Я шел по улице. На душе было холодно и жутко, как в морге. Ветер морозный сиротливо гулял промеж тонких веток облысевших деревьев. Мимо меня прошли две девчушки. И сразу за спиной послышалось:
- Видела какой страшный?
- Ага. Ха-ха-ха.
Что-то не понравилась им моя образина.
«Иди, Венечка, иди. Запахнись от ветра и иди. . .»
Так любил прикалываться над моим именем Леха, вспоминая того самого знаменитого Венечку, по рецептам которого можно такой «Поцелуй тети Клавы» сморганить, что разом вознесешься до высоких небес, до таких высоких, просто черт знает.
И какой браги хмельной хватанул Леха накануне Крещения . . .
Когда мне друзья сообщили: «Помер Пархом», я сразу не поверил, думал шутка.
«Леха Пархом», - говорю – не может быть.
После я видел кресло, забравшее друга. Оно было пустым и грустным, как стул Ван Гога.
«Иди, Венечка, иди, встречай солнце, уходящее на закат. Стихи ты мои почитал, студент. Я тебе целую тетрадку вручил».
«Да почитал я, почитал. А то не знаю поэзию твою, сочинитель. Стишки Пархом, надо рифмовать, как Айги из трех слов: «солнце, оставленное словом». Врубаешься!»
«Ух ты! У тебя, наверное, от мороза в мозгах просветление».
«А то!»
Я шел, а в голове думы роем. «Надо бы тетрадку со стихами передать потом Лехиной матери. Леха был для нее солнышком в окошке, а не оставленным словом. Как она будет без него. Жаль Пархома, ушел юным и красивым. Одуванчики желтые любил. «Нарисуй меня среди желтых одуванчиков» - приставал он обычно к своей подруге, мечтавшей стать художником. Уехала в Череповец к бабушке и не слыхать.
Сегодня Крещение. Ветер поет и поет, как забулдыга, целый день. А мне хотелось той тишины, когда в городе отцветают белые липы и нет ранней утраты с горькой усталостью в образине моей. Попы говорят, на этой земле мертвым лучше всех. Классный прикол.
«Ну, ты загнул, Пархом! Какие блины со сметаной. До Масленицы еще далеко, как до лета с палаткой в Сокольниках да с гитарой на берегу моря».
Вдруг в толпе показалась высокая фигура прохожего. Сизый ветер волновал темные кудрявые волосы, обрамлявшие задумчивое бледное лицо. Эти тонкие, знакомые до мозга костей черты лица, распутный омут карих глаз. . .
- Пархом! – закричал я на всю округу, не помня себя. – Ты же помер!
Я на мгновение зажмурился и отчаянно потряс своей шевелюрой.
«Фу, черт, показалось. Ах, что ж ты кричишь, Венечка, словно глухих повезли. Закури лучше, а то свихнешься ненароком, и каждый прохожий будет на Пархома похожий».
Иду курю.
«Иди, Венечка, иди. Запахнись от ветра и иди. Пусть душа, как «прищемленная кошка», а ты иди, успокой маму друга. Удивляешься, романтики живут мало. Эх, лютики-цветочки, одуванчики мои, на это не ответить никому. . .»
Дверь квартиры, где жил Пархом, открыли незнакомые люди. Из полумрака комнаты появилась мама в черном, плачущая. Увидев меня, она еще больше разрыдалась и не могла вымолвить слова. Я глядел на ее горестно-молчаливое лицо и еле сдерживал слезы. Боялся разреветься, как малое дитя.
Потом мне сказали, что гроб с телом Лехи привезут из морга завтра. Я еще потоптался у порога и пошел. Ветер припорашивал снежком. Зябко съежившись, я поднял воротник пальто.
«Иди, Венечка, иди, запахнись и иди.»
На следующий день хоронили друга. От душераздирающего плача мамы Пархома леденело внутри и хотелось кинуться с высокого обрыва и утопиться. Как назло магнитофон в чужом окне издевательски прокручивал песни группы «Ноль». Мы медленно передвигались по улице с гробом, а вослед летел хрипловатый голос:
«Я просто живу-у на улице Ле-енина-а и меня зарубает вре-емя от вре-е-ме-ени. Я просто. . . »
Возле катафалка на краю маленькой тихой улицы, по которой все время ходил Леха, мы остановились. Погрузили гроб с телом в машину и помогли разместиться в ней родственникам, а сами до кладбища поехали на заказном автобусе.
Место последнего пристанища Пархома скорее смахивало на большой заброшенный пустырь. Наверное в мае здесь желтых одуванчиков видимо-невидимо. Вдали за пустырем – шоссейка. При виде свежих могил по телу пробежала легкая как «шелест сирени голубой» дрожь. Уходим понемногу.
«Хорошо Пархом не успел одеть солдатские сапоги.
Лучше лежать с чистой душой со святыми порывами на родном пустыре, среди одуванчиков, чем безымянно валяться, без времени сгинув на чужбине далекой.
Совсем крыша поехала. Только на кладбище приходят в башку деревянные мысли, как полено».
Здесь, на кладбище, матерь божья, и небо казалось огромным колоколом, а под колоколом мы, словно маленькие муравьишки, копошимся, копошимся. . . Опять хороним.
«Воды-ы! Скорей воды-ы!»
С мамой стало плохо. Измученная женщина потеряла сознание. И нам пришлось приводить ее в чувства. До чего холоден лоб мертвого друга.
Летели первые комья свежей земли и гулко разбивались о крышку гроба. И в душе было гулко, как в глазах печальных бездомных собак, слоняющихся по кладбищу.
Вот и прожили день.
«Праздники вчерашние реют, как тени. . .»
Чтобы заполнить в душе гулкую пустоту, хотелось пойти и остаканить похороны друга.
«Иди, Венечка, иди. Запахнись и иди».
- Видела какой страшный?
- Ага. Ха-ха-ха.
Что-то не понравилась им моя образина.
«Иди, Венечка, иди. Запахнись от ветра и иди. . .»
Так любил прикалываться над моим именем Леха, вспоминая того самого знаменитого Венечку, по рецептам которого можно такой «Поцелуй тети Клавы» сморганить, что разом вознесешься до высоких небес, до таких высоких, просто черт знает.
И какой браги хмельной хватанул Леха накануне Крещения . . .
Когда мне друзья сообщили: «Помер Пархом», я сразу не поверил, думал шутка.
«Леха Пархом», - говорю – не может быть.
После я видел кресло, забравшее друга. Оно было пустым и грустным, как стул Ван Гога.
«Иди, Венечка, иди, встречай солнце, уходящее на закат. Стихи ты мои почитал, студент. Я тебе целую тетрадку вручил».
«Да почитал я, почитал. А то не знаю поэзию твою, сочинитель. Стишки Пархом, надо рифмовать, как Айги из трех слов: «солнце, оставленное словом». Врубаешься!»
«Ух ты! У тебя, наверное, от мороза в мозгах просветление».
«А то!»
Я шел, а в голове думы роем. «Надо бы тетрадку со стихами передать потом Лехиной матери. Леха был для нее солнышком в окошке, а не оставленным словом. Как она будет без него. Жаль Пархома, ушел юным и красивым. Одуванчики желтые любил. «Нарисуй меня среди желтых одуванчиков» - приставал он обычно к своей подруге, мечтавшей стать художником. Уехала в Череповец к бабушке и не слыхать.
Сегодня Крещение. Ветер поет и поет, как забулдыга, целый день. А мне хотелось той тишины, когда в городе отцветают белые липы и нет ранней утраты с горькой усталостью в образине моей. Попы говорят, на этой земле мертвым лучше всех. Классный прикол.
«Ну, ты загнул, Пархом! Какие блины со сметаной. До Масленицы еще далеко, как до лета с палаткой в Сокольниках да с гитарой на берегу моря».
Вдруг в толпе показалась высокая фигура прохожего. Сизый ветер волновал темные кудрявые волосы, обрамлявшие задумчивое бледное лицо. Эти тонкие, знакомые до мозга костей черты лица, распутный омут карих глаз. . .
- Пархом! – закричал я на всю округу, не помня себя. – Ты же помер!
Я на мгновение зажмурился и отчаянно потряс своей шевелюрой.
«Фу, черт, показалось. Ах, что ж ты кричишь, Венечка, словно глухих повезли. Закури лучше, а то свихнешься ненароком, и каждый прохожий будет на Пархома похожий».
Иду курю.
«Иди, Венечка, иди. Запахнись от ветра и иди. Пусть душа, как «прищемленная кошка», а ты иди, успокой маму друга. Удивляешься, романтики живут мало. Эх, лютики-цветочки, одуванчики мои, на это не ответить никому. . .»
Дверь квартиры, где жил Пархом, открыли незнакомые люди. Из полумрака комнаты появилась мама в черном, плачущая. Увидев меня, она еще больше разрыдалась и не могла вымолвить слова. Я глядел на ее горестно-молчаливое лицо и еле сдерживал слезы. Боялся разреветься, как малое дитя.
Потом мне сказали, что гроб с телом Лехи привезут из морга завтра. Я еще потоптался у порога и пошел. Ветер припорашивал снежком. Зябко съежившись, я поднял воротник пальто.
«Иди, Венечка, иди, запахнись и иди.»
На следующий день хоронили друга. От душераздирающего плача мамы Пархома леденело внутри и хотелось кинуться с высокого обрыва и утопиться. Как назло магнитофон в чужом окне издевательски прокручивал песни группы «Ноль». Мы медленно передвигались по улице с гробом, а вослед летел хрипловатый голос:
«Я просто живу-у на улице Ле-енина-а и меня зарубает вре-емя от вре-е-ме-ени. Я просто. . . »
Возле катафалка на краю маленькой тихой улицы, по которой все время ходил Леха, мы остановились. Погрузили гроб с телом в машину и помогли разместиться в ней родственникам, а сами до кладбища поехали на заказном автобусе.
Место последнего пристанища Пархома скорее смахивало на большой заброшенный пустырь. Наверное в мае здесь желтых одуванчиков видимо-невидимо. Вдали за пустырем – шоссейка. При виде свежих могил по телу пробежала легкая как «шелест сирени голубой» дрожь. Уходим понемногу.
«Хорошо Пархом не успел одеть солдатские сапоги.
Лучше лежать с чистой душой со святыми порывами на родном пустыре, среди одуванчиков, чем безымянно валяться, без времени сгинув на чужбине далекой.
Совсем крыша поехала. Только на кладбище приходят в башку деревянные мысли, как полено».
Здесь, на кладбище, матерь божья, и небо казалось огромным колоколом, а под колоколом мы, словно маленькие муравьишки, копошимся, копошимся. . . Опять хороним.
«Воды-ы! Скорей воды-ы!»
С мамой стало плохо. Измученная женщина потеряла сознание. И нам пришлось приводить ее в чувства. До чего холоден лоб мертвого друга.
Летели первые комья свежей земли и гулко разбивались о крышку гроба. И в душе было гулко, как в глазах печальных бездомных собак, слоняющихся по кладбищу.
Вот и прожили день.
«Праздники вчерашние реют, как тени. . .»
Чтобы заполнить в душе гулкую пустоту, хотелось пойти и остаканить похороны друга.
«Иди, Венечка, иди. Запахнись и иди».
Обсуждения Нарисуй меня среди желтых цветов