Постепенно все в моей жизни начинало как бы упорядочиваться и налаживаться. С девчонками в комнате становились более дружественные, нежели нейтральные отношения. Обстановка роднила, простота привлекала, особо чужие качества не мучили или просто игнорировались, ибо в своей мере были терпимы. Уже можно было и пора было думать и о цели приезда и начинать проявлять активность в взращивании своего духовного становления, будучи причастной к своей судьбе и творя ее в результате давания себе внутренних указаний после неотъемлемых от меня состояний долгого самопогружения, которое особенно было благоприятным и когда я обходила прядильную машину, почти автоматически присучивая нити, и когда шла домой, т.е. общежитие, которое находилось в километрах полтора от комбината, и когда уединялась в общежитии или в холе, или в комнате отдыха. Но судьба отнюдь не нуждалась в моих такого рода внутренних усилиях и установках и, получив от меня лишь разрешения работы над собой, затребовала неких более существенных практический трудов надо мной, путей почти насильственных, управляя мной и моими желаниями так, как ей было угодно, чтобы творить меня куда серьезней и беспощадней, ибо, видимо, страдания я испытывала не во всю силу, едва-едва, но расслабляться мне было не время, и какие уж здесь можно было сделать выводы и какой опыт обрести? Давно спала внутренняя напряженность, все хвосты и условия их рождающие были судьбою легко отметены в сторону. Девчонки в комнате были для меня слабым раздражителем в плане обид, но, напротив, относились ко мне с уважением, что я подмечала легко и с удовлетворением. Катерина, полная, простоватая и улыбчивая девушка спала как раз напротив меня. Не помню, какая история привела ее на комбинат; она была несколько домашняя, скучноватая, из нее желания, речь и интересы не били ключом, она легко определилась на новом месте и главным для нее были по крайней мере вещи две – работа и сон. Приходя с работы, она тотчас заваливалась на кровать и почти моментально засыпала. Ее не смущало время суток, ибо сну она отдавала дань также строго, как и работе. Все бы ничего, но эта ее привязанность была для всех остальных настоящим бичом, ибо она сильно храпела и спала непробудно. А потому, если она закрывалась на задвижку, то попасть в комнату было невероятно. Приходилось тарабанить, стучать, в конце концов бить ногами в несчастную дверь, вновь и вновь заглядывать в замочную скважину, дабы в который раз убедиться, что она в комнате, призывать на помощь всех, включая дежурных, вахтера, кричать ей, упрашивать… Ее пробуждение при этом было столь невинно всякий раз, что уже то, что она минут через сорок проснулась и открыла, рождало великое ей прощение и понимание, что и так бывает. Другая девочка была Наталья, лет двадцати. Она еще в поезде отличалась постоянным и каким-то изощренным матом. Ее присутствие было куда тяжелей, ибо, как только она просыпалась, как только приходила с работы, мат сыпался из нее в недосягаемых умом формах. Она была невысокого роста, очень миленькая на лицо, брюнетка с короткой стрижкой, очень подвижная, но имела свой круг общения и ни с кем особо в комнате не дружила. Ее можно было терпеть, но общаться с ней… Мне кажется, за все время, сколько мы жили в одной комнате, я к ней не разу и не обратилась. И третья девушка была совсем безобидная, но постоянно грустная. Она была очень высока, худощава, бледное невыразительное лицо ее было постоянно усыпано прыщами, почти несимпатичная, а потому находящаяся относительно себя в болезненных переживаниях. Однако, этот маленький мир чужих судеб едва касался меня, не влиял на меня существенно, а потому Судьба решила расширить и углубить эти границы в обозначенном направлении и сделала это в два приема, сначала как бы легонько постучав в мою дверь налаживающегося относительного благополучия, где я ожидала для себя уже более менее успешный старт, а потом и затарабанила, требуя перемен сразу же и теперь. А постучалась судьба ко мне вот по какому вопросу. В один из дней, как только я вселилась, просмотрев мои документы, в меру проследив за мною, ко мне явилась от комендантши работница общежития и предложила стать старшей по этажу, или старостой этажа. Я должна была следить за порядком и прочее, что, отнюдь, не входило в мои планы ни с какого боку, никак не могло способствовать моим планам на себя и свою реализацию, но… я согласилась и примерно планировала, что здесь можно предпринять, решив начать с собрания на этаже, с приглашением администрации. По сути, этому событию я не придала значения, как и не очень-то понимала, что попала под общее обозрение всех и не только тем, что потихоньку стала крутиться в сфере порядка и дисциплины на этаже, но и вследствие своей деятельности внештатного собкора. Видимо, этого было вполне достаточной причиной, чтобы сделать мне еще одно предложение, которое я и сравнила с волевым действом судьбы, имеющим многие для меня последствия, ибо на самом деле судьба вещь достаточно напористая и далеко не всегда укладывается в один акт, но жаждет продолжения более солидного. В этой связи комендант Надежда Петровна и пригласила меня в свой кабинет. Внимательно посмотрев на меня, она предложила присесть и постепенно начала пояснять. Дело было в том, что общежитие было новым, только заполнялось приезжими со всех концов России и не только женщинами и девушками, которые устремлялись, по сути, на заработки или ехали по своей неотвратимой нужде, а потому были разношерстные, характерные, неуравновешенные, много пережившие, пьющие, отсидевшие тюрьмы, психически неуравновешенные, больные в свой судьбе, гонимые ею, ищущие себе мира, судьбы и благополучия, а потому требовалась дисциплина и порядок. Попросту говоря, никто из местных не шел работать в общежитие воспитателем, ибо контингент был достаточно беспокойный, почти неуправляемый, и силами одного воспитателя, который был в наличии, держать всех и управлять порядком было невозможно, и эту роль очень неохотно брала на себя сама комендант, ибо постоянно жаловалась, что ей приходится помимо основных своих обязанностей выполнять функции и воспитателя, и мамы, и заведующей, которой также пока не было. На ее многочисленные просьбы и обращения в администрацию комбината ей было указано, что подходящего воспитателя она может рекомендовать и сама и из числа приезжих по орг. набору, что этот вопрос можно будет далее согласовать, если кандидатура подойдет, и этим исчерпать проблему. Предложение стать воспитателем общежития меня никак не порадовало, ибо тотчас возникли многие вопросы, как и чувство неблагоприятности этого направления в моей судьбе, ибо таким образом она выводила меня на конкретную работу с людьми, на управление в то время, как я еще желала и устремлялась работать внутри себя, куда включала непременно - снова готовиться к поступлению в ВУЗ, может быть литературного или журналистского направления и рассчитывала уже здесь больше года не задержаться и выходить на людей более косвенно, по своей инициативе, но никак не собиралась быть втянутой в столь серьезное мероприятие, не чувствуя в себе ни желания, ни направления ума, ни опыта. Также меня отнюдь не радовал оклад в восемьдесят рублей, ибо хотелось приодеться и через год открепиться от комбината, за что мне пришлось бы заплатить сто рублей, поскольку договор предусматривал мое обучение, подъемные, и трудовую отдачу в течение не менее двух лет. Теперь же мне было более, чем понятно, что я не удержусь, чтобы не начать штурмовать ВУЗ заново, и это непременно должно произойти уже через год, и ни в Сибири. Так что надо было еще подсобирать деньги, да и как-то прожить при условии, что здесь было все относительно дорого. Я изложила свои причины, но комендант не собиралась сдаваться. Она давала мне в общежитии отдельную комнату без подселения, или также на выбор стала предлагать комнату в другом семейном общежитии, где я могла жить в своей комнате, обставить ее, завести семью и ходить в общежитие, как на свою работу, если сочту, что постоянное проживание по месту работы имеет лишние беспокойства, поставив в условия постоянной работы, ибо тогда по всем возникающим вопросам могли бы бежать ко мне, не взирая на мое расписание. На самом деле, я уже не раз замечала в себе, ибо и за собой изнутри наблюдала и познавала себя, что просьбы людей постоянно что-то во мне смягчают, заставляют мыслить в их пользу, искать причины пойти навстречу, рождало во мне чувство благодарности и нежелания подвести или не оправдать, и я ничего не могу поделать с собой. Как я не считала внешность человека не убедительной, как ни старалась исходить из понимания справедливости и благоразумия, но именно внешность, речь, глаза, причины, сами просьбы действовали на меня определяющим образом. Насколько только можно было, я непременно смягчалась, шла навстречу и всегда при этом, давая человеку хоть малую радость, испытывала сама бесподобное чувство благости, которое действовало уникально, запоминалось, предчувствовалось и устраивало в душе некий гимн человеку за то, что он ко мне обратился. Также, я как бы не переносила повелевать, чувствуя в этом что-то болезненное, мне несвойственное, ибо никогда не желала, чтобы человек зависел от меня и считал себя на неуютной ступени прошения, обращаясь ко мне. Я не смогла отказать Надежде Петровне, смутно понимая, зачем мне все это надо, как это состыковать со своим внутренним направлением. Но, я согласилась. Это означало, что уже в этот же день я переселилась в отдельную комнату на третьем этаже и уже завтра должна была с обходным листом получить порядка десяти разных подписей, далее следовал приказ и уже через неделю комендант повела меня по всем комнатам, представив, как воспитателя общежития, к которому следует обращаться только по имени отчеству, Наталия Федоровна, хотя я этому сопротивлялась, но Надежда Петровна считала, что должна быть дистанция, а сама стала называть меня просто Федоровной, как и все другие сотрудники общежития.
Разумом понимая все, давая всему определение, хотела или нет, но я входила в эйфорию власти, ибо я должна была испытать на этом месте влияние именно этой неусыпной иллюзорной Божественной энергии, которая одна и дает стимул каждому на его месте проигрывать свои роли и входить в них вообще в соответствии с уровнем своей уже реализации на Земле. Слава Богу, что я не устремилась упиваться этой ролью, и ни с этой преимущественной целью она была мне дана, но с тем, чтобы приблизиться к человеческим судьбам с этой все же более-менее доступной стороны и получить от них разрешение приоткрывать мне свои неуютные зачастую сердца. Менее всего я думала о власти, но воспитатель общежития все-равно был персоной немаловажной в глазах здесь живущих, ибо никто, но он был ближе всех ко всем проявлениям многих человеческих характеров и слабостей, ко многому непозволительному и мог поставить вопрос перед комендантом о выселении из общежития, ибо тому было очень немало для многих причин. Я начинала работу в общежитии в паре с другим воспитателем, женщиной лет тридцати шести. Ее звали Ольга Владимировна. Это была достаточно полная, несколько медлительная в движениях женщина, с черными короткими волосами, круглым приятным лицом и почти добродушным взглядом. Она сразу заняла относительно меня положение наставницы, но, пытаясь поучать и наставлять меня, убедилась, что мыслю я не так уж слабо и сама могу неплохо объяснять другим прописные истины и обязанности. Она училась заочно в педагогическом институте, одна растила уже шестнадцатилетнего сына, была по характеру активна, но эта активность все более была устремлена на мероприятия увеселительного и культурного порядка и не помню, чтобы она была как-то особо озабочена судьбами приехавших со всех концов России девчонок, но была исполнительна, в меру общительна и никогда не сокращала между собой и другими расстояние, хотя тяготела к умной и содержательной беседе и деловому непродолжительному общению. Мы работали по договоренности, но в две смены; первая смена начиналась в восьми утра и до двух дня, а вторая смена уже с двух и до одиннадцати. Вторая смена чаще всего доставалась мне, поскольку жила здесь же, в общежитии и решала своим согласием некоторые проблемы Ольги Владимировны. Мой рабочий день начинался с обхода комнат, с разговора с дежурными и вахтером, как и со старостами этажей. Это была моя инициатива, ибо иначе я не могла сразу же уединяться в комендантской или в комнате для воспитателей, не имея представления, что там творится на этажах. Я здоровалась, спрашивала, какие и у кого проблемы, интересовалась новичками, бывало, что и просила для безденежных в долг, ибо сама через это прошла, просила помогать друг другу, не материться, не склочничать, не драться… И как-то все складывалось не просто, но и не плохо. Однако, приехавшие со всех концов люди, многие из которых были значительно старше меня, были и надломлены жизнью, и поруганные, и изгнанные, что отнюдь не нуждались в лишних воздыханиях, и не собирались ни кланяться, ни объясняться, ни входить в контакты… Я начинала сталкиваться с такой человеческой болью, с такой человеческой грубостью и с такими поступками, что только доброта и понимание, а также твердость могли как-то мне помочь. Ко мне в комнату стучались по любым вопросам, в любое время, буквально вышибали дверь, когда не могли разрешить своих вопросов. Невозможно было как-то отговориться, если моя смена еще не началась… Ситуацией и невозможно было управлять. Однажды часов в десять ко мне постучали девчонки с тем, чтобы я разрешила праздновать день рождения за пределами одиннадцати вечера. Меня действительно долго упрашивали, умоляли, обещали, что все будет в порядке. Комендант общежития жила со своей семьей в пристройке к общежитию, однако не любила, когда ее посещают вне рабочего времени, ибо тоже была измотана вечными проблемами и обязывала их решать на уровне старших по этажу, вахтеров и милиции и непременно через воспитателей. Но, опять же, невозможно отказать, когда просят, когда всеми силами убеждают, когда буквально падают на колени. С очень большими просьбами и предупреждениями я разрешила продолжить день рождение на несколько часов. Увы. Уже спустя час, когда я поднялась на этаж, и открыла дверь, картина предстала предо мной очень больная. Успев напиться, именинница, вспоминая о своем где-то оставленном ребенке, о своей проклятой и неудавшейся судьбе, плакала навзрыд, почти голосила, не в силах справиться с обуявшими ее чувствами тоски и безысходности. Столы были перевернуты, битая посуда, еда, бокалы, салфетки… все превратилось в сплошное месиво. Увидев меня, девчонки наперебой, в пьяном угаре, но, помня обещания, стали молить о прощении, клясться, что все вот сейчас все уберут, что не выдержала душа. Они хватали меня за руки, смотрели в глаза, но их глаза были полны слез, отчаянья. А именинница все причитала, кричала, что все, все бросит и вернется к сынулечке, ругала себя последними словами и ни в ком не находила утешения… Разве могла я кричать? Разве могла я совестить ? Разве могла я обещать выселение? Разве сердце мое не разрывалось от человеческого страдания? «Ну, ничего, все бывает, прибиритесь здесь, успокойте ее…» . Я и сама с ней немного поговорила. Я видела, что пьяный человек на самом деле очень понятливый человек, все очень остро чувствует, всему придает большое значение, очень раним, что совесть в нем не засыпает, он может дать отчет в своих действиях, он может опечалиться, он очень хочет что-то изменить, он очень хочет, чтобы его не унижали, чтобы не отбирали у него его звание человека. Надо было быть слепым, чтобы это не видеть, не слышать, чтобы не сочувствовать. И действительно, скоро девчонки все прибрали и долго еще извинялись, вспоминая этот случай. Было и другое событие, скорее полоса страданий одной девушки. И это никак не могло пройти мимо меня. Девчонки, приехавшие на комбинат работать, на самом деле где-то оставляли свою семью, бежали от страданий и избиений от самых близких людей, искали свое место в жизни, будучи готовыми заплатить за него временными разлуками, своим трудом, дабы хоть так удержать надежду, которая давно уже не баловала, которая лишь едва обещала… Но никто здесь никого особо не ждал, никто не мог заменить родных, и боль часто взрывалась от стакана водки, и никто не препятствовал, ибо каждый уже прошел свой ад и готов был идти далее, но все друг друга понимали и со словами и без слов, и делили, и разделяли, и материли, и угрожали и избивали, и просили прощения… Так, делая свой очередной обход комнат, я не получив ответ на стук, вошла. В комнате на кровати лежала девушка, скорее всего малолетка, лет семнадцати. Такие тоже жили в общежитии и работали на комбинате по шесть часов. Она лежала ничком. На полу у кровати около свисающей руки стояла почти пустая бутылка водки… Ее звали Лариса. Она была пьяна и, как рассказывали девчонки с комнаты, пила уже который день. Что было делать? Рассуждая вслух, я предложила вызвать милицию. Но девчонки сказали, что из-за милиции она и пьет. Накануне Ольга Владимировна, застав ее пьяной, позвонила в милицию, а в результате… Ларису увезли, продержали три дня в изоляторе, где ее и износиловали три милиционера… ну, разве это докажешь? Об этом событии знали многие в общежитии, Ларисе сочувствовали и никому ничего не стремились доказать, ибо и комендант, и другая воспитатель винили во всем Ларису, и ее словам особо не верили. Я же все ходила и часто заставала ее пьяной, и не понятно было, как с этим бороться или чем помочь, но из своего запоя, пусть тяжело, но она стала понемногу выходить, замкнувшаяся в себе и устраненная.
Как относились ко мне в общежитии? И теперь мне кажется, что неплохо, хотя… и не однозначно. По вечерам, когда я уже сделала обход и сидела в комендантской, писала планы, отчеты, размышляла об очередной поездке девчонок с общежития на помощь в совхоз на выходные или обдумывала тему нового мероприятия, или какие вопросы следует поднять на предстоящем собрании, ко мне захаживали девчонки, дабы поговорить о своем, или принести очередную сплетню, или со своими проблемами. Были у меня и свои недоброжелатели, которые названивали мне по телефону и угрожали избиениями и убийством, ибо была я много моложе других, брала на себя воспитательные функции и многие кричали, что они меня не избирали и коменданту в который раз приходилось объяснять, что на должность воспитателя не избирают, что это такая же работа, как и любая другая, и это казалось несправедливым или унизительным. Но было и так, что когда я оказывалась среди них на остановке, кто-то говорил: « Девчонки, не материтесь, Наташа здесь.», - и тотчас мат притихал, или мне приносили извинения, что меня несколько радовало и рождало чувство благодарности за такое проявление себя или своего уважения. Но было и так, что, когда по не зависимой от меня причине кастелянша долго не меняла постель, девчонки рвались в мою комнату, дабы проверить, а на какой постели сплю я и находили, что она стираная, а значит, я для себя позаботилась и никакие мои пояснения, что я такая же в этом плане, как все, не могли возыметь действия, никто не мог и поверить, что я стирала себе сама. В двери мои стучались постоянно, в любое время, заглядывали в замочную скважину, требовали меня и моего присутствия во всех спорах и разногласиях, частенько льстили мне, что я человек и все понимаю и что к другой воспитательнице они так обращаться не могут. В редакции были несколько разочарованы моим переводом на должность воспитателя общежития, поскольку главный редактор через меня хотел освещать жизнь на комбинате, имея везде своего так сказать сотрудника, но я пояснила, что мне ничего не мешает приходить на фабрику в любое время, хотя постепенно к своим статьям в газете охлаждалась и готова была и устраниться. На танцы я не ходила, ибо не могла себя представить в этой среде, которую, стараясь принимать и уважать, никак не могла разделять, никак не могла здесь найти себе истинную подругу, никак не могла здесь и думать об успехах в плане того, чтобы кому-либо нравиться или встречаться. Это было реально возможно, но статус воспитателя общежития уводил меня от былых экспериментов в этом направлении, ибо я не могла себя представить в образе той, к кому приходит парень, которая воспитательница, которая стоит в фойе общежития и льнет к своему другу у всех на глазах. Однако, незаладившиеся вначале отношения с девушкой, у которой по своему приезду я попросила денег в долг, вдруг незаметно и независимо от меня переросли в достаточно дружеские отношения. Ее звали Надеждой, но она просила называть себя Наяной и охотно и почти радостно входила в дружбу со мной, рассказывая о себе о своем прошлом и много раз просила меня простить себя за то, что выматерила меня, чуть не убила, когда я попросила не конкретно у нее, но в ее комнате в долг для себя, ибо почти умирала от голода. Дружба с Наяной, которая была старше меня на три года, которая уже имела сына и здесь искала свою судьбу, была для меня не то чтобы очень значимой, но все же оберегающей; Наяна стояла за меня горой везде, по-свойски отстаивая и разбираясь с любым, кто что-либо имел против меня, она была авторитетна, сильна духом, говорила четко и однозначно, не перед кем не склоняя головы и всегда стоя на позиции ею понимаемой правды и справедливости, и была все же необходимой мне, ибо она открывалась мне своими удивительными качествами, очень твердого, характерного, почти идейного человека, но сломленного судьбой, заставившей идти и просить самой, как и дававшей ей все самой непросто, в противоборствах с другими. Все образы, все встречи, все поступки отзывались во мне несравнимым пониманием, как реальная жизнь других, как реальный мир чувств и отношений, как реальный выбор, путь , поиски, страдания, надежды. Бог показывал мне в неискаженном, но доподлинном виде тех, кто и должны были стать героями и основателями моих будущих пониманий и уроков, кто дал мне из первых рук реалии жизни, на свом примере, на своей боли. Но среди всех было два человека, которые круто изменили мою судьбу, или, скорее всего, были использованы судьбой, дабы повести далее, дабы вырвать из того, где намечено было только побывать, где не мной было выбрано и не мной должно было быть продолжено. В общежитии жило много странных, не очень контактных или чрезмерно общительных девушек и женщин разных возрастов; все они работали, как-то строили свою жизнь и каждая имела свое очень непростое прошлое. Очень странной, всегда улыбающейся, болтливой, неординарной, несколько взболомошенной и непредсказуемой была Татьяна. О ней ходили разные легенды, поговаривали, что она сидела в дурдоме, что она склонна к суициду и пр. Было и так, что в одно из своих откровений, она поведала мне, что она сама из детского дома, что она ни один раз резала себе вены, и на спор как-то, будучи еще в детском доме, вышла на сцену во время концерта обнажив груди. Это была плотная, среднего роста девица со смазливым румяным лицом, лицом, быстрой речью, охотно идущая на контакты и вечно утверждающая, что для нее нет никаких преград, что ей ничего не стоит сделать то или другое, что она может заключить любой спор и непременно его выиграет. Пару раз зайдя ко мне в комендантскую, она, однажды, уже уходя, как-то неожиданно мне сказала, что легко может сделать так, что меня уволят. Поскольку все, что она ни говорила, было бесшабашно, со смехом, то ее словам я не придала какого-либо значения. Но… произошло и другое. Таню в голове я долго не держала и успела позабыть о ее словах, но однажды, когда я сидела в комендантской, склонившись над книгой, тихонько играл проигрыватель, и я уже собиралась скоро уходить, ибо время приближалось к одиннадцати, кто-то чуть слышно постучал в дверь. Ко мне часто заходили сюда девчонки чуть ли ни гурьбой, задавали вопросы, интересовались моей прошлой жизнью, моими планами или звали в комнату, где кто-то разбушевался, или кто-то просто делился сокровенным. Такие завсегдатаи у меня тоже были, и порою мне приходилось выслушивать целые исповеди, а иногда мне приносили свои письма, записки и открывали душу, желая узнать мое мнение, совет, но так, чтобы это осталось тайной. Обычно, перед сном я сама обходила все этажи, спрашивала у дежурных, все ли спокойно, но стук все же мог принести любую весть. В комендантскую зашла Галина Матонина. Эту девочку в лицо я знала неплохо. Она была чуть младше меня, невысокая, шатенка с короткой стрижкой, всегда ходила в брюках, была очень милая на лицо и легкая в общении. Не торопясь уходить и не имея что сказать мне, она покрутилась около стола, поинтересовалась, что у меня за книга, подошла к приемнику. Я знала, что девчонки сразу с порога часто не начинают свою исповедь или просьбу. Но просто так заходили редко, предлог находился у каждой. Затем она подошла ко мне.
- А… можно я выключу свет? Когда играет проигрыватель и идет легкая музыка, создается удивительная обстановка. От проигрывателя исходит свет…
- Для чего? – спросила я почти без эмоций или негодования, ибо хотелось позволить ей высказаться до конца, еще особо не поняв, к чему бы это она.
- Наташа, ты… ты разве никогда не желала вот такой обстановки? – она подошла к стене и выключила свет.
Действительно, в комнате не стало темно, но это уже была не рабочая обстановка и было непонятно, к чему она гнет и что ей надо. Я все еще сидела над книгой, однако мыслью решая, как с ней поступить, ибо быть резкой и прогнать ее не было оснований, да и в моем положении воспитателя. То, что она меня назвала не по имени отчеству меня не смущало, ибо девчонки иногда позволяли себе это, и это было нормально в моем понимании. Но далее… Она подошла ко мне и как бы случайно положила руку мне на плечо. Странное чувство охватило меня. Никогда ничего подобного я не испытывала. От ее руки шло какое-то не женское, но мужское волнение, словно передо мной стояла не девочка, но зрелый мужчина. Никогда и никто не рождал во мне подобное чувство. Магия ее руки и взгляда была непостижима. Я никогда ранее ни из каких источников об этом не слышала. Я изумлялась странности почувствованного, я была крайне озадачена, невозможно было молчать, но и… что сказать. Однако, любопытство было сильнее меня. Я ожидала, что будет далее, я хотела понять, осознанно ли она заставила меня встрепенуться и устремить мысль в столь непонятную и неизведанную область человеческий чувств и возможностей.
- Наташа, закрой глаза, ты… такая нежная, такие руки…
Наверно у меня была достаточно авантюрная натура. Чтобы я пропустила такой спектакль. Конечно же, я закрыла глаза. И, кажется, не зря… Невыразимо тонкий женский поцелуй, легкий и чуть волнующий она запечатлела на моих губах… и растворилась ни слова более не говоря в полумраке. Она ушла легко, как и пришла, оставив меня дура дурой, ошеломленную, ничего не понявшую, не успевшую сказать даже вдогонку хоть одно воспитывающее согласно моему статусу слово, но с одной глубокой и потрясающей мыслью: «Что это было?».
На самом деле Бог показал мне, водя по материальному миру, и эту сторону человеческих отношений, пропустил через меня в слабой и допустимой мере и этот опыт, дабы я знала, что и так бывает, чтобы никогда не осуждала. Но, а нравственность и непривлеченность сексуальными отношениями в основном никак не могли повести меня в эту сторону, но имело место другое продолжение.
Уже на следующий день Таня, ранее предвещавшая мне неприятности, била себя в грудь, утверждая прилюдно, что я лизбиянка и переспала с многими, и все общежитие с утра наполнялось слухами о моей половой ориентации, в то время, как на самом деле я еще не была ни с одним мужчиной. Никогда не думала, что плохая и незаслуженная слава имеет столь длинные ноги и быстро находит доверчивые и охотно все принимающие умы. Ольга Владимировна, приступившая к смене утром нового дня, резко изменила свое отношение ко мне. На мое приветствие она ответила затянувшимся молчанием, затем еда кивнула. Она сидела в коридоре на моем этаже, окруженная девчонками, как бы поджидая, когда я выйду из комнаты, и я почувствовала на себе многие любопытные и пристальные взгляды и почти веселые глаза. Мне даже не надо было спрашивать, в чем дело. Почти тотчас на меня вылились все догадки, все доказательства моего так сказать аморального поведения, несовместимого с должностью воспитателя. Козыри сыпались один за другим, не нуждаясь в опровержении; никогда не думала, что беспокойный человеческий ум может так легко наскрести свои доводы, признав их право на существование тотчас. С предательствами, с непорядочностью в своей жизни я уже была знакома, но против меня стояли вещи, как факты, которые ко мне не имели никакого отношения. Но картина начинала постепенно проясняться, ибо желая человека тотчас уличить, ему и выдают все, что против него. А там уж разбирайся и разгребай – твое –не твое… Прежде всего мне поставили в вину, что я каким-то Макаром переспала с Татьяной, далее были очевидцы, как ко мне на свидание приходила соблазненная мною Галина, также было сказано, что и хожу я по комнатам не зря, но присматриваю себе подходящую девочку, также нашлись те, кто подтвердил, что будучи одна в своей комнате я часто приглашаю к себе других, что не спроста у меня всегда чистая постель, и вспомнили то, что я никак не могла себе даже представить. А дело в том, что отец, получив мое письмо, где я сообщила, что бросила университет, прислал мне телеграмму очень оскорбительного порядка. Там были примерно такие слова: « Возвращайся в Горький приеду изобью как собаку…» Кто знал, что отец мог написать мне такое в связи с своим необузданным и грубым характером. Но эта телеграмма, лежащая на общем столе, оказывается, стала достоянием многих, как и письма от отца, которые сплошь и рядом я получала распечатанными, не вникая в причины… Но здесь уже радели о том, что это за цаца всеми управляет тут. Также поводом послужили и мои личные, так сказать умные слова, которые хорошо были повернуты против меня. Как-то разговаривая с Ольгой Владимировной, я говорила, что человек далеко не всегда есть то, что мы видим, всегда надо предполагать в нем его внутренний более глубокий мир, многое от глаз сокрыто и только время показывает, кто есть кто и расставляет все акценты, как и дает самую точную оценку любому. На все это Ольга Владимировна выговаривала мне с видом прозревшей наконец на мой счет личности. « Теперь я знаю, что вы из себя представляете, Вы сами говорили, что время оценивает человека, что он далеко не всегда есть то, что на поверхности. На самом деле вы говорили о себе. И вы думаете, что я не знаю, как к вам относятся ваши родители? К хорошему человеку никто бы такую телеграмму не прислал. Я больше, чем уверена, что все правда, я больше, чем уверена, что вы именно та, какой вас мне описали. Я верю девочкам и имею все основания не верить вам, ни единому вашему слову. Я больше чем уверена, что вас и милиция знает, что и с милицией Вы имели дело, а тут прикинулись… И не от милиции ли вы скрываетесь? Но в нашем городе вы сами увидете, что вам делать нечего, вам здесь голову снесут, однозначно. Я советую вам убираться из общежития, я советую вам убираться из города, я советую вам никогда никого не учить…!» Это была страстная речь блюстительницы высочайшего порядка, это было то, где я могла лишь сказать, что я даже не знаю, в чем меня обличают. Подоспевшая парикмахерша, которая делала мне всегда прически, занимавшая комнату на первом этаже, льстившая мне, когда я брала интервью у невесты, которой она укладывала волосы, вдруг высказала такое, что мне совсем стало непонятно. Присоединяясь ко всем, она вдруг стала вспоминать, что якобы я неровно, как-то не так смотрю на ее сына, что я чуть ли не виновата в развращении малолетних. Ее ребенка я хорошо помнила, мальчика лет одиннадцати-двенадцати. Я ему задала какой-то вопрос, поскольку он рядом около матери постоянно крутился. Теперь все валилось в одну мерзкую и непонятную моему уму кучу, и мои слова тотчас тонули в чужой агрессивности и в нескончаемом потоке грязи и неприязни. Черная слава быстро распространялась о той, что воспитатель общежития, она проникала на комбинат, в цех, становилась достоянием всего города, все заговорили о том, чего не было. Кто знал, что мне предстоит испить и такое. Мне было предложено уволиться и снова возвращаться к станку. Это событие, эта весть дошла и до редакции газеты и со мной перестали здороваться. Только однажды Галина Матонина меня встретила и сказала: « Хорошо, что ты меня не выдала…» . Что она хотела этим сказать? И почему ей и другим нужна была эта ложь? На самом деле некоторые откровения о ней мне поведали девчонки. Но мне это было и удивительно и безразлично. Я только отметила в себе, что и так, оказывается, бывает. Вообще, чтобы человека поднять в какой-то жизни вверх, Бог вначале дает великое падение и прилюдное немалое унижение. Карма – очень непростая вещь, ибо она за все требует плату и иногда наперед, и Богу было угодно и не раз, прежде чем повести меня к людям, прежде, чем объявить меня Своей слугой и дать мне великое служение Себе, дать мне в этой же жизни и обратную сторону медали, я должна была познать цену человеческой славы, дабы никогда на нее не претендовать, как и не бояться быть в центре любого события, должна была учиться непривязанности, беспристрастию с тем, чтобы однажды понять, Кто за всем стоит, от Кого все исходит, Кому все принадлежит вместе с плодами любых трудов и деяний. Судьба волею Бога уже так часто выделяла меня, что для меня это становилось слишком прозрачным, утомительным, но и давало ко всему свой опыт, свою независимость от людей, ибо, чтобы быть от них независимым, нужно быть ими битым и отверженным и чем сильнее, тем лучше. В создавшихся условиях, в великой дурной и незаслуженной славе, не видящей врат, чтобы себя защитить, я должна была по настоянию Ольги Владимировны и коменданта, снова перевестись в прядильный цех и уйти из общежития. На самом деле я уходила с позором, с болью и сильнейшим потрясением. Была уже осень, октябрь 1973 года. Уже наступили холода, денег у меня почти не было, из дома приходили письма только от отца, где редко бывала приписка мамы, также обвиняющей меня, без добрых слов, без какой-либо поддержки, почти разделяющей мнение всех родственников, что меня теперь ждет не иначе, как путь проститутки, никто не собирался мне хоть как-то помочь деньгами, добрым словом или нормальным советом. На главпочтамт исправно приходили письма Геннадия, однако, переписка эта однажды оборвалась и не по моей вине. Писал мне и Роман, но очень редко. Получила письмо и от Сержика, где он слету предложил мне выйти за него замуж, но его я ответом не удостоила, ибо это было совсем из другой оперетты. Завязавшаяся было переписка с Нафисой вела к тому, что Нафиса чуть ли не засобиралась приехать ко мне. И как бы я ее встретила в своем безденежье и в своей славе? Поэтому произошло чудо. Уже купив билет на самолет, прощаясь с мамой в аэропорту, она, будучи тонкой натурой, вдруг в одно мгновение изменила свое решение, видя скорбный, опечаленный взгляд матери, в который раз провожающей на чужбину свою дочь, увидев ее плачущей и благословляющей ее, не смогла это выдержать и осталась. Более я не получила от нее ни единой весточки. Однако, закрывая одни двери, судьба открывала мне другие. Слабо надеясь на удачу, я обратилась на остановке к женщине по вопросу не сдает ли она квартиру или не знает ли, кто может взять. Она дала мне свой адресок и попросила подъехать в назначенный день. Жилье она сама не сдавала, но ее соседка, недавно похоронившая мужа и не переносившая одиночества, как и страшась его, и которая охотно согласилась взять меня в свой дом. Уходить с вещами из общежития у всех на виду мне виделось большим потрясением, большим унижением и несравнимым позором, который собиралась претерпеть, желая себе силы, и я долго думала о том, как это и тяжело, и больно, и несправедливо, и унизительно. Я уже мыслью видела насмешки, слышала слова, которые будут сказаны вслед. Я упаковывала свои вещи, зная, что комендант уже распорядилась, чтобы их досмотрели на вахте, что многие языки постарались приписать мне самые гнусные качества. Но случилось так, что, будучи в своих проблемах и слезах, я даже не знала, что в общежитии случилось несчастье. Таня, которая последний раз беседовала со мной, решила переночевать в машине со своим парнем, и, чтобы не было холодно, включили отопление, ибо ночи уже были достаточно холодные. Увы, на утро нашли два трупа. Теперь, в день моего отъезда она лежала в гостевой комнате в гробу, и все общежитие с ней прощалось. Влача свой неподъемный чемодан, я отнюдь не была центром внимания, ибо меня не видели в упор, меня не стали досматривать, но отпустили с Богом, и только вахтерша объяснила мне, что произошло, и пожелала мне удачи. На самом деле, и по жизни я замечала, что оговаривающие меня, бьющие, гонящие, унижающие теряли милость Бога, и были такие, над кем мне приходилось рыдать, и об этом я тоже еще поведаю.
Разумом понимая все, давая всему определение, хотела или нет, но я входила в эйфорию власти, ибо я должна была испытать на этом месте влияние именно этой неусыпной иллюзорной Божественной энергии, которая одна и дает стимул каждому на его месте проигрывать свои роли и входить в них вообще в соответствии с уровнем своей уже реализации на Земле. Слава Богу, что я не устремилась упиваться этой ролью, и ни с этой преимущественной целью она была мне дана, но с тем, чтобы приблизиться к человеческим судьбам с этой все же более-менее доступной стороны и получить от них разрешение приоткрывать мне свои неуютные зачастую сердца. Менее всего я думала о власти, но воспитатель общежития все-равно был персоной немаловажной в глазах здесь живущих, ибо никто, но он был ближе всех ко всем проявлениям многих человеческих характеров и слабостей, ко многому непозволительному и мог поставить вопрос перед комендантом о выселении из общежития, ибо тому было очень немало для многих причин. Я начинала работу в общежитии в паре с другим воспитателем, женщиной лет тридцати шести. Ее звали Ольга Владимировна. Это была достаточно полная, несколько медлительная в движениях женщина, с черными короткими волосами, круглым приятным лицом и почти добродушным взглядом. Она сразу заняла относительно меня положение наставницы, но, пытаясь поучать и наставлять меня, убедилась, что мыслю я не так уж слабо и сама могу неплохо объяснять другим прописные истины и обязанности. Она училась заочно в педагогическом институте, одна растила уже шестнадцатилетнего сына, была по характеру активна, но эта активность все более была устремлена на мероприятия увеселительного и культурного порядка и не помню, чтобы она была как-то особо озабочена судьбами приехавших со всех концов России девчонок, но была исполнительна, в меру общительна и никогда не сокращала между собой и другими расстояние, хотя тяготела к умной и содержательной беседе и деловому непродолжительному общению. Мы работали по договоренности, но в две смены; первая смена начиналась в восьми утра и до двух дня, а вторая смена уже с двух и до одиннадцати. Вторая смена чаще всего доставалась мне, поскольку жила здесь же, в общежитии и решала своим согласием некоторые проблемы Ольги Владимировны. Мой рабочий день начинался с обхода комнат, с разговора с дежурными и вахтером, как и со старостами этажей. Это была моя инициатива, ибо иначе я не могла сразу же уединяться в комендантской или в комнате для воспитателей, не имея представления, что там творится на этажах. Я здоровалась, спрашивала, какие и у кого проблемы, интересовалась новичками, бывало, что и просила для безденежных в долг, ибо сама через это прошла, просила помогать друг другу, не материться, не склочничать, не драться… И как-то все складывалось не просто, но и не плохо. Однако, приехавшие со всех концов люди, многие из которых были значительно старше меня, были и надломлены жизнью, и поруганные, и изгнанные, что отнюдь не нуждались в лишних воздыханиях, и не собирались ни кланяться, ни объясняться, ни входить в контакты… Я начинала сталкиваться с такой человеческой болью, с такой человеческой грубостью и с такими поступками, что только доброта и понимание, а также твердость могли как-то мне помочь. Ко мне в комнату стучались по любым вопросам, в любое время, буквально вышибали дверь, когда не могли разрешить своих вопросов. Невозможно было как-то отговориться, если моя смена еще не началась… Ситуацией и невозможно было управлять. Однажды часов в десять ко мне постучали девчонки с тем, чтобы я разрешила праздновать день рождения за пределами одиннадцати вечера. Меня действительно долго упрашивали, умоляли, обещали, что все будет в порядке. Комендант общежития жила со своей семьей в пристройке к общежитию, однако не любила, когда ее посещают вне рабочего времени, ибо тоже была измотана вечными проблемами и обязывала их решать на уровне старших по этажу, вахтеров и милиции и непременно через воспитателей. Но, опять же, невозможно отказать, когда просят, когда всеми силами убеждают, когда буквально падают на колени. С очень большими просьбами и предупреждениями я разрешила продолжить день рождение на несколько часов. Увы. Уже спустя час, когда я поднялась на этаж, и открыла дверь, картина предстала предо мной очень больная. Успев напиться, именинница, вспоминая о своем где-то оставленном ребенке, о своей проклятой и неудавшейся судьбе, плакала навзрыд, почти голосила, не в силах справиться с обуявшими ее чувствами тоски и безысходности. Столы были перевернуты, битая посуда, еда, бокалы, салфетки… все превратилось в сплошное месиво. Увидев меня, девчонки наперебой, в пьяном угаре, но, помня обещания, стали молить о прощении, клясться, что все вот сейчас все уберут, что не выдержала душа. Они хватали меня за руки, смотрели в глаза, но их глаза были полны слез, отчаянья. А именинница все причитала, кричала, что все, все бросит и вернется к сынулечке, ругала себя последними словами и ни в ком не находила утешения… Разве могла я кричать? Разве могла я совестить ? Разве могла я обещать выселение? Разве сердце мое не разрывалось от человеческого страдания? «Ну, ничего, все бывает, прибиритесь здесь, успокойте ее…» . Я и сама с ней немного поговорила. Я видела, что пьяный человек на самом деле очень понятливый человек, все очень остро чувствует, всему придает большое значение, очень раним, что совесть в нем не засыпает, он может дать отчет в своих действиях, он может опечалиться, он очень хочет что-то изменить, он очень хочет, чтобы его не унижали, чтобы не отбирали у него его звание человека. Надо было быть слепым, чтобы это не видеть, не слышать, чтобы не сочувствовать. И действительно, скоро девчонки все прибрали и долго еще извинялись, вспоминая этот случай. Было и другое событие, скорее полоса страданий одной девушки. И это никак не могло пройти мимо меня. Девчонки, приехавшие на комбинат работать, на самом деле где-то оставляли свою семью, бежали от страданий и избиений от самых близких людей, искали свое место в жизни, будучи готовыми заплатить за него временными разлуками, своим трудом, дабы хоть так удержать надежду, которая давно уже не баловала, которая лишь едва обещала… Но никто здесь никого особо не ждал, никто не мог заменить родных, и боль часто взрывалась от стакана водки, и никто не препятствовал, ибо каждый уже прошел свой ад и готов был идти далее, но все друг друга понимали и со словами и без слов, и делили, и разделяли, и материли, и угрожали и избивали, и просили прощения… Так, делая свой очередной обход комнат, я не получив ответ на стук, вошла. В комнате на кровати лежала девушка, скорее всего малолетка, лет семнадцати. Такие тоже жили в общежитии и работали на комбинате по шесть часов. Она лежала ничком. На полу у кровати около свисающей руки стояла почти пустая бутылка водки… Ее звали Лариса. Она была пьяна и, как рассказывали девчонки с комнаты, пила уже который день. Что было делать? Рассуждая вслух, я предложила вызвать милицию. Но девчонки сказали, что из-за милиции она и пьет. Накануне Ольга Владимировна, застав ее пьяной, позвонила в милицию, а в результате… Ларису увезли, продержали три дня в изоляторе, где ее и износиловали три милиционера… ну, разве это докажешь? Об этом событии знали многие в общежитии, Ларисе сочувствовали и никому ничего не стремились доказать, ибо и комендант, и другая воспитатель винили во всем Ларису, и ее словам особо не верили. Я же все ходила и часто заставала ее пьяной, и не понятно было, как с этим бороться или чем помочь, но из своего запоя, пусть тяжело, но она стала понемногу выходить, замкнувшаяся в себе и устраненная.
Как относились ко мне в общежитии? И теперь мне кажется, что неплохо, хотя… и не однозначно. По вечерам, когда я уже сделала обход и сидела в комендантской, писала планы, отчеты, размышляла об очередной поездке девчонок с общежития на помощь в совхоз на выходные или обдумывала тему нового мероприятия, или какие вопросы следует поднять на предстоящем собрании, ко мне захаживали девчонки, дабы поговорить о своем, или принести очередную сплетню, или со своими проблемами. Были у меня и свои недоброжелатели, которые названивали мне по телефону и угрожали избиениями и убийством, ибо была я много моложе других, брала на себя воспитательные функции и многие кричали, что они меня не избирали и коменданту в который раз приходилось объяснять, что на должность воспитателя не избирают, что это такая же работа, как и любая другая, и это казалось несправедливым или унизительным. Но было и так, что когда я оказывалась среди них на остановке, кто-то говорил: « Девчонки, не материтесь, Наташа здесь.», - и тотчас мат притихал, или мне приносили извинения, что меня несколько радовало и рождало чувство благодарности за такое проявление себя или своего уважения. Но было и так, что, когда по не зависимой от меня причине кастелянша долго не меняла постель, девчонки рвались в мою комнату, дабы проверить, а на какой постели сплю я и находили, что она стираная, а значит, я для себя позаботилась и никакие мои пояснения, что я такая же в этом плане, как все, не могли возыметь действия, никто не мог и поверить, что я стирала себе сама. В двери мои стучались постоянно, в любое время, заглядывали в замочную скважину, требовали меня и моего присутствия во всех спорах и разногласиях, частенько льстили мне, что я человек и все понимаю и что к другой воспитательнице они так обращаться не могут. В редакции были несколько разочарованы моим переводом на должность воспитателя общежития, поскольку главный редактор через меня хотел освещать жизнь на комбинате, имея везде своего так сказать сотрудника, но я пояснила, что мне ничего не мешает приходить на фабрику в любое время, хотя постепенно к своим статьям в газете охлаждалась и готова была и устраниться. На танцы я не ходила, ибо не могла себя представить в этой среде, которую, стараясь принимать и уважать, никак не могла разделять, никак не могла здесь найти себе истинную подругу, никак не могла здесь и думать об успехах в плане того, чтобы кому-либо нравиться или встречаться. Это было реально возможно, но статус воспитателя общежития уводил меня от былых экспериментов в этом направлении, ибо я не могла себя представить в образе той, к кому приходит парень, которая воспитательница, которая стоит в фойе общежития и льнет к своему другу у всех на глазах. Однако, незаладившиеся вначале отношения с девушкой, у которой по своему приезду я попросила денег в долг, вдруг незаметно и независимо от меня переросли в достаточно дружеские отношения. Ее звали Надеждой, но она просила называть себя Наяной и охотно и почти радостно входила в дружбу со мной, рассказывая о себе о своем прошлом и много раз просила меня простить себя за то, что выматерила меня, чуть не убила, когда я попросила не конкретно у нее, но в ее комнате в долг для себя, ибо почти умирала от голода. Дружба с Наяной, которая была старше меня на три года, которая уже имела сына и здесь искала свою судьбу, была для меня не то чтобы очень значимой, но все же оберегающей; Наяна стояла за меня горой везде, по-свойски отстаивая и разбираясь с любым, кто что-либо имел против меня, она была авторитетна, сильна духом, говорила четко и однозначно, не перед кем не склоняя головы и всегда стоя на позиции ею понимаемой правды и справедливости, и была все же необходимой мне, ибо она открывалась мне своими удивительными качествами, очень твердого, характерного, почти идейного человека, но сломленного судьбой, заставившей идти и просить самой, как и дававшей ей все самой непросто, в противоборствах с другими. Все образы, все встречи, все поступки отзывались во мне несравнимым пониманием, как реальная жизнь других, как реальный мир чувств и отношений, как реальный выбор, путь , поиски, страдания, надежды. Бог показывал мне в неискаженном, но доподлинном виде тех, кто и должны были стать героями и основателями моих будущих пониманий и уроков, кто дал мне из первых рук реалии жизни, на свом примере, на своей боли. Но среди всех было два человека, которые круто изменили мою судьбу, или, скорее всего, были использованы судьбой, дабы повести далее, дабы вырвать из того, где намечено было только побывать, где не мной было выбрано и не мной должно было быть продолжено. В общежитии жило много странных, не очень контактных или чрезмерно общительных девушек и женщин разных возрастов; все они работали, как-то строили свою жизнь и каждая имела свое очень непростое прошлое. Очень странной, всегда улыбающейся, болтливой, неординарной, несколько взболомошенной и непредсказуемой была Татьяна. О ней ходили разные легенды, поговаривали, что она сидела в дурдоме, что она склонна к суициду и пр. Было и так, что в одно из своих откровений, она поведала мне, что она сама из детского дома, что она ни один раз резала себе вены, и на спор как-то, будучи еще в детском доме, вышла на сцену во время концерта обнажив груди. Это была плотная, среднего роста девица со смазливым румяным лицом, лицом, быстрой речью, охотно идущая на контакты и вечно утверждающая, что для нее нет никаких преград, что ей ничего не стоит сделать то или другое, что она может заключить любой спор и непременно его выиграет. Пару раз зайдя ко мне в комендантскую, она, однажды, уже уходя, как-то неожиданно мне сказала, что легко может сделать так, что меня уволят. Поскольку все, что она ни говорила, было бесшабашно, со смехом, то ее словам я не придала какого-либо значения. Но… произошло и другое. Таню в голове я долго не держала и успела позабыть о ее словах, но однажды, когда я сидела в комендантской, склонившись над книгой, тихонько играл проигрыватель, и я уже собиралась скоро уходить, ибо время приближалось к одиннадцати, кто-то чуть слышно постучал в дверь. Ко мне часто заходили сюда девчонки чуть ли ни гурьбой, задавали вопросы, интересовались моей прошлой жизнью, моими планами или звали в комнату, где кто-то разбушевался, или кто-то просто делился сокровенным. Такие завсегдатаи у меня тоже были, и порою мне приходилось выслушивать целые исповеди, а иногда мне приносили свои письма, записки и открывали душу, желая узнать мое мнение, совет, но так, чтобы это осталось тайной. Обычно, перед сном я сама обходила все этажи, спрашивала у дежурных, все ли спокойно, но стук все же мог принести любую весть. В комендантскую зашла Галина Матонина. Эту девочку в лицо я знала неплохо. Она была чуть младше меня, невысокая, шатенка с короткой стрижкой, всегда ходила в брюках, была очень милая на лицо и легкая в общении. Не торопясь уходить и не имея что сказать мне, она покрутилась около стола, поинтересовалась, что у меня за книга, подошла к приемнику. Я знала, что девчонки сразу с порога часто не начинают свою исповедь или просьбу. Но просто так заходили редко, предлог находился у каждой. Затем она подошла ко мне.
- А… можно я выключу свет? Когда играет проигрыватель и идет легкая музыка, создается удивительная обстановка. От проигрывателя исходит свет…
- Для чего? – спросила я почти без эмоций или негодования, ибо хотелось позволить ей высказаться до конца, еще особо не поняв, к чему бы это она.
- Наташа, ты… ты разве никогда не желала вот такой обстановки? – она подошла к стене и выключила свет.
Действительно, в комнате не стало темно, но это уже была не рабочая обстановка и было непонятно, к чему она гнет и что ей надо. Я все еще сидела над книгой, однако мыслью решая, как с ней поступить, ибо быть резкой и прогнать ее не было оснований, да и в моем положении воспитателя. То, что она меня назвала не по имени отчеству меня не смущало, ибо девчонки иногда позволяли себе это, и это было нормально в моем понимании. Но далее… Она подошла ко мне и как бы случайно положила руку мне на плечо. Странное чувство охватило меня. Никогда ничего подобного я не испытывала. От ее руки шло какое-то не женское, но мужское волнение, словно передо мной стояла не девочка, но зрелый мужчина. Никогда и никто не рождал во мне подобное чувство. Магия ее руки и взгляда была непостижима. Я никогда ранее ни из каких источников об этом не слышала. Я изумлялась странности почувствованного, я была крайне озадачена, невозможно было молчать, но и… что сказать. Однако, любопытство было сильнее меня. Я ожидала, что будет далее, я хотела понять, осознанно ли она заставила меня встрепенуться и устремить мысль в столь непонятную и неизведанную область человеческий чувств и возможностей.
- Наташа, закрой глаза, ты… такая нежная, такие руки…
Наверно у меня была достаточно авантюрная натура. Чтобы я пропустила такой спектакль. Конечно же, я закрыла глаза. И, кажется, не зря… Невыразимо тонкий женский поцелуй, легкий и чуть волнующий она запечатлела на моих губах… и растворилась ни слова более не говоря в полумраке. Она ушла легко, как и пришла, оставив меня дура дурой, ошеломленную, ничего не понявшую, не успевшую сказать даже вдогонку хоть одно воспитывающее согласно моему статусу слово, но с одной глубокой и потрясающей мыслью: «Что это было?».
На самом деле Бог показал мне, водя по материальному миру, и эту сторону человеческих отношений, пропустил через меня в слабой и допустимой мере и этот опыт, дабы я знала, что и так бывает, чтобы никогда не осуждала. Но, а нравственность и непривлеченность сексуальными отношениями в основном никак не могли повести меня в эту сторону, но имело место другое продолжение.
Уже на следующий день Таня, ранее предвещавшая мне неприятности, била себя в грудь, утверждая прилюдно, что я лизбиянка и переспала с многими, и все общежитие с утра наполнялось слухами о моей половой ориентации, в то время, как на самом деле я еще не была ни с одним мужчиной. Никогда не думала, что плохая и незаслуженная слава имеет столь длинные ноги и быстро находит доверчивые и охотно все принимающие умы. Ольга Владимировна, приступившая к смене утром нового дня, резко изменила свое отношение ко мне. На мое приветствие она ответила затянувшимся молчанием, затем еда кивнула. Она сидела в коридоре на моем этаже, окруженная девчонками, как бы поджидая, когда я выйду из комнаты, и я почувствовала на себе многие любопытные и пристальные взгляды и почти веселые глаза. Мне даже не надо было спрашивать, в чем дело. Почти тотчас на меня вылились все догадки, все доказательства моего так сказать аморального поведения, несовместимого с должностью воспитателя. Козыри сыпались один за другим, не нуждаясь в опровержении; никогда не думала, что беспокойный человеческий ум может так легко наскрести свои доводы, признав их право на существование тотчас. С предательствами, с непорядочностью в своей жизни я уже была знакома, но против меня стояли вещи, как факты, которые ко мне не имели никакого отношения. Но картина начинала постепенно проясняться, ибо желая человека тотчас уличить, ему и выдают все, что против него. А там уж разбирайся и разгребай – твое –не твое… Прежде всего мне поставили в вину, что я каким-то Макаром переспала с Татьяной, далее были очевидцы, как ко мне на свидание приходила соблазненная мною Галина, также было сказано, что и хожу я по комнатам не зря, но присматриваю себе подходящую девочку, также нашлись те, кто подтвердил, что будучи одна в своей комнате я часто приглашаю к себе других, что не спроста у меня всегда чистая постель, и вспомнили то, что я никак не могла себе даже представить. А дело в том, что отец, получив мое письмо, где я сообщила, что бросила университет, прислал мне телеграмму очень оскорбительного порядка. Там были примерно такие слова: « Возвращайся в Горький приеду изобью как собаку…» Кто знал, что отец мог написать мне такое в связи с своим необузданным и грубым характером. Но эта телеграмма, лежащая на общем столе, оказывается, стала достоянием многих, как и письма от отца, которые сплошь и рядом я получала распечатанными, не вникая в причины… Но здесь уже радели о том, что это за цаца всеми управляет тут. Также поводом послужили и мои личные, так сказать умные слова, которые хорошо были повернуты против меня. Как-то разговаривая с Ольгой Владимировной, я говорила, что человек далеко не всегда есть то, что мы видим, всегда надо предполагать в нем его внутренний более глубокий мир, многое от глаз сокрыто и только время показывает, кто есть кто и расставляет все акценты, как и дает самую точную оценку любому. На все это Ольга Владимировна выговаривала мне с видом прозревшей наконец на мой счет личности. « Теперь я знаю, что вы из себя представляете, Вы сами говорили, что время оценивает человека, что он далеко не всегда есть то, что на поверхности. На самом деле вы говорили о себе. И вы думаете, что я не знаю, как к вам относятся ваши родители? К хорошему человеку никто бы такую телеграмму не прислал. Я больше, чем уверена, что все правда, я больше, чем уверена, что вы именно та, какой вас мне описали. Я верю девочкам и имею все основания не верить вам, ни единому вашему слову. Я больше чем уверена, что вас и милиция знает, что и с милицией Вы имели дело, а тут прикинулись… И не от милиции ли вы скрываетесь? Но в нашем городе вы сами увидете, что вам делать нечего, вам здесь голову снесут, однозначно. Я советую вам убираться из общежития, я советую вам убираться из города, я советую вам никогда никого не учить…!» Это была страстная речь блюстительницы высочайшего порядка, это было то, где я могла лишь сказать, что я даже не знаю, в чем меня обличают. Подоспевшая парикмахерша, которая делала мне всегда прически, занимавшая комнату на первом этаже, льстившая мне, когда я брала интервью у невесты, которой она укладывала волосы, вдруг высказала такое, что мне совсем стало непонятно. Присоединяясь ко всем, она вдруг стала вспоминать, что якобы я неровно, как-то не так смотрю на ее сына, что я чуть ли не виновата в развращении малолетних. Ее ребенка я хорошо помнила, мальчика лет одиннадцати-двенадцати. Я ему задала какой-то вопрос, поскольку он рядом около матери постоянно крутился. Теперь все валилось в одну мерзкую и непонятную моему уму кучу, и мои слова тотчас тонули в чужой агрессивности и в нескончаемом потоке грязи и неприязни. Черная слава быстро распространялась о той, что воспитатель общежития, она проникала на комбинат, в цех, становилась достоянием всего города, все заговорили о том, чего не было. Кто знал, что мне предстоит испить и такое. Мне было предложено уволиться и снова возвращаться к станку. Это событие, эта весть дошла и до редакции газеты и со мной перестали здороваться. Только однажды Галина Матонина меня встретила и сказала: « Хорошо, что ты меня не выдала…» . Что она хотела этим сказать? И почему ей и другим нужна была эта ложь? На самом деле некоторые откровения о ней мне поведали девчонки. Но мне это было и удивительно и безразлично. Я только отметила в себе, что и так, оказывается, бывает. Вообще, чтобы человека поднять в какой-то жизни вверх, Бог вначале дает великое падение и прилюдное немалое унижение. Карма – очень непростая вещь, ибо она за все требует плату и иногда наперед, и Богу было угодно и не раз, прежде чем повести меня к людям, прежде, чем объявить меня Своей слугой и дать мне великое служение Себе, дать мне в этой же жизни и обратную сторону медали, я должна была познать цену человеческой славы, дабы никогда на нее не претендовать, как и не бояться быть в центре любого события, должна была учиться непривязанности, беспристрастию с тем, чтобы однажды понять, Кто за всем стоит, от Кого все исходит, Кому все принадлежит вместе с плодами любых трудов и деяний. Судьба волею Бога уже так часто выделяла меня, что для меня это становилось слишком прозрачным, утомительным, но и давало ко всему свой опыт, свою независимость от людей, ибо, чтобы быть от них независимым, нужно быть ими битым и отверженным и чем сильнее, тем лучше. В создавшихся условиях, в великой дурной и незаслуженной славе, не видящей врат, чтобы себя защитить, я должна была по настоянию Ольги Владимировны и коменданта, снова перевестись в прядильный цех и уйти из общежития. На самом деле я уходила с позором, с болью и сильнейшим потрясением. Была уже осень, октябрь 1973 года. Уже наступили холода, денег у меня почти не было, из дома приходили письма только от отца, где редко бывала приписка мамы, также обвиняющей меня, без добрых слов, без какой-либо поддержки, почти разделяющей мнение всех родственников, что меня теперь ждет не иначе, как путь проститутки, никто не собирался мне хоть как-то помочь деньгами, добрым словом или нормальным советом. На главпочтамт исправно приходили письма Геннадия, однако, переписка эта однажды оборвалась и не по моей вине. Писал мне и Роман, но очень редко. Получила письмо и от Сержика, где он слету предложил мне выйти за него замуж, но его я ответом не удостоила, ибо это было совсем из другой оперетты. Завязавшаяся было переписка с Нафисой вела к тому, что Нафиса чуть ли не засобиралась приехать ко мне. И как бы я ее встретила в своем безденежье и в своей славе? Поэтому произошло чудо. Уже купив билет на самолет, прощаясь с мамой в аэропорту, она, будучи тонкой натурой, вдруг в одно мгновение изменила свое решение, видя скорбный, опечаленный взгляд матери, в который раз провожающей на чужбину свою дочь, увидев ее плачущей и благословляющей ее, не смогла это выдержать и осталась. Более я не получила от нее ни единой весточки. Однако, закрывая одни двери, судьба открывала мне другие. Слабо надеясь на удачу, я обратилась на остановке к женщине по вопросу не сдает ли она квартиру или не знает ли, кто может взять. Она дала мне свой адресок и попросила подъехать в назначенный день. Жилье она сама не сдавала, но ее соседка, недавно похоронившая мужа и не переносившая одиночества, как и страшась его, и которая охотно согласилась взять меня в свой дом. Уходить с вещами из общежития у всех на виду мне виделось большим потрясением, большим унижением и несравнимым позором, который собиралась претерпеть, желая себе силы, и я долго думала о том, как это и тяжело, и больно, и несправедливо, и унизительно. Я уже мыслью видела насмешки, слышала слова, которые будут сказаны вслед. Я упаковывала свои вещи, зная, что комендант уже распорядилась, чтобы их досмотрели на вахте, что многие языки постарались приписать мне самые гнусные качества. Но случилось так, что, будучи в своих проблемах и слезах, я даже не знала, что в общежитии случилось несчастье. Таня, которая последний раз беседовала со мной, решила переночевать в машине со своим парнем, и, чтобы не было холодно, включили отопление, ибо ночи уже были достаточно холодные. Увы, на утро нашли два трупа. Теперь, в день моего отъезда она лежала в гостевой комнате в гробу, и все общежитие с ней прощалось. Влача свой неподъемный чемодан, я отнюдь не была центром внимания, ибо меня не видели в упор, меня не стали досматривать, но отпустили с Богом, и только вахтерша объяснила мне, что произошло, и пожелала мне удачи. На самом деле, и по жизни я замечала, что оговаривающие меня, бьющие, гонящие, унижающие теряли милость Бога, и были такие, над кем мне приходилось рыдать, и об этом я тоже еще поведаю.
Обсуждения Моя жизнь. Часть 91. Новые страдания