Вообще надо знать, что ни один человек в своей судьбе не является ее творцом, хотя иллюзорная энергия Бога именно в этом утверждает его, дабы путь имел в себе борьбу и этим казался естественным и позволял человеку погружаться в материальный мир полностью и проигрывать в нем роли до конца с максимальной отдачей и проявлениям себя. На самом деле это знание является совершенным, как и тайным. И много найдется тех, кто не пожелает признать себя ведомыми в судьбе, но неизменно ее вершащими. О таких людях можно сказать, что их духовный, да и материальный опыт еще не дал им более истинных пониманий. Но у каждого свое время, свои причины увидеть через свои качества и повороты судьбы, что отнюдь не он причина всему в своей судьбе. Только Один Бог многими незримыми путями разумного делает непонятливым, дабы принизить эго и этим открыть новые врата, золушку превращает в принцессу, чтобы познать мир и проявить себя, как и извлечь, и с этой стороны, богатого - бедным, успешного – безуспешным, прославленного и почитаемого – гонимым и бездарным…, открывает и закрывает двери любовных отношений, ибо и они имеют возможность утомлять и проявлять себя однобоко и ущербно для своего личного развития, и не позволяет в них войти до поры, рисуя умом человеку свои причины, дает каждому встречи незабываемые и то, что обязано уйти из памяти навсегда, расслабляет человека, догмы заменяет позволением и новыми установками, как и человеческими законами, увлекает в новые отношения или их запрещает. Я оказалась в условиях, благоприятных мне до поры, в тех условиях, что экзамены были сданы, и мое место в судьбе было зарезервировано в общежитии Горьковского университета, но ни с тем, чтобы остаться, но с тем, чтобы именно отсюда начать или, лучше сказать, продолжить свой быстрый, но много охватывающий вояж по жизни, дабы в короткие сроки ликвидировать свое абсолютное непонимание жизни и несколько излечиться от чувства своей уникальности и неповторимости или к этому относиться разумно, как и неоправданной значимости, а также с тем, чтобы, наконец, к зрелым годам увидеть Человека и преклониться пред ним, ибо каждый есть великое творение Бога, долгий Божественный труд и каждый – Личность, имеющая много, очень много и достоинств. Поэтому, в поисках этого прозрения, постепенно, шаг за шагом это продолжение (учеба в университете) начинало готовиться еще в Кировабаде и уготавливать мне едва видимые и различаемые мной свои причины и следствия, которые и открывали мне глаза в мир с болью и многими размышлениями. Вообще, Бог дает все видимое и происходящее с человеком с материальной точки зрения логично и последовательно, с тем, чтобы человек, чтобы другие по этим надводным причинам могли себе и другим дать оценку, как мыслящие существа и сказать, что произошло то и по этой причине, хотя у Бога все происходящее имеет корни глубоко подводные, невидимые материальным опытом и порою обозримые только издалека или начинают осознаваться и проявляться, как качества и убеждения только в следующем рождении, ставя человека перед фактом, что он таков. А почему? Сокрыто, ибо это уже не важно или неважно и невозможно знать пока. И так на каждого. А потому следует знать, что все, что ни происходит, выше сил и желаний человека, что его почти невозможно осудить в его невежестве (ибо материальный мир – мир невежественных, только идущих по пути духовного развития и постижения совершенных знаний), ибо он уподобляется щепке в пучине несущихся вод реки судьбы, имеющей на него свои планы. И непонимания, и прозрения, и сомнения, и выводы, и новые устремления, и встречи – все это работа Бога над человеком изнутри и извне, чтобы так расставить обстоятельства, чтобы все другие двери оказались закрытыми, кроме одной двери, в которую живое существо, ведомое своими качествами и пониманиями, втягивается однозначно, не умея и не смея возразить, разве что констатировать, что это с ним происходит, винить или хвалить себя, ибо, ну, кого еще можно увидеть причиной? Но на самом деле в неуспехах, которых зачастую пруд пруди, следует винить только свое несовершенство, выражающееся в материальных качествах человека, в его привязанностях и вечных устремлениях к некой высоте, которую, будучи в невежестве, путает с материальными благами, материальными знаниями, с материальными наслаждениями и что Бог дает успешно преодолеть, леча именно этими устремлениями, давая погрязание в них надолго и разными путями, как и с разными и порой не лучшими последствиями, ибо Бог ставит Своею целью прежде всего развитие души, а не материальные амбиции, хотя и они играют роль маятника, хотя достаточно иллюзорного. Вот так и со мной начинало происходить долгое мыслительное брожение, замыкаясь во мне на большой внутренней неудовлетворенности, т.е. на абсолютном чувстве своего несовершенства и на этом фоне любые встречи и события были для меня не опасны, ибо ум не желал на них серьезно сосредоточиться, имея и свои основания так думать, исходя из моих возможностей и целей, но и не отказываясь от навязчивой действительности, которая казалась не крылом судьбы, а случайным, поверхностным, приходящим, что ум сметал и говорил: «Не твое, претерпи...» - и давал указания сердцу не сосредотачиваться и хранить себя от лишнего, ибо главным стержнем была наука и по ее стопам желалось идти.
Мне хочется рассказать эту давно минувшую маленькую историю, ибо есть в ней и трогательность, и чистота, и, может быть, то, чем нужно дорожить, ибо более ничего подобного в моей жизни не было. Медитируя на свои страдания много позже, я часто обращала свой внутренний взор к этому образу и мне становилось легче. Когда внутренняя неудовлетворенность ходом своего обучения и непонимания доходила до отметки страдания, я брала деньги и шла в столовую в двух шагах от нашего общежития, поднималась на второй этаж, брала поднос… Чаще всего я брала одну котлету без гарнира, два кусочка хлеба и чай, садилась за одинокий столик и очень медленно начинала есть, более погруженная в размышления о своем студенческом бытии, ища умом хоть какие-то двери, давая себе изнутри указания, которые чаще всего сводились к тому, чтобы снова собрать свои книги и пойти в читальный зал главного корпуса университета, который работал допоздна, или взять у кого-либо лекции и переписать или решить все же задачи по матанализу или высшей алгебре. Все это планировалось вновь и вновь и другого направления мысли мои не знали. Так рассуждая, полностью погруженная в себя, едва пережевывая котлету, я не заметила, как к моему столику кто-то подошел. «Можно я здесь присяду?» - вопрос не сразу дошел до меня. Я недоуменно посмотрела на молодого человека, не совсем понимая вопрос. Вокруг пустовало достаточно столов, да и за мой стол кто бы не позволил сесть, если так удобней, да и я меньше всего истолковала бы это как-то в свою пользу, ибо никогда на свой счет не принимала отношения ребят к себе истинными и себя сколько-нибудь готовой серьезно ответить на любые знаки внимания. Это был щупленький, не высокого роста молодой человек, брюнет с слегка вьющимися волосами, в черном костюмчике, с, может, чуть коротковатыми брюками. У него было странноватое, но очень добродушное лицо, слегка взрослое для меня лицо уже зрелого мужчины. Один глаз был как бы с приопущенным веком или полностью не открывался, черные маленькие усики и какой-то гладкий, по девичьи закругленный подбородок. В лице была непривычная, но четко выраженная добродетель, взгляд глубокий и чуть грустный, но глаз придавал ему доступность, мягкость, добродушие в выражении, что обеспечивало легкость обращения к нему и имел в себе что-то веселое, подмигивающее, хотя в редкие минуты можно было видеть его серьезность и задумчивость, как и внутреннюю сосредоточенность, что уже виделось потом и так осталось в моей памяти навсегда. В его речи легко улавливалась почтительность и интеллект, а весь образ вызывал чувство удаленного совершенства, который снизошел.
- Вы знаете, почему я к вам подошел? – спросил он с удивительно доброжелательной и настойчивой улыбкой и продолжил, не давая времени на осмысленный ответ, - Вы очень интеллигентно кушаете. Я за вами давно наблюдаю…
Здесь мне припомнилось, что этот молодой человек достаточно часто встречается и в общежитии и в университете, и на территории университета. Он вечно куда-то торопится с какой-то бандурой за плечами. Эдакий внушительный черный ящик на ремнях за плечом, вечно торопящийся, везде как бы мелькающий, в своих узеньких коротковатых брючках и черными, как буравчики, глазами на взрословатом худеньком и бледном лице, странно сохранившем какую-то детскую обаятельность. Никогда не могла подумать, что как-то он будет ближе ко мне по своей духовной целостности, чем виделся тогда в своей какой-то значимой и обстоятельной фигуре.
- Так едят, - продолжал он – только аристократы. У вас, видимо, очень хорошее воспитание. Вы, наверно, играете на музыкальном инструменте? Вы знаете, я вас давно заприметил. Я знаю, в какой комнате вы живете, как вас зовут. А меня - Саша… Александр Стенченко, - представился он.
Он поставил тарелку на стол, отнес поднос, еще раз извинился и сел напротив меня, без умолку что-то говоря, не давая возможности ни с чем ни согласиться, ничто опровергнуть. Его излияния я приняла холоднова-то, еда моя была уже съедена, я молча встала и ушла. Мне было не до него. Изящный в разговоре, Александр привлекался всем, что было тонко, не на поверхности, немногословно, хотя в словесности его Бог не обидел, и всем, что было не навязчиво и ново. Эти детали и слабые подробности мне приоткрылись позже. Но легкая интуиция взрослого человека Волею Бога ему указала на меня, сделав его моей долгой памятью, как источника неиссякаемой чистоты, а меня для него – его непростым чувством, с которым ему предстояло еще бороться. Чуть позже Бог во мне обратил мое внимание на то, как я ем. Как бы я не была голодна, как бы пища не казалась вкусной, я ела медленно, беспристрастно, непременно с закрытым ртом, ибо так ела воспитательница в детском саду и мне это очень нравилось, поскольку это было красиво и тонко. Вилку я держала ни как ложку, загребая ей, но дугою вверх, аккуратно накалывая кусочки еды и мизинец был едва отведен в сторону… Еда доставляла мне удовлетворение своей неспешностью, и процедура сама исходила отнюдь не по моему желанию, но как-то автоматически, где каждое движение руки должно было быть легким и удобным. А как это выглядело или могло быть истолковано – мне было не ведомо. Теперь, конечно, Волею и откровением Бога я знаю, что мое рождение в очень богатой семье в одном из прошлых воплощений сохранило те навыки, к которым я теперь тяготела, и которые были для меня ныне естественны, как впрочем и многие другие мои качества ( как и для любого человека) легко были объяснимы и прошлыми воплощениями и нынешним рождением.
Так состоялось мое знакомство с Александром Стенченко, студентом пятого курса биофака, которому уже было внушительных с моих глаз двадцать пять лет на фоне моих пока семнадцати. Когда я вспоминаю об Александре, то и теперь испытываю маленькую, но не прекращающуюся радость от того, что он был в моей жизни. Мимолетному знакомству в столовой в обстоятельствах обыденных я не придала значения, ибо мне на тот период было достаточно лишь малого, хотя бы скользящего внимания, и далее стоял запрет, который судьба никогда не смягчала, но действовала самовольно, меня не спросясь, выводя на другие судьбы и уводя прочь, не задерживаясь, никому не давая на меня существенно влиять в плане ее перемены, но в виде внутреннего акцента и долгой мысли. Этот маленький скорее мужчина, ибо на парня во мне он никак не тянул, частенько встречался мне на территории университета. Теперь же, шла ли я на лекцию, возвращалась ли, он все чаще и чаще встречался на моем пути, и я легко, не строя на него планы, с ним общалась, ибо он был такой человек, такой внешности, что обезоруживала непритязательностью, простотой, расположенностью и всегда струящимся светом из глаз, как и светящейся улыбкой, которой я бы, имея уже свой опыт, не придала бы значение, но тогда привлекалась, как своеобразным проявлением дружелюбия, которое хоть в такой мере, но едва скрашивало мою бестолковую замкнутость, и за одно отмечала для себя, что есть люди, к которым я открыта душой, пусть и не многословна, но с которыми я могу говорить хоть чуть-чуть и неограниченно рада выслушивать. Любой более, чем в меру затянувшийся разговор с человеком, к которому сердце не расположилось, требовал, чтобы я отступила и удалилась, ибо очень боялась мельчать в обыденной и пустой речи. Александр при встрече всегда воркующе и искренне называл меня, теша мое самолюбие, Наташенькой, спрашивая, откуда я или куда, у него неожиданно для меня в кармане оказывалась шоколадная конфета, от которой я категорически отказывалась, боясь подавать хоть малейший повод, но и не смея ответить на его искренность, однако, неизменно оставаясь к нему приветливой и надеясь, что это временно и пройдет или будет в порядке вещей, никого не отягощающих. Для меня эти встречи были едва трогательны, но серьезно не западали в душу, пока другие не начинали мне об этом говорить, этим направляя мое сознание в эту почти запретную зону, и время подтверждало, что здесь что-то не так, что его намерения серьезны, и он настойчив. Но продолжений более серьезных я никак не желала, ибо это был не он, не тот, кто бы мне вдруг стал дорог или необходим, или кому бы я позволила запасть в мою душу, как это получилось с Ромиком, ибо Волею Всевышнего я была озабочена другим, и это другое во мне непрерывно болело и уводило от того, чему, казалось, впереди достаточно времени и места, но и к будущему душа это не привязывала никак, поскольку здесь виделся только крах чуть ли не самой себе стоит мне оступиться, т.е. посмотреть в сторону мужчины, вопреки цели. Это была все та же моя учеба, где я билась, как головой об стенку, ни на мгновение не зачеркивая себя, какими бы ни были неудачи, и ни на мгновение не давая место сколько-нибудь серьезно люби и серьезным отношениям. Билась я, желая скорого просветления в своих мозгах, ибо некуда было деть свою самоуверенность, которая во мне стояла железным стержнем, по сути, билась с судьбой и Планом Бога на меня. Делом моей жизни был труд и труд, который один мог мне открыть нужные двери, а заходить во множество других я упорно не желала, но заглядывать в силу своего любопытства могла, и то едва, ибо точно знала, что эти другие двери отношений слишком втягивают в себя, но здесь еще может быть очень больно. Другой моей болью было положение в группе, которое было не на руку моим планам идти вперед, ибо создавали ту среду, которая не благоприятна. И не могла я никак пойти на более близкие отношения ни с кем, не могла позволить себя любить, тем более ответить взаимностью, но выбирала нейтральное, что казалось мне более устойчивым моим положением при наличии этих двух проблем, ибо они легко также разоблачались, делали меня проблемной, и тогда я могла бы занять то место в понимании другого, которое его бы отвело от меня, причинив мне боль и унизив меня, если исходить из тех мерок, которыми в студенческой среде мерят. Все это были мои незыблемые причины. У Бога же были причины свои. Какая-то все же существующая во мне природная робость и ограниченность в общении мешали через одно помочь другому, но заставляли вариться самой в себе, где мой достаточно слабый статус в группе рассматривал мою кукольную нарисованную внешность, как оболочку, за которой можно было подозревать элементарную тупость, и в этом направлении следовало себя доказывать. Все эти мои проблемы все же были для меня существенны и не давали места проявлению каких-либо чувств, как и не позволяли им вообще зародиться и питаться моим внутренним настроем. Однако, свои чувства Саша никак не скрывал, но проявлял неизменную восторженность при любой нашей встрече и что становилось достоянием многих, ибо общежитие есть вещь достаточно обозримая. Хотела я или нет, но мне нежданные информаторы сообщали о нем многие подробности, хотя он готов был утолить любое мое любопытство о себе. Таким образом, из разных источников я узнала, что он лучший студент на биофаке, душа общества, что он занимается активной научной деятельностью, что он к тому же фотокорреспондент университетской многотиражки, работает на телевидении, что у него очень много поклонниц, которые посчитали бы за честь удостоиться его серьезного внимания. Все это меня почему-то более отталкивало, чем привлекало, но в плане просто дружественных отношений мне было все-равно. Саша же, будучи в своей эйфории, упорно приглашал меня в свою фотолабораторию, расположенную на нашем этаже в правом крыле общежития, и однажды я все-таки была им сюда приведена, тем более, что она находилась на нашем этаже, о чем я даже не имела представления ранее. Лаборатория состояла из двух смежных комнат, одна из которых была вся завешана крупными черно-белыми и цветными фотографиями и слайдами, а в шкафах на полках громоздилось великое множество альбомов. Здесь также были разные фотоопараты, стоял фотоаппарат на ножках и у окна между шкафом и окном торчала сложенная раскладушка. На стуле стоял тот самый черный большой футляр, куда и помещалась его фотооборудование, что он неизменно носил за плечом. Другая комната была темная, и вход в нее всегда был занавешен плотным черным материалом. Видимо, все таинства рождения фотографий там и свершались. Саша был словоохотлив, очень энергично посвящал меня в свои дела, во всех деталях и подробностях описывал мне природу каждой фотографии, комментируя свои успехи, буквально упиваясь воспоминаниями и приключениями, которые зафиксировал фотоаппарат, результатами, желая увидеть во мне столь же активное проявление в этом плане, но это увлечение рождало во мне спокойную реакцию, уважительные вопросы и слабое участие. Но Саша неустанно, не придавая значение моей реакции, рассказывал о том, что объездил весь дальний восток, Камчатку, полюбил долину гейзеров, привел в доказательство снимки, где стоит на фоне бьющих из-под земли горячих источников, также другие фотографии, рассказывая многие эпизоды из его поездок на Север, но никак не касался своих родителей и своей родины. Александр был достаточно настойчив, желая как-то ближе сойтись со мной, звал приходить сюда заниматься, и сам на этот период обещал удаляться или заниматься своими делами и не мешать. Александр прекрасно понимал важность учебы в университете, был уникален в своем пристрастии к биологическим наукам, целеустремлен, шел на красный диплом и желал видеть во мне какое-то подобие себя в этом направлении, не зная, что мерит и меня теми же студенческими предвзятыми мерками, страстно желая увидеть во мне все же успешность и стабильность, проблески ума и интеллекта, и малые искорки слов моих вожделенно перемалывал и восторженно возвращал мне в предвидение тех моих качеств, которые я отнюдь еще не проявляла, но которые он интуитивно предчувствовал и доверял в этом себе. Его многословию, гостеприимству, культуре, интеллекту, казалось, не было границ. Чувства он проявлял столь неподдельно и искренне, что шаг за шагом, но входил в мое сердце, но отзывался в нем не любовью, а благодарностью и печалью, ибо ответить взаимностью я не могла. Своим пристрастием к природе и путешествиям, своей подвижностью и устремленностью он напоминал мне моего отца в минуты благостного расслабления, а потому был мне дороже, но ни на столько, чтобы ответить, и по этой же причине. Но как ошибочно было бы довериться словам этого молодого человека, ибо слишком слащавые слова настораживали и мое неискушенное понимание, да и не мог он быть тем, кто готов был бы разделить со мной мои личные печали, да и доверить их кому-либо на тот момент было почти не вероятно, ну, разве что такому же человеку, как я, или абсолютно непривязанному к человеческим меркам. Ибо любовь в чистом виде начинает однажды мыслить и чаще всего не в пользу обожаемого предмета, ибо никуда не деться от многих других мнений, как и от указаний все видящего беспокойного ума, открывающих тебе глаза и сердце, порою не любящих и малейшего изъяна. Это, по сути, они делают правильно, когда и этому подходит свой час, но, увы, подтверждают зыбкость чувств и желаний, в который раз доказывая, что все на Земле не вечно. Но своей невечностью и созидает качества великие. Но это уже из несколько другой оперетты. Все во мне относительно Саши укладывалось пока просто в интуицию, имеющую свои основания, которая на все его ухаживания мне говорила: нет, нет и нет. Частенько в его фотолабораторию приходили его сокурсники или стайками залетали девушки из его группы, и он становился эпицентром разговора, становясь деловитым, ответственным или непринужденно болтая, нет-нет, да и поглядывая на меня. Далее, когда все расходились, он в который раз начинал пытать меня, отчего я взгрустнула или не приревновала ли я его к кому-либо, не почувствовала ли я в себе что-то к нему, стараясь все время понять или выпытать мои чувства, находясь в постоянной больной зависимости от моего отношения к нему. На самом деле, будучи центром внимания многих, он действительно что-то задевал во мне. Но это было не больно. Это было эгоистично с моей стороны, ибо желалось наличие его чувств ко мне даже при явном и не пополняющемся ни за счет чего дефиците моих чувств к нему. Видимо это моя тишина, не скрываемая, но и не бравирующая, обнаруживалась, привлекала и увлекала его, соответствуя его романтической натуре, ищущей свое приложение. Саша как-будто выпрашивал у меня хоть какое-нибудь, но чувство к нему. Иногда как откровение озаряло его, и он выкладывал тотчас свою догадку, дабы эмпирическим, прямым и косвенным путем доказать мне самой и этим подтвердить, что свои чувства я просто скрываю, что это моя тактика, и тогда я ему просто сказала, чтобы он воспринимал меня просто как друга, друга на всю жизнь. Эти слова он принял, как лучшее себе обещание, трансформировал их в угодное себе понимание и на них всегда ссылался, когда вновь впадал в сомнения по поводу моего отношения к нему. Его игра слов никак не отражала и не извлекала мои чувства, как и никак не утверждала меня в том, что это не временное самочувствование, а истинное ко мне отношение. На чувства истинные я действительно не рассчитывала, не претендовала и слыша его слова – не слышала, и видя его озабоченность – не верила, не связывала с ним ни надежд, ни переживаний, ни будущее, ни настоящее, хотя искренность неизменно пробивалась во всем его поведении. Но где я научилась не верить? Не было других аргументов, только разве что исходя из того, как я себя понимала на данный период, как успела проявить себя. Но… Никак. Ну, за что можно было меня так выделить? За крашенное кукольное лицо? За фигуру и ноги? Такие чувства я не могла ценить, ими дорожить, видеть их незыблемость. На такие чувства я не могла и ответить. Глубина мысли, глубина разговора, глубина чувств и качеств…сила поступков, нравственность, постижение наук… Боже, сколько качеств проявленных я требовала от себя, чтобы разрешить себя любить. В противном случае я просто металась, не видя смысла, не видя разумности, не видя идеи и причины любви. Но все во мне жило только потенциально, в глубине души, мне самой недоступное или едва, но на уровне ума пробивающееся из меня с такой силой, но разбивающееся о врата судьбы, ибо еще не время. Что развернуло его лицом ко мне? Это было для меня существенно. Почему он из многих действительно ненакрашенных красавиц, имеющих такие же интересы, не имеющих проблем, устремляющихся к нему, вдруг остановил свой взгляд на мне? Как посмотрел бы он, увидев мое ненакрашенное лицо? Узнав о моем положении в группе? Увидев мою тупость у доски? Не он ли первый ретируется, если я к нему проявлю хоть отчасти интерес? Если он узнает о моих проблемах? О том, что мне почти нечего одевать и что едва свожу концы с концами? Не говоря уже о том, что он заканчивает университет, а я только вначале? Изложить ему это было невозможно, ибо он как бы упивался своими чувствами, ибо изнутри уже получил на это разрешение и все остальное было у него в относительном порядке, жил в этом созданном им мирке, который не хотелось топить в реалиях и из которого мне также не хотелось уходить, ибо здесь было чуть-чуть тепло и здесь тебя ждали и были тебе рады и даже превозносили. А я едва наслаждалась этим недолгим пиром и говорила себе: «Я знаю. Есть за что. Но ты-то не видишь…» Такие мысли не были результатом моих долгих раздумий, ибо эта тема была слишком слаба для меня, не раскрыта во мне причинно-следственными связями, чтобы здесь приостанавливаться. Они были просто мгновенным моим пониманием, абсолютно очевидным, бесспорным, которое должно было немного осмотреться, дать оценку и забыть. Во мне не было слишком надуманных запретов, ибо они были изначально в моей сути и только едва констатировались, как и были незыблемым моим пониманием о себе. Пообещав дружбу навсегда, я, сама того не зная, вселила в Александра ту надежду, которая, не смотря на все мои сомнения по поводу чувств ко мне, уже вела его по пути планирования и обещаний серьезных. В попытке вырвать из меня хоть какое-нибудь, да признание, он почти робко брал мою руку, подносил к своей груди и говорил: «Посмотри, как стучит мое сердце. При виде тебя оно вырывается из груди». Я потихоньку освобождала руку, потрясенная действительно стуком его сердца и моментом становилась грустной. Я предвидела расставание, я видела четко разные пути, я понимала, что мы не можем быть вместе, ибо все во мне кричало: «Не он. Нет, нет и нет. Никогда. Нет». Но и без него я уже не могла. Мне нужны были его глаза, его улыбка, его ласковое «Наташенька», его дрожание рук и его биение сердца. О, как бы мне хотелось, чтобы и мое сердце так забилось в ответ, чтоб и мои чувства не молчали. Но мои условия были незыблемы. Мое положение нуждалось в исправлении. Иначе ничего. Или: итак ничего. А ему, видимо, надо было это переболеть. Судьба давала ему свои награды и свои уроки, как и выводила на свою дорогу, где меня уже не должно было быть никогда. Но Один Бог знает, стало ли это для него печалью. И теперь мне Бог подсказывает: Печалью – нет, но легкой грустью, но и не на долго… Откуда мне было тогда знать, что любые встречи не случайны, что любовь имеет свои причины чаще всего сокрытые, и причины эти людям не объясняются, но даются устойчивые энергии любви, которые выполняют все, что влекут за собой эти причины, ибо имеют кармические последствия, что любви отводится время, начиная от мгновений, и невозможно здесь разумом все охватить, как и объяснить, как и следовать. А человеку Бог дает причины свои и вполне подходящие, чтобы кому-то этим чувством насладиться, а кому-то отказаться от него. Любовь – это тот перекресток, где человеку должно подумать, осмотреться и выбрать, куда следовать далее… Здесь можно сойтись и выбрать одно общее направление, а можно и разойтись с тем, чтобы более никогда не встретиться и пойти каждому своим путем, а по сути так, как и было предназначено только Богом. Обласкивая меня искренностью слов и своими мечтами, Саша говорил мне о том, что он скоро окончит университет и будет работать и знать, что где-то там есть я и писать мне письма и приезжать, и что у нас непременно будет трехкомнатная квартира и везде, куда ни кинь, будут живые уголки, цветы, всевозможные экзотические растения, что жизнь наша превратится в сад, что он способен принести мне много радости и наслаждений. Его слова не оседали во мне, не пристраивались к моим планам, но едва касались слуха и удивляли легкостью и детской простотой, которые не личили столь разумному мужчине. Это была чужая иллюзия, которая никак не могла меня ни убаюкать, ни обещать, ибо ум, моя жизнь не сулила мне легких исходов или за чужой счет, и видела я себя ни семейной, ни связанной чужими надеждами и мечтами, но себя творящей и именно в этом черпающей все свои наслаждения, плохо понимая, что он имеет ввиду, и зачем ему это надо. Так что на этом перекрестке любви каждому суждено было пойти своим путем, мне же отдать долг этой встрече долгой благодарной памятью. Ближе к Новому Году Саша увлек меня в свою лабораторию и радостно сообщил мне, что хочет подарить одну вещицу. Зная, что к любого рода подношениям я отношусь крайне отрицательно, он стал заверять меня, что она скорее символическая и ее цена отнюдь не велика. И с этими словами, как волшебник разжал кулак и, весь светясь, показал на своей ладони крохотный флакончик духов. Обратив мое внимание на их название «Только ты», он тем самым почти мгновенно разрешил их судьбу не в свою пользу, ибо давать ему хоть какую-то надежду, приняв их, я не могла и не смела. Я вновь повторила Саше, чтобы не связывал со мной никакие свои планы, но просто воспринимал меня, как друга. Однако Саша понял меня так, как ему хотелось понять, решив, что это во мне скромность или робость, или я посчитала, что для студента это все же существенная затрата, но пообещал мне всегда приходить на помощь, сказав, что в самых сложных ситуациях я могу рассчитывать на его поддержку, или совет, или участие. И это я вновь опустила в себе, как то, чему быть не время, и, скорее всего, не ему и не через него и не его средствами, а может быть и пониманием, решать мои вопросы. Я также не могла принять его подарок, поскольку тотчас становилась задолжницей его чувств, еще одной его надеждой, которую никак не торопилась дарить, ибо и внутри все молчало, кроме легкого чувства трогательности, благодарности и боли за то, что я не та, не в те двери он рвется и помочь ему я абсолютно бессильна, но молча приходить в редкие дни и склонять голову у его душевного тепла была готова. Я никак не хотела его увлекать собой и далее идти в его направлении, но, отстраняясь, я, кажется, только усугубляла, и провоцировала его на новые душевные излияния, которым не то что не верила, но абсолютно четко понимала их временность и где тогда, на каком перекрестке окажусь я? И как разгребу и то, и это? Зачем к его будущей неопределенности добавлять мою бедность и пока еще необразованность, и где рядом с ним место моей математике? Было и так, что Александр звал меня также поступить на биофак, но эта планета была столь далека от меня, а мыслительный процесс терял столько истинной радости и гармонии на тот период моего понимания, что предложение, как совет, тотчас убиралось и не рассматривалось даже в минутном размышлении. Если говорить о нравственности и чистоте отношений, то меня более привлекал Роман, который, по сути, и двух слов не мог связать, который не умел обещать, который полюбил меня ненакрашенной, которому было все-равно, как я ем и умею ли я играть на каком-либо инструменте, который никогда и ничем не хвастался, который пошел против всех своих родственников и стал звать меня за себя, зная, что у меня нет ни копейки за душой и приданное и обещается… Но за Александра я более додумывала, ибо так подсказывала интуиция и обстоятельства… Александр входил в меня своей любовью, а Роман – моей. Но эти отношения Волею Бога и в реальных ситуациях тщательно контролировались моим разумом, а потому были обречены и там и здесь, но и отказаться от них было невозможно, ибо судьба их дарила, вводила в них не спрашивая, гарантируя их чистоту на всю жизнь, скрашивая ими мою молодость во дни многих печалей, как и старость во дни воспоминаний. По сути, я коснулась любви и там и здесь, будучи в этих чувствах не главным действующим лицом, а как бы сторонним наблюдателем или обозревателем, не смея войти в этот храм чистых и святых отношений, удерживаемая все той же их давшей Рукою Бога. Я этим чувствам никогда не доверяла, я боялась и малейшего предательства, искажения, унижения, я готова была также отказаться от любой любви, дабы не прикоснуться к другой ее стороне, в существовании которой была с молодости уверенна абсолютно. Более тяжелого и надломляющего чувства, сковывающего и ставящего во все зависимости и отказы я не могла и представить и никак не хотела, не желала оказаться в ее тисках вполне реальных и неумолимых, бьющих наотмашь ту идею, ради которой и дышишь. Что за несчастная любовь была, могла быть у меня в прошлом рождении, чтобы теперь я так панически ее боялась и не подпускала к себе? Бог знает. Но опыт, не рожденный именно в этой жизни, уводил меня от чувств, проявленных ко мне, и чувств, которые во мне рождались. На самом деле я никогда не познала ту любовь, которую ждет каждый. Но любовь к моим детям, родителям и Богу – мое незыблемое чувство, а к мужу – высокое уважение, и не более. Так было отведено мне лично Богом и это не показатель для других, ибо Бог умеет дарить это чувство мужчине и женщине во всех его проявлениях и полноте, тем любовь обогащая, развивая, дополняя, украшая, и своим путем извлекая из нее великолепные человеческие качества, которым нет цены, которые важнее всех слащавых и гладких отношений, которые движут человека и человечество по сути только к Богу и открывают двери каждому к рождению самого себя через рождение своих детей. Нет цены этой великой созидающей энергии Бога, но начинающему размышлять человеку, как и глубоко религиозному любовь видится в другой своей ипостаси, имеет другое направление, всепрощающее и к каждому и никак не облачается только в интимные отношения, видя в ней вершину всех чувств и отношений. Саша в плане чувств и любовных переживаний был более счастливый, чем я человек, ибо мог позволить себе любить, как и отдаваться этому чувству, пусть со своей болью, поскольку считал себя вершителем своей судьбы и все остальное в круг него, заканчивал университет, строил планы, ибо мысль устремлялась к будущему и там уже было место семье и всему, что из этого следует. Но почти осечка со мной его озадачила, и он шел на штурм или чуть ли не выпрашивая любовь, едва разделяя, где любовь, а где азарт или ущемленное чувство собственного достоинства. Может быть, это было и так. А между тем началась сессия и Александр Александрович Мальцев, как и обещал, завалил полгруппы первого курса, включая меня, к чему добавилась задолженность по высшей алгебре, причем такая нелепая… Я буквально отчеканила теорию, но задачу, увы, не решила. Отаукивалось то, что я пропускала пары. И с большим сожалением, предложив мне ряд других заданий, преподаватель по высшей алгебре поставил мне неуд, предварительно дав мне ряд других задач, с которыми я также не справилась и сказал, что без практики не поставит мне и тройку, хотя по теории был готов поставить и отлично. Какими бы объяснениями не сопровождалась моя двойка, мне стало понятно, что я осталась без стипендии, с двумя хвостами, которые так долго предчувствовала, и с родительскими деньгами, которых теперь было совсем не много, а родители полагали, исходя из моих писем, что до конца учебного года вполне хватит. Александр на каникулах засобирался уезжать и предложил мне на время его отъезда воспользоваться ключами от фотолаборатории, на случай, если мне захочется уединиться от всех и заниматься, поскольку никуда уезжать я не собиралась. Несомненно, о моих плачевных делах он и не подозревал, я же решила воспользоваться этой возможностью уединяться, чтобы позаниматься. Скоро Саша уехал, и почти каждый день я получала от него столь великолепные письма, что не хватит никаких слов, чтобы передать их искренность, нежность, ранимость, обаятельность и тонкость души, которая на самом деле была очень больна своими чувствами. Никогда, сколько я не жила далее, никто не слал мне такую россыпь неземных чувств и ожиданий. Никто не облекал мысли в такой трепет и самоизничтожение ради другого, никто так не жил своей мечтой и надеждой. Письма приходили постоянно, иногда по два в день, написанные мелким красивым почерком. Меня Саша не обязал писать ответ, а потому вся моя обязанность была читать и понимать, как и запоминать то, чем судьба одарила меня на мгновение, ставшее долгой моей памятью с чувством неисчерпаемой благодарности за то, что он был в моей жизни. Все письма были уничтожены мной, ибо воздыхать над прошлым, да еще имея вещественные доказательства, смолоду было не моей стезей. Много великолепных посланий многих людей, воистину ценных духовностью и чистотой, уничтожались мной всегда, ибо реальная сегодняшняя жизнь перекрывала прошлые отношения, хоть и никогда не зачеркивала их, но доверяла всецело своей памяти, которая все напомнит в лучшем виде в свое время. Вот и теперь, память из всех писем напоминает мне только одну строчку из всех. Одно письмо пришло сплошь как залитое мелким дождем и строчка эта была: «…И я теперь слезы сушу над пламенем костра…». И в этом он был весь. Такова была его мягкая впечатлительная, а может быть успевшая настрадаться в жизни натура, ибо играть в чувства… Но для чего? Он брал этот нектар любви изнутри по Воле Бога и так им в себе распоряжался, беспомощно и доверчиво, позволяя себе полностью привлечься им и жить им, легко поддаваясь этим Божественным энергиям, которые не всегда предназначены для сильных людей, которые могут их приостанавливать или оценивать или отказываться от них, или извлекать… Не зная меня, он скорей всего идеализировал мой образ, и это было для меня прозрачно, чуть больно и не вовремя. Читая, я не верила своим глазам, его словам, даже если они были самые искренние, ибо он был под влиянием, как я понимала, временных чувств и выздоровление должно было быть однозначно, начиная с дня, когда разумная, трезвая мысль охладила бы хоть одну мысль в мою пользу. И тогда б как по цепочке все чувства его водворились во круги своя, ибо не я была ему предназначена.
Когда Саша приехал, я сидела в его фотолаборатории и читала свой матанализ. Дверь открылась – и он стоял на пороге, удивленный и уставший. «Наташенька…» - он шагнул ко мне и, не зная, как я это восприму, поцеловал меня в щеку, коснувшись меня своим холодным с мороза чуть колючим лицом. Этого не должно было быть. Я как могла держала между нами расстояние. Я не желала ему давать надежду, ибо он и сам эту надежду вырастил в себе до слишком необъятных размеров. Я почти оттолкнула его протянутую руку и буквально вылетела из комнаты. Я не могла себя сдержать, я не могла учесть его чувства, я не могла и запретить ему. Он в одном лице был для меня магнит с двумя полюсами. Я хотела существовать не приближаясь, чтобы не приблизиться совсем, я хотела не удаляться, чтобы не быть отторженной совсем. Но судьба не позволяла мне быть в таком подвешенном состоянии и требовала туда или оттуда. Я ушла, чтобы этот вопрос решался не мной. И он решался не мной. Отношения с Сашей не прервались, он не позволил, но неизменно был мне рад. Чувства, которые я своим поведением пыталась остудить, не только жили в нем и вели его, но и никак не сдавались, а напротив, черпали себе силы из минутных встреч и требовали новых. Он буквально из окна фотолаборатории, где был хорошо обозрим вход в общежитие, подкарауливал меня и пока я поднималась по лестнице, он уже несся мне на встречу только для того, чтобы переброситься со мною несколькими словами, чтобы протянуть мне сжатую в руке конфетку, чтобы как-то неуверенно, но все-таки спросить, не приду ли я сегодня в лабораторию или, не желаю ли я с ним прогуляться, на что я уклончиво говорила, что занята, что у меня свои дела и, по сути, не врала, однако чувствовала, что начинаю его просто игнорировать и рада бы и избегать. Но что-то трогательное в нем удерживало и обращало к нему и без того мое озябшее от моих растущих как грибы проблем. Чтобы как-то объяснить ему свое к нему отношение, дать понять, как все во мне укладывается и во что выливается, я написала ему стихотворение, которое частично, насколько помню, здесь и приведу, поскольку оно более всего отражает то мое состояние семнадцатилетней девочки, я писала: «Мой лучший, верный, добрый друг, мне тягостно твое признанье, любви нежданной излиянье вотще обрушилося вдруг. Пойми меня, недуг любовный… мной овладеть он не успел, отчаянный порыв твой болью мне раны свежие задел. Ты любишь, милый, но не вправе тебя любимым называть. Я о другом молю, страдая. Увы, тех губ не целовать…». Ни о ком я не молила и ни с кем целоваться не мечтала. Но так повел стих и я не возражала, да и видела в этом причину устраниться от меня не очень болезненно. Когда Саша пришел в мою комнату очередной раз, он увидел, как мы с девчонками разбираем шахматную партию. Увидев меня за шахматной доской, обсуждающей ситуацию, он засветился так, как никогда. Видимо, и он был любитель интеллекта и прибавил мне столько бонусов своим видом, что не очень-то хотелось его охлаждать своим стихо. Не охладила, ибо и этот дар, пусть в такой форме и с такой информацией ему понравился и с того времени диапазон наших разговоров значительно расширился и углубился, хотя идти на сближение он уже опасался и выдерживал дистанцию, ожидая своего часа. Но, увы. Если бы все были столь терпеливы.
Саша умел восторгаться мной. Он как-будто искал повод, чтобы хоть что-то, но сказать особенно приятное. Он часто преувеличивал. Его поведение иногда носило оттенок навязчивости, требования взаимности, уединения. Я начинала его избегать, не встречаться с ним лишний раз или искала предлог уйти. Он все понимал, он со всем неизменно соглашался, мои устремления в читалку явно приветствовал и сам желал быть в моей жизни, но так, чтобы я училась и становилась настоящей студенткой. Для меня же эта задача была трудно выполнимой и рассеянный ум мой никак не мог найти ту колею, начиная с которой все пошло бы само собой. Но как бы я не устранялась от Саши, я так явно чувствовала его боль в себе, его страдания, что не могла стать резкой, отталкивающей, но постоянно смягчалась и как могла объясняла себя и свои чувства, как они были на самом деле. Я искренне хотела, желала, почти мечтала, чтобы он разлюбил меня, увлекся другой, чтоб без боли вырвал меня из своего сердца, но уже из своего сердца не могла вырвать тот свет, который вошел в меня и в лучах которого я грелась даже будучи без него, который и должен был остаться навсегда долгой памятью, омраченной, увы, моей же безответностью, ибо и от своей безответности тоже страдаешь сколь угодно долго. Такова была моя дань тому, кто не был мне предназначен, но в отличии от меня сразу в себе этого не почувствовал и боролся за свои чувства как мог. Многие парни в моей юности проходили мимо меня чисто, красиво, трогательно ухаживая и отдалялись, и никогда сердце не гналось вдогонку, но отпускало легко и навсегда. Много раз мне говорил разум на разных жизненных перекрестках: « Не он… Нет… И этот – нет…» и стена внутри неизменно подтверждала. Невидимая сила упорно изнутри напоминала и настаивала на моей избранности, чему я переставала верить, но отделаться от этого чувства было невозможно, ибо оно жило независимо от моего ума и желания и придавало мне силы борьбы, как только на горизонте появлялся еще один претендент и Воля судьбы тотчас уводила его, ибо все должно было произойти как у царей: не по своей воле, но во благо делу.
Мне хочется рассказать эту давно минувшую маленькую историю, ибо есть в ней и трогательность, и чистота, и, может быть, то, чем нужно дорожить, ибо более ничего подобного в моей жизни не было. Медитируя на свои страдания много позже, я часто обращала свой внутренний взор к этому образу и мне становилось легче. Когда внутренняя неудовлетворенность ходом своего обучения и непонимания доходила до отметки страдания, я брала деньги и шла в столовую в двух шагах от нашего общежития, поднималась на второй этаж, брала поднос… Чаще всего я брала одну котлету без гарнира, два кусочка хлеба и чай, садилась за одинокий столик и очень медленно начинала есть, более погруженная в размышления о своем студенческом бытии, ища умом хоть какие-то двери, давая себе изнутри указания, которые чаще всего сводились к тому, чтобы снова собрать свои книги и пойти в читальный зал главного корпуса университета, который работал допоздна, или взять у кого-либо лекции и переписать или решить все же задачи по матанализу или высшей алгебре. Все это планировалось вновь и вновь и другого направления мысли мои не знали. Так рассуждая, полностью погруженная в себя, едва пережевывая котлету, я не заметила, как к моему столику кто-то подошел. «Можно я здесь присяду?» - вопрос не сразу дошел до меня. Я недоуменно посмотрела на молодого человека, не совсем понимая вопрос. Вокруг пустовало достаточно столов, да и за мой стол кто бы не позволил сесть, если так удобней, да и я меньше всего истолковала бы это как-то в свою пользу, ибо никогда на свой счет не принимала отношения ребят к себе истинными и себя сколько-нибудь готовой серьезно ответить на любые знаки внимания. Это был щупленький, не высокого роста молодой человек, брюнет с слегка вьющимися волосами, в черном костюмчике, с, может, чуть коротковатыми брюками. У него было странноватое, но очень добродушное лицо, слегка взрослое для меня лицо уже зрелого мужчины. Один глаз был как бы с приопущенным веком или полностью не открывался, черные маленькие усики и какой-то гладкий, по девичьи закругленный подбородок. В лице была непривычная, но четко выраженная добродетель, взгляд глубокий и чуть грустный, но глаз придавал ему доступность, мягкость, добродушие в выражении, что обеспечивало легкость обращения к нему и имел в себе что-то веселое, подмигивающее, хотя в редкие минуты можно было видеть его серьезность и задумчивость, как и внутреннюю сосредоточенность, что уже виделось потом и так осталось в моей памяти навсегда. В его речи легко улавливалась почтительность и интеллект, а весь образ вызывал чувство удаленного совершенства, который снизошел.
- Вы знаете, почему я к вам подошел? – спросил он с удивительно доброжелательной и настойчивой улыбкой и продолжил, не давая времени на осмысленный ответ, - Вы очень интеллигентно кушаете. Я за вами давно наблюдаю…
Здесь мне припомнилось, что этот молодой человек достаточно часто встречается и в общежитии и в университете, и на территории университета. Он вечно куда-то торопится с какой-то бандурой за плечами. Эдакий внушительный черный ящик на ремнях за плечом, вечно торопящийся, везде как бы мелькающий, в своих узеньких коротковатых брючках и черными, как буравчики, глазами на взрословатом худеньком и бледном лице, странно сохранившем какую-то детскую обаятельность. Никогда не могла подумать, что как-то он будет ближе ко мне по своей духовной целостности, чем виделся тогда в своей какой-то значимой и обстоятельной фигуре.
- Так едят, - продолжал он – только аристократы. У вас, видимо, очень хорошее воспитание. Вы, наверно, играете на музыкальном инструменте? Вы знаете, я вас давно заприметил. Я знаю, в какой комнате вы живете, как вас зовут. А меня - Саша… Александр Стенченко, - представился он.
Он поставил тарелку на стол, отнес поднос, еще раз извинился и сел напротив меня, без умолку что-то говоря, не давая возможности ни с чем ни согласиться, ничто опровергнуть. Его излияния я приняла холоднова-то, еда моя была уже съедена, я молча встала и ушла. Мне было не до него. Изящный в разговоре, Александр привлекался всем, что было тонко, не на поверхности, немногословно, хотя в словесности его Бог не обидел, и всем, что было не навязчиво и ново. Эти детали и слабые подробности мне приоткрылись позже. Но легкая интуиция взрослого человека Волею Бога ему указала на меня, сделав его моей долгой памятью, как источника неиссякаемой чистоты, а меня для него – его непростым чувством, с которым ему предстояло еще бороться. Чуть позже Бог во мне обратил мое внимание на то, как я ем. Как бы я не была голодна, как бы пища не казалась вкусной, я ела медленно, беспристрастно, непременно с закрытым ртом, ибо так ела воспитательница в детском саду и мне это очень нравилось, поскольку это было красиво и тонко. Вилку я держала ни как ложку, загребая ей, но дугою вверх, аккуратно накалывая кусочки еды и мизинец был едва отведен в сторону… Еда доставляла мне удовлетворение своей неспешностью, и процедура сама исходила отнюдь не по моему желанию, но как-то автоматически, где каждое движение руки должно было быть легким и удобным. А как это выглядело или могло быть истолковано – мне было не ведомо. Теперь, конечно, Волею и откровением Бога я знаю, что мое рождение в очень богатой семье в одном из прошлых воплощений сохранило те навыки, к которым я теперь тяготела, и которые были для меня ныне естественны, как впрочем и многие другие мои качества ( как и для любого человека) легко были объяснимы и прошлыми воплощениями и нынешним рождением.
Так состоялось мое знакомство с Александром Стенченко, студентом пятого курса биофака, которому уже было внушительных с моих глаз двадцать пять лет на фоне моих пока семнадцати. Когда я вспоминаю об Александре, то и теперь испытываю маленькую, но не прекращающуюся радость от того, что он был в моей жизни. Мимолетному знакомству в столовой в обстоятельствах обыденных я не придала значения, ибо мне на тот период было достаточно лишь малого, хотя бы скользящего внимания, и далее стоял запрет, который судьба никогда не смягчала, но действовала самовольно, меня не спросясь, выводя на другие судьбы и уводя прочь, не задерживаясь, никому не давая на меня существенно влиять в плане ее перемены, но в виде внутреннего акцента и долгой мысли. Этот маленький скорее мужчина, ибо на парня во мне он никак не тянул, частенько встречался мне на территории университета. Теперь же, шла ли я на лекцию, возвращалась ли, он все чаще и чаще встречался на моем пути, и я легко, не строя на него планы, с ним общалась, ибо он был такой человек, такой внешности, что обезоруживала непритязательностью, простотой, расположенностью и всегда струящимся светом из глаз, как и светящейся улыбкой, которой я бы, имея уже свой опыт, не придала бы значение, но тогда привлекалась, как своеобразным проявлением дружелюбия, которое хоть в такой мере, но едва скрашивало мою бестолковую замкнутость, и за одно отмечала для себя, что есть люди, к которым я открыта душой, пусть и не многословна, но с которыми я могу говорить хоть чуть-чуть и неограниченно рада выслушивать. Любой более, чем в меру затянувшийся разговор с человеком, к которому сердце не расположилось, требовал, чтобы я отступила и удалилась, ибо очень боялась мельчать в обыденной и пустой речи. Александр при встрече всегда воркующе и искренне называл меня, теша мое самолюбие, Наташенькой, спрашивая, откуда я или куда, у него неожиданно для меня в кармане оказывалась шоколадная конфета, от которой я категорически отказывалась, боясь подавать хоть малейший повод, но и не смея ответить на его искренность, однако, неизменно оставаясь к нему приветливой и надеясь, что это временно и пройдет или будет в порядке вещей, никого не отягощающих. Для меня эти встречи были едва трогательны, но серьезно не западали в душу, пока другие не начинали мне об этом говорить, этим направляя мое сознание в эту почти запретную зону, и время подтверждало, что здесь что-то не так, что его намерения серьезны, и он настойчив. Но продолжений более серьезных я никак не желала, ибо это был не он, не тот, кто бы мне вдруг стал дорог или необходим, или кому бы я позволила запасть в мою душу, как это получилось с Ромиком, ибо Волею Всевышнего я была озабочена другим, и это другое во мне непрерывно болело и уводило от того, чему, казалось, впереди достаточно времени и места, но и к будущему душа это не привязывала никак, поскольку здесь виделся только крах чуть ли не самой себе стоит мне оступиться, т.е. посмотреть в сторону мужчины, вопреки цели. Это была все та же моя учеба, где я билась, как головой об стенку, ни на мгновение не зачеркивая себя, какими бы ни были неудачи, и ни на мгновение не давая место сколько-нибудь серьезно люби и серьезным отношениям. Билась я, желая скорого просветления в своих мозгах, ибо некуда было деть свою самоуверенность, которая во мне стояла железным стержнем, по сути, билась с судьбой и Планом Бога на меня. Делом моей жизни был труд и труд, который один мог мне открыть нужные двери, а заходить во множество других я упорно не желала, но заглядывать в силу своего любопытства могла, и то едва, ибо точно знала, что эти другие двери отношений слишком втягивают в себя, но здесь еще может быть очень больно. Другой моей болью было положение в группе, которое было не на руку моим планам идти вперед, ибо создавали ту среду, которая не благоприятна. И не могла я никак пойти на более близкие отношения ни с кем, не могла позволить себя любить, тем более ответить взаимностью, но выбирала нейтральное, что казалось мне более устойчивым моим положением при наличии этих двух проблем, ибо они легко также разоблачались, делали меня проблемной, и тогда я могла бы занять то место в понимании другого, которое его бы отвело от меня, причинив мне боль и унизив меня, если исходить из тех мерок, которыми в студенческой среде мерят. Все это были мои незыблемые причины. У Бога же были причины свои. Какая-то все же существующая во мне природная робость и ограниченность в общении мешали через одно помочь другому, но заставляли вариться самой в себе, где мой достаточно слабый статус в группе рассматривал мою кукольную нарисованную внешность, как оболочку, за которой можно было подозревать элементарную тупость, и в этом направлении следовало себя доказывать. Все эти мои проблемы все же были для меня существенны и не давали места проявлению каких-либо чувств, как и не позволяли им вообще зародиться и питаться моим внутренним настроем. Однако, свои чувства Саша никак не скрывал, но проявлял неизменную восторженность при любой нашей встрече и что становилось достоянием многих, ибо общежитие есть вещь достаточно обозримая. Хотела я или нет, но мне нежданные информаторы сообщали о нем многие подробности, хотя он готов был утолить любое мое любопытство о себе. Таким образом, из разных источников я узнала, что он лучший студент на биофаке, душа общества, что он занимается активной научной деятельностью, что он к тому же фотокорреспондент университетской многотиражки, работает на телевидении, что у него очень много поклонниц, которые посчитали бы за честь удостоиться его серьезного внимания. Все это меня почему-то более отталкивало, чем привлекало, но в плане просто дружественных отношений мне было все-равно. Саша же, будучи в своей эйфории, упорно приглашал меня в свою фотолабораторию, расположенную на нашем этаже в правом крыле общежития, и однажды я все-таки была им сюда приведена, тем более, что она находилась на нашем этаже, о чем я даже не имела представления ранее. Лаборатория состояла из двух смежных комнат, одна из которых была вся завешана крупными черно-белыми и цветными фотографиями и слайдами, а в шкафах на полках громоздилось великое множество альбомов. Здесь также были разные фотоопараты, стоял фотоаппарат на ножках и у окна между шкафом и окном торчала сложенная раскладушка. На стуле стоял тот самый черный большой футляр, куда и помещалась его фотооборудование, что он неизменно носил за плечом. Другая комната была темная, и вход в нее всегда был занавешен плотным черным материалом. Видимо, все таинства рождения фотографий там и свершались. Саша был словоохотлив, очень энергично посвящал меня в свои дела, во всех деталях и подробностях описывал мне природу каждой фотографии, комментируя свои успехи, буквально упиваясь воспоминаниями и приключениями, которые зафиксировал фотоаппарат, результатами, желая увидеть во мне столь же активное проявление в этом плане, но это увлечение рождало во мне спокойную реакцию, уважительные вопросы и слабое участие. Но Саша неустанно, не придавая значение моей реакции, рассказывал о том, что объездил весь дальний восток, Камчатку, полюбил долину гейзеров, привел в доказательство снимки, где стоит на фоне бьющих из-под земли горячих источников, также другие фотографии, рассказывая многие эпизоды из его поездок на Север, но никак не касался своих родителей и своей родины. Александр был достаточно настойчив, желая как-то ближе сойтись со мной, звал приходить сюда заниматься, и сам на этот период обещал удаляться или заниматься своими делами и не мешать. Александр прекрасно понимал важность учебы в университете, был уникален в своем пристрастии к биологическим наукам, целеустремлен, шел на красный диплом и желал видеть во мне какое-то подобие себя в этом направлении, не зная, что мерит и меня теми же студенческими предвзятыми мерками, страстно желая увидеть во мне все же успешность и стабильность, проблески ума и интеллекта, и малые искорки слов моих вожделенно перемалывал и восторженно возвращал мне в предвидение тех моих качеств, которые я отнюдь еще не проявляла, но которые он интуитивно предчувствовал и доверял в этом себе. Его многословию, гостеприимству, культуре, интеллекту, казалось, не было границ. Чувства он проявлял столь неподдельно и искренне, что шаг за шагом, но входил в мое сердце, но отзывался в нем не любовью, а благодарностью и печалью, ибо ответить взаимностью я не могла. Своим пристрастием к природе и путешествиям, своей подвижностью и устремленностью он напоминал мне моего отца в минуты благостного расслабления, а потому был мне дороже, но ни на столько, чтобы ответить, и по этой же причине. Но как ошибочно было бы довериться словам этого молодого человека, ибо слишком слащавые слова настораживали и мое неискушенное понимание, да и не мог он быть тем, кто готов был бы разделить со мной мои личные печали, да и доверить их кому-либо на тот момент было почти не вероятно, ну, разве что такому же человеку, как я, или абсолютно непривязанному к человеческим меркам. Ибо любовь в чистом виде начинает однажды мыслить и чаще всего не в пользу обожаемого предмета, ибо никуда не деться от многих других мнений, как и от указаний все видящего беспокойного ума, открывающих тебе глаза и сердце, порою не любящих и малейшего изъяна. Это, по сути, они делают правильно, когда и этому подходит свой час, но, увы, подтверждают зыбкость чувств и желаний, в который раз доказывая, что все на Земле не вечно. Но своей невечностью и созидает качества великие. Но это уже из несколько другой оперетты. Все во мне относительно Саши укладывалось пока просто в интуицию, имеющую свои основания, которая на все его ухаживания мне говорила: нет, нет и нет. Частенько в его фотолабораторию приходили его сокурсники или стайками залетали девушки из его группы, и он становился эпицентром разговора, становясь деловитым, ответственным или непринужденно болтая, нет-нет, да и поглядывая на меня. Далее, когда все расходились, он в который раз начинал пытать меня, отчего я взгрустнула или не приревновала ли я его к кому-либо, не почувствовала ли я в себе что-то к нему, стараясь все время понять или выпытать мои чувства, находясь в постоянной больной зависимости от моего отношения к нему. На самом деле, будучи центром внимания многих, он действительно что-то задевал во мне. Но это было не больно. Это было эгоистично с моей стороны, ибо желалось наличие его чувств ко мне даже при явном и не пополняющемся ни за счет чего дефиците моих чувств к нему. Видимо это моя тишина, не скрываемая, но и не бравирующая, обнаруживалась, привлекала и увлекала его, соответствуя его романтической натуре, ищущей свое приложение. Саша как-будто выпрашивал у меня хоть какое-нибудь, но чувство к нему. Иногда как откровение озаряло его, и он выкладывал тотчас свою догадку, дабы эмпирическим, прямым и косвенным путем доказать мне самой и этим подтвердить, что свои чувства я просто скрываю, что это моя тактика, и тогда я ему просто сказала, чтобы он воспринимал меня просто как друга, друга на всю жизнь. Эти слова он принял, как лучшее себе обещание, трансформировал их в угодное себе понимание и на них всегда ссылался, когда вновь впадал в сомнения по поводу моего отношения к нему. Его игра слов никак не отражала и не извлекала мои чувства, как и никак не утверждала меня в том, что это не временное самочувствование, а истинное ко мне отношение. На чувства истинные я действительно не рассчитывала, не претендовала и слыша его слова – не слышала, и видя его озабоченность – не верила, не связывала с ним ни надежд, ни переживаний, ни будущее, ни настоящее, хотя искренность неизменно пробивалась во всем его поведении. Но где я научилась не верить? Не было других аргументов, только разве что исходя из того, как я себя понимала на данный период, как успела проявить себя. Но… Никак. Ну, за что можно было меня так выделить? За крашенное кукольное лицо? За фигуру и ноги? Такие чувства я не могла ценить, ими дорожить, видеть их незыблемость. На такие чувства я не могла и ответить. Глубина мысли, глубина разговора, глубина чувств и качеств…сила поступков, нравственность, постижение наук… Боже, сколько качеств проявленных я требовала от себя, чтобы разрешить себя любить. В противном случае я просто металась, не видя смысла, не видя разумности, не видя идеи и причины любви. Но все во мне жило только потенциально, в глубине души, мне самой недоступное или едва, но на уровне ума пробивающееся из меня с такой силой, но разбивающееся о врата судьбы, ибо еще не время. Что развернуло его лицом ко мне? Это было для меня существенно. Почему он из многих действительно ненакрашенных красавиц, имеющих такие же интересы, не имеющих проблем, устремляющихся к нему, вдруг остановил свой взгляд на мне? Как посмотрел бы он, увидев мое ненакрашенное лицо? Узнав о моем положении в группе? Увидев мою тупость у доски? Не он ли первый ретируется, если я к нему проявлю хоть отчасти интерес? Если он узнает о моих проблемах? О том, что мне почти нечего одевать и что едва свожу концы с концами? Не говоря уже о том, что он заканчивает университет, а я только вначале? Изложить ему это было невозможно, ибо он как бы упивался своими чувствами, ибо изнутри уже получил на это разрешение и все остальное было у него в относительном порядке, жил в этом созданном им мирке, который не хотелось топить в реалиях и из которого мне также не хотелось уходить, ибо здесь было чуть-чуть тепло и здесь тебя ждали и были тебе рады и даже превозносили. А я едва наслаждалась этим недолгим пиром и говорила себе: «Я знаю. Есть за что. Но ты-то не видишь…» Такие мысли не были результатом моих долгих раздумий, ибо эта тема была слишком слаба для меня, не раскрыта во мне причинно-следственными связями, чтобы здесь приостанавливаться. Они были просто мгновенным моим пониманием, абсолютно очевидным, бесспорным, которое должно было немного осмотреться, дать оценку и забыть. Во мне не было слишком надуманных запретов, ибо они были изначально в моей сути и только едва констатировались, как и были незыблемым моим пониманием о себе. Пообещав дружбу навсегда, я, сама того не зная, вселила в Александра ту надежду, которая, не смотря на все мои сомнения по поводу чувств ко мне, уже вела его по пути планирования и обещаний серьезных. В попытке вырвать из меня хоть какое-нибудь, да признание, он почти робко брал мою руку, подносил к своей груди и говорил: «Посмотри, как стучит мое сердце. При виде тебя оно вырывается из груди». Я потихоньку освобождала руку, потрясенная действительно стуком его сердца и моментом становилась грустной. Я предвидела расставание, я видела четко разные пути, я понимала, что мы не можем быть вместе, ибо все во мне кричало: «Не он. Нет, нет и нет. Никогда. Нет». Но и без него я уже не могла. Мне нужны были его глаза, его улыбка, его ласковое «Наташенька», его дрожание рук и его биение сердца. О, как бы мне хотелось, чтобы и мое сердце так забилось в ответ, чтоб и мои чувства не молчали. Но мои условия были незыблемы. Мое положение нуждалось в исправлении. Иначе ничего. Или: итак ничего. А ему, видимо, надо было это переболеть. Судьба давала ему свои награды и свои уроки, как и выводила на свою дорогу, где меня уже не должно было быть никогда. Но Один Бог знает, стало ли это для него печалью. И теперь мне Бог подсказывает: Печалью – нет, но легкой грустью, но и не на долго… Откуда мне было тогда знать, что любые встречи не случайны, что любовь имеет свои причины чаще всего сокрытые, и причины эти людям не объясняются, но даются устойчивые энергии любви, которые выполняют все, что влекут за собой эти причины, ибо имеют кармические последствия, что любви отводится время, начиная от мгновений, и невозможно здесь разумом все охватить, как и объяснить, как и следовать. А человеку Бог дает причины свои и вполне подходящие, чтобы кому-то этим чувством насладиться, а кому-то отказаться от него. Любовь – это тот перекресток, где человеку должно подумать, осмотреться и выбрать, куда следовать далее… Здесь можно сойтись и выбрать одно общее направление, а можно и разойтись с тем, чтобы более никогда не встретиться и пойти каждому своим путем, а по сути так, как и было предназначено только Богом. Обласкивая меня искренностью слов и своими мечтами, Саша говорил мне о том, что он скоро окончит университет и будет работать и знать, что где-то там есть я и писать мне письма и приезжать, и что у нас непременно будет трехкомнатная квартира и везде, куда ни кинь, будут живые уголки, цветы, всевозможные экзотические растения, что жизнь наша превратится в сад, что он способен принести мне много радости и наслаждений. Его слова не оседали во мне, не пристраивались к моим планам, но едва касались слуха и удивляли легкостью и детской простотой, которые не личили столь разумному мужчине. Это была чужая иллюзия, которая никак не могла меня ни убаюкать, ни обещать, ибо ум, моя жизнь не сулила мне легких исходов или за чужой счет, и видела я себя ни семейной, ни связанной чужими надеждами и мечтами, но себя творящей и именно в этом черпающей все свои наслаждения, плохо понимая, что он имеет ввиду, и зачем ему это надо. Так что на этом перекрестке любви каждому суждено было пойти своим путем, мне же отдать долг этой встрече долгой благодарной памятью. Ближе к Новому Году Саша увлек меня в свою лабораторию и радостно сообщил мне, что хочет подарить одну вещицу. Зная, что к любого рода подношениям я отношусь крайне отрицательно, он стал заверять меня, что она скорее символическая и ее цена отнюдь не велика. И с этими словами, как волшебник разжал кулак и, весь светясь, показал на своей ладони крохотный флакончик духов. Обратив мое внимание на их название «Только ты», он тем самым почти мгновенно разрешил их судьбу не в свою пользу, ибо давать ему хоть какую-то надежду, приняв их, я не могла и не смела. Я вновь повторила Саше, чтобы не связывал со мной никакие свои планы, но просто воспринимал меня, как друга. Однако Саша понял меня так, как ему хотелось понять, решив, что это во мне скромность или робость, или я посчитала, что для студента это все же существенная затрата, но пообещал мне всегда приходить на помощь, сказав, что в самых сложных ситуациях я могу рассчитывать на его поддержку, или совет, или участие. И это я вновь опустила в себе, как то, чему быть не время, и, скорее всего, не ему и не через него и не его средствами, а может быть и пониманием, решать мои вопросы. Я также не могла принять его подарок, поскольку тотчас становилась задолжницей его чувств, еще одной его надеждой, которую никак не торопилась дарить, ибо и внутри все молчало, кроме легкого чувства трогательности, благодарности и боли за то, что я не та, не в те двери он рвется и помочь ему я абсолютно бессильна, но молча приходить в редкие дни и склонять голову у его душевного тепла была готова. Я никак не хотела его увлекать собой и далее идти в его направлении, но, отстраняясь, я, кажется, только усугубляла, и провоцировала его на новые душевные излияния, которым не то что не верила, но абсолютно четко понимала их временность и где тогда, на каком перекрестке окажусь я? И как разгребу и то, и это? Зачем к его будущей неопределенности добавлять мою бедность и пока еще необразованность, и где рядом с ним место моей математике? Было и так, что Александр звал меня также поступить на биофак, но эта планета была столь далека от меня, а мыслительный процесс терял столько истинной радости и гармонии на тот период моего понимания, что предложение, как совет, тотчас убиралось и не рассматривалось даже в минутном размышлении. Если говорить о нравственности и чистоте отношений, то меня более привлекал Роман, который, по сути, и двух слов не мог связать, который не умел обещать, который полюбил меня ненакрашенной, которому было все-равно, как я ем и умею ли я играть на каком-либо инструменте, который никогда и ничем не хвастался, который пошел против всех своих родственников и стал звать меня за себя, зная, что у меня нет ни копейки за душой и приданное и обещается… Но за Александра я более додумывала, ибо так подсказывала интуиция и обстоятельства… Александр входил в меня своей любовью, а Роман – моей. Но эти отношения Волею Бога и в реальных ситуациях тщательно контролировались моим разумом, а потому были обречены и там и здесь, но и отказаться от них было невозможно, ибо судьба их дарила, вводила в них не спрашивая, гарантируя их чистоту на всю жизнь, скрашивая ими мою молодость во дни многих печалей, как и старость во дни воспоминаний. По сути, я коснулась любви и там и здесь, будучи в этих чувствах не главным действующим лицом, а как бы сторонним наблюдателем или обозревателем, не смея войти в этот храм чистых и святых отношений, удерживаемая все той же их давшей Рукою Бога. Я этим чувствам никогда не доверяла, я боялась и малейшего предательства, искажения, унижения, я готова была также отказаться от любой любви, дабы не прикоснуться к другой ее стороне, в существовании которой была с молодости уверенна абсолютно. Более тяжелого и надломляющего чувства, сковывающего и ставящего во все зависимости и отказы я не могла и представить и никак не хотела, не желала оказаться в ее тисках вполне реальных и неумолимых, бьющих наотмашь ту идею, ради которой и дышишь. Что за несчастная любовь была, могла быть у меня в прошлом рождении, чтобы теперь я так панически ее боялась и не подпускала к себе? Бог знает. Но опыт, не рожденный именно в этой жизни, уводил меня от чувств, проявленных ко мне, и чувств, которые во мне рождались. На самом деле я никогда не познала ту любовь, которую ждет каждый. Но любовь к моим детям, родителям и Богу – мое незыблемое чувство, а к мужу – высокое уважение, и не более. Так было отведено мне лично Богом и это не показатель для других, ибо Бог умеет дарить это чувство мужчине и женщине во всех его проявлениях и полноте, тем любовь обогащая, развивая, дополняя, украшая, и своим путем извлекая из нее великолепные человеческие качества, которым нет цены, которые важнее всех слащавых и гладких отношений, которые движут человека и человечество по сути только к Богу и открывают двери каждому к рождению самого себя через рождение своих детей. Нет цены этой великой созидающей энергии Бога, но начинающему размышлять человеку, как и глубоко религиозному любовь видится в другой своей ипостаси, имеет другое направление, всепрощающее и к каждому и никак не облачается только в интимные отношения, видя в ней вершину всех чувств и отношений. Саша в плане чувств и любовных переживаний был более счастливый, чем я человек, ибо мог позволить себе любить, как и отдаваться этому чувству, пусть со своей болью, поскольку считал себя вершителем своей судьбы и все остальное в круг него, заканчивал университет, строил планы, ибо мысль устремлялась к будущему и там уже было место семье и всему, что из этого следует. Но почти осечка со мной его озадачила, и он шел на штурм или чуть ли не выпрашивая любовь, едва разделяя, где любовь, а где азарт или ущемленное чувство собственного достоинства. Может быть, это было и так. А между тем началась сессия и Александр Александрович Мальцев, как и обещал, завалил полгруппы первого курса, включая меня, к чему добавилась задолженность по высшей алгебре, причем такая нелепая… Я буквально отчеканила теорию, но задачу, увы, не решила. Отаукивалось то, что я пропускала пары. И с большим сожалением, предложив мне ряд других заданий, преподаватель по высшей алгебре поставил мне неуд, предварительно дав мне ряд других задач, с которыми я также не справилась и сказал, что без практики не поставит мне и тройку, хотя по теории был готов поставить и отлично. Какими бы объяснениями не сопровождалась моя двойка, мне стало понятно, что я осталась без стипендии, с двумя хвостами, которые так долго предчувствовала, и с родительскими деньгами, которых теперь было совсем не много, а родители полагали, исходя из моих писем, что до конца учебного года вполне хватит. Александр на каникулах засобирался уезжать и предложил мне на время его отъезда воспользоваться ключами от фотолаборатории, на случай, если мне захочется уединиться от всех и заниматься, поскольку никуда уезжать я не собиралась. Несомненно, о моих плачевных делах он и не подозревал, я же решила воспользоваться этой возможностью уединяться, чтобы позаниматься. Скоро Саша уехал, и почти каждый день я получала от него столь великолепные письма, что не хватит никаких слов, чтобы передать их искренность, нежность, ранимость, обаятельность и тонкость души, которая на самом деле была очень больна своими чувствами. Никогда, сколько я не жила далее, никто не слал мне такую россыпь неземных чувств и ожиданий. Никто не облекал мысли в такой трепет и самоизничтожение ради другого, никто так не жил своей мечтой и надеждой. Письма приходили постоянно, иногда по два в день, написанные мелким красивым почерком. Меня Саша не обязал писать ответ, а потому вся моя обязанность была читать и понимать, как и запоминать то, чем судьба одарила меня на мгновение, ставшее долгой моей памятью с чувством неисчерпаемой благодарности за то, что он был в моей жизни. Все письма были уничтожены мной, ибо воздыхать над прошлым, да еще имея вещественные доказательства, смолоду было не моей стезей. Много великолепных посланий многих людей, воистину ценных духовностью и чистотой, уничтожались мной всегда, ибо реальная сегодняшняя жизнь перекрывала прошлые отношения, хоть и никогда не зачеркивала их, но доверяла всецело своей памяти, которая все напомнит в лучшем виде в свое время. Вот и теперь, память из всех писем напоминает мне только одну строчку из всех. Одно письмо пришло сплошь как залитое мелким дождем и строчка эта была: «…И я теперь слезы сушу над пламенем костра…». И в этом он был весь. Такова была его мягкая впечатлительная, а может быть успевшая настрадаться в жизни натура, ибо играть в чувства… Но для чего? Он брал этот нектар любви изнутри по Воле Бога и так им в себе распоряжался, беспомощно и доверчиво, позволяя себе полностью привлечься им и жить им, легко поддаваясь этим Божественным энергиям, которые не всегда предназначены для сильных людей, которые могут их приостанавливать или оценивать или отказываться от них, или извлекать… Не зная меня, он скорей всего идеализировал мой образ, и это было для меня прозрачно, чуть больно и не вовремя. Читая, я не верила своим глазам, его словам, даже если они были самые искренние, ибо он был под влиянием, как я понимала, временных чувств и выздоровление должно было быть однозначно, начиная с дня, когда разумная, трезвая мысль охладила бы хоть одну мысль в мою пользу. И тогда б как по цепочке все чувства его водворились во круги своя, ибо не я была ему предназначена.
Когда Саша приехал, я сидела в его фотолаборатории и читала свой матанализ. Дверь открылась – и он стоял на пороге, удивленный и уставший. «Наташенька…» - он шагнул ко мне и, не зная, как я это восприму, поцеловал меня в щеку, коснувшись меня своим холодным с мороза чуть колючим лицом. Этого не должно было быть. Я как могла держала между нами расстояние. Я не желала ему давать надежду, ибо он и сам эту надежду вырастил в себе до слишком необъятных размеров. Я почти оттолкнула его протянутую руку и буквально вылетела из комнаты. Я не могла себя сдержать, я не могла учесть его чувства, я не могла и запретить ему. Он в одном лице был для меня магнит с двумя полюсами. Я хотела существовать не приближаясь, чтобы не приблизиться совсем, я хотела не удаляться, чтобы не быть отторженной совсем. Но судьба не позволяла мне быть в таком подвешенном состоянии и требовала туда или оттуда. Я ушла, чтобы этот вопрос решался не мной. И он решался не мной. Отношения с Сашей не прервались, он не позволил, но неизменно был мне рад. Чувства, которые я своим поведением пыталась остудить, не только жили в нем и вели его, но и никак не сдавались, а напротив, черпали себе силы из минутных встреч и требовали новых. Он буквально из окна фотолаборатории, где был хорошо обозрим вход в общежитие, подкарауливал меня и пока я поднималась по лестнице, он уже несся мне на встречу только для того, чтобы переброситься со мною несколькими словами, чтобы протянуть мне сжатую в руке конфетку, чтобы как-то неуверенно, но все-таки спросить, не приду ли я сегодня в лабораторию или, не желаю ли я с ним прогуляться, на что я уклончиво говорила, что занята, что у меня свои дела и, по сути, не врала, однако чувствовала, что начинаю его просто игнорировать и рада бы и избегать. Но что-то трогательное в нем удерживало и обращало к нему и без того мое озябшее от моих растущих как грибы проблем. Чтобы как-то объяснить ему свое к нему отношение, дать понять, как все во мне укладывается и во что выливается, я написала ему стихотворение, которое частично, насколько помню, здесь и приведу, поскольку оно более всего отражает то мое состояние семнадцатилетней девочки, я писала: «Мой лучший, верный, добрый друг, мне тягостно твое признанье, любви нежданной излиянье вотще обрушилося вдруг. Пойми меня, недуг любовный… мной овладеть он не успел, отчаянный порыв твой болью мне раны свежие задел. Ты любишь, милый, но не вправе тебя любимым называть. Я о другом молю, страдая. Увы, тех губ не целовать…». Ни о ком я не молила и ни с кем целоваться не мечтала. Но так повел стих и я не возражала, да и видела в этом причину устраниться от меня не очень болезненно. Когда Саша пришел в мою комнату очередной раз, он увидел, как мы с девчонками разбираем шахматную партию. Увидев меня за шахматной доской, обсуждающей ситуацию, он засветился так, как никогда. Видимо, и он был любитель интеллекта и прибавил мне столько бонусов своим видом, что не очень-то хотелось его охлаждать своим стихо. Не охладила, ибо и этот дар, пусть в такой форме и с такой информацией ему понравился и с того времени диапазон наших разговоров значительно расширился и углубился, хотя идти на сближение он уже опасался и выдерживал дистанцию, ожидая своего часа. Но, увы. Если бы все были столь терпеливы.
Саша умел восторгаться мной. Он как-будто искал повод, чтобы хоть что-то, но сказать особенно приятное. Он часто преувеличивал. Его поведение иногда носило оттенок навязчивости, требования взаимности, уединения. Я начинала его избегать, не встречаться с ним лишний раз или искала предлог уйти. Он все понимал, он со всем неизменно соглашался, мои устремления в читалку явно приветствовал и сам желал быть в моей жизни, но так, чтобы я училась и становилась настоящей студенткой. Для меня же эта задача была трудно выполнимой и рассеянный ум мой никак не мог найти ту колею, начиная с которой все пошло бы само собой. Но как бы я не устранялась от Саши, я так явно чувствовала его боль в себе, его страдания, что не могла стать резкой, отталкивающей, но постоянно смягчалась и как могла объясняла себя и свои чувства, как они были на самом деле. Я искренне хотела, желала, почти мечтала, чтобы он разлюбил меня, увлекся другой, чтоб без боли вырвал меня из своего сердца, но уже из своего сердца не могла вырвать тот свет, который вошел в меня и в лучах которого я грелась даже будучи без него, который и должен был остаться навсегда долгой памятью, омраченной, увы, моей же безответностью, ибо и от своей безответности тоже страдаешь сколь угодно долго. Такова была моя дань тому, кто не был мне предназначен, но в отличии от меня сразу в себе этого не почувствовал и боролся за свои чувства как мог. Многие парни в моей юности проходили мимо меня чисто, красиво, трогательно ухаживая и отдалялись, и никогда сердце не гналось вдогонку, но отпускало легко и навсегда. Много раз мне говорил разум на разных жизненных перекрестках: « Не он… Нет… И этот – нет…» и стена внутри неизменно подтверждала. Невидимая сила упорно изнутри напоминала и настаивала на моей избранности, чему я переставала верить, но отделаться от этого чувства было невозможно, ибо оно жило независимо от моего ума и желания и придавало мне силы борьбы, как только на горизонте появлялся еще один претендент и Воля судьбы тотчас уводила его, ибо все должно было произойти как у царей: не по своей воле, но во благо делу.
Обсуждения Моя жизнь. Часть 82. Александр