем пожилой мужчина кладёт дрожащие руки на красную материю и, склонив голову, картинно замирает. Потом он долго, проникновенно и высокохудожественно говорит о покойном. И трагический монолог духовного отца усопшего тут же превращается в блистательную легенду о невыносимой утрате, понесенной этим выдающимся человеком…
Чистая столешница, освобождённая от скверны чревоугодий и немереных возлияний, благоговейно приняла на свою гладь тёмный затвор и стёртый приклад, которые с тяжёлым стуком опустились на неё…
– Как только эта картинка явилась моим очам, я отложил в сторону стволы и решил все записать, хотя бы на пленку. А перед самым концом спросить, как когда-то: “Ты сознаешь это, убийца?” И отослать тебе сей памятный подарок. Как решил, так и сделал. Но едва я завершил свой, признаюсь, нелегкий труд, как тут же расхохотался. Мне стало смешно от новой картинки, которую я отчетливо увидел. Тот же импозантный мужчина, слушает записанный мною полуторачасовой монолог и обливается слезами. И даже нашептывает что-нибудь вроде: “Боже, Боже! Как вы были неправы, мой мальчик, как вы были несправедливы ко мне…” А потом тихонечко берёт в руки маленькую отверточку и аккуратненько вскрывает кассету… И вот уже в твоей хрустальной пепельнице плавятся и корчатся все мои замечательные слова правды о тебе. И обретают вечный покой вместе с их создателем…
Две тонких юношеских длани медленно потянулись вверх и скоро соединились с бронзовыми рожками старинной люстры. Они вцепилась друг в друга, и стали дрожать вместе, заполняя комнату тихим хрустальным перезвоном и невыносимой болью сведённых судорогой мышц...
– По всему поэтому финальный монолог так и остался на авторском столе. В нем было почти полтора часа звучания моего голоса. По сорок минут с каждой стороны. Одной стороной по твоей правой щеке, другой - по левой. Две мои пощечины. Хлясть и хлясть. Смешно: такая малюсенькая штучка - и такая тяжелая для нас с тобой…
Что это за шелест в прутьях заоконных голых ветвей?..
В траурной графике верхушки дерева трепыхалась серебристая «путанка» из магнитофонной плёнки Бог знает, какого года.
На ней тоже уже ничего, ни слова, ни ноты – всё сдул ветер, смыл дождь.
– Запомни, скот: однажды было, было произнесено вслух всё то, что многие-многие годы изо дня в день, по минутам, ты уничтожал и, наконец, уничтожил в себе - все те страшные вопросы, которые поначалу часто, а потом все реже и реже наваливались на тебя ночью или заставляли с ужасом оглядываться вокруг себя, остолбенев где-нибудь среди бела дня…
Выслушивая всё это, серый пушистый кот, таращил на хозяина огромные глаза, нервно поскрёбывал когтями чёрный стул, и еле слышно мяучил в страхе и, не имея воли сдвинуться с места…
– Весь твой истощившийся и оскудевший от изворотливости ум… Все истрепанные, ветхие, почти прозрачные лохмотья твоей чести… Вся истерзанная, замученная, будто в застенке, совесть… Да. Она была, была эта правда, она прозвучала вслух, вот здесь, в моей комнате. Один единственный раз. Теперь ее нет. Я ее стер. Я ее утопил. Она лежит сейчас на дне под тем, что ты выслушиваешь. Больше мне сказать нечего… “Друзей не имел, врагов прощаю”, - как написано в одном старом романе… Не обижайтесь, что в самом начале не смог сказать вам: “Здравствуйте”… Бог с вами – здравствуйте… И на “сдох-вздох” тоже не сердитесь - это так, для красного словца да еще, чтоб внимание привлечь… Ладно, пока! Бери отвертку…
Тихо шипела магнитофонная лента.
Щука медленно подплыла к портрету хозяина кабинета, написанному акварелью.
– А ты как думал? Я тебе, сколько талдычила, что молодь крупных щук растет быстрее, чем мелких. Ты же считаешь себя крупной… А оказываешься крупной сволочью… Было тебе дано, да ты не много взял… Н-да… Где же я тебя теперь искать буду, голубок? Ты ж наверняка сбежал… И не похоронишь мальчика, гад…
Шипела пленка. Тихо звенела вода, давила на уши.
Щука плакала, и слезы ее растворялись в ржавой воде с коньяком, как и слезы хозяина на портрете…
– Правда, есть тут одно местечко, куда ты можешь спрятать шкуру свою. Далеко добираться только. Через всю страну почти что… Ну-ка, рванем туды!
Щука сделала медленный разворот перед броском в дверь, но в это время шипенье на пленке оборвалось грохотом прозвучавшего на ней выстрела.
Щука медленно перевернулась желтым брюхом кверху и всплыла к потолку. Кабинет погрузился в темноту…
… в которой после паузы раздался остервенелый женский крик…
На полутёмной сцене в декорации «Кабинет Мужчины» под потолком висела огромная бутафорская конструкция «Щука».
По авансцене, что-то мурлыча себе под нос, брела Тетя Поля, уборщица-ветеран.
– В чем дело?! Где монтировщик?! Галя-а!!! Я долго буду тут висеть?! Эй, почему не раскрылся потолок?! Ну что за безобразие! Есть там кто-нибудь?!!
Тётя Поля не была, конечно же, уж настолько глуха, однако услышала почему-то только последний, самый истошный вопль. Она брякнула ведром, ставя его посреди сцены, и, придерживая на затылке скатывавшийся с седых прядок платок, задрала наверх голову:
– Клава, ты цево там олёсь?
– Поля, это ты? – донёсся из «Щуки» радостный голос актрисы.
– Я.
– Поля, куда все подевались?
– На саблании.
– Очень интересно. А ты тогда чего тут?
Тётя Поля опустила голову:
– Цево-цево, я зе тебе не спласиваю, цево ты там?
Клавдия Анастасьевна сказала обиженно.
– Я тут работаю. Я - играю.
– А я тут лаботаю, – Поля начала разматывать тряпку на лентяйке и проворчала: – Зьнаем, как вы иглаете…
– Поля!.. – снова окликнула старушку артистка.
– Ну, цево тебе?
– Спусти меня!
– Куда? – искренне удивилась уборщица.
– Вниз!
Поля решительно помотала головой:
– Внизь нельзя, я тут всё уже подтёрла. Ты насоришь, а завтра Сам приедет и на меня ругаться будет.
– Да, спусти ты меня, я потом сама всё тебе уберу!..
– Сясь, подозьди, поплобую отвязу вировку-то... – и Тётя Поля ушла в кулисы, ругаясь на бестолковую артистку: – Она вись, сюка, иглает, а ты за ней два лаза потом подметай. И свет опять ушли, не погасили, чумовые…
.
В кромешной темноте раздался адский грохот от падения «Щуки».
Обсуждения Нежная кожа кулис Часть 3