Вступление.
Читая это повествование о жизни той, которая говорит с Богом и призвана передавать человечеству Святые Писания, сведущие йоги могут задаться вопросом, отчего, будучи в детском теле, эта женщина, имея такую миссию, не проявила качества вайшнава, свидетельствующие о высокой реализации, а, напротив, столь привязана была к материальным знаниям, мнению других, была ведома желаниями гунны страсти быть как-то уважаемой и иметь плоды своих материальных по сути усилий? Прежде всего, таков был на меня План Бога. Божественные энергии и подаваемые желания должны были устремить меня вперед через реальные и доступные моему уму понимания в условиях современного материального мира, выдвигающем на каждом данном этапе свои условия пребывания в нем, обеспечивающие это пребывание, не противоречащего принципиально всем отклонениям и нормам, утвердившимся в сознании людей. В ином случае ни мне, ни моему развитию и становлению здесь не нашлось бы места, если также учесть, что общество в своем большинстве было не религиозно. И откуда было взять с детства мышление осознавшего себя вайшнава при фактически нерелигиозных родителях. Они должны были именно своими качествами побудить и разбудить меня к началу лучшего мышления, а также в связи с кармическими долгами друг перед другом. Качества же вайшнава, чистого преданного Бога, Бог не подает мистическим путем из сокрытых причин (или делает это крайне редко), но доращивает, но подводит к этим качествам постепенно, через осознанный и неосознанный духовный труд души, через понуждающие события и отношения, шаг за шагом напоминая дживе (духовной искре) то, на чем она стоит из прошлого (из предыдущих воплощений и к чему устремлялась осознанно через практику йоги или идя путем самосовершенства, существующим на тот период на Земле). Достаточно сказать, что проджалпа, как вид материального общения, уже не привлекала меня, хотя ничего не было видно и из того, что могло бы это общение заменить. И пытаясь все же войти и в эти врата, я неизменно получала изнутри энергии отталкивающие, вводящие меня в недоумение и опечаливающие в итоге меня о своем не уделе. Однако, добродетель в сердце моем присутствовала в своей мере, награждая меня нектаром любви к тем, кто был слаб и нуждался в моей скромной защите. И таких Бог тоже посылал и этим утверждал благость добродетели в любой ее форме проявления. Также я в себе постепенно и неизменно познавала твердость характера, неотступность, когда вопрос касался справедливости в отношении себя и других, как и вопросов нравственности и цели, если они не противоречили законам человеческого общежития в моем понимании. Волею Бога в этом материальном мире я должна была все добывать только с усилиями, т.е. сначала испив поражения, неудачи, разочарования, гонения, неприемлемость себя и неуважение, как личности, во всех возрастных категориях и до сих дней. Чтобы говорить с Богом и не пасть – это путь лучший, и именно этот путь я запросила у Бога и далее, когда Бог заговорил со мной, ибо, зная Высоту Бога, очень боялась признание самой собой своей высоты, как той, которая уполномочена. Однако, и низко обо мне нельзя мыслить, и низко не следует себя подавать, ибо и это обесценивает Великое послание, ибо оно должно быть дано от Бога, но через достойные с точки зрения Бога руки. Меж таких двух огней пребывать можно только доверившись и полагаясь на Бога и прося Его не о защите, а о том, чтобы вовремя сбивал своими Божественными средствами возрастающее то в одном, то в другом мое Эго. Поэтому это повествование не марш моим победам, но имеет свойство показать, что Бог людей, идущих по Его Воле с определенной на Земле миссией, никогда не пестует, никогда и ни чьими руками не ублажает, никогда не изыскивает легкие пути, хотя незримо оберегает всегда. Именно, чтобы отшлифовать качества лучшие из прошлых воплощений, убрать грешные и вопиющие и добавить новые, необходимые и все направить в русло преданного служения Себе, Бог также направляет на живое существо, в частности меня, все кармические долги, открывающие врата и справедливым наказаниям, которые призваны сослужить были, по сути, справедливым путем (ибо несли и страдания) службу быстрого моего очищения до нормы и приведение сознания, наполовину готового, в надлежащее понимание и восприятие, синтезирующие требуемые качества для исполнения назначенного. В этой связи я изнутри Волею Бога лишь получила очень долгое и постоянно напоминающее о себе чувство предназначения, заявляющее о себе периодически, требуя и стимулируя преодолевать, привыкать к аскезом естественным материальным путем без надуманности, как и к сложностям и так устремляться вперед, имея внутри себя бронированное и неизменное чувство своей правоты и непреодолимости самой себя, а также приходилось привыкать к мнениям людей, скорее негативным, не особо учиться печалиться, когда тебя не любят или не особо радоваться, когда восхваляют. Именно к этому я шла и через печаль и через радость, которые, сменяя друг друга, показывали цену всему, как ненадежность дружбы, так и помощь нежданную недругов и так остужали всякую мою приверженность к тому или иному ко мне отношению. Вообще следует знать, что таких людей, призванных на Земле служить Богу и привнести в мир Божью Весть, которая может быть и материальной, Бог не приводит из других миров, тем более, из духовного плана. Все, включая материальных лидеров, подготавливаются на Земле, в ее условиях, многие предшествующие жизни, а потому не являются новичками ни в этом бытии, ни в этой земной среде. Они просто, как все дети Бога, как и каждый идущий и претерпевающий теперь (идущий иногда и более круто, чем в приведенном описании), имеют уже на себя Божественный План, непременно связанный со служением Богу в материальном мире и направленное развитие. Волею Бога получается, что эти некоторые лидеры в своей сфере деятельности выбиваются по некоторым _ своим параметрам на общем человеческом фоне вперед, будучи так подготовленными Богом через свои земные судьбы и обретя качества, которые для этой миссии наиболее подходят (даже качества с материальной точки зрения и не всегда положительные), и так подтягивая своими талантами, гениальностью, прочими дарами, полученными или развитыми Богом, многих и многих вперед за собой, порою и не ведая о том, но лишь держа в уме свои амбиции и пристрастия. Все такие личности чаще всего факиры на час, но свет, оставленный ими Волею Бога обязан долго светить и указывать дорогу избранным, кому этот свет в помощь. И потому Бог вселяет в сердца многих людей к ним почтение, дабы и дело, и их земной труд и усилия были в почтении, ибо одно без другого невероятно, и Божественное дело должно быть так почитаемо, прямо или косвенно (когда человек приписывает плоды талантов и пр. себе).
Если же путь чисто духовный, то такие люди могут очень скоро навсегда отправиться на духовный план. Это надо знать. Если же лидер шел путем материальным и приписывал все себе и своей гениальности, не отдавая Богу должное, то и его путь духовен, но в слабой, недостаточной мере и требует новых рождений с тем, чтобы добрать из материального мира духовные, Божественные качества от других, новых лидеров и через свою собственную судьбу. Поэтому если, скажем, великий мистик говорит, что он не знает, кто он, и не хочет никак назвать себя просто человеком, который на время по Милости Бога получил свой дар, не причастным, по сути, к этому дару, и надеется что за его скромным ответом «Я не знаю, кто я», люди откопают и припишут ему звание сверхчеловека и будут поклоняться ему, то такой человек, такие люди, фактически, лжецы и эгоисты, желающие себе эполеты из не принадлежащей им Божьей Славы и Труда, а потому греховны и пойдут еще по пути рождений и смертей и познают чужую славу и бесславие свое. У Бога нет на Земле ни Божественных родственников, ни сверхлюдей, нет и элиты или особо достигших и преуспевших, ибо за всем стоит только Бог, Который дает и может забрать в одночасье. Это один к одному относится и к той, что пишет, если она попытается приписать себе хоть малость, но может приписать то, что добывается в преданном служении Богу и через усилия, как и через осознанное понимание, Кому все изначально принадлежит и Кто за всем стоит, и от Кого все исходит. Каждый в материальном мире стоит на своей духовной ступени, и Один Бог знает, кто выше, ибо жизнь и понимание даже бомжа дают качества святые. Также качества вайшнава проявить с детства той, что пишет, было бы и не уместно, ибо она пришла не к преданным только, которые могли бы эти качества увидеть, но ко всем религиям, к верующим и неверующим, а потому должна была развить качества, способствующие делу, быть несколько впереди по осознанию прежде всего материальному и не чуждаться материальных отношений, но через них передавать эти знания, не будучи привязанной и не будучи отрешенной, ибо только так можно выполнить План и Волю Бога не только на нее и Людей, но и на Россию. Россия должна стать религиозной и Милосердной страной, где каждый с рождения мыслит через суть Священных Писаний, осознавая и не осознавая это, и должна все другие страны повести за собой в этом направлении, что на продолжительное время обеспечит человечеству и духовное и материальное благополучие, ибо этот период и предсказан пророками, хотя кармические долги будут всегда привносить в жизнь каждого свои коррективы.
МОЕ ДЕТСТВО. ПРОДОЛЖЕНИЕ.
Первое сентября наступило неожиданно быстро и ввело меня в школу не как в мир знаний, но, прежде всего, отношений. На мне была обычная пионерская форма… и без цветов. Однако, надо хорошо понимать, что и такой путь, и такое ограничение относительно меня были Божественным Планом, ибо цветы также автоматически влекут за собой на уровне неосознанного сознания и другие материальные потребности и отношения, они, несомненно, есть элемент привязанности к материальному миру. От этого элемента привязанности Бог устойчиво отводил меня через малое и большое, поскольку этого требовало мое будущее предназначение, где не должно было иметь место ни проявление ко мне ни особой заботы и внимания родителей, не развивалась бы потребность в этом внимании, в любом его проявлении, не развивалось претендование на подарки, но развито было бы чувство ограничения, терпения, аскетизма и некоей обособленности. Поэтому качествами родителей, в материальном мире считающимися невежественными или греховными (например, жадность или игнорирование) Бог достигал Свою цель на меня. На самом деле для ребенка, если не иметь ввиду меня, ибо у меня был свой случай, идти в школу первого сентября с цветами – большая духовная радость, день становится незабываемым событием и в памяти именно цветы все делают торжественным, каким бы по счету это первое сентября в жизни начинающего свой земной путь маленького еще человека ни было. Где ребенку знать, что озабоченный учитель отнюдь не запоминает, кто и какой букет ему преподнес, но для ученика – это событие, это допуск, пусть иллюзорный, пусть на самое краткое время, но к сердцу учителя, это и детская внутренняя надежда, что все будет хорошо, поскольку и самый плохой ученик на это надеется. Без цветов этот день для ученика тускнеет, теряет свою яркость, становится будним, чуть-чуть больным, и эта боль должна перегореть. Поэтому и я не насладилась результатом подношения цветов и мысленно отвела себе роль неприметную, как и ни на что не претендующую, и лишь с едва уловимым любопытством изнутри наблюдала за происходящим. Нашей классной руководительницей стала Исраелян Ирма Исаковна, учитель математики. Ей было тридцать шесть лет, и мы были первый ее класс, с нас она начинала свою педагогическую деятельность в школе. Это была очень старательная, хорошо знающая свой предмет учительница, но и с ней мои отношения строились непросто или очень долгое время никак. Она в своем понимании отвела мне почти последнее место, ибо почти сразу поняла меня, как замкнутого, ограниченного и сложного по характеру ребенка, хотя может быть и не очень глупого. Я отнюдь не билась за место под солнцем в ее глазах, однако в своих собственных желала себе лучшей участи. Но класс по-прежнему меня не замечал, и все мои надежды основательно растворились в реалиях уже первых учебных дней. Мои подступы к знаниям были упорны, но безуспешны. Энергии Бога (действие которых я теперь знаю) благостно усаживали меня за уроки, но рассеянное сознание никак не могло удержать прочитанное, желание ума никак не подкреплялось необходимой сосредоточенностью, какие бы усилия я не прилагала. Устные уроки запоминались мной ровно на столько, чтобы получить тройку, не смотря на то, что я ходила из угла в угол и твердила, как могла заучивала параграфы. Увы, все вылетало из головы и невозможно было доказать тому или иному учителю, что не такая уж я лентяйка или бездарь. Приходилось мучиться с самой собой, со своей памятью и со своей такой неинтересной долей. Однако, английский язык уже с первых уроков стал моим убежищем, моей радостью. Даже маленький человек Волею Всевышнего может дать себе установку, свое направление, в котором, минуя все препоны, есть и результат. Бог никогда не давал мне ничего легко, никогда не распахивал и двери знаний, не поддерживал памятью или родительским напутствием или подсказкой. За все бороться, все добывать – был искусственный, но Божественный прием, который помог мне никогда особо не надеяться и не желать себе льготы или послабления. Английский – была самая маленькая щелочка к успеху, но этот успех добывался с такими трудами, что уже не казался успехом. Однако такой путь был оптимальный, лучший из лучших для меня, ибо он был необратим и шаг за шагом давал мне представление о себе самой, как и уважение к себе самой даже в кругу многих отвернувшихся и мыслящих обо мне, как о недостойной. Английский – я уже знала, чувствовала, что это мой предмет, он никуда от меня не денется, я не позволю его отпустить, ибо он был всегда моей лучшей детской мечтой, как и надеждой. Каждое слово учительницы во мне никуда не терялось. Я была вся внимание, полное сосредоточение, абсолютная уверенность. Я его учила не по расписанию, но каждый день. Я не могла отказать себе в этом наслаждении, с него начинались все уроки. Отсутствие отца в этом плане было благоприятно, ибо не знаю, как на мне и моих желаниях отразилось бы чрезмерное давление или контроль. Постепенно, уже в этом направлении я начинала видеть и чувствовать свой собственный характер. Он был тверд, строг, решителен и неотступен. Я ходила по комнате взад и вперед и громко вновь и вновь повторяла английские слова, придумывала словосочетания, предложения, диалоги, описывала, как могла картинки, читала тексты, пока не начинала понимать сразу, пытаясь пересказывать, заучивать наизусть, составляла вопросы, отвечала на них и делала упражнения. Здесь я не чувствовала усталости и память как ни удивительно, но начинала работать на меня, тем успокаивая и рождая удовлетворение. Английский стал моим причалом, моей долгой радостью, моим маленьким выходом из себя, моей маленькой победой над собой и другими. Это было вновь что-то в виде реабилитации или крохотного, но реального возрождения в себе. С первых же дней я не позволяла себе получать хоть одну четверку. Оценки были не самоцель, но показатель моих трудов, моего успеха, пусть еще в зародыше, совсем крохотного. Хоть одна учительница по-настоящему стала относиться ко мне с уважением. Я чуть-чуть подрастала в своих глазах и начинала приподнимать голову.
Однако, мне очень тяжело давалась история. Память и понимание отказывали мне постоянно. Я желала понимать не отдельными параграфами, а как-то во взаимосвязи всего материала, но до меня не доходило никак, почему события выстраивались именно так, а не иначе. Не улавливалась суть, смысл, отношения, забывались даты… В голове, как я не учила, царил хаос, а хотелось какой-то стройности, понятной последовательности, и какой-то привязки к дню сегодняшнему. Я не понимала причины войн, суть политик, завоеваний. Я не находила смысла, не увязывала события, не понимала и не видела причины, я терялась, когда мне задавали вопросы, я никак не могла войти в этот предмет иначе, как зазубривая. Но это было крайне ненадежное дело, ибо суть моя требовала понимания. Не менее печальны были мои результату по русскому языку. Он был моим долгим камнем преткновения, где я никак не поднималась выше тройки и редкой четверки. Учительница русского языка Марья Игнатьевна билась со мной за мою грамотность так сильно, что до сих пор эти правила и помогают мне хоть как-то уместно поставить запятую или проверить слово. Двойки, тройки и редкие четверки… - таковы были мои успехи в новом году. Однако, мама в тетради особо не заглядывала, я же к оценкам относилась и сама очень болезненно и за каждую тройку плакала горько, как и за двойку, что было все же пореже. Я была очень чувствительна к мнению о себе, я была и очень ранима, я была и подавлена тем, что такая не понятливая по ряду предметов. Только английский едва-едва поднимал меня из этой полной неудовлетворенности собой. Однако, класс жил своей жизнью, в которой я готова была завидовать любому, кто, не смотря на свои весьма средние оценки, нисколько не страдали, не обособлялись, да и не претендовали на признание классной элиты или учителей. Я же была внутри себя как натянутая струна, и мои качества, добродетель или прямолинейность, или настойчивость, или любознательность никак не могли проявиться, но было все серо, замкнуто, без голоса, без мнения и без уважения, ну, разве что одна половина класса знала о моих успехах по английскому. Но это была капля в море, которой, однако, я очень дорожила. Одноклассники даже отличнику не прощают маленькие промахи в учебе, у меня же не промахи, а гигантские прорехи были на каждом шагу, так что я понимала, что поднять себя как-то только через английский я не смогу. Но в некоторых вопросах я просто была бессильна. Моим непреодолимым бичом становились уроки домоводства. Вообще все, что требовало деньги, какие-то материальные средства в процессе учебы или по месту работы в будущем, было для меня постоянным страданием. В моем окружении не было ни одного человека, к кому можно было обратиться, мои же заработки были столь ничтожны в будущем, что едва хватало на самое скромное существование. Эта ниточка тянулась из бесконечности и в бесконечность, всегда держа меня на плаву, в одном и том же состоянии, никогда не потопляя основательно, но давая очень сильные и безотказные потрясения. Эти уроки труда в школе требовали от меня лишь наличие отреза простенького материала и швейную машинку дома. В кабинете по домоводству хоть швейные машинки и были, но все они были поломаны, может быть кроме одной, вокруг которой всегда толпились и занимали очередь. Я же просиживала без дела за самым отдаленным столом, в одиночестве, оскорбленная и обозванная учительницей, уже и не обращающая на это внимание и не зная, как преодолеть эту свою никчемную долю. Домоводство особо и не привлекало меня, ибо руки были крюки и могли только все портить, если дело касалось шитья, вышивания, латания… Обратиться к маме, видя ее безденежье, я не могла абсолютно. Внутри меня была такая стена в этом направлении, что выдолбить ее не помогло и время, но сделала меня и этими инструментами терпящей, не претендующей, обходящейся тем, что есть, и не смотрящей, хоть и больно переживающей, на упреки и окрики. Моя внутренняя школа была очень продолжительной и как понять религиозному человеку, свято верующему в Любовь и Милость Бога, что Именно так Любовь и Милость может проявляться, и есть в этом высочайшая Справедливость, и есть она каждому. Но то, что называется материальными благами хотя бы в средней мере, увы, очень губительно для человека, а потому даются Богом частенько с потрясениями, дабы одно уравновесило другое… Но ситуация оставалась больной, а потому однажды, когда дома никого не было (дедушка часто уходил на вокзал собирать милостыню), а мама была на работе, я пошла искать по полкам шкафа хоть какой-нибудь материал, хоть что-нибудь подходящее, может быть из старой одежды, что можно было бы использовать на труде. Поиски были тщетными. Опечаленная, почти сникнув, я вернулась в свою комнату, но вдруг обратила внимание на большую дорожную сумку, которая стояла в углу с самого приезда и которую при мне никто не открывал. Я полагала, что там какой-нибудь не очень нужный хлам или какие-то старые вещи. С надеждой я приоткрыла ее. Моему удивлению не было предела. Там аккуратной небольшой стопочкой лежало несколько кусков хлопчатобумажной белой и цветной ткани. Отрезав себе с метр и надеясь, что никто не заметит, я посчитала, что так неожиданно и хорошо решила свою проблему, и теперь дело стоит за нитками и ножницами. Увы, не сразу, но в один из дней, вернувшись со школы я стала свидетельницей скандала, которому, как оказалось, была причиной я. Дедушка, всегда улыбчивый, спокойный и немногословный, обзывал маму самыми скверными словами за то, что она якобы позарилась на его «смертное», на его простыни и материал, предназначенные на случай смерти, и трогать ничего не следовало.
Мама долго не могла понять, что он от нее хочет, потом полезла в мой стол, в портфель, где лежал материал изрезанный и скомканный. В этот день я была достаточно обругана, побита, названа поганкой, дрянью, мерзавкой, лживой и воровкой. Это потому, что я, как могла, отнекивалась и до конца надеялась, что как-то отведу от себя надвигающуюся неприятность. Ложь не доводила до добра; в отношении меня карма никогда не задерживалась и ставила мне на вид и на осмысление многие мои поступки, что называется тот час, не отходя. Но иногда нечастая ложь была и спасительной, и Бог меня ею оберегал, но и об этом в свое время.
После этого события я снова сникла в себе, ибо не видела для себя ни одной двери и, куда не ступи, все неизменно упиралось в мои маленькие страдания и абсолютное ко мне безразличие и безучастие. И уже жила, как живется, ибо никак не могла исправить ситуацию там, где нужны были деньги и понимание, как и помощь. Дедушка же после этого инцидента вскорости засобирался в дорогу и, не смотря ни на какие уговоры мамы, уехал навсегда, и более мы о нем не имели ни единой весточки. Это был не первый порыв его уехать, но мама ехала на вокзал, находила его и возвращала. Теперь же он был неумолим, сказав, что помирать хочет на родине. Он так и остался в моей памяти крепким, среднего роста стариком с длинной седой бородой, с розоватыми всегда щеками, без видимых морщин, с тихим голосом и почему-то все же с добрыми приветливыми глазами. Он нисколько внешне не походил на моего отца и всегда напоминал мне деда мороза, но с сумой за плечом, с которой он не расставался, ибо пристрастился просить милостыню по людям.
Так день за днем и подошли ноябрьские праздники. Маму к этому времени перевели из санитарок на должность сестры-хозяйки, и, таким образом, скоро у нас появились горы новой посуды, а также стопки нового проштампованного пастельного белья, поскольку мама ухитрялась обменивать на свою старую посуду или белье или списывать. Об этом я узнала случайно из разговора мамы с тетей Броней и была не удивлена, но покороблена этим фактом, как и не по-детски опечалена. Мой внутренний протест остался при мне, ибо поучать маму я бы никогда не решилась, для этого нужно было, чтобы прошли многие и многие годы, когда я сама уже поседела.
На праздники мама наготовила много еды. Вечером, седьмого ноября у нас были тетя Броня и Алик. Ничего не убирая со столов по окончании застолья, мы легли спать. Ночью неожиданный стук в дверь разбудил меня. Мое сердце буквально заходило ходуном, я бросилась к маме. На вопрос «Кто там?!» мы услышали голос отца: «Открывай, свои!». Так из тюрьмы вернулся отец. Он вошел в дом исхудавший, несколько сдержанный, с небольшим чемоданчиком, свой и чужой одновременно. Встреча произошла все более на уровне вопросов. Вдруг, как-будто что-то вспомнив, отец начал шарить по карманам, наконец, вытащил шоколадку и протянул мне. Мама тотчас разогрела еду и обновила стол, выставляя нетронутую тарелку холодца, горячее жаркое и прочую закуску. Отец же быстро освоился, грубовато потянул к себе маму, обнял, говоря: «Ничего, Надюша, теперь мы заживем…», и далее стал рассказывать маме о своем примерном поведении, об амнистии, немного расслабился, разговорился, стал расспрашивать об отце, о маминой работе, соседях, о городе и прочем и высказал желание сначала искупаться. Я же ушла в свою комнату, чуть взгрустнувшая, ибо приезд отца ничего хорошего мне не сулил. На самом деле, приезд отца должен был внести в нашу жизнь новые перемены. Своим характером он ограничивал все мои даже мнимые свободы, это были столь жесткие и неумолимые тиски, имеющие какие-то свои искаженные понимания нравственности, которые требовалось принимать, что я вновь ощутила себя зверьком в клетке. Но этот зверек уже подрос и вырабатывал изнутри стойкое и не провозглашаемое сопротивление. И действительно, отцовская рука взялась за меня основательно (и не только за меня), но уже не со стороны учебы, ибо отец в первые же дни по своему возвращению сказал мне: «Я больше не буду заглядывать в дневник. Ты учишься для себя». То, что я учусь для себя, мне было крайне безразлично, ибо я не вникала в смысл этих слов, но то, что он не будет лазить в портфель, меня крайне усомнило. Однако, я еще не могла знать, с какой стороны отец начнет подбираться ко мне. А такой стороной оказался его неусыпный контроль за моей едой. Но все по порядку. Очень скоро отец устроился на Алюминиевый завод токарем, жизнь входила в свое русло, однако неуемный отцовский характер все чаще и чаще начинал себя проявлять. Наша прошлая одесская жизнь, но в расширенном варианте дублироваться начинала и здесь в полном наборе и более того. Главным актером всех действ, зачинателем всех событий, так же неизменным режиссером и постановщиком в одном лице был конечно отец, воспитывающий нас с мамой по своему образу и подобию непрерывно, над каждым трудясь по своей программе с упорством маньяка, провозглашающим в семье свою погоду непрерывно, где шторма и грозовые тучи мгновенно менялись на проблески света и наоборот. Подложиться к его характеру, предвидеть или предсказать, как-то заранее угодить, подстроиться было невероятно. Но в целом создавалась картина мощного, ведущего и влекущего вперед не смотря ни на что горного потока, проводящего через скалы и ущелья и в этом пути очищающего от пят до кончиков волос на голове. И сейчас думаю, как легко в этом мире стать просто обывателем, ничего не понимающим, если нет такого мощного движения, таких толчков ежедневно, не позволяющих усыпить свое сознание или наслаждаться жизнью, вынося из этого свое убогое понимание. Несомненно, руками неведающего и греховного в своей сути отца Бог будил мое сознание средствами мало приятными и на многие греховные ошибки указывал и маме, как и всех направлял от иллюзий жизни к реалиям. Пройдя такие перипетии, невозможно не понять другого, изнутри не проникнуться пониманием многих. Этот учебник жизни, насильно изученный мною, мне кажется был много дороже всех школьных наук, хотя и им всегда следует отдавать должное, ибо и они от Бога и вершат со своей стороны. По ходу повествования я конкретизирую мною сказанное выше.
Квартира отцу теперь определенно нравилась, как и нравились природные условия, дающие неограниченные возможности вылазки на природу, в горы, на озера, здешние степи с многочисленными змеиными норами… Ему нравилась ванная, простор, балконы, о чем мы и не смели раньше мечтать. Однако с приходом отца из тюрьмы, я все более сидела в своей комнате, разве что иногда выходила в залу смотреть телевизор. Тогда была одна единственная программа, которая транслировалась из Баку, где наполовину звучала русская и азербайджанская речь, но более всего привлекала заставка : «Бядый филм», т.е. Художественный фильм, но уж на русском или азербайджанском языке – это как повезет. Скоро родители купили большой черно-белый телевизор, а старый, к тому времени поломавшийся, вместе с этажеркой выставили в мою комнату. Никогда не помню, чтобы родители покупали новую мебель, как-то стремились создать уют, все было настолько простенько, что, приходя к нам домой, редко кому, кроме азербайджанцев, приходило в голову снять обувь. Однако знакомые азербайджанцы это делали непременно, ибо это была их культура и уважение изначальные ко всем, как и непременное требование в своей личной семье.
Отец страстно любил подвижный образ жизни и как мог его среди нас пропагандировал, однако, я уже уходила из первой части моего детства, мне шел двенадцатый год и более лазать, где попало не устремлялась, поскольку к этому ослабевал интерес, да и не те были условия. Кировабад все-таки азербайджанский город, где на улицах я чуть-чуть чувствовала себя не так уютно и уверенно, были и неприятные инциденты в отношении меня, отчего я боялась уединения, как это было на территории Одесского строительного института. Для примера расскажу. Как-то я поехала летом с мамой на Мингичаурское море. Пока я плавала, ко мне подплыл взрослый мужчина и в воде запустил руки в мои трусы и посмеявшись надо мной отплыл. Людей было немало, но кто мог видеть движения его рук под водой. Я же была очень сильно потрясена. С мамой у меня не было доверительных отношений. Я просто это запомнила, как факт, как необходимость беречься. Но как беречься, когда и поход в магазин за хлебом был как-то для меня тоже печальным событием. А дело в том, что продавцы в магазинах преимущественно мужчины. Попросив лаваш, я не досчиталась сдачи. На мой вопрос продавец перегнулся через прилавок и пятерней ухватил меня за грудь, сказав: «А это тебе сдачи» - и захохотал… Окрики, освисты, всякие предложения, как и оскорбления, уши мои слышали не раз, почти ежедневно, хотя я была все-таки ребенком. Дурными качествами людей я и была хранима, ибо начинала через них понимать то, от чего детский ум огорожен до времени, что для меня более благоприятно. А благоприятно было сидеть дома или гулять в светлое время суток и с подругами. Это была простая и долгая арифметика, делающая меня постепенно домоседкой, хотя натура моя как могла этому сопротивлялась.
Пока отец работал на заводе, я всегда точно знала, что до пяти вечера его дома не будет. Я приходила со школы домой и садилась на кухню за стол обедать и неизменно ставила перед собой книгу. Здешняя библиотека была в минутах десяти ходьбы от дома. Я часами выбирала книги, с трудом делая предпочтения и уносила с собой до десяти книг, предвкушая наслаждение и отводя ему время всегда по возвращении со школы. Я буквально зачитывалась, читая Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Чехова, Зощенко, почитывала рекомендуемые мамой пьесы Бомарше, читала Эмиль Золя, Диккенса и многих других авторов, забывая о еде, едва поглядывая на часы, но они неумолимо устремлялись вперед. Так, что уже без пятнадцати пять я вскакивала и за пятнадцать минут к приходу отца быстро прибиралась, успевая помыть посуду, подмести, вытереть пыль и, все прибрав по местам, уходила в свою комнату, разложив учебники, как будто я давно и старательно делаю уроки. Однако, чтение было делом не запретным, но беспорядок отец не любил, а потому я, чтобы не навлечь на себя лишний раз неприятности, как могла совмещала одно с другим, все более тяготея к книгам. В минуты хорошего настроения отец давал мне свои советы. Чтобы прочитанное не забывалось, поскольку я часто не могла рассказать толком, о чем я читаю, он рекомендовал завести тетрадь и записывать в нее все прочитанное, начиная с автора, названия книги и краткого изложения содержания прочитанного. Так у меня появлялись исписанные тетради и память начинала все более и более удерживать многое из того, что я читала. Страх общения постепенно начал уходить и появлялось просто чувство нежелания говорить на темы пустяковые, и я уже начинала отмалчиваться более от ума, нежели от глупости, чувствуя, что мне есть, что сказать, на что сослаться, ибо личное мнение становилось не интуитивным, но поддерживаемым авторитетом прочитанных повестей, рассказов, стихов. Так постепенно я начинала чувствовать, что могу говорить, могу пытаться убеждать, пусть едва-едва, но что-то во мне как щелкнуло… И пусть мир вокруг меня оставался прежним и не очень ко мне благосклонным, но я его уже начинала понимать через призму чужих судеб, где неизменно находила хоть самый малый отклик, но с моими переживаниями. Мне в этом плане становилось жить и воспринимать многие вещи легче. Любовь к окружающему миру, каким бы он ни был, начинала давать мне слезы беспричинные. Мой взгляд завораживали Кавказские заснеженные горы вдалеке, утренняя заря, просто люди, животные… пыталась любить маму. Я прислонялась к ней, я ждала ее с работы, я уже не вертелась, а тихонько стояла рядом, когда она готовила, я срывала ее поцелуй или ласковость рук как могла. Но она все делала мимоходом и иногда мне казалось, что предает меня, когда не вытирает мои слезы после очередных побоев. Я отпускала, как могла, что могла отпустить, но чему должно было обидой запасть в меня, то так и осталось по ныне. Не так уж и много я доставляла родителям хлопот. Я не просила, была исполнительна, как могла, я даже стала их гордостью в свое время и не раз… Но все же, я была далеко не на первом месте в их жизни и с этим надо было мириться… На мои уборки квартиры мама смотрела гневно и начинала все перемывать заново. Если она стирала, а я делала уроки, то она целый день, пока стирала обругивала меня, что я ей не помогаю, что я дрянь и мерзавка. Это были ее очень частые слова. Я подходила, спрашивала, что мне делать, на что она меня отправляла назад, говоря, что справится без меня. Иногда она действительно звала меня развешивать белье во двор, а иногда развешивала его на балконах, ко мне за помощью не обращаясь. Как-то она потеряла в своей спальне губную помаду. И пока не нашла ее, считала, что я ее украла или куда-то задевала или кому-то отдала. За свои оскорбления мама никогда не извинялась, никогда не признавала себя неправой, никогда не снисходила к простой человеческой просьбе или объяснению. Если она приезжала с базара, то была не довольна, что я не бросилась помогать нести ее сумки, хотя в своей комнате я не могла слышать, когда она меня звала. Однажды к ней пришла подруга с сыном лет восьми. Пока они сидели и разговаривали, ребенок ушел к себе домой. На вопрос, где он, я ответила, что не знаю, и получила от мамы такую пощечину, что помню силу удара до сих пор. И подруги мамы называли меня словами обидными из-за моей худобы, мама же называла меня обезьянкой. Однако, мое сердце не могло как-то ожесточиться. Это уже теперь я все вспоминаю с позиции взрослого человека и легко чувствую те чувства, которые тогда меня посещали и мысли, которые ко мне приходили. Тогда же многому я не могла придавать особое значение, ибо жила своим внутренним миром, который, хоть уже имел немалую прослойку боли, оказывается, не зависел всецело от других, но и имел свой светлый багаж, свои резервы, свою любовь, и свою боль, как и чистоту, как и надежду, которая требовала высказывания. Так я начинала писать стихи. На самом деле такие попытки были куда раньше, может быть, когда мне было лет пять или шесть и связаны они были с моей мечтой быть геологом. Но ни одна строчка во мне не ожила, как я не пытаюсь вспомнить теперь. Но некоторые стихи, написанные в Кировабаде в этот период я все же помню и приведу. Даже маленький по возрасту поэт желает иметь слушателя. Я выходила из комнаты и, если отец был в подходящем настроении, я спрашивала, хочет ли он послушать мое стихотворение. Однако его бдительность по моему воспитанию не притуплялась ни на мгновение, ибо он, выслушав, тотчас критиковал каждое слово, не оставляя мне и маленький шанс порадоваться своему творению. Я ни то чтобы тотчас сникала, но сожалела, что никак не могу пробить это предвзятое ко мне отношение. Чтобы уличить его в этой несправедливости, я как-то прочитала ему стихотворение, которое несколько раньше нашла и переписала из отрывного календаря. Помню, что оно было о весне. Выдав его за свое, я поинтересовалась мнением отца и на этот раз. И это стихотворение было раскритиковано, и было сказано, что его бы никто и нигде не напечатал. В таком случае я ему показала календарный листок. Его это несколько покоробило, и он стал выкручиваться, как мог. «Ну, если ты такая умная и сообразительная, ответь-ка мне на вопрос», - сказал он, желая и меня подловить в ответ. А вопрос был такой: два всадника на лошадях стартуют, выигрывает тот, чья лошадь придет к финишу последней (но не первой). К ним подошел судья и что-то сказал. Они последовали его совету. Что сказал судья, если наездники, пришпорив коней, что есть дух припустили вперед, норовя каждый опередить своего противника. Недолго думая, прикинув, что плестись они не стали, значит, поменялись лошадьми, чтобы обогнать свою лошадь, на которой сидит соперник. Собственно это и мог им сказать судья. Я привожу этот эпизод не для того, чтобы покрасоваться перед читающим своей сообразительностью, ибо несообразительности у меня было куда больше и погуще, но показать, как отец на уровне буквально подсознания, не зная ни методы и ни средства воспитания интеллекта, жаждал увидеть во мне нечто особенное и тяготел к этому постоянно и даже до моего рождения мечтал об какой-то моей уникальности, но как ни всматривался, результаты были плачевны, что вызывало его гнев, боль, озлобленность, бессилие, а иногда и жестокость. «И это моя дочь!» - иногда восклицал он. Как я от себя всю жизнь чего-то ожидала, так и он от меня что-то ожидал, но время говорило ему «увы», и он готов был махнуть рукой. Но очень редко я все же радовала его такими мелочами, как данная микроскопическая история, тем вселяя в него крошечную надежду, которую, однако, я иногда подпитывала. Но только не стихами. Немного забегая вперед, когда мне было тридцать два года, когда у меня уже была семья и я потихоньку писала свой роман, он попросил меня прочитать ему главу. Я прочитала ему ту часть, которая имела отношение к деревне, ибо часть событий происходили там. Он слушал не перебивая, очень внимательно и потом сказал: «Да, тебе надо писать. У тебя получается…», - это была наивысшая похвала отца, которая для меня была значимей отзыва Ростовского известного писателя. Но об этом в свое время. Оценив мой ответ снисходительно, отец однако напомнил мне, что поэт я никакой и вызвался прочитать мне свои стихи, что крайне удивило меня. Но оказывается и в моей ситуации яблоко от яблони не далеко упало, ибо Бог так соединяет людей в семьи, чтобы между ними было что-то общее, ибо и это иногда очень благоприятно для душ. Не все же время страдать от отвратительных качеств друг друга. Но что поделать, материальный мир призван и положительными и отрицательными качествами помогать и вести друг друга, обтачивая углы, смягчая, потрясая или нежа в понимании друг друга, как и давая духовную радость и прозрение, как и опыт, и способствуя этому. Причем все это учение растянуто на многие годы, где все потихоньку мудреют, умнеют, вбирают и отдают и каждый есть неисчерпаемый колодец возможностей и непредвиденностей. И после семейной связи мало выходит уже реализованных людей, но все те же полуфабрикаты, но чуть-чуть выше, точнее мыслящие, гибче, сострадательнее. И каждого в новом рождении ждет новая семья, где эти качества будут развиваться по новому кругу, и для кого-то еще будут приносить страдание, а для кого-то, добытые в немалых трудах, станут утешением и примером более, чем причиной страданий. Вообще, такие доверительные разговоры с отцом были нечастыми, а потому и западали в детскую душу, а потому и были ценны и приводятся мной на фоне очень тяжелого отцовского характера. Но Бог научил меня на вещи смотреть с разных сторон, не увлекаться только отрицательными чертами человека, ибо все-таки каждого ведет Бог и дает человеку проявить себя с разных сторон, как и развивает в нем среди многих страданий и качества ценные, которые иногда за греховными качествами тускнеют, им не придается значение, и это не справедливо.
Заканчивая эту часть повествования, я хотела бы остановиться на некоторых моих стихах того времени, написанным более сорока лет назад, ибо они отражают не мой талант, не мои успехи или какую-то особенность, но мое духовное на тот период понимание, не искаженное действительностью, мое восприятие мира и себя в нем, будучи ребенком. Эту часть можно опустить тому, кому это кажется неинтересным, и это будет его право. Я передаю эти стихи не в форме стихов, однако, понять можно. Наблюдая горы из окна моей комнаты, я писала: « Как чудный мир Кавказ пред мной предстал со всей своей красой, и так пленительно увлек меня в тот мир. Он так далек и так прекрасен в серой мгле, что кажется, душа во мне вся рвется в дымку облаков, царство орлов, покой снегов… И что за жизнь без этих гор, когда не чувствуешь простор крылатой мысли и души… Порой они так хороши!» . Или стихотворение, посвященное Кировабаду: « Чуть зорька алая забрезжит в нежной ризе и разольется по кайме Кавказский гор, что в легкой дымке прелестию дышат, ты просыпаешься, о, милый город мой. А над тобой, как в сказочном виденье, простерлось небо, свежестью дыша, слегка озолоченные лучами всплывают медленно младые облака. Все просыпается от сна, обыкновенно, как всегда, но все же в каждом новом дне своя, особая черта. Как прежде на завод зовет рабочих заводской гудок, спешит учитель, инженер, рабочий, милиционер… У всех дела, у всех забота, всех ждет любимая работа. Трудолюбивых рук красу прими, Кировабад! В тебе душа людей горит, тобой гордится стар и млад. Ты Алюминиевым заводом прославился, о, город мой, текстильной фабрикой большой, народом сильным и горячим, своей растущей красотой. Как не любить, твой парк, сады твои и скверы, что увенчались в праздничный наряд, они покрытые в зеленые уборы, листочки ожерелием горят, аллеи чуть покрыты легкой тенью, отброшенной кудрявою листвой, природа сочетается с весельем, с хорошим настроением, с мечтой. Твои роскошные чинары, ровесники Вагифа и Низами покрыты тенью вековой и повествуешь город мой в своих постройках Шарваншаха, в своих музеях мне о том, как спят в могилах дети праха, о жизни прошлой, о былом немым мне молвишь языком. Мой милый город, я люблю порою бродить по сонным улицам твоим, когда заря вечерняя угаснет и все в обилии прохлады, тишины. Деревья в красоте другой стоят, преобразились в чудные гиганты и в прелести уж прежней не горят, едва лишь шелестят их легкие гирлянды. Из окон мягкий свет приветливо струится, под ними магазинов пестрый ряд… Какое счастье наедине с тобою находиться, о город детства мой, Кировабад». Также я писала стихи размышления, которые полностью приводить не буду, но мое понимание на тот период несколько отражалось в таких строках: «Чтож счастье? Быть женой счастливой, послушать всех? Оставить пыл? Забыть мечты, жить, как иные, себя семьею оградив?...» или «Никто из тех, чье мнение свято, за наш наш век не проживет, а потому решать бы надо самим свой жизненный вопрос», или «И мелкие творя делишки мы думаем, что строим жизнь. Выходим замуж, там – детишки и появляются мыслишки, как мебелью обзавестись…», писала очень короткие стишки, например, к мальчику, который мне понравился из параллельного класса: «Ты уходишь, уходишь, уходишь. Ты уходишь, а, может, ушел. И надолго меня позабудешь, потому, что меня не нашел.» или « Что за слова рождение и смерть? Как вникнуть в них и как постичь рассудком и что скрывается за этим промежутком? Рождение дано, чтоб умереть? Нет, вздор, чтоб жить! Но для чего? Чтоб – СМЕТЬ.» За все время я маме написала два стихотворения. Одно также здесь приведу. «О, друг мой, нежный, ласковый, сердечный! Люблю тебя я искренне и вечно! И как же не любить? Ты словно солнца луч своим теплом и негою ласкаешь, а я, как стебелек младой, под золотым потоком силы набираю. Ты яркой звездочкой мне освещаешь путь, а по нему, когда-нибудь, своими первыми и робкими шагами мне предстоит самостоятельно шагнуть. Но знаю, знаю мама, дорогая, что мне внушит уверенность твой взгляд…» Эти и многие другие стихи может быть более менее отражают мои понимания, безусловно наивные, нетронутые никем, как бы ни старались, ибо только время могло дать мне знания и понимания лучшие. Все это писалось в одиннадцать –двенадцать лет и в этот период было отправлено мною в газету Комсомольская Правда с надеждой, что хоть там мне что-нибудь скажут. Я получила большой объемистый пакет назад, где мне вернули мою тетрадку со стихами, и был приложен ответ следующего содержания. «…Твои стихи искренни и задушевны, но в литературном плане несколько неудачны…» и перечень литературы, которую рекомендовали почитать. Этого было достаточно, чтобы перестать писать совсем. Или очень редко, когда в школе ко мне обращалась старшая пионервожатая написать стихи к праздникам на утренники, если она ничего подходящего не могла найти. Так моя поэтическая эпопея свернулась, о чем я никогда не сожалела, но потребность писать нет-нет, да и просыпалась во мне, и я ее глушила, как могла, ибо видела себя бездарностью и устремляясь в другое русло, тоже имеющее отношение к душе.
Читая это повествование о жизни той, которая говорит с Богом и призвана передавать человечеству Святые Писания, сведущие йоги могут задаться вопросом, отчего, будучи в детском теле, эта женщина, имея такую миссию, не проявила качества вайшнава, свидетельствующие о высокой реализации, а, напротив, столь привязана была к материальным знаниям, мнению других, была ведома желаниями гунны страсти быть как-то уважаемой и иметь плоды своих материальных по сути усилий? Прежде всего, таков был на меня План Бога. Божественные энергии и подаваемые желания должны были устремить меня вперед через реальные и доступные моему уму понимания в условиях современного материального мира, выдвигающем на каждом данном этапе свои условия пребывания в нем, обеспечивающие это пребывание, не противоречащего принципиально всем отклонениям и нормам, утвердившимся в сознании людей. В ином случае ни мне, ни моему развитию и становлению здесь не нашлось бы места, если также учесть, что общество в своем большинстве было не религиозно. И откуда было взять с детства мышление осознавшего себя вайшнава при фактически нерелигиозных родителях. Они должны были именно своими качествами побудить и разбудить меня к началу лучшего мышления, а также в связи с кармическими долгами друг перед другом. Качества же вайшнава, чистого преданного Бога, Бог не подает мистическим путем из сокрытых причин (или делает это крайне редко), но доращивает, но подводит к этим качествам постепенно, через осознанный и неосознанный духовный труд души, через понуждающие события и отношения, шаг за шагом напоминая дживе (духовной искре) то, на чем она стоит из прошлого (из предыдущих воплощений и к чему устремлялась осознанно через практику йоги или идя путем самосовершенства, существующим на тот период на Земле). Достаточно сказать, что проджалпа, как вид материального общения, уже не привлекала меня, хотя ничего не было видно и из того, что могло бы это общение заменить. И пытаясь все же войти и в эти врата, я неизменно получала изнутри энергии отталкивающие, вводящие меня в недоумение и опечаливающие в итоге меня о своем не уделе. Однако, добродетель в сердце моем присутствовала в своей мере, награждая меня нектаром любви к тем, кто был слаб и нуждался в моей скромной защите. И таких Бог тоже посылал и этим утверждал благость добродетели в любой ее форме проявления. Также я в себе постепенно и неизменно познавала твердость характера, неотступность, когда вопрос касался справедливости в отношении себя и других, как и вопросов нравственности и цели, если они не противоречили законам человеческого общежития в моем понимании. Волею Бога в этом материальном мире я должна была все добывать только с усилиями, т.е. сначала испив поражения, неудачи, разочарования, гонения, неприемлемость себя и неуважение, как личности, во всех возрастных категориях и до сих дней. Чтобы говорить с Богом и не пасть – это путь лучший, и именно этот путь я запросила у Бога и далее, когда Бог заговорил со мной, ибо, зная Высоту Бога, очень боялась признание самой собой своей высоты, как той, которая уполномочена. Однако, и низко обо мне нельзя мыслить, и низко не следует себя подавать, ибо и это обесценивает Великое послание, ибо оно должно быть дано от Бога, но через достойные с точки зрения Бога руки. Меж таких двух огней пребывать можно только доверившись и полагаясь на Бога и прося Его не о защите, а о том, чтобы вовремя сбивал своими Божественными средствами возрастающее то в одном, то в другом мое Эго. Поэтому это повествование не марш моим победам, но имеет свойство показать, что Бог людей, идущих по Его Воле с определенной на Земле миссией, никогда не пестует, никогда и ни чьими руками не ублажает, никогда не изыскивает легкие пути, хотя незримо оберегает всегда. Именно, чтобы отшлифовать качества лучшие из прошлых воплощений, убрать грешные и вопиющие и добавить новые, необходимые и все направить в русло преданного служения Себе, Бог также направляет на живое существо, в частности меня, все кармические долги, открывающие врата и справедливым наказаниям, которые призваны сослужить были, по сути, справедливым путем (ибо несли и страдания) службу быстрого моего очищения до нормы и приведение сознания, наполовину готового, в надлежащее понимание и восприятие, синтезирующие требуемые качества для исполнения назначенного. В этой связи я изнутри Волею Бога лишь получила очень долгое и постоянно напоминающее о себе чувство предназначения, заявляющее о себе периодически, требуя и стимулируя преодолевать, привыкать к аскезом естественным материальным путем без надуманности, как и к сложностям и так устремляться вперед, имея внутри себя бронированное и неизменное чувство своей правоты и непреодолимости самой себя, а также приходилось привыкать к мнениям людей, скорее негативным, не особо учиться печалиться, когда тебя не любят или не особо радоваться, когда восхваляют. Именно к этому я шла и через печаль и через радость, которые, сменяя друг друга, показывали цену всему, как ненадежность дружбы, так и помощь нежданную недругов и так остужали всякую мою приверженность к тому или иному ко мне отношению. Вообще следует знать, что таких людей, призванных на Земле служить Богу и привнести в мир Божью Весть, которая может быть и материальной, Бог не приводит из других миров, тем более, из духовного плана. Все, включая материальных лидеров, подготавливаются на Земле, в ее условиях, многие предшествующие жизни, а потому не являются новичками ни в этом бытии, ни в этой земной среде. Они просто, как все дети Бога, как и каждый идущий и претерпевающий теперь (идущий иногда и более круто, чем в приведенном описании), имеют уже на себя Божественный План, непременно связанный со служением Богу в материальном мире и направленное развитие. Волею Бога получается, что эти некоторые лидеры в своей сфере деятельности выбиваются по некоторым _ своим параметрам на общем человеческом фоне вперед, будучи так подготовленными Богом через свои земные судьбы и обретя качества, которые для этой миссии наиболее подходят (даже качества с материальной точки зрения и не всегда положительные), и так подтягивая своими талантами, гениальностью, прочими дарами, полученными или развитыми Богом, многих и многих вперед за собой, порою и не ведая о том, но лишь держа в уме свои амбиции и пристрастия. Все такие личности чаще всего факиры на час, но свет, оставленный ими Волею Бога обязан долго светить и указывать дорогу избранным, кому этот свет в помощь. И потому Бог вселяет в сердца многих людей к ним почтение, дабы и дело, и их земной труд и усилия были в почтении, ибо одно без другого невероятно, и Божественное дело должно быть так почитаемо, прямо или косвенно (когда человек приписывает плоды талантов и пр. себе).
Если же путь чисто духовный, то такие люди могут очень скоро навсегда отправиться на духовный план. Это надо знать. Если же лидер шел путем материальным и приписывал все себе и своей гениальности, не отдавая Богу должное, то и его путь духовен, но в слабой, недостаточной мере и требует новых рождений с тем, чтобы добрать из материального мира духовные, Божественные качества от других, новых лидеров и через свою собственную судьбу. Поэтому если, скажем, великий мистик говорит, что он не знает, кто он, и не хочет никак назвать себя просто человеком, который на время по Милости Бога получил свой дар, не причастным, по сути, к этому дару, и надеется что за его скромным ответом «Я не знаю, кто я», люди откопают и припишут ему звание сверхчеловека и будут поклоняться ему, то такой человек, такие люди, фактически, лжецы и эгоисты, желающие себе эполеты из не принадлежащей им Божьей Славы и Труда, а потому греховны и пойдут еще по пути рождений и смертей и познают чужую славу и бесславие свое. У Бога нет на Земле ни Божественных родственников, ни сверхлюдей, нет и элиты или особо достигших и преуспевших, ибо за всем стоит только Бог, Который дает и может забрать в одночасье. Это один к одному относится и к той, что пишет, если она попытается приписать себе хоть малость, но может приписать то, что добывается в преданном служении Богу и через усилия, как и через осознанное понимание, Кому все изначально принадлежит и Кто за всем стоит, и от Кого все исходит. Каждый в материальном мире стоит на своей духовной ступени, и Один Бог знает, кто выше, ибо жизнь и понимание даже бомжа дают качества святые. Также качества вайшнава проявить с детства той, что пишет, было бы и не уместно, ибо она пришла не к преданным только, которые могли бы эти качества увидеть, но ко всем религиям, к верующим и неверующим, а потому должна была развить качества, способствующие делу, быть несколько впереди по осознанию прежде всего материальному и не чуждаться материальных отношений, но через них передавать эти знания, не будучи привязанной и не будучи отрешенной, ибо только так можно выполнить План и Волю Бога не только на нее и Людей, но и на Россию. Россия должна стать религиозной и Милосердной страной, где каждый с рождения мыслит через суть Священных Писаний, осознавая и не осознавая это, и должна все другие страны повести за собой в этом направлении, что на продолжительное время обеспечит человечеству и духовное и материальное благополучие, ибо этот период и предсказан пророками, хотя кармические долги будут всегда привносить в жизнь каждого свои коррективы.
МОЕ ДЕТСТВО. ПРОДОЛЖЕНИЕ.
Первое сентября наступило неожиданно быстро и ввело меня в школу не как в мир знаний, но, прежде всего, отношений. На мне была обычная пионерская форма… и без цветов. Однако, надо хорошо понимать, что и такой путь, и такое ограничение относительно меня были Божественным Планом, ибо цветы также автоматически влекут за собой на уровне неосознанного сознания и другие материальные потребности и отношения, они, несомненно, есть элемент привязанности к материальному миру. От этого элемента привязанности Бог устойчиво отводил меня через малое и большое, поскольку этого требовало мое будущее предназначение, где не должно было иметь место ни проявление ко мне ни особой заботы и внимания родителей, не развивалась бы потребность в этом внимании, в любом его проявлении, не развивалось претендование на подарки, но развито было бы чувство ограничения, терпения, аскетизма и некоей обособленности. Поэтому качествами родителей, в материальном мире считающимися невежественными или греховными (например, жадность или игнорирование) Бог достигал Свою цель на меня. На самом деле для ребенка, если не иметь ввиду меня, ибо у меня был свой случай, идти в школу первого сентября с цветами – большая духовная радость, день становится незабываемым событием и в памяти именно цветы все делают торжественным, каким бы по счету это первое сентября в жизни начинающего свой земной путь маленького еще человека ни было. Где ребенку знать, что озабоченный учитель отнюдь не запоминает, кто и какой букет ему преподнес, но для ученика – это событие, это допуск, пусть иллюзорный, пусть на самое краткое время, но к сердцу учителя, это и детская внутренняя надежда, что все будет хорошо, поскольку и самый плохой ученик на это надеется. Без цветов этот день для ученика тускнеет, теряет свою яркость, становится будним, чуть-чуть больным, и эта боль должна перегореть. Поэтому и я не насладилась результатом подношения цветов и мысленно отвела себе роль неприметную, как и ни на что не претендующую, и лишь с едва уловимым любопытством изнутри наблюдала за происходящим. Нашей классной руководительницей стала Исраелян Ирма Исаковна, учитель математики. Ей было тридцать шесть лет, и мы были первый ее класс, с нас она начинала свою педагогическую деятельность в школе. Это была очень старательная, хорошо знающая свой предмет учительница, но и с ней мои отношения строились непросто или очень долгое время никак. Она в своем понимании отвела мне почти последнее место, ибо почти сразу поняла меня, как замкнутого, ограниченного и сложного по характеру ребенка, хотя может быть и не очень глупого. Я отнюдь не билась за место под солнцем в ее глазах, однако в своих собственных желала себе лучшей участи. Но класс по-прежнему меня не замечал, и все мои надежды основательно растворились в реалиях уже первых учебных дней. Мои подступы к знаниям были упорны, но безуспешны. Энергии Бога (действие которых я теперь знаю) благостно усаживали меня за уроки, но рассеянное сознание никак не могло удержать прочитанное, желание ума никак не подкреплялось необходимой сосредоточенностью, какие бы усилия я не прилагала. Устные уроки запоминались мной ровно на столько, чтобы получить тройку, не смотря на то, что я ходила из угла в угол и твердила, как могла заучивала параграфы. Увы, все вылетало из головы и невозможно было доказать тому или иному учителю, что не такая уж я лентяйка или бездарь. Приходилось мучиться с самой собой, со своей памятью и со своей такой неинтересной долей. Однако, английский язык уже с первых уроков стал моим убежищем, моей радостью. Даже маленький человек Волею Всевышнего может дать себе установку, свое направление, в котором, минуя все препоны, есть и результат. Бог никогда не давал мне ничего легко, никогда не распахивал и двери знаний, не поддерживал памятью или родительским напутствием или подсказкой. За все бороться, все добывать – был искусственный, но Божественный прием, который помог мне никогда особо не надеяться и не желать себе льготы или послабления. Английский – была самая маленькая щелочка к успеху, но этот успех добывался с такими трудами, что уже не казался успехом. Однако такой путь был оптимальный, лучший из лучших для меня, ибо он был необратим и шаг за шагом давал мне представление о себе самой, как и уважение к себе самой даже в кругу многих отвернувшихся и мыслящих обо мне, как о недостойной. Английский – я уже знала, чувствовала, что это мой предмет, он никуда от меня не денется, я не позволю его отпустить, ибо он был всегда моей лучшей детской мечтой, как и надеждой. Каждое слово учительницы во мне никуда не терялось. Я была вся внимание, полное сосредоточение, абсолютная уверенность. Я его учила не по расписанию, но каждый день. Я не могла отказать себе в этом наслаждении, с него начинались все уроки. Отсутствие отца в этом плане было благоприятно, ибо не знаю, как на мне и моих желаниях отразилось бы чрезмерное давление или контроль. Постепенно, уже в этом направлении я начинала видеть и чувствовать свой собственный характер. Он был тверд, строг, решителен и неотступен. Я ходила по комнате взад и вперед и громко вновь и вновь повторяла английские слова, придумывала словосочетания, предложения, диалоги, описывала, как могла картинки, читала тексты, пока не начинала понимать сразу, пытаясь пересказывать, заучивать наизусть, составляла вопросы, отвечала на них и делала упражнения. Здесь я не чувствовала усталости и память как ни удивительно, но начинала работать на меня, тем успокаивая и рождая удовлетворение. Английский стал моим причалом, моей долгой радостью, моим маленьким выходом из себя, моей маленькой победой над собой и другими. Это было вновь что-то в виде реабилитации или крохотного, но реального возрождения в себе. С первых же дней я не позволяла себе получать хоть одну четверку. Оценки были не самоцель, но показатель моих трудов, моего успеха, пусть еще в зародыше, совсем крохотного. Хоть одна учительница по-настоящему стала относиться ко мне с уважением. Я чуть-чуть подрастала в своих глазах и начинала приподнимать голову.
Однако, мне очень тяжело давалась история. Память и понимание отказывали мне постоянно. Я желала понимать не отдельными параграфами, а как-то во взаимосвязи всего материала, но до меня не доходило никак, почему события выстраивались именно так, а не иначе. Не улавливалась суть, смысл, отношения, забывались даты… В голове, как я не учила, царил хаос, а хотелось какой-то стройности, понятной последовательности, и какой-то привязки к дню сегодняшнему. Я не понимала причины войн, суть политик, завоеваний. Я не находила смысла, не увязывала события, не понимала и не видела причины, я терялась, когда мне задавали вопросы, я никак не могла войти в этот предмет иначе, как зазубривая. Но это было крайне ненадежное дело, ибо суть моя требовала понимания. Не менее печальны были мои результату по русскому языку. Он был моим долгим камнем преткновения, где я никак не поднималась выше тройки и редкой четверки. Учительница русского языка Марья Игнатьевна билась со мной за мою грамотность так сильно, что до сих пор эти правила и помогают мне хоть как-то уместно поставить запятую или проверить слово. Двойки, тройки и редкие четверки… - таковы были мои успехи в новом году. Однако, мама в тетради особо не заглядывала, я же к оценкам относилась и сама очень болезненно и за каждую тройку плакала горько, как и за двойку, что было все же пореже. Я была очень чувствительна к мнению о себе, я была и очень ранима, я была и подавлена тем, что такая не понятливая по ряду предметов. Только английский едва-едва поднимал меня из этой полной неудовлетворенности собой. Однако, класс жил своей жизнью, в которой я готова была завидовать любому, кто, не смотря на свои весьма средние оценки, нисколько не страдали, не обособлялись, да и не претендовали на признание классной элиты или учителей. Я же была внутри себя как натянутая струна, и мои качества, добродетель или прямолинейность, или настойчивость, или любознательность никак не могли проявиться, но было все серо, замкнуто, без голоса, без мнения и без уважения, ну, разве что одна половина класса знала о моих успехах по английскому. Но это была капля в море, которой, однако, я очень дорожила. Одноклассники даже отличнику не прощают маленькие промахи в учебе, у меня же не промахи, а гигантские прорехи были на каждом шагу, так что я понимала, что поднять себя как-то только через английский я не смогу. Но в некоторых вопросах я просто была бессильна. Моим непреодолимым бичом становились уроки домоводства. Вообще все, что требовало деньги, какие-то материальные средства в процессе учебы или по месту работы в будущем, было для меня постоянным страданием. В моем окружении не было ни одного человека, к кому можно было обратиться, мои же заработки были столь ничтожны в будущем, что едва хватало на самое скромное существование. Эта ниточка тянулась из бесконечности и в бесконечность, всегда держа меня на плаву, в одном и том же состоянии, никогда не потопляя основательно, но давая очень сильные и безотказные потрясения. Эти уроки труда в школе требовали от меня лишь наличие отреза простенького материала и швейную машинку дома. В кабинете по домоводству хоть швейные машинки и были, но все они были поломаны, может быть кроме одной, вокруг которой всегда толпились и занимали очередь. Я же просиживала без дела за самым отдаленным столом, в одиночестве, оскорбленная и обозванная учительницей, уже и не обращающая на это внимание и не зная, как преодолеть эту свою никчемную долю. Домоводство особо и не привлекало меня, ибо руки были крюки и могли только все портить, если дело касалось шитья, вышивания, латания… Обратиться к маме, видя ее безденежье, я не могла абсолютно. Внутри меня была такая стена в этом направлении, что выдолбить ее не помогло и время, но сделала меня и этими инструментами терпящей, не претендующей, обходящейся тем, что есть, и не смотрящей, хоть и больно переживающей, на упреки и окрики. Моя внутренняя школа была очень продолжительной и как понять религиозному человеку, свято верующему в Любовь и Милость Бога, что Именно так Любовь и Милость может проявляться, и есть в этом высочайшая Справедливость, и есть она каждому. Но то, что называется материальными благами хотя бы в средней мере, увы, очень губительно для человека, а потому даются Богом частенько с потрясениями, дабы одно уравновесило другое… Но ситуация оставалась больной, а потому однажды, когда дома никого не было (дедушка часто уходил на вокзал собирать милостыню), а мама была на работе, я пошла искать по полкам шкафа хоть какой-нибудь материал, хоть что-нибудь подходящее, может быть из старой одежды, что можно было бы использовать на труде. Поиски были тщетными. Опечаленная, почти сникнув, я вернулась в свою комнату, но вдруг обратила внимание на большую дорожную сумку, которая стояла в углу с самого приезда и которую при мне никто не открывал. Я полагала, что там какой-нибудь не очень нужный хлам или какие-то старые вещи. С надеждой я приоткрыла ее. Моему удивлению не было предела. Там аккуратной небольшой стопочкой лежало несколько кусков хлопчатобумажной белой и цветной ткани. Отрезав себе с метр и надеясь, что никто не заметит, я посчитала, что так неожиданно и хорошо решила свою проблему, и теперь дело стоит за нитками и ножницами. Увы, не сразу, но в один из дней, вернувшись со школы я стала свидетельницей скандала, которому, как оказалось, была причиной я. Дедушка, всегда улыбчивый, спокойный и немногословный, обзывал маму самыми скверными словами за то, что она якобы позарилась на его «смертное», на его простыни и материал, предназначенные на случай смерти, и трогать ничего не следовало.
Мама долго не могла понять, что он от нее хочет, потом полезла в мой стол, в портфель, где лежал материал изрезанный и скомканный. В этот день я была достаточно обругана, побита, названа поганкой, дрянью, мерзавкой, лживой и воровкой. Это потому, что я, как могла, отнекивалась и до конца надеялась, что как-то отведу от себя надвигающуюся неприятность. Ложь не доводила до добра; в отношении меня карма никогда не задерживалась и ставила мне на вид и на осмысление многие мои поступки, что называется тот час, не отходя. Но иногда нечастая ложь была и спасительной, и Бог меня ею оберегал, но и об этом в свое время.
После этого события я снова сникла в себе, ибо не видела для себя ни одной двери и, куда не ступи, все неизменно упиралось в мои маленькие страдания и абсолютное ко мне безразличие и безучастие. И уже жила, как живется, ибо никак не могла исправить ситуацию там, где нужны были деньги и понимание, как и помощь. Дедушка же после этого инцидента вскорости засобирался в дорогу и, не смотря ни на какие уговоры мамы, уехал навсегда, и более мы о нем не имели ни единой весточки. Это был не первый порыв его уехать, но мама ехала на вокзал, находила его и возвращала. Теперь же он был неумолим, сказав, что помирать хочет на родине. Он так и остался в моей памяти крепким, среднего роста стариком с длинной седой бородой, с розоватыми всегда щеками, без видимых морщин, с тихим голосом и почему-то все же с добрыми приветливыми глазами. Он нисколько внешне не походил на моего отца и всегда напоминал мне деда мороза, но с сумой за плечом, с которой он не расставался, ибо пристрастился просить милостыню по людям.
Так день за днем и подошли ноябрьские праздники. Маму к этому времени перевели из санитарок на должность сестры-хозяйки, и, таким образом, скоро у нас появились горы новой посуды, а также стопки нового проштампованного пастельного белья, поскольку мама ухитрялась обменивать на свою старую посуду или белье или списывать. Об этом я узнала случайно из разговора мамы с тетей Броней и была не удивлена, но покороблена этим фактом, как и не по-детски опечалена. Мой внутренний протест остался при мне, ибо поучать маму я бы никогда не решилась, для этого нужно было, чтобы прошли многие и многие годы, когда я сама уже поседела.
На праздники мама наготовила много еды. Вечером, седьмого ноября у нас были тетя Броня и Алик. Ничего не убирая со столов по окончании застолья, мы легли спать. Ночью неожиданный стук в дверь разбудил меня. Мое сердце буквально заходило ходуном, я бросилась к маме. На вопрос «Кто там?!» мы услышали голос отца: «Открывай, свои!». Так из тюрьмы вернулся отец. Он вошел в дом исхудавший, несколько сдержанный, с небольшим чемоданчиком, свой и чужой одновременно. Встреча произошла все более на уровне вопросов. Вдруг, как-будто что-то вспомнив, отец начал шарить по карманам, наконец, вытащил шоколадку и протянул мне. Мама тотчас разогрела еду и обновила стол, выставляя нетронутую тарелку холодца, горячее жаркое и прочую закуску. Отец же быстро освоился, грубовато потянул к себе маму, обнял, говоря: «Ничего, Надюша, теперь мы заживем…», и далее стал рассказывать маме о своем примерном поведении, об амнистии, немного расслабился, разговорился, стал расспрашивать об отце, о маминой работе, соседях, о городе и прочем и высказал желание сначала искупаться. Я же ушла в свою комнату, чуть взгрустнувшая, ибо приезд отца ничего хорошего мне не сулил. На самом деле, приезд отца должен был внести в нашу жизнь новые перемены. Своим характером он ограничивал все мои даже мнимые свободы, это были столь жесткие и неумолимые тиски, имеющие какие-то свои искаженные понимания нравственности, которые требовалось принимать, что я вновь ощутила себя зверьком в клетке. Но этот зверек уже подрос и вырабатывал изнутри стойкое и не провозглашаемое сопротивление. И действительно, отцовская рука взялась за меня основательно (и не только за меня), но уже не со стороны учебы, ибо отец в первые же дни по своему возвращению сказал мне: «Я больше не буду заглядывать в дневник. Ты учишься для себя». То, что я учусь для себя, мне было крайне безразлично, ибо я не вникала в смысл этих слов, но то, что он не будет лазить в портфель, меня крайне усомнило. Однако, я еще не могла знать, с какой стороны отец начнет подбираться ко мне. А такой стороной оказался его неусыпный контроль за моей едой. Но все по порядку. Очень скоро отец устроился на Алюминиевый завод токарем, жизнь входила в свое русло, однако неуемный отцовский характер все чаще и чаще начинал себя проявлять. Наша прошлая одесская жизнь, но в расширенном варианте дублироваться начинала и здесь в полном наборе и более того. Главным актером всех действ, зачинателем всех событий, так же неизменным режиссером и постановщиком в одном лице был конечно отец, воспитывающий нас с мамой по своему образу и подобию непрерывно, над каждым трудясь по своей программе с упорством маньяка, провозглашающим в семье свою погоду непрерывно, где шторма и грозовые тучи мгновенно менялись на проблески света и наоборот. Подложиться к его характеру, предвидеть или предсказать, как-то заранее угодить, подстроиться было невероятно. Но в целом создавалась картина мощного, ведущего и влекущего вперед не смотря ни на что горного потока, проводящего через скалы и ущелья и в этом пути очищающего от пят до кончиков волос на голове. И сейчас думаю, как легко в этом мире стать просто обывателем, ничего не понимающим, если нет такого мощного движения, таких толчков ежедневно, не позволяющих усыпить свое сознание или наслаждаться жизнью, вынося из этого свое убогое понимание. Несомненно, руками неведающего и греховного в своей сути отца Бог будил мое сознание средствами мало приятными и на многие греховные ошибки указывал и маме, как и всех направлял от иллюзий жизни к реалиям. Пройдя такие перипетии, невозможно не понять другого, изнутри не проникнуться пониманием многих. Этот учебник жизни, насильно изученный мною, мне кажется был много дороже всех школьных наук, хотя и им всегда следует отдавать должное, ибо и они от Бога и вершат со своей стороны. По ходу повествования я конкретизирую мною сказанное выше.
Квартира отцу теперь определенно нравилась, как и нравились природные условия, дающие неограниченные возможности вылазки на природу, в горы, на озера, здешние степи с многочисленными змеиными норами… Ему нравилась ванная, простор, балконы, о чем мы и не смели раньше мечтать. Однако с приходом отца из тюрьмы, я все более сидела в своей комнате, разве что иногда выходила в залу смотреть телевизор. Тогда была одна единственная программа, которая транслировалась из Баку, где наполовину звучала русская и азербайджанская речь, но более всего привлекала заставка : «Бядый филм», т.е. Художественный фильм, но уж на русском или азербайджанском языке – это как повезет. Скоро родители купили большой черно-белый телевизор, а старый, к тому времени поломавшийся, вместе с этажеркой выставили в мою комнату. Никогда не помню, чтобы родители покупали новую мебель, как-то стремились создать уют, все было настолько простенько, что, приходя к нам домой, редко кому, кроме азербайджанцев, приходило в голову снять обувь. Однако знакомые азербайджанцы это делали непременно, ибо это была их культура и уважение изначальные ко всем, как и непременное требование в своей личной семье.
Отец страстно любил подвижный образ жизни и как мог его среди нас пропагандировал, однако, я уже уходила из первой части моего детства, мне шел двенадцатый год и более лазать, где попало не устремлялась, поскольку к этому ослабевал интерес, да и не те были условия. Кировабад все-таки азербайджанский город, где на улицах я чуть-чуть чувствовала себя не так уютно и уверенно, были и неприятные инциденты в отношении меня, отчего я боялась уединения, как это было на территории Одесского строительного института. Для примера расскажу. Как-то я поехала летом с мамой на Мингичаурское море. Пока я плавала, ко мне подплыл взрослый мужчина и в воде запустил руки в мои трусы и посмеявшись надо мной отплыл. Людей было немало, но кто мог видеть движения его рук под водой. Я же была очень сильно потрясена. С мамой у меня не было доверительных отношений. Я просто это запомнила, как факт, как необходимость беречься. Но как беречься, когда и поход в магазин за хлебом был как-то для меня тоже печальным событием. А дело в том, что продавцы в магазинах преимущественно мужчины. Попросив лаваш, я не досчиталась сдачи. На мой вопрос продавец перегнулся через прилавок и пятерней ухватил меня за грудь, сказав: «А это тебе сдачи» - и захохотал… Окрики, освисты, всякие предложения, как и оскорбления, уши мои слышали не раз, почти ежедневно, хотя я была все-таки ребенком. Дурными качествами людей я и была хранима, ибо начинала через них понимать то, от чего детский ум огорожен до времени, что для меня более благоприятно. А благоприятно было сидеть дома или гулять в светлое время суток и с подругами. Это была простая и долгая арифметика, делающая меня постепенно домоседкой, хотя натура моя как могла этому сопротивлялась.
Пока отец работал на заводе, я всегда точно знала, что до пяти вечера его дома не будет. Я приходила со школы домой и садилась на кухню за стол обедать и неизменно ставила перед собой книгу. Здешняя библиотека была в минутах десяти ходьбы от дома. Я часами выбирала книги, с трудом делая предпочтения и уносила с собой до десяти книг, предвкушая наслаждение и отводя ему время всегда по возвращении со школы. Я буквально зачитывалась, читая Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Чехова, Зощенко, почитывала рекомендуемые мамой пьесы Бомарше, читала Эмиль Золя, Диккенса и многих других авторов, забывая о еде, едва поглядывая на часы, но они неумолимо устремлялись вперед. Так, что уже без пятнадцати пять я вскакивала и за пятнадцать минут к приходу отца быстро прибиралась, успевая помыть посуду, подмести, вытереть пыль и, все прибрав по местам, уходила в свою комнату, разложив учебники, как будто я давно и старательно делаю уроки. Однако, чтение было делом не запретным, но беспорядок отец не любил, а потому я, чтобы не навлечь на себя лишний раз неприятности, как могла совмещала одно с другим, все более тяготея к книгам. В минуты хорошего настроения отец давал мне свои советы. Чтобы прочитанное не забывалось, поскольку я часто не могла рассказать толком, о чем я читаю, он рекомендовал завести тетрадь и записывать в нее все прочитанное, начиная с автора, названия книги и краткого изложения содержания прочитанного. Так у меня появлялись исписанные тетради и память начинала все более и более удерживать многое из того, что я читала. Страх общения постепенно начал уходить и появлялось просто чувство нежелания говорить на темы пустяковые, и я уже начинала отмалчиваться более от ума, нежели от глупости, чувствуя, что мне есть, что сказать, на что сослаться, ибо личное мнение становилось не интуитивным, но поддерживаемым авторитетом прочитанных повестей, рассказов, стихов. Так постепенно я начинала чувствовать, что могу говорить, могу пытаться убеждать, пусть едва-едва, но что-то во мне как щелкнуло… И пусть мир вокруг меня оставался прежним и не очень ко мне благосклонным, но я его уже начинала понимать через призму чужих судеб, где неизменно находила хоть самый малый отклик, но с моими переживаниями. Мне в этом плане становилось жить и воспринимать многие вещи легче. Любовь к окружающему миру, каким бы он ни был, начинала давать мне слезы беспричинные. Мой взгляд завораживали Кавказские заснеженные горы вдалеке, утренняя заря, просто люди, животные… пыталась любить маму. Я прислонялась к ней, я ждала ее с работы, я уже не вертелась, а тихонько стояла рядом, когда она готовила, я срывала ее поцелуй или ласковость рук как могла. Но она все делала мимоходом и иногда мне казалось, что предает меня, когда не вытирает мои слезы после очередных побоев. Я отпускала, как могла, что могла отпустить, но чему должно было обидой запасть в меня, то так и осталось по ныне. Не так уж и много я доставляла родителям хлопот. Я не просила, была исполнительна, как могла, я даже стала их гордостью в свое время и не раз… Но все же, я была далеко не на первом месте в их жизни и с этим надо было мириться… На мои уборки квартиры мама смотрела гневно и начинала все перемывать заново. Если она стирала, а я делала уроки, то она целый день, пока стирала обругивала меня, что я ей не помогаю, что я дрянь и мерзавка. Это были ее очень частые слова. Я подходила, спрашивала, что мне делать, на что она меня отправляла назад, говоря, что справится без меня. Иногда она действительно звала меня развешивать белье во двор, а иногда развешивала его на балконах, ко мне за помощью не обращаясь. Как-то она потеряла в своей спальне губную помаду. И пока не нашла ее, считала, что я ее украла или куда-то задевала или кому-то отдала. За свои оскорбления мама никогда не извинялась, никогда не признавала себя неправой, никогда не снисходила к простой человеческой просьбе или объяснению. Если она приезжала с базара, то была не довольна, что я не бросилась помогать нести ее сумки, хотя в своей комнате я не могла слышать, когда она меня звала. Однажды к ней пришла подруга с сыном лет восьми. Пока они сидели и разговаривали, ребенок ушел к себе домой. На вопрос, где он, я ответила, что не знаю, и получила от мамы такую пощечину, что помню силу удара до сих пор. И подруги мамы называли меня словами обидными из-за моей худобы, мама же называла меня обезьянкой. Однако, мое сердце не могло как-то ожесточиться. Это уже теперь я все вспоминаю с позиции взрослого человека и легко чувствую те чувства, которые тогда меня посещали и мысли, которые ко мне приходили. Тогда же многому я не могла придавать особое значение, ибо жила своим внутренним миром, который, хоть уже имел немалую прослойку боли, оказывается, не зависел всецело от других, но и имел свой светлый багаж, свои резервы, свою любовь, и свою боль, как и чистоту, как и надежду, которая требовала высказывания. Так я начинала писать стихи. На самом деле такие попытки были куда раньше, может быть, когда мне было лет пять или шесть и связаны они были с моей мечтой быть геологом. Но ни одна строчка во мне не ожила, как я не пытаюсь вспомнить теперь. Но некоторые стихи, написанные в Кировабаде в этот период я все же помню и приведу. Даже маленький по возрасту поэт желает иметь слушателя. Я выходила из комнаты и, если отец был в подходящем настроении, я спрашивала, хочет ли он послушать мое стихотворение. Однако его бдительность по моему воспитанию не притуплялась ни на мгновение, ибо он, выслушав, тотчас критиковал каждое слово, не оставляя мне и маленький шанс порадоваться своему творению. Я ни то чтобы тотчас сникала, но сожалела, что никак не могу пробить это предвзятое ко мне отношение. Чтобы уличить его в этой несправедливости, я как-то прочитала ему стихотворение, которое несколько раньше нашла и переписала из отрывного календаря. Помню, что оно было о весне. Выдав его за свое, я поинтересовалась мнением отца и на этот раз. И это стихотворение было раскритиковано, и было сказано, что его бы никто и нигде не напечатал. В таком случае я ему показала календарный листок. Его это несколько покоробило, и он стал выкручиваться, как мог. «Ну, если ты такая умная и сообразительная, ответь-ка мне на вопрос», - сказал он, желая и меня подловить в ответ. А вопрос был такой: два всадника на лошадях стартуют, выигрывает тот, чья лошадь придет к финишу последней (но не первой). К ним подошел судья и что-то сказал. Они последовали его совету. Что сказал судья, если наездники, пришпорив коней, что есть дух припустили вперед, норовя каждый опередить своего противника. Недолго думая, прикинув, что плестись они не стали, значит, поменялись лошадьми, чтобы обогнать свою лошадь, на которой сидит соперник. Собственно это и мог им сказать судья. Я привожу этот эпизод не для того, чтобы покрасоваться перед читающим своей сообразительностью, ибо несообразительности у меня было куда больше и погуще, но показать, как отец на уровне буквально подсознания, не зная ни методы и ни средства воспитания интеллекта, жаждал увидеть во мне нечто особенное и тяготел к этому постоянно и даже до моего рождения мечтал об какой-то моей уникальности, но как ни всматривался, результаты были плачевны, что вызывало его гнев, боль, озлобленность, бессилие, а иногда и жестокость. «И это моя дочь!» - иногда восклицал он. Как я от себя всю жизнь чего-то ожидала, так и он от меня что-то ожидал, но время говорило ему «увы», и он готов был махнуть рукой. Но очень редко я все же радовала его такими мелочами, как данная микроскопическая история, тем вселяя в него крошечную надежду, которую, однако, я иногда подпитывала. Но только не стихами. Немного забегая вперед, когда мне было тридцать два года, когда у меня уже была семья и я потихоньку писала свой роман, он попросил меня прочитать ему главу. Я прочитала ему ту часть, которая имела отношение к деревне, ибо часть событий происходили там. Он слушал не перебивая, очень внимательно и потом сказал: «Да, тебе надо писать. У тебя получается…», - это была наивысшая похвала отца, которая для меня была значимей отзыва Ростовского известного писателя. Но об этом в свое время. Оценив мой ответ снисходительно, отец однако напомнил мне, что поэт я никакой и вызвался прочитать мне свои стихи, что крайне удивило меня. Но оказывается и в моей ситуации яблоко от яблони не далеко упало, ибо Бог так соединяет людей в семьи, чтобы между ними было что-то общее, ибо и это иногда очень благоприятно для душ. Не все же время страдать от отвратительных качеств друг друга. Но что поделать, материальный мир призван и положительными и отрицательными качествами помогать и вести друг друга, обтачивая углы, смягчая, потрясая или нежа в понимании друг друга, как и давая духовную радость и прозрение, как и опыт, и способствуя этому. Причем все это учение растянуто на многие годы, где все потихоньку мудреют, умнеют, вбирают и отдают и каждый есть неисчерпаемый колодец возможностей и непредвиденностей. И после семейной связи мало выходит уже реализованных людей, но все те же полуфабрикаты, но чуть-чуть выше, точнее мыслящие, гибче, сострадательнее. И каждого в новом рождении ждет новая семья, где эти качества будут развиваться по новому кругу, и для кого-то еще будут приносить страдание, а для кого-то, добытые в немалых трудах, станут утешением и примером более, чем причиной страданий. Вообще, такие доверительные разговоры с отцом были нечастыми, а потому и западали в детскую душу, а потому и были ценны и приводятся мной на фоне очень тяжелого отцовского характера. Но Бог научил меня на вещи смотреть с разных сторон, не увлекаться только отрицательными чертами человека, ибо все-таки каждого ведет Бог и дает человеку проявить себя с разных сторон, как и развивает в нем среди многих страданий и качества ценные, которые иногда за греховными качествами тускнеют, им не придается значение, и это не справедливо.
Заканчивая эту часть повествования, я хотела бы остановиться на некоторых моих стихах того времени, написанным более сорока лет назад, ибо они отражают не мой талант, не мои успехи или какую-то особенность, но мое духовное на тот период понимание, не искаженное действительностью, мое восприятие мира и себя в нем, будучи ребенком. Эту часть можно опустить тому, кому это кажется неинтересным, и это будет его право. Я передаю эти стихи не в форме стихов, однако, понять можно. Наблюдая горы из окна моей комнаты, я писала: « Как чудный мир Кавказ пред мной предстал со всей своей красой, и так пленительно увлек меня в тот мир. Он так далек и так прекрасен в серой мгле, что кажется, душа во мне вся рвется в дымку облаков, царство орлов, покой снегов… И что за жизнь без этих гор, когда не чувствуешь простор крылатой мысли и души… Порой они так хороши!» . Или стихотворение, посвященное Кировабаду: « Чуть зорька алая забрезжит в нежной ризе и разольется по кайме Кавказский гор, что в легкой дымке прелестию дышат, ты просыпаешься, о, милый город мой. А над тобой, как в сказочном виденье, простерлось небо, свежестью дыша, слегка озолоченные лучами всплывают медленно младые облака. Все просыпается от сна, обыкновенно, как всегда, но все же в каждом новом дне своя, особая черта. Как прежде на завод зовет рабочих заводской гудок, спешит учитель, инженер, рабочий, милиционер… У всех дела, у всех забота, всех ждет любимая работа. Трудолюбивых рук красу прими, Кировабад! В тебе душа людей горит, тобой гордится стар и млад. Ты Алюминиевым заводом прославился, о, город мой, текстильной фабрикой большой, народом сильным и горячим, своей растущей красотой. Как не любить, твой парк, сады твои и скверы, что увенчались в праздничный наряд, они покрытые в зеленые уборы, листочки ожерелием горят, аллеи чуть покрыты легкой тенью, отброшенной кудрявою листвой, природа сочетается с весельем, с хорошим настроением, с мечтой. Твои роскошные чинары, ровесники Вагифа и Низами покрыты тенью вековой и повествуешь город мой в своих постройках Шарваншаха, в своих музеях мне о том, как спят в могилах дети праха, о жизни прошлой, о былом немым мне молвишь языком. Мой милый город, я люблю порою бродить по сонным улицам твоим, когда заря вечерняя угаснет и все в обилии прохлады, тишины. Деревья в красоте другой стоят, преобразились в чудные гиганты и в прелести уж прежней не горят, едва лишь шелестят их легкие гирлянды. Из окон мягкий свет приветливо струится, под ними магазинов пестрый ряд… Какое счастье наедине с тобою находиться, о город детства мой, Кировабад». Также я писала стихи размышления, которые полностью приводить не буду, но мое понимание на тот период несколько отражалось в таких строках: «Чтож счастье? Быть женой счастливой, послушать всех? Оставить пыл? Забыть мечты, жить, как иные, себя семьею оградив?...» или «Никто из тех, чье мнение свято, за наш наш век не проживет, а потому решать бы надо самим свой жизненный вопрос», или «И мелкие творя делишки мы думаем, что строим жизнь. Выходим замуж, там – детишки и появляются мыслишки, как мебелью обзавестись…», писала очень короткие стишки, например, к мальчику, который мне понравился из параллельного класса: «Ты уходишь, уходишь, уходишь. Ты уходишь, а, может, ушел. И надолго меня позабудешь, потому, что меня не нашел.» или « Что за слова рождение и смерть? Как вникнуть в них и как постичь рассудком и что скрывается за этим промежутком? Рождение дано, чтоб умереть? Нет, вздор, чтоб жить! Но для чего? Чтоб – СМЕТЬ.» За все время я маме написала два стихотворения. Одно также здесь приведу. «О, друг мой, нежный, ласковый, сердечный! Люблю тебя я искренне и вечно! И как же не любить? Ты словно солнца луч своим теплом и негою ласкаешь, а я, как стебелек младой, под золотым потоком силы набираю. Ты яркой звездочкой мне освещаешь путь, а по нему, когда-нибудь, своими первыми и робкими шагами мне предстоит самостоятельно шагнуть. Но знаю, знаю мама, дорогая, что мне внушит уверенность твой взгляд…» Эти и многие другие стихи может быть более менее отражают мои понимания, безусловно наивные, нетронутые никем, как бы ни старались, ибо только время могло дать мне знания и понимания лучшие. Все это писалось в одиннадцать –двенадцать лет и в этот период было отправлено мною в газету Комсомольская Правда с надеждой, что хоть там мне что-нибудь скажут. Я получила большой объемистый пакет назад, где мне вернули мою тетрадку со стихами, и был приложен ответ следующего содержания. «…Твои стихи искренни и задушевны, но в литературном плане несколько неудачны…» и перечень литературы, которую рекомендовали почитать. Этого было достаточно, чтобы перестать писать совсем. Или очень редко, когда в школе ко мне обращалась старшая пионервожатая написать стихи к праздникам на утренники, если она ничего подходящего не могла найти. Так моя поэтическая эпопея свернулась, о чем я никогда не сожалела, но потребность писать нет-нет, да и просыпалась во мне, и я ее глушила, как могла, ибо видела себя бездарностью и устремляясь в другое русло, тоже имеющее отношение к душе.
Обсуждения Моя жизнь. Часть 6. Вступление. Мое детство