Моя жизнь. Часть 12(1). Одноклассники. И старые новые проблемы.
Блажен, не искушен тот, кто мыслит, что, после жизненных перипетий наконец-то оказавшись в вожделенном затишье, благополучно миновал все жизненные ухабы и теперь имеешь право на расслабление, ибо уже и шторма ждать как бы неоткуда… Если уж жизнь начала скакать по кочкам, то скакать ей и скакать… Вообще, материальный мир так уж устроен, что не пропускает и секунды, чтобы не поднапрячь, не подучить достаточно простеньким вещам, но путями уж слишком надуманными, когда куда проще было бы показать на чужой пример и сказать, что и так бывает. Однако… видимо так неубедительно. И то, что кажется логически завершившимся, позади и теперь ничего и ни с какого бока…, то лишь оказывается только началом, а то и серединой грядущих событий и перемен, которые в отношении тебя уже выстроены в очередь и поджидают своего неотвратимого боевого часа. Однако, великая Иллюзия открещивается от всего неблагоприятного и тешит вновь великими идеями или планами, зазывая вновь в гущу событий, лаская твое понимание смыслом, надеждой и потихонечку разъясняя тебе новую роль в новой игре. Что поделать? У каждого человека, у каждого живого существа с рождения есть одна проблема, причина всех его причин и следствий – это его личное развитие. И хочет он или нет, но будет протянут судьбой в любое игольное ушко, на самом деле его личное, порою невероятно больное и непредвиденное, что называется на ровном месте, ибо Бог из всего и каждому делает бесконечный учебный полигон, и если ты еще живешь, то значит успешно проходишь через все предназначенные баталии и потихоньку укладываешь в свой багаж личный опыт, который мудрым и непостижимым образом переплавляется в новые понимания, опыт, суждения, в новую цепочку ошибок, без которых также не добыть конечной истины, хотя бы относительной… Ну, а если что, все один к одному переносится в следующее рождение, нигде не теряясь. Всех и каждого и на протяжении всей жизни и жизнь за жизнью в этом материальном мире Бог держит в состоянии необходимого напряжения, однако учитывая внутренние возможности, как и внутреннее сопротивление в зависимости от природы этого сопротивления: или наработанный нравственный духовный опыт и качества добродетельные, или, увы, невежество и безнравственность, стоящие столбом и вешающие на этот внутренний столб все оправдания материальной греховной деятельности. Так что и для меня передышка была кратковременна, причем все-равно неся и в затишье свою азбуку нравственности.
Великолепно в Азербайджане лето, ибо здесь нет изнурительного зноя, жара не несет усталость, ибо Кавказские горы обеспечивают вечное движение прохлады большими и малыми ветрами, воздух наполняется детским многоголосьем, не умолкающим до поздней ночи, азербайджанская музыка, удивительно народная, чистая, безбрежная насыщает и наполняет собой весь город, все квартиры, все души, становясь неотъемлемой частью каждого, ибо имеет свойство становиться родной любому. Базары и базарчики на каждом шагу щедро сулят и отдают почти за бесценок великолепные дары природы, магазины ломятся от ароматных, благоухающих свежестью лавашей, ранним утром на заветных местах на улице уже зазывают покупать парное молоко или мацони. Огромные продолговатые дыни и пузатые арбузы бесконечно соблазняют взгляд на каждом углу, на всех остановках, даже на площадях города, ночуя там и встречая рассвет, поджидая своих непременных покупателей… А что говорить об азербайджанских национальных блюдах и сладостях, о самом прекрасном азербайджанском языке, о шатрах, предвещающих свадьбы, о вечном почтении к женщине… Все летом ярко, насыщенно, оживленно, добродетельно… Как и великолепные почтенные развесистые чинары, мусульманские четки достойных и почитаемых глав семей, сами мусульманки, или увешанные золотом, или взбивающие шерсть, или моющие посуду тут же, у подъездов песком или землей; а что может быть хлебосольнее азербайджанских семей или щедрее, что может быть трогательнее или сильнее, чем гордость мужчин за рождение сыновей, что может быть заманчивей чайханы, а как непостижимо влекут взгляд строгие Святые мечети и Христианские церкви… Все бы было хорошо, если бы не безработица, если бы не худая слава текстильной фабрики, не произвол местных чиновников, да вечные национальные неурядицы… Но непрост мир материальный и непросто в нем ужиться, ибо изначально несовершенный, ибо изначально перетягивающий одеяла изобилия везде и за счет всего…
Приезд в Кировабад как бы поставил многие точки многим событиям в моей жизни, ознаменовал собой завершение первой эпохи моего становления, на первый взгляд неудачного, но давшего мне на самом деле бесценные азы земного бытия и незаметно скорректировав кое-какие углы моего характера и понимания. Вообще, жизнь никогда с первого захода мне не давала, но предлагала побороться, поплутать в лабиринтах человеческих отношений и материальных игр и устремляла далее, держа всегда наготове мой флаг постижения материальных наук, однако, сама не придавая им должного значения, но через эту эгиду меня вдохновляя и верша свои надо мною незыблемые планы. Теперь меня покоряло не только лето с его достоинствами и незримой духовностью, но и то, что я была, пусть не на долго, предоставлена самой себе. Идя с работы со второй смены, я с наслаждением и предвкушением покупала дыньки не очень большие, скромные и с превеликой радостью уплетала их, сидя на балконе, почти в ночи, никем не обозримая, умиротворенная, чуть мечтающая и строящая планы, не отягощенная ни любовью, ни памятью, ни особыми надеждами. Однако, бывало и так, что вдруг откуда-то сверху не громко, но ясно начинались литься все те же песни «Не надо печалиться… вся жизнь впереди…», «Смуглянка-молдованка…». Этажом выше не спалось и Роману, и он тихонько слал свои прощальные весточки, но такие, чтобы не обеспокоить свою молодую жену ревностью… Однако, судьба никак и ни в чьих глазах не давала мне выглядеть печальной, и скоро мой дом до приезда мамы наполнился шумом и весельем. А дело было в том, что как-то, сидя в автобусе, я на остановке увидела одноклассника, Сергея Малышева, мы встретились взглядом... Автобус увозил меня в центр, и я меньше всего придала этому значение. Уже на следующий день Серега был у меня и притащил ко мне не только всю славную компанию остатков нашего класса, коротавших свой летний отпуск в Кировабаде или все еще безвылазно живших здесь, но и тех, кого я не знала. Так что человек пятнадцать ввалились в мою пустовавшую квартирку, решая за меня, как лучше обставить свободное время и возникшие неплохие возможности. И следа, камня на камне не осталось от неприязни ко мне класса. В первый же свободный вечер мы организовали чаепитие и танцы, долго беспокоя соседей музыкой, болтовней и смехом. Я была влекома этой нежданной стихией, ибо сердце желало своего уюта, своего общения, своего понимания… Помню, весь вечер я танцевала с Кейзиком Израилем, ибо он неутомимо приглашал на новый и новый танец, по детски посапывая и краснея, какой-то близкий, как и все остальные. Это был уже тогда выдающийся, много обещающий скрипач, очень талантливый и еще более скромный паренек, всегда державшийся в классе как бы в стороне от всех, немногословный, не очень устремленный к учебе, человек внутренне духовный, как и я живущий своей великой идеей достичь высоты. Серега Малышев был также в классе едва заметным, ни на что не претендующим, однако, имеющим свою цель, которая была более материальна, никак не связана с науками или творчеством. Его бессменной музой, его направляющей в жизни идеей был Ленинград, с которым он связывал все свои планы и юношеские мечты, все свои надежды, а потому желал найти себе в Ленинграде жену и обустроиться там навсегда. Странным образом каким-то эпицентром встреч становился мой балкон, к которому приходили целыми группами, вызывая меня на те или иные мероприятия, уводившие зачастую в горы, на озеро Гель-Гель, на Мингичаурское море, на Куру… Все свободное от работы время наполнялось праздником молодости, чистоты, долгими разговорами и откровениями. Среди моих друзей появилась новая пара возлюбленных, Нина и Ашот, которые были неразлучны, но время от времени между ними происходили скандальчики, и они теряли друг друга на какое-то время из виду и каждый тяжело переживал эти расставания. Он был высокий стройный армянин, удивительно красивый на лицо, чуть смуглый, со смоляными глазами, с великолепной шапкой густых кудрявых волос, со спокойным ровным характером, за которым проявлялась его самоуверенность, граничащая с безмерной гордостью и достоинством. Она же была не высокого роста, однако, очень хорошо слажена, прекрасно владела армянским языком, но на лицо была некрасива или едва симпатична, хотя и обаятельна. Так получалось, и я это начинала понимать, что, то он, то она обращались ко мне за советом. Вообще, многие смотрели на меня, как на ту, которая может убеждать, подсказывать, успокаивать, давать советы… Этот незнакомый для меня мой статус возник и как-то держался независимо от моих усилий, и находилось каждому, что сказать, чем смягчить, на что акцентировать внимание. Странно, но я становилась каким-то внештатным советчиком, и это было отнюдь не сложно, хотя и непонятно, где и в чем это во мне безошибочно учуяли, ибо я сама действительно легко отзывалась на проблемы и чаще всего поддерживала удачно. Я замечала, что люди, мои одноклассники, одногодки со мной часто достаточно откровенны, что ими руководит иногда и боль, и растерянность, и внутренняя неудовлетворенность, ибо каждый уже успел вкусить свои плоды недетской жизни и, несмотря на мнимую летнюю праздность, каждый уже был вовлечен в свои дилеммы, пытаясь как-то вырулить из окружающей суеты, не столько дающей, сколько сулящей…. Мои одноклассники, часто вспоминая школьные годы, только теперь признавали правоту многих моих слов, сказанных и отстаиваемых еще в школьную бытность…; и я чувствовала, что имею среди них некий негласный авторитет и как бы стояла на своем маленьком постаменте, признаваемая и в этом чувствующая себя комфортно. Иногда некоторые выходили на достаточно долгие и серьезные диалоги, касающиеся вещей сокровенных, тайных, сугубо личных. Однажды Ашот долго беседовал со мной без посторонних, желая уяснить, что делать ему с его любовью, если внутри себя он почувствовал, что что-то между ними надломилось, да и подходит ли ему его девушка… Тема разговора несколько шокировала меня, ибо я не была сторонницей обсуждать чувства глубокие, достаточно интимные, не имея к ним отношения ни с какого боку. Что-то красующееся, себя оправдывающее было в таком жесте, как и недостойное мужчины, который первый отвечает за двоих, как бы отношения не строились. Но вопрос был задан и говорить о его неуместности не представлялось возможным, ибо, что поделать, если и мужчины бывают слабыми. И может, быть что-то из сказанного ему придется впору. На это я ответила, предварительно заметив все же, что такие вопросы надо решать самим, что если вопрос задан, если человек эту тему поднял, то, значит, ему действительно больно, то, значит, что-то в нем назрело, если он пришел, обратился за советом, ибо ничего просто так не происходит. Я пояснила ему, что истинная любовь не имеет советчиков, как и не нуждается в них, истинная любовь имеет свойство самосохранения и не подпускает к себе наблюдателей ни с какой стороны. Но истинная любовь также игнорирует любые советы и проверяется временем. Истинная любовь не живет умом, как ни жаль, а состоянием невыносимости без другого, состоянием болезни без другого, где никто не может подменить, никто не может направить, никто за пределами двоих не может решить. Истинная, скорее земная любовь – это боль в сердце, это жжение в сердце, это невзирание ни на какие трезвые доводы ума, ибо и не от человека и не по его воле. А как только человек начинает любовь анализировать, раскладывать чувства по полочкам, как только начинает выискивать для себя варианты и удобства, а то и применяться к своим чувствам или играть их… Здесь любовь не обрывается, не то, чтобы обрывается, но в одном из сердец замирает и требует время. Он требовал от меня совета конкретного поступка, конкретного поведения. И на это я сказала, что любое надуманное поведение, любая надуманная внутренняя установка всегда приносит боль другому, ибо искусственна, имеет в сути своей нелогичность и непоследовательность, лишает его того, что давала любовь, имеет свойство обрывать, имеет элемент жестокости и самосуда своих и чужих чувств, которые в этом направлении всегда ранимы, имеет свойство не жалеть любимых и тем возносить себя над ними. Разве она это заслуживает? Разве следует любовь заканчивать Болью? «Но тогда как?», - пытал он меня. На это я отвечала, что лучше всего предаться времени, щадить чужие чувства, выходить на разговор. Однако, говоря в защиту Нины, я заметила, что она имеет очень красивую фигуру, обаятельна в общении, прекрасно говорит по-армянски, что в ней много достоинств, она легка в разговоре и любит его. Здесь много великолепных плюсов, и если он считает ее себя недостойной, то это достаточно несправедливое и поспешное понимание, которым можно защитить уходящие чувства, но не лучшим образом, но здесь нет истины. Такая девочка будет всегда любима. Не окажется ли он сам через некоторое время в состоянии, когда уже ничего невозможно вернуть, ибо, начав мыслить в этом направлении, следует помыслить и о последствии. И все же пара рассталась. Но они были молоды. И у каждого все было впереди. Ближе к сентябрю ряды нашей компании изрядно поредели, ибо многие уже разъезжались. Но в один из дней ко мне с другими пришел Мугаддами Чингиз. Встреча с Чингизом была для меня приятной и радостной неожиданностью, легко навеявшей чувства былые и забытые. Можно сказать, что с выпускного вечера я больше о нем никогда не вспоминала, ибо симпатия к нему была непрочной и легко растворилась в других событиях и встречах, куда более существенных для меня, как и интересных. Какими-то неведанными путями он достиг еще на школьной скамье мое тайное расположение к себе, ибо был маленьким и недосягаемым символом мужского обаяния, и с этим ничего невозможно было поделать. Это было странное сочетание трогательной нежности и почти скромности, а также вольнолюбия и мужской какой-то скрытой, но хорошо чувствующейся хватки, какое-то внутреннее устремление к женщинам и умением тотчас входить в сердца, да так, что ответное чувство от него казалось неуместным. Было достаточно его внимания и одного продолжительного, чуть прищуренного хитровато-задумчивого взгляда и уже этот взгляд начинала искать... Будучи слишком разумной, оберегающей себя вечно от такого рода зависимостей, я, однако, не боялась теперь не скрывать свою радость при встрече с ним, что, однако, он тотчас заметил и был этим чуть ли не польщен, ибо я все же в его глазах, как и в глазах других, была интеллект и характер. Не было в этом моем проявлении моей надломленности, не была и приспущена планка; своей неожиданной и для себя радостью я ничего не обещала, но жизнью чуть научилась тому, чтобы не сковывать себя, быть проще, не отгораживаться от людей, да и не зависела уже напрямую ни от каких мнений, ибо знала им цену. Это было лето 1975 года. За четыре года жизнь меня скорректировала хотя бы на то, чтобы иногда расслабляться и не руководствоваться при общении своей высотой положения, которое невидимым стержнем всегда присутствовало во мне, как бы я ни была бита или унижена; но эта высота начинала существовать сама по себе, никак не отражаясь на общении с другими и не ища в них более подпитки для своего пока еще достаточно устойчивого Эго. Хотя незыблемыми, моей неисчерпаемой опорой все же оставались во мне мои духовные и нравственные ценности, рассудительность, благоразумие, спокойствие, доброжелательность, терпимость, и разговор по существу, без навязывания себя, с толковыми ответами, которые нет-нет, но напоминали мне, что очень многие от меня по другую сторону, и нет, не может быть истинного с ними примирения, но разве что чистая дипломатия, ибо спускаться в общении на ступеньки ниже было сложно и делалось это с оговорками, что можно было воспринять за наставления или поучения, или расстановку точек над I. Тут никуда не возможно было деться. И снова весь вечер играла музыка. Чингиз крутил то и дело принесенную им пластинку «Я пьян от любви», пили чай. Вскоре все разошлись, и мы с ним остались одни. Неведомая сила повлекла его на откровения, и мы долго сидели на балконе, потом в зале, и он поведал мне историю своей жизни, своего начала пути, где уже успел накрутить столько, что и самому было не разобраться… Чингиз рассказал мне, что поступил учиться в Баку, в институт физкультуры. Никогда не замечала его особую склонность к спорту, ибо на уроках физкультуры мы с ним зачастую играли в шахматы, и это было все его физическое образование, однако, этот факт не мог быть предметом моих размышлений, хотя несколько удивил. Обучаясь в институте, Чингиз бросился с головой не только и не столько в процесс обучения, сколько пустился во все нелегкие, связанные с любовью и опытом в этом направлении, удовлетворяя в полной мере свое любопытство и сексуальные потребности и соблазняя девушек одну за другой, пока не оказалось, что одна из его очередных воздыхательниц не забеременела, и встал вопрос о его женитьбе, причем встал достаточно строго, ибо на Кавказе с этим шутки не шутят. Будучи интеллигентными и образованными людьми, родители девушки не стали поднимать особый шум по этому поводу, однако принудили пару подать заявление в загс, и дело пошло к свадьбе. Чингиз был из студенческого общежития благополучно выдворен и воссоединен со своей будущей супругой и начинал жить под бдительным присмотром всей ее родни в отдельной комнате Бакинской квартиры и постепенно переживал и обдумывал свое раннее окольцевание, находя его преждевременным и никак не входящим в планы вольнолюбивой и не надышавшейся любовью души. Ценя свою свободу превыше всего, понимая, что продолжать учебу в таких условиях невозможно, он решил бежать, взяв из института академическую справку и накануне свадьбы покинул комнату через окно (чем теперь бравировал) и теперь отсиживался дома, в Кировабаде, готовясь к призыву в армию, что тоже по своему обдумывал, ибо и служба в армии не входила в его обозримые планы. Одно необдуманное событие влекло за собой другое и так далее, чередой, запутывая его окончательно и безвозвратно. Теперь он оказался в ситуации, где пришлось оставить учебу, искать работу, пожинать плоды безденежья и мечтать о том, как бы уклониться от службы в армии. Однако, была девушка, которую он любил, но как нравственность и законы человеческого общежития нарушалась им, так и относительно него. Предметом его великой любви было чрезвычайно милая девушка, очаровательное существо с нежнейшим голосом и лицом, от которого трудно было отвести взгляд. Она училась в нашей школе и была младше Чингиза года на три. Именно оттуда, со школьной скамьи тянулось это тайное и долгое чувство, которое было сокрыто от всех и которое теперь мне излагалось с такой трогательной доверительностью, что я не смела как-то нарушить этот поток слов и чувств, которым, видимо, пришло время вылиться, чтобы быть разделенным и как-то облегчить душу. Однако, и о ней Чингиз рассказывал с болью и с наслаждением. Еще до отъезда в Баку Чингиз хотел как-то склонить ее к себе, начать с ней встречаться, однако ее мать, всю жизнь отдавшая своей единственной дочери, женщина одинокая и небогатая, желающая, чтобы Лиля поступила в Кировабадское музыкальное училище, выдвинула свои условия, исходя из того, что он мусульманин и сможет вопрос решить. Короче, она давала добро на их свадьбу и встречи при условии, если Чингиз поможет поступить Лиле в музыкальное училище. Здесь оставалось только развести руками, ибо эта сделка требовала от Чингиза или больших денег, или знакомств, или великого таланта самой Лили, которая, однако, была посредственностью. Чингиз никак не ожидал такую куплю-продажу и ретировался в Баку, желая поступить в институт физкультуры. Теперь же, вернувшись в Кировабад, он нашел свою любовь благополучно замужем, однако предложил себя в виде любовника. Так получилось, что Лиля должна была ехать в тот же Баку в командировку, и Чингиз сопроводил ее , устроившись с ней в одной гостинице и в одном номере, достиг своей цели достаточно быстро и тем несколько поубавил свой пыл, однако готов был мне излагать многие подробности этого своего счастья и вдруг, переключившись на меня сказал:
- Я должен сказать тебе, что у меня было очень много женщин, но любил я только Лилию… Ты – мне нравишься. Это правда. Но тебя я не люблю. Если тебе моя история не мешает, мы можем с тобой быть… Закрой глаза на все и отдайся мне. Ты не пожалеешь… В моем сердце место занято другой. С этим ничего не поделаешь. Но мне нравится твой ум, ты… ты тоже красивая, ты немного изменилась. Ты думаешь, я не заметил, как ты обрадовалась мне?
Если еще когда-то Чингиз был мне интересен… теперь все было снято, как рукой. Легкое сожаление едва омрачило мое сознание. Чингиз уходил из моего детства, из моей юности, из моего настоящего, ничего не оставляя, сердце выпроваживало его на очень далекий радиус.
- Знаешь Чингиз, я благодарна тебе за твое откровение, я не судья, я не могу даже оценить то, что ты рассказал. Я и не знаю, насколько это достоверно. Но если ты действительно оставил беременную женщину, оставил своего ребенка, то… как ты будешь жить дальше? И… что касается Лилии. Здесь тоже…
Чингиз уже не слушал… Он склонился ко мне и долгий и тяжелый поцелуй вошел меня потрясающе проникновенно, с такой силой и страстью изголодавшегося мужчины, что неожиданное ответное чувство встрепенулось во мне ответным неизмеримым по силе желанием… Все слова потеряли свою значимость, вся нравственность ослабла, вся предубежденность исчезла напрочь… Кто бы знал, что судьба преподнесет мне такое. Чингиз, второгодник, двоешник и хулиган, покоритель чьих угодно сердец… Тот, о ком втайне мечтала еще в школе, чьих губ прикосновение было для меня нескончаемой мечтой, кого гнала мыслью, как недостойного меня… Он лобзал меня всю со страстью и нежностью ненасытного зверя и все разумное, великое, мудрое было бессильно… Он никогда не жил в моем сердце, он едва касался его, он никакими своими качествами не рождал во мне любовь или долгую влюбленность. Он коснулся меня своей грубостью, своим насилием и напористостью, своей мужской сущностью и заставил затрепетать и заставил пережить… Судьба вручила то, что было тайным и невозможным… На утро Чингиз ушел, делая это ласково и как можно непринужденней. Перед уходом он сказал:
- Скорее всего, меня скоро заберут в армию. Если ты меня дождешься, я женюсь на тебе… Я могу жениться на тебе. Но если я не отзовусь, значит, что-то со мной произошло…
Чингиз блефовал. Он хотел уйти не сжигая мосты, ибо из таких ситуация утром надо как-то выкручиваться, и уж конечно не собирался себя бросать к моим ногам своей женитьбой, на что я теперь посмотрела почти с иронией, ибо, хоть мы были и разные, но каждый дорожил вожделенной свободой, и это было понятно, и это было общее. Он еще несколько раз пытался ко мне прийти, но все уже было сказано, отношения не завязывались и, как-то уходя, он спросил:
- А что, у тебя совсем нет денег? Меня обычно женщины всегда кормят… -
Надо же. Такая мысль никогда не приходила мне в голову.
- Денег у меня предостаточно. –
В одно мгновение я достала из родительского тайника неплохую пачку денег, где было, может, рублей двести-триста… Это были на самом деле достаточно скромные родительские сбережения на зиму, но как-то не хотелось перед ним оставаться с ярлыком бедной… Увы. В его глазах откровенно мелькнул недобрый огонек. Он взял деньги, всю пачку в руки и не торопился отдавать. Я смотрела на него, абсолютно понимая и видя эту внутреннюю борьбу. Он ломал какое-то в себе очень непростое желание… Я молча и спокойно ждала. Наконец, он пачку вернул, резко встал и, почти не прощаясь, ушел. Еще два раза судьба нас столкнула. Один раз, когда я с двоюродными братьями, Володечкой и Олежиком гуляла в парке. Он встретил меня и неожиданно спросил: «Ну, как? Ты сделала аборт?». Вопрос изумил меня. Ничего такого не было. На что он удивился и сказал: «Все мои женщины беременеют сразу же». И последний раз наша встреча состоялась несколько странно. Выходя из автобуса, я собиралась заплатить, но водитель сказал, что за меня уже заплатили. Со ступенек автобуса я увидела удаляющуюся фигуру Чингиза. Так этот образ был во мне исчерпан в свою меру и отдалился от меня безболезненно, ни чем в себе не затронув мое сердце.
Он действительно исчез. Но как бы то ни было, он не смог войти в мое сердце, кроме одного понимания: как судьба смогла подслушать мои те далекие почти детские мечты и дала вкусить этот плод с ним? Разве уж так было необходимо выполнять то, что забылось, чему не желала придавать значение, что считала и ниже своего достоинства…
И все же… И за него тоже я благодарна судьбе. Меня часто преследовала мысль о том, как много людей, дорогих мне, я растеряла, влекомая судьбой, как много друзей, как много доброжелателей. Невозможно, не может быть, чтобы когда-нибудь, где-нибудь мы все не собрались, все вместе, чтобы все обо всех узнать, чтобы вновь увидеть всех молодыми, все теми же, но чтобы все уже прошли свой путь, набрались ума и мудрости, чтобы говорить с теми, кто уже все понял и во всей полноте… Будет ли такое. Великая уверенность наполняла меня такой верой. Не может быть, чтобы этого не произошло, чтобы все не восстали из прошлого… Теперь я вижу, что это произошло. Это произошло Волею Бога, всех, очень многих воссоединивших в этой повести, молодых, разумных, в чем-то греховных, а в чем-то праведных. И снова я говорю с ними, и снова вижу глаза, смотрю в лица… Все живо и ясно предстает в моем сознании, и я молода, и все молоды, и все еще впереди… И как бы я не хотела видеть кого-либо в своем нынешнем старом теле, ибо оно не отражает уже ни чувств, ни желаний, ни любви… И кто поверит, что душа все та же… И кто поверит, что этой все той же душе далеко не до материальных игр, что она уже без Бога шагнуть не может и не желает более любовь к Богу подменять любовью плотской, человеческой… Но Богу угодно было и здесь поставить свою вот такую убедительную точку.
Мое присутствие в Кировабаде было объяснено одноклассникам и соседям моим переводом на заочное отделение и, по сути, мысли мои устремились к тому, чтобы затребовать из горьковского университета академическую справку, чтобы на основании ее и продолжить учебу, которая на самом деле мне больше нужна была для развития мозгов, жизненного статуса и большей самоуверенности, ибо главный мой путь, дело всей моей жизни никак не касался в итоге математики, материального творчества или журналистики. Но Планы Всевышнего на меня мне были не известны, я была нерелигиозна, в свою меру греховна, однако, жила, преимущественно склоняясь к нравственности, борясь в себе за нее, но жизнь втягивала в те отношения и так, что я сбивалась, влекомая чужими чувствами, желаниями и амбициями, но понимала это, как не зависимое от меня и моих желаний. В последние дни лета я с еще оставшимися, задержавшимися одноклассниками навестила Ирму Исааковну, и за долгим чаепитием она поведала нам о том, что у нее не так давно умерла младшая дочь, что за эти годы она похоронила младшую сестру и теперь вся больная и не знает, как жизнь развернется дальше. Она поспрашивала меня о моих делах и проблемах, напомнила мне о моем сложном характере, на что я не возражала, хотя внутри себя эту сложность не видела и не могла упрекнуть себя ни в чем относительно минувших школьных дней и одноклассников. Видимо в чем-то засомневавшись, она попытала меня об изучаемых мною предметах, но мне было ей что сказать, но наши пути уже расходились навсегда, не требуя от меня особых откровений. На самом деле Ирма Исааковна вошла в мое сердце, как лучший человек в моей жизни, которому я благодарна всегда, ибо через нее я познала радость от изучения математики, она научила логически мыслить, она была щедра временем и душой. Долгие, долгие годы она снится мне, и я все по-прежнему стою у доски и отвечаю, пишу контрольные и все время хочется ей сказать, что я что-то перестала толком понимать математику, что я потеряла свой статус прилежной ученицы… Все время во сне я сижу за партой и она где-то рядом. Не я сама выделила ее, но Бог указывает мне на нее через сны и память, не разрешая ее забывать, но помнить с благодарностью. Она и Рома, два человека, которые снились мне с мистическим постоянством, с болью, с неотданной им любовью, но и с чувством, что все еще впереди. Как бы я хотела на духовном плане встретить их всех, но прекрасных и совершенных, все понимающих, ни за что не упрекающих и чтобы между нами висело далекое земное родство и глубокое уважение к друг другу, как и непременно любовь чистейшая, и чтобы все были объединены одной любовью, к Богу Отцу, дающему земные непростые игры, саму Боль, которой нет слаще, ибо она и выводит к Истине, ибо она и тянет к встрече и обуславливает ее…
Так завершилось лето. Так завершилась встреча с одноклассниками, далеко не со всеми, так я получила в свой багажник еще небольшие откровения, все же осознав о себе, что я ни к кому не привязана, что я все же авторитетна, что я личность. Однако, эта личность должна была быть еще бита и в немалой степени, ибо временная и безболезненная передышка заканчивалась. Скоро приехала мама, за нею – отец и замелькали серые будни с неизменными скандалами, где пора уже было восставать и против меня в полную силу, ибо я зарабатывала мало, была почти дармоедкой, тратиться на меня не хотелось, ибо нужны были деньги, поскольку родители все еще мечтали переехать в русский хоть самый маленький городок, ибо великолепие нынешней Гянджи им было не видно, хотелось русской речи, русской музыки и бесстрашия, поскольку и с работой здесь было тяжело всегда. Также невысказанной болью жила в отце обида за такой поворот событий, и это начинало выливаться в частые и долгие придирки, упреки… Маленькая, но серьезная надежда все же мелькнула на горизонте, ибо на мой запрос в Горьковский университет я получила все же академическую справку и с великим для себя изумлением увидела, что дела мои обстояли на много лучше, чем я предполагала. По дифференциальным уравнениям у меня стояло отлично, по аналитической геометрии четыре, по высшей алгебре отлично, по английскому отлично, по черчению четыре, по матанализу и логике удовлетворительно… Я могла восстановиться в подходящий вуз на второй курс. Это было реально. Однако, работать на текстильной фабрике я больше не могла. Сорок пять рублей были очень небольшой платой за трехсменную работу, что называется в полную силу. Ничего не возможно было доказать. Мои деньги в килограммах пряди переписывались на азербайджанку и благополучно оседали в ее карманах, а может быть и начальника цеха. Я здесь была никто. Не хочешь – увольняйся. Таков был мне ответ. Скандалы отца, явные оскорбления и избиения становились нормой. Он врывался в мою комнату с бешенными глазами и кричал:
-Это – что? Я тебя спрашиваю: Это – что? Это твоя зарплата? - Он потрясал сорока пятью рублями, положенными на стол, не зная в гневе передышки и отталкивая маму. Он хватался за ремень и начинал меня бить так, словно эти деньги желал выбить из меня, пока его рука не уставала… И так я вновь возвращалась во круги своя, снося удары ремнем, закрывая лицо и голову руками, вновь сжимаясь в комочек, обескровленная и пластом лежала и рыдала до начала смены и уходила из дома в желании не возвращаться, бежать вновь и вновь, куда глядят глаза, чтобы не видеть его, не есть его хлеб, и мысль о дальнейшей учебе во мне затихала долгим моим горем, начинавшим граничить с безрассудством. Отец же, пресытившись, снова брал в руки гитару и как ни в чем ни бывало пел душещепительные песни голосом удивительно красивым и чистым и трудно было поверить, что и то, и это – один человек. Потом он вновь начинал корпеть над своим нескончаемым проектом, мысля о благе для всех, потом снисходил и просил меня подкорректировать его философию, ибо изобилующие орфографические ошибки находил для себя камнем преткновения. В этот период он становился мягче, мало интересуясь моим самочувствием, ибо мама и я были его объектами воспитания, где каждому его милостью доставалось сполна, и каждый его за это почти что ненавидел и желал ему всех благ. Однако с ним ничего не случалось, и он по-прежнему тянул свою мнимую лямку кормильца и так понимал свой долг и свою ответственность, как и свою великую миссию освободителя всех народов от «глупости и невежества». А безрассудство мое заключалось в том, что в минуты своих страданий и невыносимого унижения, как и в результате физической боли я готова была выйти замуж за первого встречного, пусть старика, кого угодно, но оградиться от его присутствия. Я также готова была уйти жить в общежитие текстильной фабрики или вновь сесть на поезд и уехать, куда глядят глаза. Но, изведав многое, я приткнулась мыслью об общежитие. И однажды именно с этой целью я и направилась туда. Все те же длинные коридоры… комнаты на четверых, туалеты, постирочные, душевые, вахтеры, дежурные на этажах… На первом этаже действительно столпотворение молодых азербайджанцев… Тяжелое, усугубляющее чувство родило у меня это посещение. Чувство очень знакомое. Но что-то во мне стало стеной, отталкивало эту возможность, ибо память ассоциировала общежитие с болью, с несправедливостью, с зависимостью… Моя милая комната. Ее никак не желалось оставлять. Меня в общежитие брали тотчас. Следовало написать заявление. Все дела. Но ноги более туда не повели. Бог через отца снова дал передышку, ибо и не планировал меня уводить из дома до времени. И всякий раз, когда становилось невыносимо, мне напоминалось изнутри, что у меня есть академическая справка… А значит, есть открытая дверь. И надежда вновь все оставляла, как есть. Как-то перед началом смены в раздевалке я с удивлением и с небольшой досадой встретила Наталью, ту самую Наталью, которая училась в нашем классе, убогую с виду высокую девушку, с плохой речью, ходящую всегда в платке, с продолговатым невзрачным, невыразительным лицом, с лицом смирения и бессмысленности. Ее семья принадлежала к какой-то секте или к старообрядцам, почему она и была немногословна и никогда никого к себе в дом не впускала. Это она приходила ко мне заниматься по математике и именно о ней отец сказал : «Человек, как человек, ничем не отличается от других» - этим в свое время дав мне маленький урок мудрости, что нельзя по внешности и по любым данным человека возвышаться над ним. Этот урок преломился во мне навсегда. Однако, Наталия на фабрике чувствовала себя, как рыба в воде. Видимо, здесь ей удавалось что-то заработать, работала она в ткацком цехе, но, увидев меня, что называется , не прослезилась, но даже возвысилась тоном и пренебрежением, мстя мне за мою для нее высоту в классе, за мои ей уроки. Любая личность поставленная в унизительное для себя положение своим видом или возможностями умственными или социальным положением, знает свое уничижительное состояние доподлинно, и редко кому удается при возможности не попытаться реабилитировать себя за счет других, кто оказался свидетелем, в чьих глазах приходилось претерпевать. Только нравственно здоровый и духовно сильный человек не станет отыгрываться на других в час своего подъема или появления хоть малейшей такой видимости. Наташе не устояла, ибо сочла, что я жизнью пала и достойна ни того, чтобы вспомнить, что мы одноклассники, но напомнить мне что, дескать, вот это и есть самое твое место, ты ничуть не выше и не достойнее меня, здесь еще попробуй меня достигни… И она тоже стала мне уроком, что молчащий и смиренный может ожидать своего часа и может показать еще свое лицо… А если надо, то может и бить словами и потребовать к себе почтение. Я проглотила эту пилюлю, ибо должна была, воистину, учиться не отличать себя от других, хотя еще не видела этому основания. Но… сначала должна была следовать практика и хотя бы приблизительные понимания. Ничего, никакие встречи для меня просто так не проходили. Все требовало осмысления, а осмысление могло входить только через разного рода потрясения, как откровения, что и так бывает. Также, однажды возвращаясь с работы ранним утром после ночной смены, идя привычно темными улочками примерно часа в четыре утра, я вдруг почувствовала за своей спиной чьи-то приближающиеся шаги. Сзади в какое-то мгновение на меня набросился мужчина. Страшный, невыразимый крик вырвался из меня сам так, как я не ожидала. Испуганный от моего крика, мужчина бросился прочь… Я пришла домой потрясенная, не чувствуя себя, недоумевающая, откуда во мне родился этот крик, если я никогда не кричала. Родители безмятежно спали. Они никогда не встречали меня с ночной. Это в семье не было принято. Отец также никогда не встречал маму, когда она с работы со второй смены приходила в первом часу ночи, иногда идя от Алюминиевого завода по безлюдному полю в несколько километров… Попытки совестить отца были бессмысленными; он или посылал, говоря: «Нам татарам все-равно», или начинал оскрблять или и того хуже свирепел и бросался драться. В моем случае и того хуже. Нравственность здесь безуспешно, казалось, спала, но, однако, учила меня беспокоиться в будущем за членов своей семьи не покладая рук, ног, телефона, не думая о беспокойствах, но только и живя благополучием других, ибо ничто другое уже не представляло смысл жизни. Но об этом в свое время. Никогда я родителям не рассказывала об этом случае, но уже осенью перевелась на ковровый комбинат, где работа была в две смены. Здесь мне уже платили шестьдесят пять рублей почти стабильно. Однако, вокруг меня стали буквально роиться азербаджанские ребята, встречая и провожая с работы, предлагая со мной встречаться, как и выйти замуж. Шутки щутками, но я начинала понимать, что такая обстановка мне тяжела, что мнения сами влачатся за тобой, потому, что ты русская. Я начинала понимать, что никак не могу предать свою идею, свой план учиться, что нужно терпеть отца изо всех сил, как только можно и не бросаться с головой в этот омут семейного неравноправия и долгого насилия, где женщина все же существо подчиненное, тем более не Кавказе, где меня с первых же дней начнут ломать еще круче, чем отец, и этому может последовать только решительная и однозначная моя смерть. Поэтому из двух действительно зол, беспощадных, бьющих, давящих не каблуком, а многотонным прессом, я могу выбрать только терпение, терпение ради цели…. Я отклоняла предложения парней одно за другим, я давала пощечину, и ее давали мне, меня пытались куда-то затащить, меня оскорбляли на каждом шагу, как-будто на мне сошелся свет клином. Ну, куда можно было деться от своей белокурости, от своей фигуры и ног, от своего лица, которое уже не могло жить без косметики… Это были те параметры, которые не пропускали, но увязывали за мной, где бы я ни была, этим вновь заставляя меня быть великой домоседкой, выходящей из дома разве что в магазин и на работу. А как хотелось легко выйти и пойти в любом направлении, ни о чем не думая, наслаждаясь движением, жизнью и миром в себе. Приближался новый 1976 год.
Блажен, не искушен тот, кто мыслит, что, после жизненных перипетий наконец-то оказавшись в вожделенном затишье, благополучно миновал все жизненные ухабы и теперь имеешь право на расслабление, ибо уже и шторма ждать как бы неоткуда… Если уж жизнь начала скакать по кочкам, то скакать ей и скакать… Вообще, материальный мир так уж устроен, что не пропускает и секунды, чтобы не поднапрячь, не подучить достаточно простеньким вещам, но путями уж слишком надуманными, когда куда проще было бы показать на чужой пример и сказать, что и так бывает. Однако… видимо так неубедительно. И то, что кажется логически завершившимся, позади и теперь ничего и ни с какого бока…, то лишь оказывается только началом, а то и серединой грядущих событий и перемен, которые в отношении тебя уже выстроены в очередь и поджидают своего неотвратимого боевого часа. Однако, великая Иллюзия открещивается от всего неблагоприятного и тешит вновь великими идеями или планами, зазывая вновь в гущу событий, лаская твое понимание смыслом, надеждой и потихонечку разъясняя тебе новую роль в новой игре. Что поделать? У каждого человека, у каждого живого существа с рождения есть одна проблема, причина всех его причин и следствий – это его личное развитие. И хочет он или нет, но будет протянут судьбой в любое игольное ушко, на самом деле его личное, порою невероятно больное и непредвиденное, что называется на ровном месте, ибо Бог из всего и каждому делает бесконечный учебный полигон, и если ты еще живешь, то значит успешно проходишь через все предназначенные баталии и потихоньку укладываешь в свой багаж личный опыт, который мудрым и непостижимым образом переплавляется в новые понимания, опыт, суждения, в новую цепочку ошибок, без которых также не добыть конечной истины, хотя бы относительной… Ну, а если что, все один к одному переносится в следующее рождение, нигде не теряясь. Всех и каждого и на протяжении всей жизни и жизнь за жизнью в этом материальном мире Бог держит в состоянии необходимого напряжения, однако учитывая внутренние возможности, как и внутреннее сопротивление в зависимости от природы этого сопротивления: или наработанный нравственный духовный опыт и качества добродетельные, или, увы, невежество и безнравственность, стоящие столбом и вешающие на этот внутренний столб все оправдания материальной греховной деятельности. Так что и для меня передышка была кратковременна, причем все-равно неся и в затишье свою азбуку нравственности.
Великолепно в Азербайджане лето, ибо здесь нет изнурительного зноя, жара не несет усталость, ибо Кавказские горы обеспечивают вечное движение прохлады большими и малыми ветрами, воздух наполняется детским многоголосьем, не умолкающим до поздней ночи, азербайджанская музыка, удивительно народная, чистая, безбрежная насыщает и наполняет собой весь город, все квартиры, все души, становясь неотъемлемой частью каждого, ибо имеет свойство становиться родной любому. Базары и базарчики на каждом шагу щедро сулят и отдают почти за бесценок великолепные дары природы, магазины ломятся от ароматных, благоухающих свежестью лавашей, ранним утром на заветных местах на улице уже зазывают покупать парное молоко или мацони. Огромные продолговатые дыни и пузатые арбузы бесконечно соблазняют взгляд на каждом углу, на всех остановках, даже на площадях города, ночуя там и встречая рассвет, поджидая своих непременных покупателей… А что говорить об азербайджанских национальных блюдах и сладостях, о самом прекрасном азербайджанском языке, о шатрах, предвещающих свадьбы, о вечном почтении к женщине… Все летом ярко, насыщенно, оживленно, добродетельно… Как и великолепные почтенные развесистые чинары, мусульманские четки достойных и почитаемых глав семей, сами мусульманки, или увешанные золотом, или взбивающие шерсть, или моющие посуду тут же, у подъездов песком или землей; а что может быть хлебосольнее азербайджанских семей или щедрее, что может быть трогательнее или сильнее, чем гордость мужчин за рождение сыновей, что может быть заманчивей чайханы, а как непостижимо влекут взгляд строгие Святые мечети и Христианские церкви… Все бы было хорошо, если бы не безработица, если бы не худая слава текстильной фабрики, не произвол местных чиновников, да вечные национальные неурядицы… Но непрост мир материальный и непросто в нем ужиться, ибо изначально несовершенный, ибо изначально перетягивающий одеяла изобилия везде и за счет всего…
Приезд в Кировабад как бы поставил многие точки многим событиям в моей жизни, ознаменовал собой завершение первой эпохи моего становления, на первый взгляд неудачного, но давшего мне на самом деле бесценные азы земного бытия и незаметно скорректировав кое-какие углы моего характера и понимания. Вообще, жизнь никогда с первого захода мне не давала, но предлагала побороться, поплутать в лабиринтах человеческих отношений и материальных игр и устремляла далее, держа всегда наготове мой флаг постижения материальных наук, однако, сама не придавая им должного значения, но через эту эгиду меня вдохновляя и верша свои надо мною незыблемые планы. Теперь меня покоряло не только лето с его достоинствами и незримой духовностью, но и то, что я была, пусть не на долго, предоставлена самой себе. Идя с работы со второй смены, я с наслаждением и предвкушением покупала дыньки не очень большие, скромные и с превеликой радостью уплетала их, сидя на балконе, почти в ночи, никем не обозримая, умиротворенная, чуть мечтающая и строящая планы, не отягощенная ни любовью, ни памятью, ни особыми надеждами. Однако, бывало и так, что вдруг откуда-то сверху не громко, но ясно начинались литься все те же песни «Не надо печалиться… вся жизнь впереди…», «Смуглянка-молдованка…». Этажом выше не спалось и Роману, и он тихонько слал свои прощальные весточки, но такие, чтобы не обеспокоить свою молодую жену ревностью… Однако, судьба никак и ни в чьих глазах не давала мне выглядеть печальной, и скоро мой дом до приезда мамы наполнился шумом и весельем. А дело было в том, что как-то, сидя в автобусе, я на остановке увидела одноклассника, Сергея Малышева, мы встретились взглядом... Автобус увозил меня в центр, и я меньше всего придала этому значение. Уже на следующий день Серега был у меня и притащил ко мне не только всю славную компанию остатков нашего класса, коротавших свой летний отпуск в Кировабаде или все еще безвылазно живших здесь, но и тех, кого я не знала. Так что человек пятнадцать ввалились в мою пустовавшую квартирку, решая за меня, как лучше обставить свободное время и возникшие неплохие возможности. И следа, камня на камне не осталось от неприязни ко мне класса. В первый же свободный вечер мы организовали чаепитие и танцы, долго беспокоя соседей музыкой, болтовней и смехом. Я была влекома этой нежданной стихией, ибо сердце желало своего уюта, своего общения, своего понимания… Помню, весь вечер я танцевала с Кейзиком Израилем, ибо он неутомимо приглашал на новый и новый танец, по детски посапывая и краснея, какой-то близкий, как и все остальные. Это был уже тогда выдающийся, много обещающий скрипач, очень талантливый и еще более скромный паренек, всегда державшийся в классе как бы в стороне от всех, немногословный, не очень устремленный к учебе, человек внутренне духовный, как и я живущий своей великой идеей достичь высоты. Серега Малышев был также в классе едва заметным, ни на что не претендующим, однако, имеющим свою цель, которая была более материальна, никак не связана с науками или творчеством. Его бессменной музой, его направляющей в жизни идеей был Ленинград, с которым он связывал все свои планы и юношеские мечты, все свои надежды, а потому желал найти себе в Ленинграде жену и обустроиться там навсегда. Странным образом каким-то эпицентром встреч становился мой балкон, к которому приходили целыми группами, вызывая меня на те или иные мероприятия, уводившие зачастую в горы, на озеро Гель-Гель, на Мингичаурское море, на Куру… Все свободное от работы время наполнялось праздником молодости, чистоты, долгими разговорами и откровениями. Среди моих друзей появилась новая пара возлюбленных, Нина и Ашот, которые были неразлучны, но время от времени между ними происходили скандальчики, и они теряли друг друга на какое-то время из виду и каждый тяжело переживал эти расставания. Он был высокий стройный армянин, удивительно красивый на лицо, чуть смуглый, со смоляными глазами, с великолепной шапкой густых кудрявых волос, со спокойным ровным характером, за которым проявлялась его самоуверенность, граничащая с безмерной гордостью и достоинством. Она же была не высокого роста, однако, очень хорошо слажена, прекрасно владела армянским языком, но на лицо была некрасива или едва симпатична, хотя и обаятельна. Так получалось, и я это начинала понимать, что, то он, то она обращались ко мне за советом. Вообще, многие смотрели на меня, как на ту, которая может убеждать, подсказывать, успокаивать, давать советы… Этот незнакомый для меня мой статус возник и как-то держался независимо от моих усилий, и находилось каждому, что сказать, чем смягчить, на что акцентировать внимание. Странно, но я становилась каким-то внештатным советчиком, и это было отнюдь не сложно, хотя и непонятно, где и в чем это во мне безошибочно учуяли, ибо я сама действительно легко отзывалась на проблемы и чаще всего поддерживала удачно. Я замечала, что люди, мои одноклассники, одногодки со мной часто достаточно откровенны, что ими руководит иногда и боль, и растерянность, и внутренняя неудовлетворенность, ибо каждый уже успел вкусить свои плоды недетской жизни и, несмотря на мнимую летнюю праздность, каждый уже был вовлечен в свои дилеммы, пытаясь как-то вырулить из окружающей суеты, не столько дающей, сколько сулящей…. Мои одноклассники, часто вспоминая школьные годы, только теперь признавали правоту многих моих слов, сказанных и отстаиваемых еще в школьную бытность…; и я чувствовала, что имею среди них некий негласный авторитет и как бы стояла на своем маленьком постаменте, признаваемая и в этом чувствующая себя комфортно. Иногда некоторые выходили на достаточно долгие и серьезные диалоги, касающиеся вещей сокровенных, тайных, сугубо личных. Однажды Ашот долго беседовал со мной без посторонних, желая уяснить, что делать ему с его любовью, если внутри себя он почувствовал, что что-то между ними надломилось, да и подходит ли ему его девушка… Тема разговора несколько шокировала меня, ибо я не была сторонницей обсуждать чувства глубокие, достаточно интимные, не имея к ним отношения ни с какого боку. Что-то красующееся, себя оправдывающее было в таком жесте, как и недостойное мужчины, который первый отвечает за двоих, как бы отношения не строились. Но вопрос был задан и говорить о его неуместности не представлялось возможным, ибо, что поделать, если и мужчины бывают слабыми. И может, быть что-то из сказанного ему придется впору. На это я ответила, предварительно заметив все же, что такие вопросы надо решать самим, что если вопрос задан, если человек эту тему поднял, то, значит, ему действительно больно, то, значит, что-то в нем назрело, если он пришел, обратился за советом, ибо ничего просто так не происходит. Я пояснила ему, что истинная любовь не имеет советчиков, как и не нуждается в них, истинная любовь имеет свойство самосохранения и не подпускает к себе наблюдателей ни с какой стороны. Но истинная любовь также игнорирует любые советы и проверяется временем. Истинная любовь не живет умом, как ни жаль, а состоянием невыносимости без другого, состоянием болезни без другого, где никто не может подменить, никто не может направить, никто за пределами двоих не может решить. Истинная, скорее земная любовь – это боль в сердце, это жжение в сердце, это невзирание ни на какие трезвые доводы ума, ибо и не от человека и не по его воле. А как только человек начинает любовь анализировать, раскладывать чувства по полочкам, как только начинает выискивать для себя варианты и удобства, а то и применяться к своим чувствам или играть их… Здесь любовь не обрывается, не то, чтобы обрывается, но в одном из сердец замирает и требует время. Он требовал от меня совета конкретного поступка, конкретного поведения. И на это я сказала, что любое надуманное поведение, любая надуманная внутренняя установка всегда приносит боль другому, ибо искусственна, имеет в сути своей нелогичность и непоследовательность, лишает его того, что давала любовь, имеет свойство обрывать, имеет элемент жестокости и самосуда своих и чужих чувств, которые в этом направлении всегда ранимы, имеет свойство не жалеть любимых и тем возносить себя над ними. Разве она это заслуживает? Разве следует любовь заканчивать Болью? «Но тогда как?», - пытал он меня. На это я отвечала, что лучше всего предаться времени, щадить чужие чувства, выходить на разговор. Однако, говоря в защиту Нины, я заметила, что она имеет очень красивую фигуру, обаятельна в общении, прекрасно говорит по-армянски, что в ней много достоинств, она легка в разговоре и любит его. Здесь много великолепных плюсов, и если он считает ее себя недостойной, то это достаточно несправедливое и поспешное понимание, которым можно защитить уходящие чувства, но не лучшим образом, но здесь нет истины. Такая девочка будет всегда любима. Не окажется ли он сам через некоторое время в состоянии, когда уже ничего невозможно вернуть, ибо, начав мыслить в этом направлении, следует помыслить и о последствии. И все же пара рассталась. Но они были молоды. И у каждого все было впереди. Ближе к сентябрю ряды нашей компании изрядно поредели, ибо многие уже разъезжались. Но в один из дней ко мне с другими пришел Мугаддами Чингиз. Встреча с Чингизом была для меня приятной и радостной неожиданностью, легко навеявшей чувства былые и забытые. Можно сказать, что с выпускного вечера я больше о нем никогда не вспоминала, ибо симпатия к нему была непрочной и легко растворилась в других событиях и встречах, куда более существенных для меня, как и интересных. Какими-то неведанными путями он достиг еще на школьной скамье мое тайное расположение к себе, ибо был маленьким и недосягаемым символом мужского обаяния, и с этим ничего невозможно было поделать. Это было странное сочетание трогательной нежности и почти скромности, а также вольнолюбия и мужской какой-то скрытой, но хорошо чувствующейся хватки, какое-то внутреннее устремление к женщинам и умением тотчас входить в сердца, да так, что ответное чувство от него казалось неуместным. Было достаточно его внимания и одного продолжительного, чуть прищуренного хитровато-задумчивого взгляда и уже этот взгляд начинала искать... Будучи слишком разумной, оберегающей себя вечно от такого рода зависимостей, я, однако, не боялась теперь не скрывать свою радость при встрече с ним, что, однако, он тотчас заметил и был этим чуть ли не польщен, ибо я все же в его глазах, как и в глазах других, была интеллект и характер. Не было в этом моем проявлении моей надломленности, не была и приспущена планка; своей неожиданной и для себя радостью я ничего не обещала, но жизнью чуть научилась тому, чтобы не сковывать себя, быть проще, не отгораживаться от людей, да и не зависела уже напрямую ни от каких мнений, ибо знала им цену. Это было лето 1975 года. За четыре года жизнь меня скорректировала хотя бы на то, чтобы иногда расслабляться и не руководствоваться при общении своей высотой положения, которое невидимым стержнем всегда присутствовало во мне, как бы я ни была бита или унижена; но эта высота начинала существовать сама по себе, никак не отражаясь на общении с другими и не ища в них более подпитки для своего пока еще достаточно устойчивого Эго. Хотя незыблемыми, моей неисчерпаемой опорой все же оставались во мне мои духовные и нравственные ценности, рассудительность, благоразумие, спокойствие, доброжелательность, терпимость, и разговор по существу, без навязывания себя, с толковыми ответами, которые нет-нет, но напоминали мне, что очень многие от меня по другую сторону, и нет, не может быть истинного с ними примирения, но разве что чистая дипломатия, ибо спускаться в общении на ступеньки ниже было сложно и делалось это с оговорками, что можно было воспринять за наставления или поучения, или расстановку точек над I. Тут никуда не возможно было деться. И снова весь вечер играла музыка. Чингиз крутил то и дело принесенную им пластинку «Я пьян от любви», пили чай. Вскоре все разошлись, и мы с ним остались одни. Неведомая сила повлекла его на откровения, и мы долго сидели на балконе, потом в зале, и он поведал мне историю своей жизни, своего начала пути, где уже успел накрутить столько, что и самому было не разобраться… Чингиз рассказал мне, что поступил учиться в Баку, в институт физкультуры. Никогда не замечала его особую склонность к спорту, ибо на уроках физкультуры мы с ним зачастую играли в шахматы, и это было все его физическое образование, однако, этот факт не мог быть предметом моих размышлений, хотя несколько удивил. Обучаясь в институте, Чингиз бросился с головой не только и не столько в процесс обучения, сколько пустился во все нелегкие, связанные с любовью и опытом в этом направлении, удовлетворяя в полной мере свое любопытство и сексуальные потребности и соблазняя девушек одну за другой, пока не оказалось, что одна из его очередных воздыхательниц не забеременела, и встал вопрос о его женитьбе, причем встал достаточно строго, ибо на Кавказе с этим шутки не шутят. Будучи интеллигентными и образованными людьми, родители девушки не стали поднимать особый шум по этому поводу, однако принудили пару подать заявление в загс, и дело пошло к свадьбе. Чингиз был из студенческого общежития благополучно выдворен и воссоединен со своей будущей супругой и начинал жить под бдительным присмотром всей ее родни в отдельной комнате Бакинской квартиры и постепенно переживал и обдумывал свое раннее окольцевание, находя его преждевременным и никак не входящим в планы вольнолюбивой и не надышавшейся любовью души. Ценя свою свободу превыше всего, понимая, что продолжать учебу в таких условиях невозможно, он решил бежать, взяв из института академическую справку и накануне свадьбы покинул комнату через окно (чем теперь бравировал) и теперь отсиживался дома, в Кировабаде, готовясь к призыву в армию, что тоже по своему обдумывал, ибо и служба в армии не входила в его обозримые планы. Одно необдуманное событие влекло за собой другое и так далее, чередой, запутывая его окончательно и безвозвратно. Теперь он оказался в ситуации, где пришлось оставить учебу, искать работу, пожинать плоды безденежья и мечтать о том, как бы уклониться от службы в армии. Однако, была девушка, которую он любил, но как нравственность и законы человеческого общежития нарушалась им, так и относительно него. Предметом его великой любви было чрезвычайно милая девушка, очаровательное существо с нежнейшим голосом и лицом, от которого трудно было отвести взгляд. Она училась в нашей школе и была младше Чингиза года на три. Именно оттуда, со школьной скамьи тянулось это тайное и долгое чувство, которое было сокрыто от всех и которое теперь мне излагалось с такой трогательной доверительностью, что я не смела как-то нарушить этот поток слов и чувств, которым, видимо, пришло время вылиться, чтобы быть разделенным и как-то облегчить душу. Однако, и о ней Чингиз рассказывал с болью и с наслаждением. Еще до отъезда в Баку Чингиз хотел как-то склонить ее к себе, начать с ней встречаться, однако ее мать, всю жизнь отдавшая своей единственной дочери, женщина одинокая и небогатая, желающая, чтобы Лиля поступила в Кировабадское музыкальное училище, выдвинула свои условия, исходя из того, что он мусульманин и сможет вопрос решить. Короче, она давала добро на их свадьбу и встречи при условии, если Чингиз поможет поступить Лиле в музыкальное училище. Здесь оставалось только развести руками, ибо эта сделка требовала от Чингиза или больших денег, или знакомств, или великого таланта самой Лили, которая, однако, была посредственностью. Чингиз никак не ожидал такую куплю-продажу и ретировался в Баку, желая поступить в институт физкультуры. Теперь же, вернувшись в Кировабад, он нашел свою любовь благополучно замужем, однако предложил себя в виде любовника. Так получилось, что Лиля должна была ехать в тот же Баку в командировку, и Чингиз сопроводил ее , устроившись с ней в одной гостинице и в одном номере, достиг своей цели достаточно быстро и тем несколько поубавил свой пыл, однако готов был мне излагать многие подробности этого своего счастья и вдруг, переключившись на меня сказал:
- Я должен сказать тебе, что у меня было очень много женщин, но любил я только Лилию… Ты – мне нравишься. Это правда. Но тебя я не люблю. Если тебе моя история не мешает, мы можем с тобой быть… Закрой глаза на все и отдайся мне. Ты не пожалеешь… В моем сердце место занято другой. С этим ничего не поделаешь. Но мне нравится твой ум, ты… ты тоже красивая, ты немного изменилась. Ты думаешь, я не заметил, как ты обрадовалась мне?
Если еще когда-то Чингиз был мне интересен… теперь все было снято, как рукой. Легкое сожаление едва омрачило мое сознание. Чингиз уходил из моего детства, из моей юности, из моего настоящего, ничего не оставляя, сердце выпроваживало его на очень далекий радиус.
- Знаешь Чингиз, я благодарна тебе за твое откровение, я не судья, я не могу даже оценить то, что ты рассказал. Я и не знаю, насколько это достоверно. Но если ты действительно оставил беременную женщину, оставил своего ребенка, то… как ты будешь жить дальше? И… что касается Лилии. Здесь тоже…
Чингиз уже не слушал… Он склонился ко мне и долгий и тяжелый поцелуй вошел меня потрясающе проникновенно, с такой силой и страстью изголодавшегося мужчины, что неожиданное ответное чувство встрепенулось во мне ответным неизмеримым по силе желанием… Все слова потеряли свою значимость, вся нравственность ослабла, вся предубежденность исчезла напрочь… Кто бы знал, что судьба преподнесет мне такое. Чингиз, второгодник, двоешник и хулиган, покоритель чьих угодно сердец… Тот, о ком втайне мечтала еще в школе, чьих губ прикосновение было для меня нескончаемой мечтой, кого гнала мыслью, как недостойного меня… Он лобзал меня всю со страстью и нежностью ненасытного зверя и все разумное, великое, мудрое было бессильно… Он никогда не жил в моем сердце, он едва касался его, он никакими своими качествами не рождал во мне любовь или долгую влюбленность. Он коснулся меня своей грубостью, своим насилием и напористостью, своей мужской сущностью и заставил затрепетать и заставил пережить… Судьба вручила то, что было тайным и невозможным… На утро Чингиз ушел, делая это ласково и как можно непринужденней. Перед уходом он сказал:
- Скорее всего, меня скоро заберут в армию. Если ты меня дождешься, я женюсь на тебе… Я могу жениться на тебе. Но если я не отзовусь, значит, что-то со мной произошло…
Чингиз блефовал. Он хотел уйти не сжигая мосты, ибо из таких ситуация утром надо как-то выкручиваться, и уж конечно не собирался себя бросать к моим ногам своей женитьбой, на что я теперь посмотрела почти с иронией, ибо, хоть мы были и разные, но каждый дорожил вожделенной свободой, и это было понятно, и это было общее. Он еще несколько раз пытался ко мне прийти, но все уже было сказано, отношения не завязывались и, как-то уходя, он спросил:
- А что, у тебя совсем нет денег? Меня обычно женщины всегда кормят… -
Надо же. Такая мысль никогда не приходила мне в голову.
- Денег у меня предостаточно. –
В одно мгновение я достала из родительского тайника неплохую пачку денег, где было, может, рублей двести-триста… Это были на самом деле достаточно скромные родительские сбережения на зиму, но как-то не хотелось перед ним оставаться с ярлыком бедной… Увы. В его глазах откровенно мелькнул недобрый огонек. Он взял деньги, всю пачку в руки и не торопился отдавать. Я смотрела на него, абсолютно понимая и видя эту внутреннюю борьбу. Он ломал какое-то в себе очень непростое желание… Я молча и спокойно ждала. Наконец, он пачку вернул, резко встал и, почти не прощаясь, ушел. Еще два раза судьба нас столкнула. Один раз, когда я с двоюродными братьями, Володечкой и Олежиком гуляла в парке. Он встретил меня и неожиданно спросил: «Ну, как? Ты сделала аборт?». Вопрос изумил меня. Ничего такого не было. На что он удивился и сказал: «Все мои женщины беременеют сразу же». И последний раз наша встреча состоялась несколько странно. Выходя из автобуса, я собиралась заплатить, но водитель сказал, что за меня уже заплатили. Со ступенек автобуса я увидела удаляющуюся фигуру Чингиза. Так этот образ был во мне исчерпан в свою меру и отдалился от меня безболезненно, ни чем в себе не затронув мое сердце.
Он действительно исчез. Но как бы то ни было, он не смог войти в мое сердце, кроме одного понимания: как судьба смогла подслушать мои те далекие почти детские мечты и дала вкусить этот плод с ним? Разве уж так было необходимо выполнять то, что забылось, чему не желала придавать значение, что считала и ниже своего достоинства…
И все же… И за него тоже я благодарна судьбе. Меня часто преследовала мысль о том, как много людей, дорогих мне, я растеряла, влекомая судьбой, как много друзей, как много доброжелателей. Невозможно, не может быть, чтобы когда-нибудь, где-нибудь мы все не собрались, все вместе, чтобы все обо всех узнать, чтобы вновь увидеть всех молодыми, все теми же, но чтобы все уже прошли свой путь, набрались ума и мудрости, чтобы говорить с теми, кто уже все понял и во всей полноте… Будет ли такое. Великая уверенность наполняла меня такой верой. Не может быть, чтобы этого не произошло, чтобы все не восстали из прошлого… Теперь я вижу, что это произошло. Это произошло Волею Бога, всех, очень многих воссоединивших в этой повести, молодых, разумных, в чем-то греховных, а в чем-то праведных. И снова я говорю с ними, и снова вижу глаза, смотрю в лица… Все живо и ясно предстает в моем сознании, и я молода, и все молоды, и все еще впереди… И как бы я не хотела видеть кого-либо в своем нынешнем старом теле, ибо оно не отражает уже ни чувств, ни желаний, ни любви… И кто поверит, что душа все та же… И кто поверит, что этой все той же душе далеко не до материальных игр, что она уже без Бога шагнуть не может и не желает более любовь к Богу подменять любовью плотской, человеческой… Но Богу угодно было и здесь поставить свою вот такую убедительную точку.
Мое присутствие в Кировабаде было объяснено одноклассникам и соседям моим переводом на заочное отделение и, по сути, мысли мои устремились к тому, чтобы затребовать из горьковского университета академическую справку, чтобы на основании ее и продолжить учебу, которая на самом деле мне больше нужна была для развития мозгов, жизненного статуса и большей самоуверенности, ибо главный мой путь, дело всей моей жизни никак не касался в итоге математики, материального творчества или журналистики. Но Планы Всевышнего на меня мне были не известны, я была нерелигиозна, в свою меру греховна, однако, жила, преимущественно склоняясь к нравственности, борясь в себе за нее, но жизнь втягивала в те отношения и так, что я сбивалась, влекомая чужими чувствами, желаниями и амбициями, но понимала это, как не зависимое от меня и моих желаний. В последние дни лета я с еще оставшимися, задержавшимися одноклассниками навестила Ирму Исааковну, и за долгим чаепитием она поведала нам о том, что у нее не так давно умерла младшая дочь, что за эти годы она похоронила младшую сестру и теперь вся больная и не знает, как жизнь развернется дальше. Она поспрашивала меня о моих делах и проблемах, напомнила мне о моем сложном характере, на что я не возражала, хотя внутри себя эту сложность не видела и не могла упрекнуть себя ни в чем относительно минувших школьных дней и одноклассников. Видимо в чем-то засомневавшись, она попытала меня об изучаемых мною предметах, но мне было ей что сказать, но наши пути уже расходились навсегда, не требуя от меня особых откровений. На самом деле Ирма Исааковна вошла в мое сердце, как лучший человек в моей жизни, которому я благодарна всегда, ибо через нее я познала радость от изучения математики, она научила логически мыслить, она была щедра временем и душой. Долгие, долгие годы она снится мне, и я все по-прежнему стою у доски и отвечаю, пишу контрольные и все время хочется ей сказать, что я что-то перестала толком понимать математику, что я потеряла свой статус прилежной ученицы… Все время во сне я сижу за партой и она где-то рядом. Не я сама выделила ее, но Бог указывает мне на нее через сны и память, не разрешая ее забывать, но помнить с благодарностью. Она и Рома, два человека, которые снились мне с мистическим постоянством, с болью, с неотданной им любовью, но и с чувством, что все еще впереди. Как бы я хотела на духовном плане встретить их всех, но прекрасных и совершенных, все понимающих, ни за что не упрекающих и чтобы между нами висело далекое земное родство и глубокое уважение к друг другу, как и непременно любовь чистейшая, и чтобы все были объединены одной любовью, к Богу Отцу, дающему земные непростые игры, саму Боль, которой нет слаще, ибо она и выводит к Истине, ибо она и тянет к встрече и обуславливает ее…
Так завершилось лето. Так завершилась встреча с одноклассниками, далеко не со всеми, так я получила в свой багажник еще небольшие откровения, все же осознав о себе, что я ни к кому не привязана, что я все же авторитетна, что я личность. Однако, эта личность должна была быть еще бита и в немалой степени, ибо временная и безболезненная передышка заканчивалась. Скоро приехала мама, за нею – отец и замелькали серые будни с неизменными скандалами, где пора уже было восставать и против меня в полную силу, ибо я зарабатывала мало, была почти дармоедкой, тратиться на меня не хотелось, ибо нужны были деньги, поскольку родители все еще мечтали переехать в русский хоть самый маленький городок, ибо великолепие нынешней Гянджи им было не видно, хотелось русской речи, русской музыки и бесстрашия, поскольку и с работой здесь было тяжело всегда. Также невысказанной болью жила в отце обида за такой поворот событий, и это начинало выливаться в частые и долгие придирки, упреки… Маленькая, но серьезная надежда все же мелькнула на горизонте, ибо на мой запрос в Горьковский университет я получила все же академическую справку и с великим для себя изумлением увидела, что дела мои обстояли на много лучше, чем я предполагала. По дифференциальным уравнениям у меня стояло отлично, по аналитической геометрии четыре, по высшей алгебре отлично, по английскому отлично, по черчению четыре, по матанализу и логике удовлетворительно… Я могла восстановиться в подходящий вуз на второй курс. Это было реально. Однако, работать на текстильной фабрике я больше не могла. Сорок пять рублей были очень небольшой платой за трехсменную работу, что называется в полную силу. Ничего не возможно было доказать. Мои деньги в килограммах пряди переписывались на азербайджанку и благополучно оседали в ее карманах, а может быть и начальника цеха. Я здесь была никто. Не хочешь – увольняйся. Таков был мне ответ. Скандалы отца, явные оскорбления и избиения становились нормой. Он врывался в мою комнату с бешенными глазами и кричал:
-Это – что? Я тебя спрашиваю: Это – что? Это твоя зарплата? - Он потрясал сорока пятью рублями, положенными на стол, не зная в гневе передышки и отталкивая маму. Он хватался за ремень и начинал меня бить так, словно эти деньги желал выбить из меня, пока его рука не уставала… И так я вновь возвращалась во круги своя, снося удары ремнем, закрывая лицо и голову руками, вновь сжимаясь в комочек, обескровленная и пластом лежала и рыдала до начала смены и уходила из дома в желании не возвращаться, бежать вновь и вновь, куда глядят глаза, чтобы не видеть его, не есть его хлеб, и мысль о дальнейшей учебе во мне затихала долгим моим горем, начинавшим граничить с безрассудством. Отец же, пресытившись, снова брал в руки гитару и как ни в чем ни бывало пел душещепительные песни голосом удивительно красивым и чистым и трудно было поверить, что и то, и это – один человек. Потом он вновь начинал корпеть над своим нескончаемым проектом, мысля о благе для всех, потом снисходил и просил меня подкорректировать его философию, ибо изобилующие орфографические ошибки находил для себя камнем преткновения. В этот период он становился мягче, мало интересуясь моим самочувствием, ибо мама и я были его объектами воспитания, где каждому его милостью доставалось сполна, и каждый его за это почти что ненавидел и желал ему всех благ. Однако с ним ничего не случалось, и он по-прежнему тянул свою мнимую лямку кормильца и так понимал свой долг и свою ответственность, как и свою великую миссию освободителя всех народов от «глупости и невежества». А безрассудство мое заключалось в том, что в минуты своих страданий и невыносимого унижения, как и в результате физической боли я готова была выйти замуж за первого встречного, пусть старика, кого угодно, но оградиться от его присутствия. Я также готова была уйти жить в общежитие текстильной фабрики или вновь сесть на поезд и уехать, куда глядят глаза. Но, изведав многое, я приткнулась мыслью об общежитие. И однажды именно с этой целью я и направилась туда. Все те же длинные коридоры… комнаты на четверых, туалеты, постирочные, душевые, вахтеры, дежурные на этажах… На первом этаже действительно столпотворение молодых азербайджанцев… Тяжелое, усугубляющее чувство родило у меня это посещение. Чувство очень знакомое. Но что-то во мне стало стеной, отталкивало эту возможность, ибо память ассоциировала общежитие с болью, с несправедливостью, с зависимостью… Моя милая комната. Ее никак не желалось оставлять. Меня в общежитие брали тотчас. Следовало написать заявление. Все дела. Но ноги более туда не повели. Бог через отца снова дал передышку, ибо и не планировал меня уводить из дома до времени. И всякий раз, когда становилось невыносимо, мне напоминалось изнутри, что у меня есть академическая справка… А значит, есть открытая дверь. И надежда вновь все оставляла, как есть. Как-то перед началом смены в раздевалке я с удивлением и с небольшой досадой встретила Наталью, ту самую Наталью, которая училась в нашем классе, убогую с виду высокую девушку, с плохой речью, ходящую всегда в платке, с продолговатым невзрачным, невыразительным лицом, с лицом смирения и бессмысленности. Ее семья принадлежала к какой-то секте или к старообрядцам, почему она и была немногословна и никогда никого к себе в дом не впускала. Это она приходила ко мне заниматься по математике и именно о ней отец сказал : «Человек, как человек, ничем не отличается от других» - этим в свое время дав мне маленький урок мудрости, что нельзя по внешности и по любым данным человека возвышаться над ним. Этот урок преломился во мне навсегда. Однако, Наталия на фабрике чувствовала себя, как рыба в воде. Видимо, здесь ей удавалось что-то заработать, работала она в ткацком цехе, но, увидев меня, что называется , не прослезилась, но даже возвысилась тоном и пренебрежением, мстя мне за мою для нее высоту в классе, за мои ей уроки. Любая личность поставленная в унизительное для себя положение своим видом или возможностями умственными или социальным положением, знает свое уничижительное состояние доподлинно, и редко кому удается при возможности не попытаться реабилитировать себя за счет других, кто оказался свидетелем, в чьих глазах приходилось претерпевать. Только нравственно здоровый и духовно сильный человек не станет отыгрываться на других в час своего подъема или появления хоть малейшей такой видимости. Наташе не устояла, ибо сочла, что я жизнью пала и достойна ни того, чтобы вспомнить, что мы одноклассники, но напомнить мне что, дескать, вот это и есть самое твое место, ты ничуть не выше и не достойнее меня, здесь еще попробуй меня достигни… И она тоже стала мне уроком, что молчащий и смиренный может ожидать своего часа и может показать еще свое лицо… А если надо, то может и бить словами и потребовать к себе почтение. Я проглотила эту пилюлю, ибо должна была, воистину, учиться не отличать себя от других, хотя еще не видела этому основания. Но… сначала должна была следовать практика и хотя бы приблизительные понимания. Ничего, никакие встречи для меня просто так не проходили. Все требовало осмысления, а осмысление могло входить только через разного рода потрясения, как откровения, что и так бывает. Также, однажды возвращаясь с работы ранним утром после ночной смены, идя привычно темными улочками примерно часа в четыре утра, я вдруг почувствовала за своей спиной чьи-то приближающиеся шаги. Сзади в какое-то мгновение на меня набросился мужчина. Страшный, невыразимый крик вырвался из меня сам так, как я не ожидала. Испуганный от моего крика, мужчина бросился прочь… Я пришла домой потрясенная, не чувствуя себя, недоумевающая, откуда во мне родился этот крик, если я никогда не кричала. Родители безмятежно спали. Они никогда не встречали меня с ночной. Это в семье не было принято. Отец также никогда не встречал маму, когда она с работы со второй смены приходила в первом часу ночи, иногда идя от Алюминиевого завода по безлюдному полю в несколько километров… Попытки совестить отца были бессмысленными; он или посылал, говоря: «Нам татарам все-равно», или начинал оскрблять или и того хуже свирепел и бросался драться. В моем случае и того хуже. Нравственность здесь безуспешно, казалось, спала, но, однако, учила меня беспокоиться в будущем за членов своей семьи не покладая рук, ног, телефона, не думая о беспокойствах, но только и живя благополучием других, ибо ничто другое уже не представляло смысл жизни. Но об этом в свое время. Никогда я родителям не рассказывала об этом случае, но уже осенью перевелась на ковровый комбинат, где работа была в две смены. Здесь мне уже платили шестьдесят пять рублей почти стабильно. Однако, вокруг меня стали буквально роиться азербаджанские ребята, встречая и провожая с работы, предлагая со мной встречаться, как и выйти замуж. Шутки щутками, но я начинала понимать, что такая обстановка мне тяжела, что мнения сами влачатся за тобой, потому, что ты русская. Я начинала понимать, что никак не могу предать свою идею, свой план учиться, что нужно терпеть отца изо всех сил, как только можно и не бросаться с головой в этот омут семейного неравноправия и долгого насилия, где женщина все же существо подчиненное, тем более не Кавказе, где меня с первых же дней начнут ломать еще круче, чем отец, и этому может последовать только решительная и однозначная моя смерть. Поэтому из двух действительно зол, беспощадных, бьющих, давящих не каблуком, а многотонным прессом, я могу выбрать только терпение, терпение ради цели…. Я отклоняла предложения парней одно за другим, я давала пощечину, и ее давали мне, меня пытались куда-то затащить, меня оскорбляли на каждом шагу, как-будто на мне сошелся свет клином. Ну, куда можно было деться от своей белокурости, от своей фигуры и ног, от своего лица, которое уже не могло жить без косметики… Это были те параметры, которые не пропускали, но увязывали за мной, где бы я ни была, этим вновь заставляя меня быть великой домоседкой, выходящей из дома разве что в магазин и на работу. А как хотелось легко выйти и пойти в любом направлении, ни о чем не думая, наслаждаясь движением, жизнью и миром в себе. Приближался новый 1976 год.
Обсуждения Моя жизнь. Часть 121. Одноклассники. И старые новые про