Разряд!..
...и этого проклятого главврача, который вежливо, как китайский болванчик, кивал на каждый твой дурацкий вопрос, а сам наверняка прикидывал, что обойдётся дешевле — ещё неделю тратиться на бесполезные транквилизаторы для очередного никчёмного пациента, не сумевшего предать себя и стать достойным гражданином, примерным отцом и ценным звеном непонятной цепи причин и следствий, — или скромно, но со вкусом (дабы никто не смел упрекнуть его в безусловно свойственном ему, но совсем не уместном для афиширования скупердяйстве) похоронить тебя «за счёт заведения» на больничных задворках; и этих не в меру любопытных сиделок, с равным безучастным интересом перемывающих твои ночные горшки и косточки никому не известных суперзвёзд мирового шоу-бизнеса; и унзере до рези в истерзанном бегом по пересечёнке и скальпелями хирургов мозжечке родные партай унд регирунг, которые зорген фюр своих ненаглядных киндер, достигших полового, но никак не умственного созревания, и воплощают свои безупречные с точки зрения прогнившей посттоталитарной и недокапиталистической морали отцовские инстинкты в шикарные иномарки, перегоняемые со спиленными номерами, оформленные под евростиль особняки на территориях, отвоёванных «по конверсии» у некогда могущественного ВПК, и кукольно-обворожительных малолеток с въевшимся в кожу боевым раскрасом амазонок Ордена Красных Фонарей на тропе войны...
Разряд!..
...Ленка-то как там без меня батюшки я же даже завещания не составил хотя мог бы предположить что рано или поздно это случится а ведь мы даже не расписались с ней тогда думали обойтись без формальностей потом и вовсе забыли теперь ей бедненькой доказывать что эти два охламона ей от меня достались они же ей всю кровь выпьют со своими экспертизами знаю ведь что всё она сделает всё докажет она у меня такая и постоять за себя может и если возьмётся за дело то не отпустит да она и сама это знает прекрасно и они знают но кровушку ей попортят ох попортят если только она решит с ними связываться из-за этих паршивых сколько там у меня останется после всех долгов-налогов-выплат а ведь паспорт у меня же даже паспорта с собой не было когда я когда меня на хрена мне там паспорт это же Зона мать твою за ногу а не таможенный переход отсюда в туда и теперь она маленькая моя так и не узнает никогда где я и что со мной хотя ведь знала на что идёт когда связалась со мной я ж дурная моя башка сказал ей что сталкер что там не в бирюльки играют что или пулю в спину от доблестного гэбья или а что или и сколько там чудес у них за туманами кроется один чёрт знает все мы душу ему давно и по дешёвке сбагрили а вот что не подойти не увидеть не взять так это ты брат врёшь это хрена тебе лысого взять ещё как взять на то я братец и сталкер и надо мне бороться и искать найти и перепрятать зато не будет этих Серёженька не умирай Серёженька то да сё паспорта не было ей никто ничего не скажет и никто не узнает где могилка твоя только будет вечерами глядеть в сторону сторожевых вышек и всё ждать ждать ждать а не вернёт ли проклятая Зона её распроклятого да разлюбимого Серёженьку чтоб ему пусто было и ведь надо же когда ещё рыпался а не валялся тряпичным кулём ни черта не помнил ни черта не соображал только эти дурацкие вопросы кто я где я доктор я буду жить или как а теперь пульс нитевидный синкопа зрачки на свет не реагируют разряд разряд разряд всё знаю всё помню а ни глазом моргнуть ни пальцем пошевелить ни молвить ни вздохнуть труп трупом и кому какое дело что мертвым мертвёхонький жмурик пытается мыслить что он всё ещё существует...
Разряд! Разряд, чёрт возьми!..
...верить, что воздух пропитан не формалинами-хлороформами и всем тем, что в совокупности образует пресловутый «больничный аромат», а ландышами, свежескошенной травой, коровьими лепёшками и приближающейся грозой; что свет над головой рождён не многоглазой гидрой хирургической лампы, бесстыдно вылупившейся на жрецов Асклепия, творящих свои таинства над твоим бездыханным телом, а ласковым майским солнышком, уже нагулявшим румянец после зимней спячки, но ещё не превратившимся в матёрое светилище, только и ждущее, чтобы нечаянный пляжник задремал в его горячих объятиях под убаюкивающий шёпот прибрежных барашков; что тебя окружают не четыре стены, белые до боли в застывших глазах, а ёлочки-сосёночки-осинки-берёзки, что звенит не инквизиторский инструментарий госпитальеров двадцатого века, а гитара и тёплый дождик по беспечно развешанным для просушки консервным жестянкам, исполняющим незаменимую и незаметную роль легкомысленно забытых дома кружек и мисок, и что склонившаяся над тобой фигура, с таким вниманием и заботой вглядывающаяся в твои глаза — не преклонного возраста хирургиня, проверяющая реакцию зрачка на свет, а...
Разряд! Поздно, мы его потеряли... Разряд, я сказала!!!
Сколько их таких? Пять? Шесть? В Африке, Канаде, ещё где-то по океанам... И ведь только в нашем паршивом таёжном задрючинске этим делом занялись вояки на пару с безопасниками, а не учёные и полиция; только здесь, в этой Богом забытой дыре, где ближайшие — в шестидесяти кэмэ от нас — соседи — это замшелая деревушка в три дома, в которой всей-то администрации — два беззубых архара, один из которых всё ещё мнит себя председателем колхоза, а другой — парторгом, — только здесь соорудили заградполосу по всему периметру, чтобы мы, плохиши, не дай Бог не выдали их никому не нужную военную тайну проклятым буржуинам. Да у них там, в Буржуинстве, таких тайн — пруд пруди, самим девать некуда, под пытками заставили бы наших кибальчишей разбалтывать о них направо и налево, — и караулят там всё это богатство несколько бравых полицмейстеров, чтобы мальчишки от горшка два вершка приключений на свои юные задницы не искали, а остальное Зона и без них сделает. Плюс пара громких облав на хабарщиков, статья в местной газетёнке с фотографией в полный рост посреди конфискованной «бижутерии» и радости полные штаны, а что уплыло — издержки производства, такая уж у них, у полицмейстеров, неблагодарная работа. А здесь — прожектора и окрики часовых, и ножницы по металлу, жующие колючую проволоку, и невольно вспоминается Афган, как ползли по-пластунски в лагерь смертников под Кандагаром, как рвали самодельными гранатами чужие вертушки, пока они не успели подняться в воздух и устроить нам «охоту на волков», как отстреливались в темноту и слышали аллах акбар вперемешку с русским матом, безобразно исковерканным южным акцентом, и как, потерявшие треть, возвращались с единственным спасённым военнопленным на спине — израненным, голодным и избитым — и материли на чём свет стоит вонючих душманов, а ещё больше — ухоженное штабное офицерьё в медалях, пославшее нас в эту мясорубку; и последние метры — бегом и зигзагом, спасаясь от прожекторов и пулемётных прицелов, пока не нырнёшь в вязкий воздух Зоны, в котором сразу забываешь и об Афгане, и о вое сирен за спиной, и о том, что предстоит обратный путь, который нужно пройти незамеченным с хабаром в рюкзаке, а последних метров зигзагом не будет, потому что снова надо резать колючку, и если засекли, то времени на это у тебя нет: или назад в Зону, или пиши пропало; и о том даже, что дружок твой канул на прошлой неделе в лиловый туман где-то между розовато дымящим болотцем и раздавленным гипергравитацией вездеходом, и что посредника твоего накрыли прошлой ночью и теперь чёрта с два ты узнаешь, когда появится новый и как отличить его от подсадного. А здесь... Зона любит храбрецов, — говорил наставник. Где он теперь, храбрец?..
Всё...
...и обрывок песни в исчезнувших с энцефалографа полушариях («Ой, Серёга, Серёга, ты не стой у порога...»), и последняя мысль («Ленка...»), и мрачный хохоток хирургини («А теперь перейдём к вскрытию...»), и глубокий рубинового цвета отблеск в зеркальце на её голове, и всё тонет в этом рубиновом отблеске, и исчезают склонившиеся над столом фигуры в белом, и белые стены, и белый свет хирургической лампы... Наверное, стоит попробовать ещё разок. Прошлая попытка чуть было не стоила ему жизни, зато теперь он знает расположение нагуалей, затянувших вход в борейские подземелья. К тому же, теперь у него на руках карта исследовательской станции времён Катастрофы, на которой, помимо прочего, значится кабина метро — почти непозволительная роскошь, сулившая общине небывалые перспективы.
Фома окинул взглядом громоздящиеся на горизонте ледяные торосы, вершины которых тонули в белесом тумане. Ад для путешественников, рай для искателей, — так говорили о мире между Побережьем и Поясом Снежной Королевы бывалые. Здесь, почти на краю света и уж во всяком случае — за краем обитаемых земель, причудливо переплетались вздымающиеся из толщ льда и воды разноцветные иглы нагуалей, — но страшнее были те, что ещё не успели приобрести видимых очертаний и несли нежданную гибель заплывшим сюда кораблям; здесь, где острова Борейского архипелага тонули в переливчивом тумане Серебристого пояса, бушевали штормовые ветры и хлестали по щекам редких мореплавателей и кладоискателей обжигающими кристалликами смёрзшегося снега, — но куда опаснее были разбросанные по поверхности Русского Сверкающего невидимые линзовидные вкрапления аномальной сверхтекучей воды, моментально перетекающей через борта и равно губительной для утлых судёнышек и могучих дредноутов; здесь, в полосе туманов, когда недельные шторма сменялись недельными затишьями, ничего не было видно за пять шагов, — но ориентироваться по картам и приборам было невозможно: таинственные токи земли то и дело низвергали прежние острова в толщу вод и творили новые берега, льды таяли и раскалывались, айсберги дрейфовали, влекомые подводными течениями, а шипы «невидимого чертополоха», прекратившего свой рост благодаря вмешательству Конструктора, но не ставшего от этого менее смертоносным, далеко не все были нанесены на карты и совсем не воспринимались приборами. И, тем не менее, десятки искателей из разных общин — Мурманской, Канадской, Норвежской — снова и снова стремились в этот гибельный для простого человека и даже интраморфа край, чтобы обогатить свои народы бесценными сокровищами древности: не только оружием и боеприпасами, столь необходимыми для борьбы с мутантами-гоминоидами и бандитами — членами многочисленных изуверских сект и группировок — агхориев и капаликов, нихилей и злопанов, богоборцев и саджджиков, — не только техникой и приборами, облегчающими тяжкий быт общинников, с трудом вытягивающих планету — или то, что когда-то было планетой — из мрачной бездны нового средневековья, — но и старинными фолиантами, изящными статуэтками и дивными картинами — всем тем, без чего гомо сапиенс оставался бы лишь голой прямоходящей обезьяной, вооружённой «универсалами», межатомными нейтрализаторами и прочими бравыми собратьями могучей сучковатой дубины. Осколки цивилизации двадцать четвёртого века и куда более древние следы былого могущества гигантов-бореев — вот что влекло непоседливых искателей сокровищ в это царство смерти, где выживал от силы один из десяти. Нужно быть эрмом — ратных дел мастером — или небывалым везунчиком, чтобы стать этим «одним» и раз за разом возвращать свой птеран или катер, полный добычи, к родным берегам.
Эрмом Фома не был. Не был он даже метаморфом, и выручали его только скромные суперсенсинговые способности, отточенная в боях и странствиях реакция и необычайно для нормала развитая интуиция. Место, где он переводил дыхание после схватки с вторгшимися в плоть Метагалактического домена инозаконами и их «добровольными помощниками», представляло собой практически голую, покрытую серебристым соляным налётом и редкими буро-зелёными крапинами лишайника скалу, исторгнутую океаном в годы Катастрофы, когда Земля, колыбель человечества, расплющилась о присосавшееся к Солнечной системе скопление гигантских колючек нагуалей — квантово-тоннельных ростков чужеродного вакуума. А в полумиле отсюда, незримо укрытый прозрачной бахромой Абсолютного Ничто, виднелся другой остров — покрупнее и едва ли не более пустынный. Но именно там находилась чудом уцелевшая исследовательская станция — некогда подводная, — имеющая богатейшую библиотеку и действующую кабину трансметро в идеальной сохранности — насколько позволял судить беглый осмотр, который успел сделать Фома прежде, чем ему помешали уж больно хорошо вооружённые и отнюдь не добрые молодцы в униках, и тот небезынтересный факт, что они таки соблаговолили появиться на этом невзрачном островке; и именно там был один из немногих известных ему входов в борейский лабиринт, когда-то пронизывающий своей сетью весь земной шар — тогда ещё не линзу, — а теперь разорванный Катастрофой на отдельные (впрочем, довольно обширные) сегменты.
Над головой проплыла стая орланидов, и мурманчанин задрал голову, зачарованно вглядываясь в их обречённый полёт за Край Земли, куда-то на ту сторону Пояса. А когда отвёл взгляд от неба, почувствовал, что он не один, и стремительно обернулся, вскидывая ствол «универсала». На валуне, сложив сухие птичьи лапки на подоле совершенно не уместного посреди безжизненных камней старомодного белоснежного платья, сидела старушка, лицо которой ещё хранило следы былой величественности и холодной неприступности. Казалось, она не замечает искателя, с невыразимой тоской глядя в седую дымку, вослед скрывшимся в ней птицам.
— Они уходят за Край, — с трагическим пафосом сказала она то ли сама себе, то ли нерешительно опустившему оружие Фоме. — А тот, кто уходит за Край, уже не может вернуться и стать прежним, как бы ему ни хотелось. Умножающий знания умножает скорбь. Старая балерина стала богиней танца и разучилась танцевать. Где мои старые глаза, чтобы взглянуть на эту жуткую красоту, — глаза человека, а не божества?..
— Кто вы, сударыня? — спросил поражённый искатель. — Как вы сюда попали?
— Я вернулась, — загадочно молвила старушка, оставив без внимания первый вопрос. — Когда-то нужно было вернуться, даже если больно. Как будто вся Вселенная обрушилась на твою бедную голову, а ты даже не знаешь, твой ли это мир, изменённый веками Игры, или ты просто ошиблась адресом.
Она не отрывала глаз от неба, но Фома чувствовал на себе её пронзительный взгляд, не нуждающийся, казалось, в столь грубых орудиях, как глаза; схожий взгляд был у Влада, кладоискателя и ратного мастера из Дебрянской общины, однако эта старая и хрупкая на вид женщина источала ни с чем не сравнимую Силу, которой сама, без сомнения, тяготилась.
— Меня зовут Фома, сударыня, — представился мурманчанин. — Я — искатель.
— Искатель?.. — она перевела мимолётный взор на собеседника и тут же снова уставилась в сторону Пояса Снежной Королевы. — Я тоже искала, но это было тысячу лет назад. Ищешь, ищешь, а когда находишь, не знаешь, что это — лампа Аладдина или ящик Пандоры...
— Но что же тогда, не искать? — не понял Фома.
— Не искать — ещё хуже, мой дорогой! — с вызовом произнесла она, и её чёрные глаза так пристально впились в лицо искателя, что тот невольно поёжился. — Тот, кто играет, должен уметь искать, даже если тысячу раз обожжётся на этом. Это как кости: иногда лучше, чтобы выпала единица, потому что если выпадает шестёрка, ты всю жизнь будешь жалеть, что у кубика только шесть граней, или ждать, что удача изменит тебе, и дрожать в ожидании своей единицы или того, кто придёт и отнимет у тебя твой выигрыш. А недовольные и испуганные играть не могут.
Фома чувствовал себя всё более и более неловко в присутствии этой странной женщины. Он не мог понять источник её безграничной силы и мудрости, но осознавал, что каждое слово его неожиданной собеседницы выстрадано веками невообразимого для простого смертного опыта и неописуемой словами боли.
— Как вас зовут, сударыня? — снова спросил он, почти не надеясь на ответ.
— Когда-то меня звали Альбиной, — ответила, тем не менее, старушка. — Теперь... Есть ли у них имена?..
Она кивнула в ту сторону, где исчезла стайка орланидов, и искатель машинально посмотрел туда, а когда обернулся, никого рядом не было. «Файвер», — запоздало сообразил он и тут же пожалел, что с ним нет Влада: тот сам слыл «личинкой» файвера, и эта странная беседа могла бы значить для юного дебрянина куда больше, чем для Фомы.
Старинный, но прекрасно сохранившийся птеран мурманского искателя завёлся, что называется, «с пол-оборота». Координаты игл нагуалей впечатались в память бортового терафима, и до острова можно было лететь с завязанными глазами, но на месте придётся попотеть: нынче, туман, не нужна твоя преданность! Фома и сам не понимал, что заставило его столь спешно покинуть уютный и почти безопасный насест на покрытой лишайниками скале, но он знал, что невидимую пружину в его сознании спустил недавний разговор с печальной старушкой-файвером: то ли он придал ему уверенности, то ли, напротив, поверг в отчаянье, но выход был один, и пространственно он совпадал почему-то со входом в кабину нуль-транспортировки на соседнем острове. «Если не знаешь, что делать, делай шаг вперёд», — припомнил он слова Влада, цитировавшего что-то неимоверно седое, и приземлил птеран возле развороченного нейтрализатором входного люка станции. Протиснувшись внутрь, он зажёг фонарь и, почти не глядя в карту, двинулся по разветвлённым коридорам.
«Лампа Аладдина — или ящик Пандоры, — твердил он, перешагивая через тела недавних противников в угасших «хамелеонах». — Лампа Аладдина — или ящик Пандоры...» Его рука потянулась к кнопке активации метро, но тут пронзительно-красный огонёк у входа в кабину возвестил о том, что сюда снова пожаловали гости, и ладонь искателя легла на рукоятку «универсала». Медленно, невероятно медленно открывались двери кабины, а воздух стал густым и красным, словно кровь, и вязко хлюпнула поднимающаяся рука с оружием, прорываясь сквозь плотную массу... От напряжения в голове замелькали искры, и сайр перевёл дыхание. Один из последних носителей потерян, другой оставлен в смертельной опасности, на верхних уровнях всё без изменений, контакта с гернотами нет. Не больно-то успешное завершение операции, но полученной информации с головой хватит хотя бы для того, чтобы не быть переведённым в корпус технического обеспечения.
— Сайр Джеклим Бэлард, квинтал пси-лаверров, — привычно отрапортовал он. — Погружение до уровня Йод, плановая редукция через Зайин, Далет и Гиммель до Бет с дальнейшим спонтанным перебросом ниже уровня Алеф, — он подчеркнул голосом это «ниже» и продолжил, глядя, как мрачнеет лицо магнуса: — От пересечения Алефа до возвращения пройдено два неизвестных уровня, реверсия — спонтанная.
— Вы не ошиблись, сайр? — спросил магнус Ольмин, нервно теребя подбородок. — Мониторинг прекратился на уровне Бет, поэтому постарайтесь вспомнить точнее.
— Никак нет, магнус, — покачал головой сайр, понимая, что в вопросе оператора нет недоверия — только желание выяснить истину, какой бы невероятной она ни была. — Сканирование может подтвердить...
— Не надо, сайр, мы вам доверяем. Будет достаточно, если вы сейчас же доложите обо всём тоуну.
Тоуном вот уже второй десяток лет оставался Александр Джаллав, сменивший снятого после «ламедианской хирургии» Сондж-Такши в тот год, когда при прохождении уровня Вав пропал сайр Витас Бэлард. Именно это событие определило судьбу юного Джеклима, сына пропавшего разведчика, в одиннадцать лет принявшего решение продолжить дело отца и посвятить свою жизнь исследованию уровней Континуума и защите Алефа от Преображения — вторжения квазиреальных, квазиживых и квазиразумных конгломераций противника, управляемых коллективным сознанием, включающим компоненты биогенного, антропогенного и техногенного происхождения. Только лаверры-ветераны могли припомнить удачные перебросы выше уровня Цад, а уровни выше Коф (кроме многострадального Ламеда) стали окончательно недоступны уже на памяти Бэларда-младшего. Памятуя о судьбе верхних уровней и крайне успешной, хотя и, по тогдашним меркам, безнравственной ламедианской операции и не сдерживаемые уже устаревшей моралью перед лицом слишком очевидной опасности, сайр-команды Джаллава буквально выжгли заразу, пожирающую Далет (на этот раз на самом деле, а не в разыгравшемся воображении руководства Ордена, как это было в прошлый раз, когда межуровневая разведка только зарождалась, и её руководство готово было объявлять джихад каждой ветряной мельнице, не вписывающейся в привычную картину мира), вместе с уцелевшими жителями, создав буферную зону между поражёнными и чистыми пространствами. Ответственность за спасение жителей миров выше Далета формально взяли на себя герноты, но их деятельность была почти незаметна для наблюдателей Ордена: герноты — люди, прошедшие Преображение и встроившиеся в биосистемы нового порядка, не утратив индивидуальности, — не очищали уровни от метастазов коллективного разума, а эвакуировали сознания их обитателей в созданный для этой цели мир. Дальнейшая деятельность Ордена свелась к регулярному патрулированию доступных уровней и искоренению всего, что могло являться признаками инвазии биокибернетической опухоли: как говаривали разведчики, специализирующиеся на уровне Бет, «если запахло серой, нелепо говорить о флюктуациях». Временами предпринимались — неудачно — попытки прорваться за Коф (связь с гернотами ранее осуществлялась через Хет и Йод), временами — столь же неудачно — бороться с противником на уже захваченных им уровнях, но приоритеты отдавались профилактике и хирургии.
Возможность существования уровней ниже Алефа и спонтанных обратнонаправленных перебросов, уже давно обсуждавшаяся в Ордене, стала основным направлением исследований с подачи Гэбрила Ксимена, после тяжёлой психологической травмы, полученной в результате множественных спонтанных перебросов, переведённого в научный центр, но пока что, кроме подробного и бесполезного теоретического обоснования, это ни к чему не привело. Теперь же, после успешного, хотя и незапланированного, прохождения подпространства Алефа, можно было форсировать испытания и начинать планомерную разведку, создавая новые оборонные плацдармы, способные противостоять тотальной коллективизации и личностному упрощению сознания.
Доклад сайра Бэларда тоуну Джаллаву был предельно краток и сжат. Контакт с гернотами на уровне Йод — главная цель отправки — не удался, разведка почти не осуществлялась: почти сразу произошёл переброс, который можно было бы назвать плановым, если бы он не случился так скоро. Территории уровня Зайин, контролируемые противником — то есть практически весь уровень, — представляют собой сплошной континуум объектов, связанных трансмонадными синапсами в надличностную сеть. Отдельные индивидуумы не различимы, их личностное восприятие сводится к удовлетворению собственных биологических потребностей — в основном, за счёт бессознательно содействующих им других компонентов конгломерации — и деятельности на благо биосоциума, так что сознательное противодействие по-прежнему невозможно, вербовка и информирование союзников исключены, зато противников — сколько угодно (вернее, противник-то на самом деле один, но все его компоненты — и те, что были животными, и те, что были людьми — бессознательно сопротивляются активности сайров, как и любым другим проявлениям индивидуальности). Далет — бесплодная пустыня, ИТ-тесты отрицательные, но послужит ли это безопасности Алефа, ещё не факт: способности противника к маскировке во времена Сондж-Такши чуть было не привели к катастрофе. Следы биокибернетической социализации в пространстве Гиммель отсутствуют — во всяком случае, видимые следы, а за то, что противник тайно не готовит Преображение, ручаться, как всегда, нельзя. В связи со сложной политической обстановкой на уровне подготовка агентов Ордена ведётся полулегально, но кадры преимущественно яркие и способные, легко воспринявшие необычную для них космогонию и готовые бороться с инвазией, не щадя живота. Человечество уровня Бет ориентировано на социальную гармонию через индивидуальное совершенствование, попытки интегрировать человеческий разум с кибернетическим единичны и, большей частью, неудачны, да и те связаны, скорее, с желанием выделиться из толпы, нежели со стремлением «потерять себя в тумане Коллективного Сверхсознательного». КОМКОН-2, организация, противодействующая агрессии и контролирующая освоенные планеты, находится в тесном взаимодействии с Орденом и снабжает наблюдателей всей необходимой информацией. Наиболее серьёзные опасения на уровне Бет вызывает деятельность так называемых Странников: с ней, вероятно, связаны такие потенциально опасные события, как интеграция лесных ценозов Пандоры, координируемая бригадами «славных сестёр», и инициация у некоторых обитателей мира третьей сигнальной системы, совместимой, по мнению Тимоти Ауэбба, с сигнальной системой противника. Однако убедительных свидетельств в пользу того, что к этим событиям приложили руку именно Странники (существование которых пока что гипотетично), как и доказательств тропности людей с инициированной третьей импульсной — так называемых люденов, или файверов — к биокибернетическому надсознанию, на данный момент не обнаружено: представители этой и тяготеющих к ней группировок как никто другой склонны к «индиверству» и, фактически, не объединены никакой известной нам идеологией, кроме стремления к познанию окружающего мира и личностному саморазвитию (что, тем не менее, вполне может являться проявлением не раз подтверждённых мимикрических способностей противника).
Почти всё сказанное до этого момента не было новостью для тоуна, однако далее Джеклим перешёл к описанию уровней под Алефом, и Джаллав весь обратился в слух. Ближайший к Алефу мир, назовём его Тау-2, достаточно слаб в техническом отношении (во всяком случае, ещё далёк от освоения космоса и выхода на параллельные уровни бытия) и не лучшим образом обустроен в социальном. Исторически и культурно он наиболее напоминает уровень Зайин до Преображения, что ещё раз подтверждает известную теорию о том, что все миры некогда представляли собой единую структуру, впоследствии расщепившуюся на уровни, всё более удаляющиеся друг от друга во всех отношениях (любопытно, что многие события, случившиеся на уровнях Бет или Шин-2 сотни и тысячи лет назад, на Тау-2 или Зайин произошли совсем недавно, причём эти расхождения никак не коррелируют с удалённостью миров от Алефа). Генных и кибернетических программ, обеспечивающих информационный плацдарм для вторжения нечеловеческого сверхинтеллекта, на Тау-2 не проводилось, но шесть участков поверхности поражены инородными образованиями неизвестной природы, которые аборигены считают «следами посещения их мира инопланетной цивилизацией», но которые вполне могут являться интересующими нас объектами. Планомерного исследования этих участков, называемых здесь Зонами, не проводится, активного внедрения их компонентов в окружающий мир — тоже, но сталкеры, кладоискатели-любители, служат связующим звеном между Зонами и миром. Сами сталкеры являются преимущественно яркими личностями и отпетыми индивидуалистами, но многие из них связаны с местным криминалитетом или же властными структурами, да и отсутствие у них должной информации может привести к тяжёлым необратимым последствиям.
Уровень Шин-2, следующий за Тау-2, весьма развит в техническом (гиперпространственные переходы — не самое большое их достижение) и психическом отношениях (различные индивидуумы занимают все возможные ступени между простыми людьми и файверами, или люденами, — а то и выше того). Тем не менее, положение там гораздо более сложное, чем на схожем во многих отношениях уровне Бет: с одной стороны, Шин-2 является полигоном для сверхразумных, но вполне индивидуальных существ, называемых Игроками; с другой — многие люди, обладающие различными сверхспособностями, имеют опасную склонность жертвовать своей личностной составляющей ради безопасности, власти и других сомнительных ценностей, образуя коллективные эгрегоры, если и не представляющие собой одно и то же с нашим противником, то, во всяком случае, родственные ему и не менее опасные («Не правда ли, тоун, война на два фронта — не лучшая перспектива?»); с третьей — уровень этот в древние времена («Гораздо более древние, чем вы можете себе представить!») подвергся атаке нашего старого знакомого, и от этой атаки, хотя и отражённой при вмешательстве Игроков и, возможно, некоторых эгрегоров, осталось достаточно много следов, которые, видимо, вполне могут активироваться при соответствующем вмешательстве.
Искать поддержки у живущих в Шин-2 нормалов, кроме, может быть, тех, что принадлежат к касте свободных искателей, по-видимому, не имеет смысла. Интраморфы — индивидуалисты до мозга костей, а это не на руку ни противнику, ни нам, так как помогать они нам вряд ли станут. Существа более высоких порядков — эрмы (не путать с эрмерами с уровня Вав), экзоморфы, файверы — в состоянии и понять нас, и помочь, но некоторые из них вполне могут быть заодно с противником: кое-кто из них вполне одобряет эгрегоризацию сознания и другие подобного рода эксперименты. Любопытно, что на Шин-2 есть файверы не только, так сказать, «местного разлива», но и залётные: мне, или моему носителю, посчастливилось встретиться с одним, спустившимся туда из Бет и, кажется, даже не заметившим разницы. А если они способны перемещаться ниже Алефа, с ними так или иначе не мешало бы пообщаться.
Джаллав был погружён в раздумья. Информация была из ряда вон выходящей, а от того, как быстро он сможет принять решение — при условии, что оно будет верным, — мог зависеть исход этой странной войны, длящейся уже не один десяток лет. До сих пор противник — жестокий и невообразимо коварный, даже если не сознавал сам своей жестокости и коварства, полагая, что всего лишь борется за выживание в чуждом ему мире (так же — как борьбу с тем чужеродным, что мешает жить — некогда воспринимали эту войну и люди) — обладал одной несомненной отличительной чертой: стремлением интегрировать, объединять, лишать собственной воли, отдаваемой в обмен на «абсолютное счастье», всё то, что попадало в поле его действия — животных, растения, людей и машины. Теперь же... Как воспринимать интраморфов-индиверов, способствующих усилению межличностных эгрегоров, — как предателей? замаскированных агентов чужеродного сверхразума? или как свободных людей, сделавших свободный выбор без всякого злого умысла, осознающих его последствия и готовых принять ответственность за ошибку? А людены — продукт естественной эволюции человеческого сознания — или посредники, встраивающие человечество в единую биосоциальную структуру нечеловечески могущественного, стирающего границу между людьми и нежитью, интеллекта? Или, быть может, это — бетянская разновидность гернотов, способных превратить эту нелепую вражду в мирное сосуществование? К кому обращаться за помощью: к могущественным Игрокам, готовым столкнуть человечество с любой угрозой, чтобы насладиться глотком чужого адреналина, или к мирным искателям, не наделённым сверхспособностями, но знающим, как пройти по тонкому лезвию между радостью первооткрывателя и болью за непоправимость открытия? И — старый тоун ужаснулся своей мысли — так ли страшно пожертвовать собой, своей обособленностью, ради бесконечного всеобщего счастья и единства со всем сущим?.. «Но если нет меня, как же мне узнать, что я — счастлив?» — мелькнул в его голове спасительный огонёк, и наваждение исчезло.
— Отдыхайте, сайр, — произнёс тоун. — В одиннадцать — Круг, не опаздывайте, вы нужны там.
Джеклим покинул кабинет, досадуя на то, что не рассказал тоуну о своей идее выйти на файверов через дебрянина Влада, но тут же спохватился, вспомнив, что пути в Шин-2 пока не открыты, а он потерял носителя в не очень подходящий момент. Он достал сигарету, чиркнул спичкой и, заглядевшись на вспыхнувшее пламя, задержал дыхание. Голова закружилась от нехватки кислорода, и он погасил огонь, чтобы не обжечься, но в глазах потемнело, и он даже не успел удивиться тому, что пятно света, застывшее на его сетчатке, превращается в нестерпимо яркое малиновое облако. «Спонтанное возвращение», — сквозь шум в ушах услышал сайр чей-то едва различимый голос... и сквозь пятно малинового сияния... вижу алые отблески костра на сохнущих жестянках: посуду, как всегда, забыли, но это всё ерунда, потому что чертовски здорово вот так сидеть и любоваться язычками огня, и слушать стрёкот лесных сверчков, и вдыхать крепкий сосновый дымок, — вот только комары эти совсем здесь ни к чему, сколько хожу по лесам да по полям, а никак к ним привыкнуть не могу.
...и нежное мурлыканье Танькиной гитары: что-то о далёких морях, о волшебных мирах, о зелёных каретах и пушистых одуванчиках; и так приятно, Господи, как же приятно просто смотреть в её бездонные чёрные глаза и растворяться в них, забывая о том, что до пятнадцатого нужно во что бы то ни стало заплатить за свет и за газ, и что шеф опять тобою недоволен и поди убеди его в том, что ты делаешь всё возможное и кое-что невозможное, и что ноги твои гудят военным духовым оркестром после двадцати кэмэ пешкодралом «по равнинам и по взгорьям», а лодыжки истерзаны комарьём и крапивой, и что вот уже почти два года ты не был в отпуске и никогда в жизни не пробовал рябчиков с ананасами; и пусть ветер шевелит её тёмно-русую гриву: пусть, я буду смотреть на её волнистые пряди, и никогда не поверю, что ночью всё становится серым, потому что пламя костра будет искриться в её глазах и озорными зайчиками плясать по волнам её шелковистых волос; и лес замирает вокруг, такой живой и таинственный, готовый отдать все свои сокровища, если ты найдёшь в себе мудрость и смелость ответить на каверзные вопросы притаившихся в чаще сфинксов; и ты продолжаешь слушать Таньку, свою Таньку, свою ненаглядную и расчудесную Таньку, и не замечаешь даже, как начинаешь ей подпевать, и нет в этой песне уже ничего от нежного мурлыканья и зелёных карет, только яростная воля к жизни и холодная решимость тайны эти с корнем вырвать у ядра и выпустить-таки одряхлевшего джинна на волю из насквозь проржавевшей волшебной лампы:
Что же, выходит — и пробовать нечего?
Перед туманом ничто человек?! —
Но от тепла, от тепла человечьего,
Даже туман подымается вверх!..
...и звёзды, эти вечные звёзды, беспечно сияют над твоей головой, и тайн в них ничуть не меньше, чем в обступивших тебя дебрях, залитых призрачным лунным сиянием, — а то, что они так далеко, только ещё больше, ещё выразительнее убеждает тебя кинуться безрассудно им навстречу и затеряться, стать маленькой звёздочкой среди них, чтобы светить таким же безумцам, как ты, вот так же сидящим у одиноких лесных костров и глазеющим в бесконечные небеса...
...и этого проклятого главврача, который вежливо, как китайский болванчик, кивал на каждый твой дурацкий вопрос, а сам наверняка прикидывал, что обойдётся дешевле — ещё неделю тратиться на бесполезные транквилизаторы для очередного никчёмного пациента, не сумевшего предать себя и стать достойным гражданином, примерным отцом и ценным звеном непонятной цепи причин и следствий, — или скромно, но со вкусом (дабы никто не смел упрекнуть его в безусловно свойственном ему, но совсем не уместном для афиширования скупердяйстве) похоронить тебя «за счёт заведения» на больничных задворках; и этих не в меру любопытных сиделок, с равным безучастным интересом перемывающих твои ночные горшки и косточки никому не известных суперзвёзд мирового шоу-бизнеса; и унзере до рези в истерзанном бегом по пересечёнке и скальпелями хирургов мозжечке родные партай унд регирунг, которые зорген фюр своих ненаглядных киндер, достигших полового, но никак не умственного созревания, и воплощают свои безупречные с точки зрения прогнившей посттоталитарной и недокапиталистической морали отцовские инстинкты в шикарные иномарки, перегоняемые со спиленными номерами, оформленные под евростиль особняки на территориях, отвоёванных «по конверсии» у некогда могущественного ВПК, и кукольно-обворожительных малолеток с въевшимся в кожу боевым раскрасом амазонок Ордена Красных Фонарей на тропе войны...
Разряд!..
...Ленка-то как там без меня батюшки я же даже завещания не составил хотя мог бы предположить что рано или поздно это случится а ведь мы даже не расписались с ней тогда думали обойтись без формальностей потом и вовсе забыли теперь ей бедненькой доказывать что эти два охламона ей от меня достались они же ей всю кровь выпьют со своими экспертизами знаю ведь что всё она сделает всё докажет она у меня такая и постоять за себя может и если возьмётся за дело то не отпустит да она и сама это знает прекрасно и они знают но кровушку ей попортят ох попортят если только она решит с ними связываться из-за этих паршивых сколько там у меня останется после всех долгов-налогов-выплат а ведь паспорт у меня же даже паспорта с собой не было когда я когда меня на хрена мне там паспорт это же Зона мать твою за ногу а не таможенный переход отсюда в туда и теперь она маленькая моя так и не узнает никогда где я и что со мной хотя ведь знала на что идёт когда связалась со мной я ж дурная моя башка сказал ей что сталкер что там не в бирюльки играют что или пулю в спину от доблестного гэбья или а что или и сколько там чудес у них за туманами кроется один чёрт знает все мы душу ему давно и по дешёвке сбагрили а вот что не подойти не увидеть не взять так это ты брат врёшь это хрена тебе лысого взять ещё как взять на то я братец и сталкер и надо мне бороться и искать найти и перепрятать зато не будет этих Серёженька не умирай Серёженька то да сё паспорта не было ей никто ничего не скажет и никто не узнает где могилка твоя только будет вечерами глядеть в сторону сторожевых вышек и всё ждать ждать ждать а не вернёт ли проклятая Зона её распроклятого да разлюбимого Серёженьку чтоб ему пусто было и ведь надо же когда ещё рыпался а не валялся тряпичным кулём ни черта не помнил ни черта не соображал только эти дурацкие вопросы кто я где я доктор я буду жить или как а теперь пульс нитевидный синкопа зрачки на свет не реагируют разряд разряд разряд всё знаю всё помню а ни глазом моргнуть ни пальцем пошевелить ни молвить ни вздохнуть труп трупом и кому какое дело что мертвым мертвёхонький жмурик пытается мыслить что он всё ещё существует...
Разряд! Разряд, чёрт возьми!..
...верить, что воздух пропитан не формалинами-хлороформами и всем тем, что в совокупности образует пресловутый «больничный аромат», а ландышами, свежескошенной травой, коровьими лепёшками и приближающейся грозой; что свет над головой рождён не многоглазой гидрой хирургической лампы, бесстыдно вылупившейся на жрецов Асклепия, творящих свои таинства над твоим бездыханным телом, а ласковым майским солнышком, уже нагулявшим румянец после зимней спячки, но ещё не превратившимся в матёрое светилище, только и ждущее, чтобы нечаянный пляжник задремал в его горячих объятиях под убаюкивающий шёпот прибрежных барашков; что тебя окружают не четыре стены, белые до боли в застывших глазах, а ёлочки-сосёночки-осинки-берёзки, что звенит не инквизиторский инструментарий госпитальеров двадцатого века, а гитара и тёплый дождик по беспечно развешанным для просушки консервным жестянкам, исполняющим незаменимую и незаметную роль легкомысленно забытых дома кружек и мисок, и что склонившаяся над тобой фигура, с таким вниманием и заботой вглядывающаяся в твои глаза — не преклонного возраста хирургиня, проверяющая реакцию зрачка на свет, а...
Разряд! Поздно, мы его потеряли... Разряд, я сказала!!!
Сколько их таких? Пять? Шесть? В Африке, Канаде, ещё где-то по океанам... И ведь только в нашем паршивом таёжном задрючинске этим делом занялись вояки на пару с безопасниками, а не учёные и полиция; только здесь, в этой Богом забытой дыре, где ближайшие — в шестидесяти кэмэ от нас — соседи — это замшелая деревушка в три дома, в которой всей-то администрации — два беззубых архара, один из которых всё ещё мнит себя председателем колхоза, а другой — парторгом, — только здесь соорудили заградполосу по всему периметру, чтобы мы, плохиши, не дай Бог не выдали их никому не нужную военную тайну проклятым буржуинам. Да у них там, в Буржуинстве, таких тайн — пруд пруди, самим девать некуда, под пытками заставили бы наших кибальчишей разбалтывать о них направо и налево, — и караулят там всё это богатство несколько бравых полицмейстеров, чтобы мальчишки от горшка два вершка приключений на свои юные задницы не искали, а остальное Зона и без них сделает. Плюс пара громких облав на хабарщиков, статья в местной газетёнке с фотографией в полный рост посреди конфискованной «бижутерии» и радости полные штаны, а что уплыло — издержки производства, такая уж у них, у полицмейстеров, неблагодарная работа. А здесь — прожектора и окрики часовых, и ножницы по металлу, жующие колючую проволоку, и невольно вспоминается Афган, как ползли по-пластунски в лагерь смертников под Кандагаром, как рвали самодельными гранатами чужие вертушки, пока они не успели подняться в воздух и устроить нам «охоту на волков», как отстреливались в темноту и слышали аллах акбар вперемешку с русским матом, безобразно исковерканным южным акцентом, и как, потерявшие треть, возвращались с единственным спасённым военнопленным на спине — израненным, голодным и избитым — и материли на чём свет стоит вонючих душманов, а ещё больше — ухоженное штабное офицерьё в медалях, пославшее нас в эту мясорубку; и последние метры — бегом и зигзагом, спасаясь от прожекторов и пулемётных прицелов, пока не нырнёшь в вязкий воздух Зоны, в котором сразу забываешь и об Афгане, и о вое сирен за спиной, и о том, что предстоит обратный путь, который нужно пройти незамеченным с хабаром в рюкзаке, а последних метров зигзагом не будет, потому что снова надо резать колючку, и если засекли, то времени на это у тебя нет: или назад в Зону, или пиши пропало; и о том даже, что дружок твой канул на прошлой неделе в лиловый туман где-то между розовато дымящим болотцем и раздавленным гипергравитацией вездеходом, и что посредника твоего накрыли прошлой ночью и теперь чёрта с два ты узнаешь, когда появится новый и как отличить его от подсадного. А здесь... Зона любит храбрецов, — говорил наставник. Где он теперь, храбрец?..
Всё...
...и обрывок песни в исчезнувших с энцефалографа полушариях («Ой, Серёга, Серёга, ты не стой у порога...»), и последняя мысль («Ленка...»), и мрачный хохоток хирургини («А теперь перейдём к вскрытию...»), и глубокий рубинового цвета отблеск в зеркальце на её голове, и всё тонет в этом рубиновом отблеске, и исчезают склонившиеся над столом фигуры в белом, и белые стены, и белый свет хирургической лампы... Наверное, стоит попробовать ещё разок. Прошлая попытка чуть было не стоила ему жизни, зато теперь он знает расположение нагуалей, затянувших вход в борейские подземелья. К тому же, теперь у него на руках карта исследовательской станции времён Катастрофы, на которой, помимо прочего, значится кабина метро — почти непозволительная роскошь, сулившая общине небывалые перспективы.
Фома окинул взглядом громоздящиеся на горизонте ледяные торосы, вершины которых тонули в белесом тумане. Ад для путешественников, рай для искателей, — так говорили о мире между Побережьем и Поясом Снежной Королевы бывалые. Здесь, почти на краю света и уж во всяком случае — за краем обитаемых земель, причудливо переплетались вздымающиеся из толщ льда и воды разноцветные иглы нагуалей, — но страшнее были те, что ещё не успели приобрести видимых очертаний и несли нежданную гибель заплывшим сюда кораблям; здесь, где острова Борейского архипелага тонули в переливчивом тумане Серебристого пояса, бушевали штормовые ветры и хлестали по щекам редких мореплавателей и кладоискателей обжигающими кристалликами смёрзшегося снега, — но куда опаснее были разбросанные по поверхности Русского Сверкающего невидимые линзовидные вкрапления аномальной сверхтекучей воды, моментально перетекающей через борта и равно губительной для утлых судёнышек и могучих дредноутов; здесь, в полосе туманов, когда недельные шторма сменялись недельными затишьями, ничего не было видно за пять шагов, — но ориентироваться по картам и приборам было невозможно: таинственные токи земли то и дело низвергали прежние острова в толщу вод и творили новые берега, льды таяли и раскалывались, айсберги дрейфовали, влекомые подводными течениями, а шипы «невидимого чертополоха», прекратившего свой рост благодаря вмешательству Конструктора, но не ставшего от этого менее смертоносным, далеко не все были нанесены на карты и совсем не воспринимались приборами. И, тем не менее, десятки искателей из разных общин — Мурманской, Канадской, Норвежской — снова и снова стремились в этот гибельный для простого человека и даже интраморфа край, чтобы обогатить свои народы бесценными сокровищами древности: не только оружием и боеприпасами, столь необходимыми для борьбы с мутантами-гоминоидами и бандитами — членами многочисленных изуверских сект и группировок — агхориев и капаликов, нихилей и злопанов, богоборцев и саджджиков, — не только техникой и приборами, облегчающими тяжкий быт общинников, с трудом вытягивающих планету — или то, что когда-то было планетой — из мрачной бездны нового средневековья, — но и старинными фолиантами, изящными статуэтками и дивными картинами — всем тем, без чего гомо сапиенс оставался бы лишь голой прямоходящей обезьяной, вооружённой «универсалами», межатомными нейтрализаторами и прочими бравыми собратьями могучей сучковатой дубины. Осколки цивилизации двадцать четвёртого века и куда более древние следы былого могущества гигантов-бореев — вот что влекло непоседливых искателей сокровищ в это царство смерти, где выживал от силы один из десяти. Нужно быть эрмом — ратных дел мастером — или небывалым везунчиком, чтобы стать этим «одним» и раз за разом возвращать свой птеран или катер, полный добычи, к родным берегам.
Эрмом Фома не был. Не был он даже метаморфом, и выручали его только скромные суперсенсинговые способности, отточенная в боях и странствиях реакция и необычайно для нормала развитая интуиция. Место, где он переводил дыхание после схватки с вторгшимися в плоть Метагалактического домена инозаконами и их «добровольными помощниками», представляло собой практически голую, покрытую серебристым соляным налётом и редкими буро-зелёными крапинами лишайника скалу, исторгнутую океаном в годы Катастрофы, когда Земля, колыбель человечества, расплющилась о присосавшееся к Солнечной системе скопление гигантских колючек нагуалей — квантово-тоннельных ростков чужеродного вакуума. А в полумиле отсюда, незримо укрытый прозрачной бахромой Абсолютного Ничто, виднелся другой остров — покрупнее и едва ли не более пустынный. Но именно там находилась чудом уцелевшая исследовательская станция — некогда подводная, — имеющая богатейшую библиотеку и действующую кабину трансметро в идеальной сохранности — насколько позволял судить беглый осмотр, который успел сделать Фома прежде, чем ему помешали уж больно хорошо вооружённые и отнюдь не добрые молодцы в униках, и тот небезынтересный факт, что они таки соблаговолили появиться на этом невзрачном островке; и именно там был один из немногих известных ему входов в борейский лабиринт, когда-то пронизывающий своей сетью весь земной шар — тогда ещё не линзу, — а теперь разорванный Катастрофой на отдельные (впрочем, довольно обширные) сегменты.
Над головой проплыла стая орланидов, и мурманчанин задрал голову, зачарованно вглядываясь в их обречённый полёт за Край Земли, куда-то на ту сторону Пояса. А когда отвёл взгляд от неба, почувствовал, что он не один, и стремительно обернулся, вскидывая ствол «универсала». На валуне, сложив сухие птичьи лапки на подоле совершенно не уместного посреди безжизненных камней старомодного белоснежного платья, сидела старушка, лицо которой ещё хранило следы былой величественности и холодной неприступности. Казалось, она не замечает искателя, с невыразимой тоской глядя в седую дымку, вослед скрывшимся в ней птицам.
— Они уходят за Край, — с трагическим пафосом сказала она то ли сама себе, то ли нерешительно опустившему оружие Фоме. — А тот, кто уходит за Край, уже не может вернуться и стать прежним, как бы ему ни хотелось. Умножающий знания умножает скорбь. Старая балерина стала богиней танца и разучилась танцевать. Где мои старые глаза, чтобы взглянуть на эту жуткую красоту, — глаза человека, а не божества?..
— Кто вы, сударыня? — спросил поражённый искатель. — Как вы сюда попали?
— Я вернулась, — загадочно молвила старушка, оставив без внимания первый вопрос. — Когда-то нужно было вернуться, даже если больно. Как будто вся Вселенная обрушилась на твою бедную голову, а ты даже не знаешь, твой ли это мир, изменённый веками Игры, или ты просто ошиблась адресом.
Она не отрывала глаз от неба, но Фома чувствовал на себе её пронзительный взгляд, не нуждающийся, казалось, в столь грубых орудиях, как глаза; схожий взгляд был у Влада, кладоискателя и ратного мастера из Дебрянской общины, однако эта старая и хрупкая на вид женщина источала ни с чем не сравнимую Силу, которой сама, без сомнения, тяготилась.
— Меня зовут Фома, сударыня, — представился мурманчанин. — Я — искатель.
— Искатель?.. — она перевела мимолётный взор на собеседника и тут же снова уставилась в сторону Пояса Снежной Королевы. — Я тоже искала, но это было тысячу лет назад. Ищешь, ищешь, а когда находишь, не знаешь, что это — лампа Аладдина или ящик Пандоры...
— Но что же тогда, не искать? — не понял Фома.
— Не искать — ещё хуже, мой дорогой! — с вызовом произнесла она, и её чёрные глаза так пристально впились в лицо искателя, что тот невольно поёжился. — Тот, кто играет, должен уметь искать, даже если тысячу раз обожжётся на этом. Это как кости: иногда лучше, чтобы выпала единица, потому что если выпадает шестёрка, ты всю жизнь будешь жалеть, что у кубика только шесть граней, или ждать, что удача изменит тебе, и дрожать в ожидании своей единицы или того, кто придёт и отнимет у тебя твой выигрыш. А недовольные и испуганные играть не могут.
Фома чувствовал себя всё более и более неловко в присутствии этой странной женщины. Он не мог понять источник её безграничной силы и мудрости, но осознавал, что каждое слово его неожиданной собеседницы выстрадано веками невообразимого для простого смертного опыта и неописуемой словами боли.
— Как вас зовут, сударыня? — снова спросил он, почти не надеясь на ответ.
— Когда-то меня звали Альбиной, — ответила, тем не менее, старушка. — Теперь... Есть ли у них имена?..
Она кивнула в ту сторону, где исчезла стайка орланидов, и искатель машинально посмотрел туда, а когда обернулся, никого рядом не было. «Файвер», — запоздало сообразил он и тут же пожалел, что с ним нет Влада: тот сам слыл «личинкой» файвера, и эта странная беседа могла бы значить для юного дебрянина куда больше, чем для Фомы.
Старинный, но прекрасно сохранившийся птеран мурманского искателя завёлся, что называется, «с пол-оборота». Координаты игл нагуалей впечатались в память бортового терафима, и до острова можно было лететь с завязанными глазами, но на месте придётся попотеть: нынче, туман, не нужна твоя преданность! Фома и сам не понимал, что заставило его столь спешно покинуть уютный и почти безопасный насест на покрытой лишайниками скале, но он знал, что невидимую пружину в его сознании спустил недавний разговор с печальной старушкой-файвером: то ли он придал ему уверенности, то ли, напротив, поверг в отчаянье, но выход был один, и пространственно он совпадал почему-то со входом в кабину нуль-транспортировки на соседнем острове. «Если не знаешь, что делать, делай шаг вперёд», — припомнил он слова Влада, цитировавшего что-то неимоверно седое, и приземлил птеран возле развороченного нейтрализатором входного люка станции. Протиснувшись внутрь, он зажёг фонарь и, почти не глядя в карту, двинулся по разветвлённым коридорам.
«Лампа Аладдина — или ящик Пандоры, — твердил он, перешагивая через тела недавних противников в угасших «хамелеонах». — Лампа Аладдина — или ящик Пандоры...» Его рука потянулась к кнопке активации метро, но тут пронзительно-красный огонёк у входа в кабину возвестил о том, что сюда снова пожаловали гости, и ладонь искателя легла на рукоятку «универсала». Медленно, невероятно медленно открывались двери кабины, а воздух стал густым и красным, словно кровь, и вязко хлюпнула поднимающаяся рука с оружием, прорываясь сквозь плотную массу... От напряжения в голове замелькали искры, и сайр перевёл дыхание. Один из последних носителей потерян, другой оставлен в смертельной опасности, на верхних уровнях всё без изменений, контакта с гернотами нет. Не больно-то успешное завершение операции, но полученной информации с головой хватит хотя бы для того, чтобы не быть переведённым в корпус технического обеспечения.
— Сайр Джеклим Бэлард, квинтал пси-лаверров, — привычно отрапортовал он. — Погружение до уровня Йод, плановая редукция через Зайин, Далет и Гиммель до Бет с дальнейшим спонтанным перебросом ниже уровня Алеф, — он подчеркнул голосом это «ниже» и продолжил, глядя, как мрачнеет лицо магнуса: — От пересечения Алефа до возвращения пройдено два неизвестных уровня, реверсия — спонтанная.
— Вы не ошиблись, сайр? — спросил магнус Ольмин, нервно теребя подбородок. — Мониторинг прекратился на уровне Бет, поэтому постарайтесь вспомнить точнее.
— Никак нет, магнус, — покачал головой сайр, понимая, что в вопросе оператора нет недоверия — только желание выяснить истину, какой бы невероятной она ни была. — Сканирование может подтвердить...
— Не надо, сайр, мы вам доверяем. Будет достаточно, если вы сейчас же доложите обо всём тоуну.
Тоуном вот уже второй десяток лет оставался Александр Джаллав, сменивший снятого после «ламедианской хирургии» Сондж-Такши в тот год, когда при прохождении уровня Вав пропал сайр Витас Бэлард. Именно это событие определило судьбу юного Джеклима, сына пропавшего разведчика, в одиннадцать лет принявшего решение продолжить дело отца и посвятить свою жизнь исследованию уровней Континуума и защите Алефа от Преображения — вторжения квазиреальных, квазиживых и квазиразумных конгломераций противника, управляемых коллективным сознанием, включающим компоненты биогенного, антропогенного и техногенного происхождения. Только лаверры-ветераны могли припомнить удачные перебросы выше уровня Цад, а уровни выше Коф (кроме многострадального Ламеда) стали окончательно недоступны уже на памяти Бэларда-младшего. Памятуя о судьбе верхних уровней и крайне успешной, хотя и, по тогдашним меркам, безнравственной ламедианской операции и не сдерживаемые уже устаревшей моралью перед лицом слишком очевидной опасности, сайр-команды Джаллава буквально выжгли заразу, пожирающую Далет (на этот раз на самом деле, а не в разыгравшемся воображении руководства Ордена, как это было в прошлый раз, когда межуровневая разведка только зарождалась, и её руководство готово было объявлять джихад каждой ветряной мельнице, не вписывающейся в привычную картину мира), вместе с уцелевшими жителями, создав буферную зону между поражёнными и чистыми пространствами. Ответственность за спасение жителей миров выше Далета формально взяли на себя герноты, но их деятельность была почти незаметна для наблюдателей Ордена: герноты — люди, прошедшие Преображение и встроившиеся в биосистемы нового порядка, не утратив индивидуальности, — не очищали уровни от метастазов коллективного разума, а эвакуировали сознания их обитателей в созданный для этой цели мир. Дальнейшая деятельность Ордена свелась к регулярному патрулированию доступных уровней и искоренению всего, что могло являться признаками инвазии биокибернетической опухоли: как говаривали разведчики, специализирующиеся на уровне Бет, «если запахло серой, нелепо говорить о флюктуациях». Временами предпринимались — неудачно — попытки прорваться за Коф (связь с гернотами ранее осуществлялась через Хет и Йод), временами — столь же неудачно — бороться с противником на уже захваченных им уровнях, но приоритеты отдавались профилактике и хирургии.
Возможность существования уровней ниже Алефа и спонтанных обратнонаправленных перебросов, уже давно обсуждавшаяся в Ордене, стала основным направлением исследований с подачи Гэбрила Ксимена, после тяжёлой психологической травмы, полученной в результате множественных спонтанных перебросов, переведённого в научный центр, но пока что, кроме подробного и бесполезного теоретического обоснования, это ни к чему не привело. Теперь же, после успешного, хотя и незапланированного, прохождения подпространства Алефа, можно было форсировать испытания и начинать планомерную разведку, создавая новые оборонные плацдармы, способные противостоять тотальной коллективизации и личностному упрощению сознания.
Доклад сайра Бэларда тоуну Джаллаву был предельно краток и сжат. Контакт с гернотами на уровне Йод — главная цель отправки — не удался, разведка почти не осуществлялась: почти сразу произошёл переброс, который можно было бы назвать плановым, если бы он не случился так скоро. Территории уровня Зайин, контролируемые противником — то есть практически весь уровень, — представляют собой сплошной континуум объектов, связанных трансмонадными синапсами в надличностную сеть. Отдельные индивидуумы не различимы, их личностное восприятие сводится к удовлетворению собственных биологических потребностей — в основном, за счёт бессознательно содействующих им других компонентов конгломерации — и деятельности на благо биосоциума, так что сознательное противодействие по-прежнему невозможно, вербовка и информирование союзников исключены, зато противников — сколько угодно (вернее, противник-то на самом деле один, но все его компоненты — и те, что были животными, и те, что были людьми — бессознательно сопротивляются активности сайров, как и любым другим проявлениям индивидуальности). Далет — бесплодная пустыня, ИТ-тесты отрицательные, но послужит ли это безопасности Алефа, ещё не факт: способности противника к маскировке во времена Сондж-Такши чуть было не привели к катастрофе. Следы биокибернетической социализации в пространстве Гиммель отсутствуют — во всяком случае, видимые следы, а за то, что противник тайно не готовит Преображение, ручаться, как всегда, нельзя. В связи со сложной политической обстановкой на уровне подготовка агентов Ордена ведётся полулегально, но кадры преимущественно яркие и способные, легко воспринявшие необычную для них космогонию и готовые бороться с инвазией, не щадя живота. Человечество уровня Бет ориентировано на социальную гармонию через индивидуальное совершенствование, попытки интегрировать человеческий разум с кибернетическим единичны и, большей частью, неудачны, да и те связаны, скорее, с желанием выделиться из толпы, нежели со стремлением «потерять себя в тумане Коллективного Сверхсознательного». КОМКОН-2, организация, противодействующая агрессии и контролирующая освоенные планеты, находится в тесном взаимодействии с Орденом и снабжает наблюдателей всей необходимой информацией. Наиболее серьёзные опасения на уровне Бет вызывает деятельность так называемых Странников: с ней, вероятно, связаны такие потенциально опасные события, как интеграция лесных ценозов Пандоры, координируемая бригадами «славных сестёр», и инициация у некоторых обитателей мира третьей сигнальной системы, совместимой, по мнению Тимоти Ауэбба, с сигнальной системой противника. Однако убедительных свидетельств в пользу того, что к этим событиям приложили руку именно Странники (существование которых пока что гипотетично), как и доказательств тропности людей с инициированной третьей импульсной — так называемых люденов, или файверов — к биокибернетическому надсознанию, на данный момент не обнаружено: представители этой и тяготеющих к ней группировок как никто другой склонны к «индиверству» и, фактически, не объединены никакой известной нам идеологией, кроме стремления к познанию окружающего мира и личностному саморазвитию (что, тем не менее, вполне может являться проявлением не раз подтверждённых мимикрических способностей противника).
Почти всё сказанное до этого момента не было новостью для тоуна, однако далее Джеклим перешёл к описанию уровней под Алефом, и Джаллав весь обратился в слух. Ближайший к Алефу мир, назовём его Тау-2, достаточно слаб в техническом отношении (во всяком случае, ещё далёк от освоения космоса и выхода на параллельные уровни бытия) и не лучшим образом обустроен в социальном. Исторически и культурно он наиболее напоминает уровень Зайин до Преображения, что ещё раз подтверждает известную теорию о том, что все миры некогда представляли собой единую структуру, впоследствии расщепившуюся на уровни, всё более удаляющиеся друг от друга во всех отношениях (любопытно, что многие события, случившиеся на уровнях Бет или Шин-2 сотни и тысячи лет назад, на Тау-2 или Зайин произошли совсем недавно, причём эти расхождения никак не коррелируют с удалённостью миров от Алефа). Генных и кибернетических программ, обеспечивающих информационный плацдарм для вторжения нечеловеческого сверхинтеллекта, на Тау-2 не проводилось, но шесть участков поверхности поражены инородными образованиями неизвестной природы, которые аборигены считают «следами посещения их мира инопланетной цивилизацией», но которые вполне могут являться интересующими нас объектами. Планомерного исследования этих участков, называемых здесь Зонами, не проводится, активного внедрения их компонентов в окружающий мир — тоже, но сталкеры, кладоискатели-любители, служат связующим звеном между Зонами и миром. Сами сталкеры являются преимущественно яркими личностями и отпетыми индивидуалистами, но многие из них связаны с местным криминалитетом или же властными структурами, да и отсутствие у них должной информации может привести к тяжёлым необратимым последствиям.
Уровень Шин-2, следующий за Тау-2, весьма развит в техническом (гиперпространственные переходы — не самое большое их достижение) и психическом отношениях (различные индивидуумы занимают все возможные ступени между простыми людьми и файверами, или люденами, — а то и выше того). Тем не менее, положение там гораздо более сложное, чем на схожем во многих отношениях уровне Бет: с одной стороны, Шин-2 является полигоном для сверхразумных, но вполне индивидуальных существ, называемых Игроками; с другой — многие люди, обладающие различными сверхспособностями, имеют опасную склонность жертвовать своей личностной составляющей ради безопасности, власти и других сомнительных ценностей, образуя коллективные эгрегоры, если и не представляющие собой одно и то же с нашим противником, то, во всяком случае, родственные ему и не менее опасные («Не правда ли, тоун, война на два фронта — не лучшая перспектива?»); с третьей — уровень этот в древние времена («Гораздо более древние, чем вы можете себе представить!») подвергся атаке нашего старого знакомого, и от этой атаки, хотя и отражённой при вмешательстве Игроков и, возможно, некоторых эгрегоров, осталось достаточно много следов, которые, видимо, вполне могут активироваться при соответствующем вмешательстве.
Искать поддержки у живущих в Шин-2 нормалов, кроме, может быть, тех, что принадлежат к касте свободных искателей, по-видимому, не имеет смысла. Интраморфы — индивидуалисты до мозга костей, а это не на руку ни противнику, ни нам, так как помогать они нам вряд ли станут. Существа более высоких порядков — эрмы (не путать с эрмерами с уровня Вав), экзоморфы, файверы — в состоянии и понять нас, и помочь, но некоторые из них вполне могут быть заодно с противником: кое-кто из них вполне одобряет эгрегоризацию сознания и другие подобного рода эксперименты. Любопытно, что на Шин-2 есть файверы не только, так сказать, «местного разлива», но и залётные: мне, или моему носителю, посчастливилось встретиться с одним, спустившимся туда из Бет и, кажется, даже не заметившим разницы. А если они способны перемещаться ниже Алефа, с ними так или иначе не мешало бы пообщаться.
Джаллав был погружён в раздумья. Информация была из ряда вон выходящей, а от того, как быстро он сможет принять решение — при условии, что оно будет верным, — мог зависеть исход этой странной войны, длящейся уже не один десяток лет. До сих пор противник — жестокий и невообразимо коварный, даже если не сознавал сам своей жестокости и коварства, полагая, что всего лишь борется за выживание в чуждом ему мире (так же — как борьбу с тем чужеродным, что мешает жить — некогда воспринимали эту войну и люди) — обладал одной несомненной отличительной чертой: стремлением интегрировать, объединять, лишать собственной воли, отдаваемой в обмен на «абсолютное счастье», всё то, что попадало в поле его действия — животных, растения, людей и машины. Теперь же... Как воспринимать интраморфов-индиверов, способствующих усилению межличностных эгрегоров, — как предателей? замаскированных агентов чужеродного сверхразума? или как свободных людей, сделавших свободный выбор без всякого злого умысла, осознающих его последствия и готовых принять ответственность за ошибку? А людены — продукт естественной эволюции человеческого сознания — или посредники, встраивающие человечество в единую биосоциальную структуру нечеловечески могущественного, стирающего границу между людьми и нежитью, интеллекта? Или, быть может, это — бетянская разновидность гернотов, способных превратить эту нелепую вражду в мирное сосуществование? К кому обращаться за помощью: к могущественным Игрокам, готовым столкнуть человечество с любой угрозой, чтобы насладиться глотком чужого адреналина, или к мирным искателям, не наделённым сверхспособностями, но знающим, как пройти по тонкому лезвию между радостью первооткрывателя и болью за непоправимость открытия? И — старый тоун ужаснулся своей мысли — так ли страшно пожертвовать собой, своей обособленностью, ради бесконечного всеобщего счастья и единства со всем сущим?.. «Но если нет меня, как же мне узнать, что я — счастлив?» — мелькнул в его голове спасительный огонёк, и наваждение исчезло.
— Отдыхайте, сайр, — произнёс тоун. — В одиннадцать — Круг, не опаздывайте, вы нужны там.
Джеклим покинул кабинет, досадуя на то, что не рассказал тоуну о своей идее выйти на файверов через дебрянина Влада, но тут же спохватился, вспомнив, что пути в Шин-2 пока не открыты, а он потерял носителя в не очень подходящий момент. Он достал сигарету, чиркнул спичкой и, заглядевшись на вспыхнувшее пламя, задержал дыхание. Голова закружилась от нехватки кислорода, и он погасил огонь, чтобы не обжечься, но в глазах потемнело, и он даже не успел удивиться тому, что пятно света, застывшее на его сетчатке, превращается в нестерпимо яркое малиновое облако. «Спонтанное возвращение», — сквозь шум в ушах услышал сайр чей-то едва различимый голос... и сквозь пятно малинового сияния... вижу алые отблески костра на сохнущих жестянках: посуду, как всегда, забыли, но это всё ерунда, потому что чертовски здорово вот так сидеть и любоваться язычками огня, и слушать стрёкот лесных сверчков, и вдыхать крепкий сосновый дымок, — вот только комары эти совсем здесь ни к чему, сколько хожу по лесам да по полям, а никак к ним привыкнуть не могу.
...и нежное мурлыканье Танькиной гитары: что-то о далёких морях, о волшебных мирах, о зелёных каретах и пушистых одуванчиках; и так приятно, Господи, как же приятно просто смотреть в её бездонные чёрные глаза и растворяться в них, забывая о том, что до пятнадцатого нужно во что бы то ни стало заплатить за свет и за газ, и что шеф опять тобою недоволен и поди убеди его в том, что ты делаешь всё возможное и кое-что невозможное, и что ноги твои гудят военным духовым оркестром после двадцати кэмэ пешкодралом «по равнинам и по взгорьям», а лодыжки истерзаны комарьём и крапивой, и что вот уже почти два года ты не был в отпуске и никогда в жизни не пробовал рябчиков с ананасами; и пусть ветер шевелит её тёмно-русую гриву: пусть, я буду смотреть на её волнистые пряди, и никогда не поверю, что ночью всё становится серым, потому что пламя костра будет искриться в её глазах и озорными зайчиками плясать по волнам её шелковистых волос; и лес замирает вокруг, такой живой и таинственный, готовый отдать все свои сокровища, если ты найдёшь в себе мудрость и смелость ответить на каверзные вопросы притаившихся в чаще сфинксов; и ты продолжаешь слушать Таньку, свою Таньку, свою ненаглядную и расчудесную Таньку, и не замечаешь даже, как начинаешь ей подпевать, и нет в этой песне уже ничего от нежного мурлыканья и зелёных карет, только яростная воля к жизни и холодная решимость тайны эти с корнем вырвать у ядра и выпустить-таки одряхлевшего джинна на волю из насквозь проржавевшей волшебной лампы:
Что же, выходит — и пробовать нечего?
Перед туманом ничто человек?! —
Но от тепла, от тепла человечьего,
Даже туман подымается вверх!..
...и звёзды, эти вечные звёзды, беспечно сияют над твоей головой, и тайн в них ничуть не меньше, чем в обступивших тебя дебрях, залитых призрачным лунным сиянием, — а то, что они так далеко, только ещё больше, ещё выразительнее убеждает тебя кинуться безрассудно им навстречу и затеряться, стать маленькой звёздочкой среди них, чтобы светить таким же безумцам, как ты, вот так же сидящим у одиноких лесных костров и глазеющим в бесконечные небеса...
Обсуждения Наследники Аладдина