Судьба умна. Даже неприятности она уготавливает щадящие и привлекательно и ведет к ним путями замысловатыми, и умудряется как-то наладить, примирить и отдалить, а то и умалить неприятности предшествующие, дабы они не мешались, но способствовали новым, ибо еще не все уроки пройдены, не из всего извлечено и не все утрамбовалось должным образом в багажник, и не все в виду мизерности усвояемости, как, порою, и ума, может быть извлечено с тем, чтобы тотчас пошло на пользу. Потому и тогда ничто не могло пойти мне на пользу тотчас, но должно было отлежаться в моей памяти с тем, чтобы посмотреть на все только через призму религии в свое время с тем, чтобы разобраться в том, как и для чего вела меня судьба, Сам Бог, да и с тем, чтобы поделиться с другими. Мой приезд в Москву, следующий мой этап неприятностей, такое мое направление движения, сей до сих пор не понятый мной выбор вновь вдохновил отца, дав ему на мой счет второе дыхание, смягчил его суровый вердикт, и вот уже стала мне слаться материальная и духовная поддержка, хоть и весьма скромная, но поддерживающая и обнадеживающая и такая, что я могла продолжить и благополучно завершить свою пробежку, свой марафон по началу достаточно предвзятой судьбы, отнюдь не выполняя на себя программу отца, так тщетно тужившимся в этом направлении, но Волю на меня (как и каждого) Бога, Который может направить любого в любом и самом непредсказуемом направлении, дав идею, желание, призвав на помощь положительные и отрицательные качества человека, как и его амбиции, обставив обстоятельствами и указав уже открытые двери, дав малую толику терпения, надежды и багаж бесценных иллюзий, без которых в материальном мире, увы, никуда. И так я устремилась по кочкам судьбы, сшибая на бегу верхушки карауливших то здесь, то там всякого рода событий, где ни одна не оказывалась судьбоносной, но и мимо я пронестись не могла, ибо судьба тотчас тормозила и заставляла отведать сей столичный плод, дабы развить, ничего не теряя и не пропуская в свою меру, мой неразвитый, но алчущий ум. После черногорских событий эти треволнения мне и на дух были не нужны, ибо это было дорогостоящее удовольствие, а на кон было поставлено то, чему цены нет и более мне никак не хотелось добирать ума и опыта столь премудрым путем, как бы не тянули меня к себе перо и бумага. Но черногорский опыт был достаточно красноречив, и побираться по миру в поисках возвышенности и духовности было великой роскошью. Пора, хотелось, устремлялось начать наслаждать свою душу знаниями, взявшись за себя со всей строгостью и выдавливать из себя с первого же дня занятий самое необъятное прилежание, старание, твердость, понимаемость, ответственность… О, сколько же я от себя желала… Однако, для судьбы изведанное и понятое мной из планированных путешествий были крохи, и намеревалась она этими крохами, но неотступно снабжать меня всю жизнь до седых волос без передышек, ибо у нее были для меня свои бессрочные университеты, дабы основательно зарядить мой ум, никак не давая расслабиться, не идя у меня на поводу, ибо только в этом состоянии, будучи под напряжением, я и могла что-то впитывать, удерживать в себе, привыкать, извлекать и только через это приходить в ту норму, чтобы однажды Бог мог со мной заговорить. Однако, это потом. Пока же отец, держа в голове неизменно свой «великий» проект, видя в нем свой изначальный смысл, как и свое великое предназначение стать основоположником города будущего, наполнив себя этим смыслом на всю жизнь, нашел для себя символичным мое Московское оседание, пожелал этому способствовать, ибо видел в этом для себя благоприятное, предзнаменование и своей судьбы, ибо кое-что можно было извлечь из того, что я устремилась в Москву, поскольку также постоянно подумывал о том, что ему необходимо продвигать дело всей его жизни вперед, что это его гражданский долг и Божественная на него Воля, хотя, что греха таить, иногда и задумывался о том, не он ли сам Бог, чтобы с трех-классным образованием, да взвалить на себя такую философскую махину, да еще ее и претворить… А потому ему подсказывалось изнутри, что не плохо бы иметь и своего человека в Гаване, то бишь, в Москве, в столице. Так в его сознании строился его карточный домик и свои причины, а в моем – мой и мои причины. Но у Бога, все состыковывающего, шлющего каждому его причины и следствия, соединяющего концы с концами, завершающего одно и начинающего другое, были причины Свои, Свои Планы и Свой пока неутешительный исход, но в общей цепи событий неминуемый, для всех подходящий, хотя и не увенчивающий для отца смысл его жизни, а для меня – в столь отдаленном будущем, что обозреть, соединить, осмыслить не просто, разве что напрямую спросить у Бога. Опыт и понимание неведомо как преломились в свое время, и результат словно получен из воздуха, легко, сам собой, и давно не отдается дань дням минувшим, как бы они и ни причем… Хотя именно отсюда, вчера, сегодня, завтра… каждому… Да и стержень внутри (как и у каждого свой), имеющий Божественную силу, стоял прочно. Не согнуть, не сломить… Как бы хрупкой не казалась душа даже в самом слабом, невидном или нелепом теле… И так шла преодолевая и постигая.
Когда Сам Бог приходит к человечеству, обществу, государству, к отдельному человеку, - у них начинаются проблемы, ситуации обостряются, события усложняются и через Божественную Волю, как нож, выходит все, как гной, ибо Сам Бог берет на Себя очищение явно, поскольку Бог не тот благодетель, который дает и несет процветание, но Тот, Который и спросит, и потребует, и расставит по местам и направит в нужном направлении и каждый будет понимать, что на это Воля Бога, План Бога, что нет случайности, как и человеческого фактора, как причины. Бог на самом деле пришел ко мне с рождения, и в основном пришел ко мне строгостью моего отца, его умом и всеми его качествами, в жизни своей имеющего две цели – я и его проект, этим вечно больным, опечаленным, этим и устремляющимся вперед. Пришел ко мне и Сам моей Судьбой. Мой отец, будучи от природы разумным, но с материальной точки невежественным ввиду того, что имел три класса образования или около этого, поражался великим идеям, посещавшим его, имел приверженность маньяка к труду для человека и во имя человечества, хотя никак не применял свои убеждения конкретно к своей собственной семье в плане добродетели, но все отдавал в суровости, жесткости, без поблажек и не взирая, считая свой авторитет непререкаемым, хотя и мог снисходить к уму и аскетизму других. Однако, великая идея переустройства мира и сознания людей через новый тип городов застолбила его сознание в той мере, что он уже провозглашал себя самим Богом, ибо, озираясь вокруг себя, не видел ни одного одержимого, ни одного мыслящего, активного, искреннего борца, ни одного, видящего причины и следствия, аскета, непривязанного к материальным благам, не желающего себе славы и почести всеми материальными путями, видел только себя таковым и провозглашал себя Богом и в своей семье, и соседям, и в поездах, делая это почти искренне, хотя и не бил себя в грудь, но как-то к слову, пытаясь так увенчивать свои идеи, которыми делился с почти каждым, как только судьба подавала ему подходящее место, время и благосклонные уши. Это длилось не годами – десятилетиями. Теперь же, когда я пишу эти духовные труды, содержащие в себе совершенные знания и говорю с Богом реально и непрерывно, Бог мне многое поясняет в части отца моего земного, ибо это был мне символ, символ, что мой Отец – Бог, ибо и с детства имел ко мне через мою судьбу и отца достаточно предвзятое отношение, ведя меня земными дорогами без скидок, достаточно требовательно, достаточно озабоченный моим духовным и материальным багажом, хотя и оберегая, и поддерживая. Конечно, мои родители были простые люди, как, собственно и я, к тому же, я легко саму себя по знаниям и пониманию отношу к людям невежественным, ибо порою в некоторых суждениях мне самой нужно давать фору и фору, ибо и встречала на своем пути людей чрезвычайно разумных. Но в том, что дал мне Бог Лично… Этому я не вижу равных. Но так уж случилось, что теперь, вопрошая у Бога, кто я, я получаю все тот же ответ, что я Его дочь. Но теперь мне об этом говорит Сам Бог. Так понимая, я и иду, исполняя Волю и План Бога, по пути мне уготованному. И по оставлению тела вернусь в этот материальный мир, как все дети Бога, дабы добрать те качества, которые не добрала, не имея отношения к тому, что было мною написано, но имея право на свой опыт и багаж духовных знаний и качеств, как каждый в этом мире и за его пределами.
На период очных подготовительных курсов мне приходилось жить в означенном ранее общежитии Московского университета; однако, вначале июля, непосредственно перед сдачей вступительных экзаменов первым потоком, нас расселили. Вот здесь судьба сделала мне необычный, непонятный, незабываемый, как и щедрый подарок, который до сих пор мне видится великим везением, чудом, событием недосягаемой высоты. В приемной комиссии мне дали направление на вселение в общежитие, расположенное в главном здании МГУ, в главном корпусе Университета, на невообразимой высоте, где-то на 22 или выше этаже. Находиться на площади Университета перед его великолепной Парадной дверью, вступить хотя бы на одну ступеньку, ведущую к этой двери, было для меня и так счастьем неизмеримым, но входить и жить, входить, как все… Мое сознание было потрясено более, чем приезжего в Москву из глубокой тундры… Мое почтение к этому храму наук было высочайшим, чувство трепетным и замирающим. Мне было непонятно, что к этому можно привыкнуть, что это может стать обыденным. Просто взирать со стороны мне было бы достаточно и наполняло бы и так до краев чувствами никогда ранее меня не посещавшими с такой силой, убедительностью, торжеством и большим внутренним удовлетворением. Такое чувство проявилось во мне потому, что науки, имея и свои предпочтения, любые, я глубоко уважала и именно этот стержень знаний во мне жил постоянно, даже когда разум не хотел мне в этом направлении служить, ибо судьбе было угодно не наслаждать меня этим нектаром, но дать опыт другой… С замиранием сердца, держа в руках свой чемоданчик, я поднялась по ступенькам, открыла массивную дверь, показала свое направление при входе, зашла в лифт на первом этаже, поражаясь внутреннему простору университетского здания, внутренней удивительной жизни, готовая давать каждому дорогу, готовая извиняться за свое присутствие, за свою какую-то неуместность и серость, как и за свое глубокое убожество и невежество, несовместимое с умными лицами, пристальными взглядами, озабоченными своим, и меня едва замечающими в общей суете, в своем научном неземном бытии. Я почувствовала, что в этом быстро наполняющемся лифте есть свои законы, о которых спросить не смела, робость не позволяла открыть рот, и я ждала, когда все, ну, буквально все нажмут на кнопку на свой этаж с тем, чтобы уже после всех и никому не мешая, нажать на свой заветный номер. Увы. Я допустила какую-то оплошность. Мне что-то сказали, но я не расслышала, не поняла. Тогда все начали по второму кругу нажимать на кнопки лифта и на мою нажали без меня, но уведомив меня, что доеду в своей очередности. Я только теперь начинала понимать, что, как только я нажала на свой этаж после всех, лифт, игнорируя все предыдущие пожелания, должен был устремиться понести меня на мой этаж и уже потом служить другим. Поэтому в лифте была как бы своя немногословная договоренность - все поджидали друг друга и только в нужный момент каждый мог нажать свою кнопку. Со мной такая вещь повторилась еще раза два или три, поставив меня перед тем, что я не могу быстро ориентироваться и склонна к какому-то внутреннему торможению, когда сознание от волнения теряет свою ясность и понятливость. Поднявшись на свой этаж, я шла по коридору, рассчитывая, что в комнате уже живут абитуриенты, и далее предстоит само вселение. Дверь с нужным номером оказалась почти в конце коридора. Дежурная по этажу дала мне ключ… Я вошла. Строгая, безукоризненная чистота поразила мое сознание. Сначала я оказалась в прихожей. Справа от меня дверь вела в комнату, которая пустовала. Но вселиться я должна была в комнату, которая была расположена прямо. По обе стороны прихожей было также по две двери. Это были душевые и туалетные комнаты, которыми могли пользоваться те, кто жил в комнатах. Это были меблированные двуместные комнаты метров по шестнадцать с небольшими окошками, из которых открывалась великолепная панорама. Здесь было все необходимое для проживания. Озадаченная, очарованная этими хоромами, я присела на край кровати, недоумевая такой странной ситуации, где мне было предоставлено все, чтобы жить и сдавать экзамены. Но тишина на этаже, и одиночество в такой удивительной двухкомнатной квартирке были настораживающими и вселяло какое-то смутное беспокойство. Однако, и радость от того, что я здесь оказалась, была несравнимой. Подумав немного, я решила, что ко мне еще могут подселить кого-нибудь и этим утешилась и, оставив вещи, пошла обследовать университет по всем его службам, найдя для себя, что это маленький городок, очень уютный и самодостаточный, где можно жить долго, не выходя за его пределы, ибо здесь на первом этаже были и магазины, и почта, и столовые, и кафетерии, и другие службы. Ко мне так никого и не подселили и видимо уже и не должны были подселить. Это стало понятно, когда начались приемные экзамены. Я уже понемногу осваивалась и с какой-то внутренней гордостью поднималась всякий раз по ступеням Университетского главного здания и все более уверенно предъявляя свой временный пропуск, который мне отводил жить здесь до конца вступительных экзаменов… Хотя, несомненно, понимала временность столь великого события в моей жизни, события, которое не относилось к тому, что я сдавала вступительные экзамены в главный ВУЗ страны, а события, самого факта, что я жила в центре, в сердце всех земных наук, что мне, пусть не на долго, но нашлось место здесь быть, коснуться, вдохнуть этот святой для меня воздух, и, кажется, он меня напоил на всю жизнь, стал моей вечной благодарной памятью. Несомненно, я давала себе отчет и в том, что в один из дней я соберу свой чемоданчик и выйду из этого храма, оставив этот столь гостеприимный мир, однако, не думала, что это произойдет очень скоро. Хотя и это время в меня вошло, как вечность, как Милость, как самое значимое событие в моем материальном бытии. Бог знал, что и в каком виде мне можно подарить и что приму я с великой благодарностью, и что станет мне долгим утешением, которым я, однако, не хвасталась никому и никогда, ибо это чувство не передать, как и саму значимость.
Первый экзамен, сочинение по русскому языку я написала на четыре. Однако, письменная математика… Перед началом экзамена, когда абитуриенты уже стояли у входа в огромную аудиторию, расположенную в одном из зданий МГУ неподалеку от главного корпуса, разнесся слух, что будет четыре варианта и четвертый вариант самый сложный и работает на отсев. Наконец, дверь в аудиторию открылась и все строгой и контролируемой цепочкой стали заходить, заполняя четко свои места, не имея возможности выбора, ибо шли один за другим, и так каждый оказывался на уготованном ему судьбой своем месте, которому однозначно соответствовал лежащий напротив экзаменационный лист с проштампованным вариантом. Мельком взглянув на лист, я увидела, что у меня этот самый злополучный четвертый вариант… Сосредоточенность как-будто оставила меня. Я никак не могла понять суть заданий, не могла вникнуть, бросалась от одного к другому, почти паниковала внутри, ибо школьного уровня задачи, элементарная математика мне всегда были доступны и ум изощрялся решать самые запутанные или объемные… Но здесь. Я исписала гору листов, я видела примерную картину решения, но вычисления заводили в тупики и вновь все приходилось скрупулезно проверять, и никак не могла выйти к завершению логичному и окончательному… Задания действительно оказались для меня очень сложными. Может быть из всех мне удалось решить задания три. Результат оказался плачевный, я получила неуд. Судьба чаще всего действует логично, последовательно для понимания человека, вполне естественно даже тогда, когда уготавливает ему непредвиденное или не желаемое, но единственно возможное в его пути, ибо, иначе, ну, как ввести в те двери, которые отвергнешь не глядя, ибо их себе и не желаешь, не рассматриваешь их в себе, никак не имеешь ввиду, и всеми силами цепляешься за лучшее, которое тотчас выскальзывает из рук, ибо не здесь, не отсюда и вырисовываются все дары будущего. Не могу сказать, что я очень сильно расстроилась, ибо впереди видела еще одну попытку, но в Московский университет поступать вторым потоком уже не решилась. Никто не торопил меня оставлять общежитие университета, и я воспользовалась этим, чтобы отойти от такого потрясения и наметить себе путь другой. На самом деле, определилась я с новым вузом почти сразу, ибо, не знаю почему, но прославленное Баумановское высшее техническое училище вдруг вошло в меня неожиданно и настойчиво, отметя в сторону любые другие возможности. Так, все выяснив в этом направлении, в нужный день, благословив свой Великий приют, я оставила его и скоро оказалась в обычном общежитии Баумановского училища неподалеку от Измайловского парка. Первый раунд борьбы за Московское образование был окончен, а второй мне казался проще простого… Однако, судьба не особо пыталась удерживать меня в Москве, ибо и не тут уготавливались мои дальнейшие события, а потому я начинала мыслить то тут и там ошибочно, не посылались необходимые советы, и я начинала ходить окольными путями, искренне полагая, что иду туда и так, как надо. Факультет я выбрала самый сложный из всех, особо не вникая в суть сложности, что-то связанное с приборостроением. Сочинение я написала, опять же, на четыре. Но по математике допустила досадную оплошность, о которой сожалею даже теперь. Задания по математике оказались для меня достаточно простыми. Я быстро сосредоточилась и написала, удовлетворенная своим пониманием и результатом, но допустила непредвиденную самой себе самонадеянность, ибо, не проверив работу, поспешила ее сдать, желая себе мизерного триумфа над всеми, кто еще бился. Так я отдавала дань своей первой неудаче в университете. Однако, только покинув аудиторию, я тотчас ясно увидела, в чем ошиблась. Но было поздно. Ошибка была не принципиальная, но достаточная, чтобы потерять один балл. Так что письменная математика принесла мне четверку, или четыре бала. Далее по устной математике я получила пять баллов и по физике – четыре. Плюс к этому средний балл аттестата 4,5 балла. В общей сложности я набрала 21,5 баллов (сочинение не засчитывалось) и посчитала, что вопрос о поступлении в Баумановское училище решен, о чем тотчас телеграфировала домой, очередной раз радуя родителей, но, как оказалось, преждевременно, таким образом, сама о том не подозревая и не желая, обеспечивала их новыми страданиями на ближайший период, а себя приближала к неминуемой развязке в Московском направлении. Каково же было мое удивление, когда в нужный день я не нашла себя в списках поступивших, и мне было объяснено, что в этом году на этот факультет проходной балл для приезжих составляет 22 балла, для москвичей – 21,5, а на другие факультеты и того меньше, но переводиться на другой факультет училища с набранными баллами не разрешалось. Разве что я могла поступить на вечернее отделение избранного факультета, но для этого необходимо было предоставить справку с места работы в Москве. Также не прошедших по конкурсу на территории Баумановского училища активно зазывали в другие Московские Вузы, но ни один из них мне не приглянулся. Ехать домой для меня была тема запретная, а потому я увидела для себя единственную дверь: поступить на работу, взять справку с места работы и учиться на вечернем. Это казалось реальным, вполне подходящим, но вдруг я обнаружила, что потеряла трудовую книжку. Она бесследно исчезла, а память развела руками и ничего не подсказывала. Отсюда и начинали подкарауливать меня мои Московские мытарства.
Никогда не могла представить себе, что жить в общежитии на нелегальном положении столь тягостно. С девчонками в комнате я сдружилась, ибо до объявления результатов вступительных экзаменов жила здесь на законных правах и теперь их милостью, и их прикрытием начинала пользоваться, приходя в общежитие только спать, боясь, что однажды меня просто не впустят и тогда – куда? Уже был послан запрос в отдел кадров Комвольно-суконного комбината о том, чтобы прислали мне дубликат трудовой книжки, и каждый день я вновь и вновь направлялась на Главпочтамт и далее ходила и ходила везде, где я могла оставить или потерять свою трудовую книжку, ибо действительно, при поступлении в МГУ с меня потребовали предоставить копию трудовой книжки среди прочих документов и дальнейшая судьба книжки никак не прослеживалась, хотя она всегда и неизменно находилась рядом с паспортом. Мне прислали справку, что я работала на Черногорском КСК. Это воодушевило меня буквально на пол дня. Со справкой в Москве не принимали нигде, даже не желали говорить. Лимит Москвы не распространялся на такого рода документы. Мои запросы начинали буквально сыпаться в Черногорск, а оттуда буквально сыпались все те же справки. Мое объяснение, что со справкой невозможно поступить на работу игнорировались полностью. Время безжалостно уходило, и поступить на вечернее отделение Баумановского училища уже было невозможно. Стоял только вопрос о том, чтобы поступить куда-то на работу, получить общежитие и как-то протянуть до следующего лета, до следующих вступительных экзаменов. Возвращаться домой я никак не могла, меня невозможно было бы убедить, ибо домашний ад хорошо запечатлелся в памяти, да и, взрослея, я уже не хотела позволить над собой издевательства отца, который не ведал в этом границ и милосердия. Только принудительный жесткий путь мог заставить, предварительно встряхнув меня так, чтобы уже ничего не было мило, и так, чтобы все получилось почти естественно и без моего на то желания. Однако, как бы ни били меня обстоятельства, внешне я выглядела привлекательной, в разговоре умной и потихоньку, не имея на то цели, покоряла сердца ребят, так что судьба скрашивала мои будни и ухаживаниями за мной, путешествиями по Москве, прогулками по Измайловскому парку, хождениями на выставки. Сергей, так звали парня, с которым я познакомилась на танцах, жил в этом же общежитии и почти каждый день приходил в нашу комнату, чтобы в который раз куда-нибудь пригласить, и вел со мной долгие и интересные беседы, которые порою затягивались допоздна, и, казалось, не было темы, где бы мы не побывали. Общение его увлекало, он постоянно спрашивал на тот или иной вопрос мое мнение, и порою я ловила на себе его чуть печальный и внимательный взгляд и сама дорожила этими редкими минутами духовного единства. Однажды мы пошли на выставку цветов. Мы долго бродили, отдавая дань экзотике, великолепному природному творению, неземной красоте и грации цветов неизвестных нам видов, и трогала его не мужская тонкость, чистота мысли, легкость и глубина одновременно. В книге отзывов мы оставили восторженное единое послание, которое выражало нашу общую мысль и впечатления, которые не очень, казалось, рознились. Мой провал его опечалил, и он понимал, что рано или поздно, но нам предстоит расстаться. Но пока были теплые деньки, пока было возможно, мы устремлялись к друг другу, ибо было что-то, что нас объединяло и где нам вместе было хорошо. Зная об этих отношениях, девчонки из комнаты благоволили ко мне и позволяли жить и тогда, когда началась чистка общежития и всех задержавшихся начинали строго извлекать и выселять. Я по-прежнему писала письма домой и сообщала о своих «прекрасных» делах, мечтая о том, чтобы их все же наладить и начать жить независимо и претворяя свои планы на учебу без чьей-либо поддержки, ибо тяготела к самостоятельности и независимости. С Романом я также переписывалась, но боле, как с другом, хорошо помня, что мы друг друга не связывали обещаниями, и редкие его письма читала беспристрастно, но с уважением. Мои хождения по Москве в поисках работы в моих условиях были подобны хождениям по мукам. Я шла наобум, не пропуская ни одного предприятия, ни одного объявления, я исхаживала многие километры за день, не зная, где я и куда дальше, ориентируясь на метро, на которое то здесь, то там выводили сами ноги. Отказы не были случайными, это было требование Москвы ко всем иногородним, это был закон, который было невозможно проигнорировать. Уже была середина сентября, повеяло прохладой, участились дожди, искать работу становилось все тяжелей, летняя одежда требовала замены, а у меня самым теплым после юбки с кофтой было только пальто. Дни становились все мрачней и потому, что судьба начинала мне показывать и другую сторону медали такой по сути своевременной самостоятельности и не особо стремилась меня утешить, однако, озадачить. Как-то в метро ко мне подошла девушка очень сомнительной внешности. Каким-то образом она учуяла во мне что-то уже неприкаянное, бездомное, почти бомжитское. Скорее всего, несвежая одежда и усталое лицо говорили за себя. Подойдя ко мне и задав незначительный вопрос, она буквально увязалась за мной, преследуя свои, скорее всего не очень добрые цели. Она как-будто вцепилась в меня, ибо боялась потерять меня из виду и влачилась за мной, говоря о вещах мне далеких и непонятных. Она спрашивала, есть ли у меня деньги, сколько, куда я иду, что мне в Москве надо, с интересом поглядывала на мою сумочку, которую я никак не выпускала из рук и предложила мне накормить ее, ибо и она в долгу не останется. Странным внутренним чувством я поняла, что ей от меня реально что-то надо. А потому, надо как-то освободиться от нее. Но… как? В метро людей было немало. В некоторых местах они шли потоками. Особенно многолюдно было у киосков. Я сделала вид, что меня заинтересовал журнал в витрине киоска. Пока я стояла и рассматривала его, она чуть отошла, дабы посмотреть на то, что еще здесь продают. Уловив момент, я зашла за киоск так, что она потеряла меня из виду. Беспокойство тотчас овладело ею, она метнулась то в одну, то в другую сторону, не зная, что мой взгляд следит за ней. Но, не пытая больше судьбу, я затерялась в толпе, хорошо осознав для себя, что люди в Москве разные и что надо все же беречься. Это понимание, поэтому, и не очень-то вышибало меня из общежития, и я держалась за него, как могла до лучшего времени, ибо надежда найти работу не оставляла меня. Так я начинала спать в общежитии на голом матрасе, а затем и вовсе на полу, уговаривая девчонок потерпеть. И так тянулись день за днем, утром давая новые надежды и вечером неизменно возвращая меня туда, куда входила с трепетом и с мольбой к судьбе повременить и не выгонять меня в лице вахтера на улицу. И судьба немного смягчилась. Уже к концу сентября, как всегда выйдя наобум из метро и направившись, как поведут ноги, а повели они прямо по улице, пройдя метров сто я увидела некоторое предприятие, имеющее отношение к текстильной промышленности. Зайдя в него и увидев отдел кадров на первом этаже, я вошла. Рассказав свою ситуацию, показав документы, я к удивлению своему была принята тотчас, но необходимо было пройти несколько врачей. У этого предприятия было общежитие, но за чертой города, в минутах сорока езды на электричке. Уже через несколько дней я была оформлена на работу, и мой паспорт был взят для прописки в общежитие. Мне выдали пропуск, и я могла приступить к работе. Однако, меня никто не собирался вселять в общежитие, пока не пропишут. И так потянулись дни работы, ожидания прописки и места в общежитии и, казалось, наступило время лучших перемен. Но разве здесь судьба меня не отличила? То, что я два года проучилась в университете, а потому была более-менее грамотная, сыграло свою роль, и начальник отдела кадров сочла меня вполне подходящей на материально ответственную работу, предложив мне сходу должность завсклада. Это был небольшой склад материи, расположенный буквально в центре цеха с узким проходом и со многими стеллажами по обе стороны по проходу, доверху набитыми рулонами материи, рассортированными отрезами, видимо, очень дорогими. С недельку я должна была подучиться, присмотреться к работе увольняющейся работницы, а далее принять у нее склад под свою материальную ответственность. Умиротворенная, ожидающая каких-то благоприятных сдвигов, уже согласная на просто работу и общежитие и отдалившая в себе учебу на обозримое время, однако неизмеримо верная своей идее, я надеялась на нормальное продолжение последующих событий, но не тут-то было. Меня в цехе приняли вполне доброжелательно. Одна из работниц, однако, решила меня просветить, неожиданно для меня начав разговор сама, когда я оставалась одна:
- И что? Приезжая? – бесцеремонно начала она, но с оттенком доброжелательности и совета,- Ты подумала, куда суешься? Лидка тебе всовывает такую недостачу, а ты… Повиснет на тебе. За всю жизнь не расплатишься! Ты видела, какой здесь материал, какие отрезы? Тут воруют- воруют, тянут-тянут, а ты, дура, отвечать своей зарплатой будешь! Здесь никто не может ни удержаться, ни нормально уволиться. Пока не поздно, откажись! Как дочери говорю. Не будь доверчивой. Тут никогда порядок не наведешь. Ты посмотри. Разве это склад? Стены пальцем проткнешь. Да тут у тебя все вынесут…
- Но. Ведь, если я буду принимать склад по документации, строго выдавать…
- Да и не такие умники здесь работали, десятки лет стажу. Хотя, кто его знает, может и сами воровали. Поди теперь, разберись. А Галка, – речь шла о начальнике отдела кадров, - это еще та стерва. Она о тебе не подумает, если что. Хоть слезами умойся. Это она с виду такая ухоженная, красивая, а нутро… Она вас, лимитчиков, за людей не считает. Ты подумай, подумай, прежде, чем голову свою совать. Ты ж учиться дальше собираешься… А на тебе такое вдруг повиснет.
Последние слова были в самую точку. Теперь мне становилось понятным, почему со мной говорили так слишком ласково, как бы угодливо. Но малейшее препятствие учебе… Эта мысль вздыбила во мне все. Ни за что. Нет, не приму этот склад. Нет. На следующий же день я поубавила радость готовящейся к увольнению работницы склада. Она побежала в отдел кадров. И вот уже целая делегация появилась в цеху, дабы уговорить меня, или выбить дурь. Однако, я неумолимо стояла на своем, категорически и однозначно поясняя свои причины, неизменно связывая свое решение с планами на учебу, и так определила свое продолжение судьбы, начавшей ухудшаться неимоверно. Меня отправили работать в швейный цех бригадиром, и вопрос об общежитии и прописке окончательно заглох. Так я оказалась в положении странном: работая, не имея хоть временной прописки, не имея и крыши над головой. Паспорт, однако, мне не выдавали и единственным документом на руках был пропуск. . Все чаще и чаще меня начинала останавливать вахтерша в общежитии Баумановского училища и приходилось как-то изворачиваться, чтобы все-таки прошмыгнуть в комнату. Все чаще и чаще чувствуя на себе неприязненные взгляды, я начинала понимать, что пора и выпроваживаться, но куда… Чтобы не доставлять особые хлопоты, я иногда с работы начинала направляться на вокзал, особенно, если работала во вторую смену и постепенно приучать себя к мысли, что и здесь можно перебыть, затерявшись среди людей, где нет до меня никому никакого дела. Однако, выкорчевываться полностью из общежития я боялась, поскольку не имела опыта бездомной жизни и абсолютной в этом плане неустроенности, да и не тяготела к бродяжничеству никак. Однако, и недолгий мир вокзальной жизни был изнурителен. Вокзал превращался для меня в маленький городок, а то и обширную квартиру, где можно было справлять все свои житейские нужды, а то и выйти прогуляться в город. Привокзальные площади становились для меня местом частых прогулок, улицы были исколесены взад и вперед, и я как-то никому не примелькивалась особо хотя взгляд мой иногда поражала моя убогость и великолепие других. Но вокзал вновь обогревал, кормил в кафетериях, давал присесть, а то и прилечь на ночь. И так чередовались дни то в общежитии, то на вокзале, но на работу я шла, как на работу и только отмечала все нарастающую усталость и слабость от недосыпания, от сна на полу в общежитии или на голой пружине кровати, или, скрючившись, на сидении на вокзале, контролируя себя и во сне, чтобы не украли мою сумочку, в которой ничего не было, кроме самой скромной косметики, пропуска и небольших денег. Иногда сон на вокзале был очень крепок, и я просыпалась в великом внутреннем смятении, не понимая где я и что со мной. И вдруг осознавала себя в своей действительности, и боль пронизывая все сознание, умоляла меня хоть что-то предпринять. Я вновь и вновь направлялась в отдел кадров, я буквально умоляла дать мне общежитие, я объясняла, что мне негде жить, но мне уже говорили открытым текстом, что нет, не будет мне дана прописка, не будет и общежития и делай, что хочешь. Судьба бралась за меня основательно. Несколько раз ткнувшись к директору и заму директора, я нашла, что и так не могу решить свой вопрос, ибо двери реально были закрыты именно тогда, когда я стучалась. «Ну, если очень хочешь, - сказали мне в отдел кадров, - поезжай сама в общежитие и узнай, возьмут тебя или нет, пропишут или нет…». Что делать. Я взяла адрес, узнала, как туда добраться и уже скоро ехала в этом направлении на электричке, желая хоть что-то изменить. Несомненно, общежитие было расположено далеко от Москвы. Но люди так тоже работали и ездили. Но место, куда я приехала, больше напоминало деревню с хилыми домиками, где не было ни широких улиц, не больших домов. С трудом я нашла и само общежитие, более похожее на одноэтажный широкий барак. Общежитие было более неуютным, с огромным холлом в центре, где по краям липились, прижатая одна к другой двери общежитских комнатушек. Изредка где-то сновали девчонки, так и не давшие мне вразумительного ответа о своей администрации, ибо здесь не было видно даже вахтера. Одиноко мыла полы уборщица, тоже оказавшаяся немногословной и неприветливой. Просидев несколько часов в этом заведении, я так и ушла не соло нахлебавшись. Здесь совсем недавно прошел дождь и приходилось петлять среди луж, однако то там, то здесь погрязая в местной грязи, до которой мне по сути уже не было никакого дела. Я вновь ехала в Москву, ибо надо было поспеть к своей второй смене. Оказавшись снова на вокзале, как дома, я решила присесть перед работой, подумать и осмыслить увиденное. Но вдруг ко мне подошел милиционер. О таких свиданиях я еще не знала. Первым делом он попросил у меня паспорт. Паспорт был в отделе кадров и так я, оказалась в отделении милиции. К милиции, как к олицетворению власти и порядка, как к основе нравственности и защиты человека я всегда относилась с большим уважением и внутренняя чистота не давали мне основания к предвзятости. Я легко полагала, что нет ничего здесь возмутительного, даже если они будут выяснять все о моей личности, доверяла им, доверяла судьбе, ибо, ну, что можно было со мной сделать? Я вполне доброжелательно пояснила свою ситуацию и вскоре строгая речь заменилась благосклонной, как только было выяснено, что мой паспорт действительно в отделе кадров. По пропуску на предприятие был сделан звонок, и молодой милиционер, уже отпуская меня, спросил, как я думаю, почему он меня задержал. Да потому, что в Москве было сухо, а на моей обуви была налеплена грязь. Что-то в этом его насторожило. Мне еще некоторое время приходилось ночевать на вокзале и, проходя мимо, он здоровался со мной, как со старой знакомой. Милиция этого вокзала уже знала меня, не тревожила лишний раз, ибо с отдела кадров им было сказано, что все в порядке. Однако, в порядке у меня не было. В такой ситуации, время от времени заходя к девчонкам в общежитие и ночуя у них, я писала письма домой и Ромику, ибо у него были ко мне все те же интересы и мое перемещение в Москву он принял с радостью, стал писать чаще, все еще связывая со мной свои надежды и никак не желая жениться на обрученной им девушке, готовый сбежать от нее и надоевших родственников хоть куда. В одном из своих писем, смягчившись или расслабившись от долгих и изматывающих ситуаций, я написала Роману, что мне приснилось, будто он приехал, открываю глаза – и… никого. Этот сон действительно промелькнул для меня тяжелым видением, когда я спала на вокзале, но я смягчила его и описала красочно, как неуловимое обещание, как свое желание. И зачем надо было мне это писать? Но, опять же, судьба, сам Бог, дает человеку вещи и поступки непредсказуемые, ибо Богу нужны причины и основания, чтобы претворять Свой замысел, а человеку кажется, что причина – он сам, как и его необдуманность и следование нежданно назревшему решению, которое, порой, готов отменить, или представить шуткой. Но поезд трогается и из-за таких мелких и незначительных событий, да так… Короче, Роман получил мое письмо. Рано утром, когда я спала у девчонок в общежитии, раздался стук в дверь. Меня вызывали вниз. Приехал Роман. Увидев меня, он радостно бросился навстречу, приговаривая, обращаясь к вахтерше, которая, изумленно мигая, держала в руках список: «А вы говорите, она здесь не проживает! Да, вот же она. Я не мог ошибиться…». Увы, будучи не в курсе моих дел, он своим приездом теперь навсегда закрывал дверь в это общежитие, открывая двери к вокзалам, аэропортам и еще… домой. Рома приехал не один, но с другом, планируя для себя в Москве великие вещи, рассчитавшись на работе, оставив невесту, мать, выписавшись и с тем, чтобы здесь где-то устроиться на стройке, обосноваться и, собственно, жениться на мне. Он не мог знать, что Бог и ему отвел небольшие мытарства, дабы угомонился и женился на той, которая изначально ему была намечена Богом. Рома приехал в самый неподходящий период. Я бы категорически не желала этой встречи, если бы можно было, я бы даже не вышла, но неведомая сила привела меня переночевать в общежитие именно к его приезду, именно она подняла и спустила на первый этаж и предоставила все времени и обстоятельствам. Я должна была как-то выкручиваться, но главное было сделано. Он был здесь и мой внутренний бунт и неготовность должны были смягчиться и приукраситься словами, которые можно было бы принять за истину. Я пояснила Роме, что я учусь в Баумановском училище, что сейчас мне надо ехать на занятия, что ему я не могу обеспечить никакое жилье, ибо у нас строго, сам видит. Я также посоветовала ему ждать меня на вокзале, объяснила, где и рекомендовала это место, как место для неплохой ночевки. Ну, что я могла ему еще предложить, как могла отменить его замысел удивить и порадовать меня, если он не предупредил о своем решении, если последовал на поводу своего иллюзорного ума, представившего все более красочно, не имея простого понимания, что чудес не бывает, тем более в Москве. Так потянулись дни, где я уходила на работу, а оттуда ехала на вокзал и там мы все втроем коротали ночь, или я уходила якобы спать в свое общежитие, а сама ехала на другой вокзал, находила себе местечко и, как могла, уже который день спала полусидя, полулежа, едва растягивая деньги до зарплаты. К неприятности сказать, к приезду Ромы я вообще оставалась без денег, и ему приходилось подкармливать и меня и глубоко задумываться о реальности своего предприятия. Нам в таких условиях не было до любви, до особого проявления чувств, он оказался в условиях жалких, даже не пытался найти работу, деньги уходили, и ничего из своего приезда он не мог извлечь. Но одно событие его окончательно добило. Однажды, когда мы на вокзале в очередной раз расположились спать, и он лежал, положив мне голову на колени, к нам подошла группа милиционеров и попросили пройти с ними. Это была все та же знакомая мне милиция. Но на этот раз допрос ожидался с пристрастием. Допрашивали порознь. Как говорится, не дав нам опомниться. Как долго мы друг друга знаем, из какого города, кто где учится, что закончил, с какой целью… Отсюда сделали снова вывод, что мы для общества не опасные, что свела нас любовь, но я узнала, что он собирается на мне женится, а он узнал, что я нигде не учусь, но работаю. Милиция сказала ему то, что знала, что не смела сказать я, и этим его окончательно определила. Неделя хороших мытарств по Москве достаточно отрезвила его, и в один из дней он сказал, что деньги его истекают и он вынужден вновь уезжать в Кировабад. Накануне отлета у меня была зарплата. Накупив продукты им на дорогу, я проводила Романа с другом в аэропорт и с облегчением вздохнула, когда самолет скрылся из виду. Я оставалась в Москве при своих убогих интересах, не печалясь за мнение Ромы, свободная, как птичка, и решила сменить свое пристанище на проживание в аэропорту, ибо здесь еще не примелькалась, и местные бомжи, как я пригляделась, не очень-то были обеспокоены здешней милицией и могли спать не скрючившись на деревянном сидении, но растянув ноги на мягких скамейках или полулежа на достаточно удобных креслах, где так же был предоставлен и телевизор и все другие службы. Хочет или не хочет человек, но в подобных условиях должен думать и об удобстве для своего тела, ибо и оно может уставать и мешать делать все остальные дела. К тому же, здесь было более культурно, тепло. К этому времени уже значительно похолодало, дело шло к ноябрьским праздникам, в воздухе к ночи чувствовался морозец. Но как перезимовать, и как вообще жить дальше было для меня вопрос вопросов. Оба мои чемодана теперь прописались в камере хранения, и я ходила в одном и том же. На работе как-будто не замечали ни мой вид, не мою неухоженность. Лишившись общежития, я лишилась и душа и теперь страдала от своей грязи, непостиранности, хотя по-прежнему делала укладки в парикмахерской, мыла там голову и хоть как-то пыталась себя поддержать. Работу я выполняла несложную, в основном обеспечивала швей всем необходимым, писала какие-то бумаги, отчеты, что-то заказывала, за чем-то следила… После работы устремлялась в метро, ехала в аэропорт, что-то ела, усаживалась смотреть телевизор, да так в сидении и засыпала до утра, не снимая пальто и с тяжелыми веками вновь устремлялась на работу, иной раз едва волоча ноги от гнетущей и продолжительной усталости, в которой некому было пожаловаться, которая, казалось, никогда не пройдет, ибо это было очень непросто так жить. На самом деле я была глубоко измотана и внутренний мир был миром отторженным от нормального человеческого существования. Безысходность была очевидна. Все двери казались закрытыми. Вместе с девчонками после второй смены заходя в метро, я видела, как некоторых уже поджидали родные и провожали домой, я же по темноте ехала не в теплую квартиру, но туда, где никто не мог ждать. И что дальше? Когда так долго живешь в аэропорту или на вокзале, а я уже жила по этим общественным местам месяца полтора-два, то становишься по неволе очень наблюдательным, хорошо видя завсегдатаев сего убежища, легко различая, кто устроил здесь себе ночлежку, а кто действительно в пути. Внутренняя суета столь осмысленна и наполнена жизнью, что и твое здесь положение уже кажется узаконенным и беспрепятственным. Огромные залы легко скрывают тебя от глаз пристрастных или наблюдательных. Подвижный мир скрывает тебя своей подвижностью, давая тебе везде дорогу на свою здесь жизнь и обеспечивая хоть малую, но неприкосновенность. Только живя так, понимаешь проблемы всех беспризорных животных и бездомных людей. Весь мир живет своей жизнью, не ведая о тебе, ибо своя крыша закрывает уста и глаза, дабы лишний раз не беспокоило. И благо, если есть деньги. Если их нет, то уже голод начнет диктовать опасное, ибо мысль и тело, уставшие от своей непригодности и ненакормленности, пускаются в то, что называется греховной деятельностью, у которой одно объяснение – невыносимость. Чувство невыносимости у меня начинало проявляться все чаще и чаще. Но пока могла так идти, шла, пока могла так терпеть, терпела. Считала великой удачей для себя, если удавалось все же не смотря ни на что заснуть, ибо к ночи свет заменялся полумраком, телевизор выключался и зал ожидания наполнялся покоем и тишиной. То том, то здесь среди общего потока мелькали одни и те же фигуры, и вчера, и сегодня, и завтра. И что делали они среди других, что искали и с какими намерениями? Это мне также скоро пришлось узнать. Все чаще и чаще ко мне стал подходить мужчина крепкого телосложения, высокий, лет сорока в коротком светлом плаще. Однажды он буквально затормошил меня, сонную, отчего сердце забилось невероятно. Как бы ни было, но не хотелось снова оказаться в милиции, не хотелось лишаться этой обители. Но это был он. Звали его Александр Александрович. Это был человек, здесь имеющий какие-то свои интересы постоянно. Разбудив меня, он сказал, что давно меня здесь заприметил и стал усиленно приглашать к себе домой, обещая нормальные условия, ванну и гарантируя мою безопасность. На самом деле мне было почти все-равно. Мое эго в таких условиях сползало вниз, и я поплелась за ним, едва поддерживая разговор, желая себе отдых и доверившись судьбе, как и не надеясь на нее. Александр Александрович сразу предложил называть себя Сашей, вел себя почтительно и немного заинтересовано. Мы зашли в гастроном. Он купил кое-какие продукты и бутылку вина. Вскоре мы оказались рядом с его домом. Это было очень красивое, но старое здание. Мы поднялись на третий этаж, он достал ключи и вскоре мы оказались в небольшой коммунальной квартире на несколько семей. Прихожая заканчивалась ванной комнатой и туалетом. Справа от ванной была дверь в комнату, где Александр и жил. Это была очень небольшая комната, несколько продолговатая, средне обставленная, примерно пятнадцать квадратных метров. У стены ближе к двери стояла обычная железная кровать, напротив которой возвышалось трюмо. Прямо перед кроватью у окна на тумбочке стоял старенький телевизор комбайн, напротив, ближе к окну – стол. Это была скромная комнатка разведенного человека, промышлявшего тем, что водил к себе женщин, давая им недолгий приют и беря то, что требовала мужская природа. Неблагоразумным в этом плане был он, и неразумной в своей потерянности и изничтоженности событиями была я. Мне было ни то чтобы все-равно, мне было слишком одиноко и слишком устало. Ибо ни только московские удручающие события висели надо мной и расслабляли сознание, но и весь мой затянувшийся марафон исчерпывал мои силы и глумился над моими целями в достаточной мере, чтобы отступить в том, в чем была непреклонна. Александр Александорович быстро наладил маленький столик, и пожелал выпить со мной на брудершафт, дабы я не обращалась к нему на «вы» и называла его просто Сашей. Его возраст меня не смущал, его образ не внушал мне опасения, его слова были ласковы, его поведение уважительным. Пить вино я категорически не желала, однако, пригубила и позволила этому незнакомому человеку прикоснуться к моим губам. Однако, называть его просто Сашей я не могла. Далее он отправил меня в ванную, где я смогла и постирать свое нижнее белье и как-то смыть с себя застоявшуюся грязь. На самом деле, и в этом была Милость Бога. Мы долго говорили, именно разговор со мной озадачил его, расположил ко мне. Он работал художником, имел свою мастерскую и успел показать мне некоторые свои картины, рисунки с натуры, пейзажи. Он был разведен, оставив большую часть жилья жене и детям, сам же удовлетворился крохотной коммунальной комнатой. Я едва поведала о себе и так мы заснули в объятиях друг друга, каждый будучи в своей боли, в своей истории, в своей надежде. Наутро он засобирался по своим делам, оставляя мне ключ от комнаты, предлагая остаться у него, ничего не обещая, но доброжелательно. Однако, мне надо было идти на работу, я привела себя в порядок, накрасилась. Взглянув на меня, он сказал: «А я и не рассмотрел, что ты такая красивая…» - и протянул мне свою визитку, чтобы я не забыла адрес и телефон. Едва мелькнув в моей жизни, этот человек каким-то образом вернул мой ум в необходимое состояние. Только теперь, оставляя его жилье, я спросила себя, зачем все это? Как я вошла в это состояние? И что дальше? Внутренний голос спросил: «А можешь ли ты порвать эту визитку и забыть сюда дорогу?» . «Легко», - отвечала я и тотчас убрала из памяти сам путь как и уничтожила, порвала ну кусочки визитку, ибо ни ради кого не собиралась все же менять свою цель, свое намерение, не собиралась скрашивать ни чью старость, не собиралась также больше ночевать в этом аэровокзале, подумывая о том, что надо опять подыскивать себе прибежище, хотя это непросто, ибо и к месту привыкаешь. Еще несколько дней мытарств отвела мне судьба. Но однажды, когда я шла на работу, уже выходила из метро, не видя и не чувствуя для себя никаких перемен, я вдруг увидела впереди себя стремительно приближающуюся ко мне знакомую фигуру. Это был отец. Он шел со стороны фабрики, уже успев там побывать, узнал о том, что я там работаю, и шел неизвестно куда в поисках меня. Это было великое чудо. Его радости не было конца. Он не желал никаких объяснений, все это для него было несущественно. Он был рад, что я жива, что все обошлось, что так все сложилось. Оказывается, Роман, узнав, что я работаю на фабрике, выследил, куда я хожу, убедился, что я действительно нигде не учусь, и все один к одному рассказал моему отцу. Рома никак не мог знать название улицы, но помнил остановку метро и приблизительное расположение. Отец несколько раз звал его и просил все вспомнить, все подробности, все ориентиры. И так, следуя им, нашел меня, посчитав это великим чудом. Он спросил меня, желаю ли я остаться работать на фабрике или поеду с ним домой. Доброжелательный тон, участие, любовь родительская, стремление помочь обезоружили меня, и я всем сердцем потянулась к родительскому крову, в котором мне никто не отказывал, где готовы были меня принять, где я могла прийти в себя и… начать путь снова. Я пожелала уехать в Кировабад без раздумий, ибо жизнь уже потрепала меня в своей мере и хотелось снова пристанища не чужого, но своего, родного. Мы вернулись на фабрику. Я написала заявление на увольнение. И начальница отдела кадров, и все, оказались на месте. В этот день меня и рассчитали, выдав еще около шестидесяти рублей, что было также кстати и порадовало отца. Начальница отдела кадров как-будто в чем-то виноватая, все старалась объяснить отцу что-то насчет меня. Отец же сказал, что она человек непростой и из-за этого неполадилось. Я не была согласно ни с кем, но теперь молчала, желая себе поскорее оставить этот не очень добрый для меня мир, познав его со своей точки зрения в той мере, что дал мне Бог. Такова была работа Бога надо мной, со стороны не очень привлекательная, о которой я не имела представления. Вообще, работу Бога над человеком можно наблюдать и в своей судьбе и в судьбах своих близких. Иногда человек, желающий идти в этом направлении мышления и понимания, в направлении постижения Всевышнего, может видеть, как все в его жизни и жизни других соединяется достаточно чудесным образом, непостижимым, непредсказуемым, что события, как бы чередуясь, лишь вовлекают его, давая мыслью обоснование и свои весомые причины. Некоторые уже вначале видят роль Бога, некоторые по истечению времени, когда внутренний взор может охватить всю цепочку событий одним взглядом и увидеть, как четко даже мелочи сыграли в ней ту роль, которая привела к определенному событию в жизни, к событию, по сути, неминуемому. И роль самого человека, если разобраться, в основном в его внутреннем устремлении, которое, опять же, от Бога. И снова Бог даст новое понимание, цель, уверенность, и снова по пути корректирует, и снова увлекает на достижение, будь то любовь, деньги, слава… Человек не может стоять на месте, ему невозможно ничего не делать в своем внутреннем и внешнем мире. Но любознательный, философского и религиозного склада ума человек непременно начнет видеть свою роль марионетки и великого кукольника, Правителя всеми судьбами, Самого Бога. Начинающий видеть так в итоге начинает видеть и качества Бога Его абсолютное непрерывное участие, Его Отрешенность, Его Милосердие и Строгость, Его Справедливость и воздаяние, Его изначальное благосклонное отношение к человеку, Его управление через качества, опыт и убеждения человека, Его заинтересованность в развитии, ума, разума, знаний, Божественных качеств в человеке, за которые Всевышний борется, ложится плашмя, но добивается, расширяя шаг за шагом слабое сознание. Так видящий Бога, понимающий Бога начинает и просить Бога, не зная, что самый великий проситель и заступник у Бога за человека не святые угодники, не Матушка-Богородица, не ясновидящие, или пророки или медиумы, но сами качества человека, его личная добродетель, его личная копилка проявленного милосердия, его непременно аскетизм и самоконтроль, как и Вера, как и доверие к Богу. Идущий так человек, непременно видящий во всем Волю Бога, начинает учиться во всем предаваться Богу, учится не роптать, когда идет полоса страданий, понимая, что так надо, так следует претерпеть, в этом План Бога и люди здесь не при чем. Они лишь служат Богу, зная и не зная о том своими положительными и отрицательными качествами, этим зарабатывая и для себя последствия своих поступков. Зная так, предаваясь Отцу, не прося много, человек достигает качества, достойные вайшнава, которые и открывают ему дверь к преданному служению. Но начинать, опять же, следует с внимательного обозрения своей судьбы и понимать, все четче видеть в ней не случайности, но Волю Бога, Который Один знает Цель и направление движения каждого. Таким же образом, по такой же цепочке событий двигалась и я, но в невежестве, ибо далека была от Бога, религии, но держала в себе свои нравственные основы, как могла блюла их, но иногда примеривала вещи и достаточно неожиданные, неприятные, не зная, как с ними быть. Но судьба делала свое дело, вела и заводила, как и выводила, давая вкусить столь разнообразные плоды жизни уже в самом ее начале, что невозможно было уже отличить отдельный вкус и понять, что это Божественное блюдо достаточно полезно и питательно и оздоровляет не столько тело, но и душу, отрезвляет ум и дает пониманию достаточный радиус, выходящий за пределы невежественной благости и миролюбия, вмещающий все, и малым дающий представление о мире, отношениях, судьбе, цели и своей роли, по сути.
Когда Сам Бог приходит к человечеству, обществу, государству, к отдельному человеку, - у них начинаются проблемы, ситуации обостряются, события усложняются и через Божественную Волю, как нож, выходит все, как гной, ибо Сам Бог берет на Себя очищение явно, поскольку Бог не тот благодетель, который дает и несет процветание, но Тот, Который и спросит, и потребует, и расставит по местам и направит в нужном направлении и каждый будет понимать, что на это Воля Бога, План Бога, что нет случайности, как и человеческого фактора, как причины. Бог на самом деле пришел ко мне с рождения, и в основном пришел ко мне строгостью моего отца, его умом и всеми его качествами, в жизни своей имеющего две цели – я и его проект, этим вечно больным, опечаленным, этим и устремляющимся вперед. Пришел ко мне и Сам моей Судьбой. Мой отец, будучи от природы разумным, но с материальной точки невежественным ввиду того, что имел три класса образования или около этого, поражался великим идеям, посещавшим его, имел приверженность маньяка к труду для человека и во имя человечества, хотя никак не применял свои убеждения конкретно к своей собственной семье в плане добродетели, но все отдавал в суровости, жесткости, без поблажек и не взирая, считая свой авторитет непререкаемым, хотя и мог снисходить к уму и аскетизму других. Однако, великая идея переустройства мира и сознания людей через новый тип городов застолбила его сознание в той мере, что он уже провозглашал себя самим Богом, ибо, озираясь вокруг себя, не видел ни одного одержимого, ни одного мыслящего, активного, искреннего борца, ни одного, видящего причины и следствия, аскета, непривязанного к материальным благам, не желающего себе славы и почести всеми материальными путями, видел только себя таковым и провозглашал себя Богом и в своей семье, и соседям, и в поездах, делая это почти искренне, хотя и не бил себя в грудь, но как-то к слову, пытаясь так увенчивать свои идеи, которыми делился с почти каждым, как только судьба подавала ему подходящее место, время и благосклонные уши. Это длилось не годами – десятилетиями. Теперь же, когда я пишу эти духовные труды, содержащие в себе совершенные знания и говорю с Богом реально и непрерывно, Бог мне многое поясняет в части отца моего земного, ибо это был мне символ, символ, что мой Отец – Бог, ибо и с детства имел ко мне через мою судьбу и отца достаточно предвзятое отношение, ведя меня земными дорогами без скидок, достаточно требовательно, достаточно озабоченный моим духовным и материальным багажом, хотя и оберегая, и поддерживая. Конечно, мои родители были простые люди, как, собственно и я, к тому же, я легко саму себя по знаниям и пониманию отношу к людям невежественным, ибо порою в некоторых суждениях мне самой нужно давать фору и фору, ибо и встречала на своем пути людей чрезвычайно разумных. Но в том, что дал мне Бог Лично… Этому я не вижу равных. Но так уж случилось, что теперь, вопрошая у Бога, кто я, я получаю все тот же ответ, что я Его дочь. Но теперь мне об этом говорит Сам Бог. Так понимая, я и иду, исполняя Волю и План Бога, по пути мне уготованному. И по оставлению тела вернусь в этот материальный мир, как все дети Бога, дабы добрать те качества, которые не добрала, не имея отношения к тому, что было мною написано, но имея право на свой опыт и багаж духовных знаний и качеств, как каждый в этом мире и за его пределами.
На период очных подготовительных курсов мне приходилось жить в означенном ранее общежитии Московского университета; однако, вначале июля, непосредственно перед сдачей вступительных экзаменов первым потоком, нас расселили. Вот здесь судьба сделала мне необычный, непонятный, незабываемый, как и щедрый подарок, который до сих пор мне видится великим везением, чудом, событием недосягаемой высоты. В приемной комиссии мне дали направление на вселение в общежитие, расположенное в главном здании МГУ, в главном корпусе Университета, на невообразимой высоте, где-то на 22 или выше этаже. Находиться на площади Университета перед его великолепной Парадной дверью, вступить хотя бы на одну ступеньку, ведущую к этой двери, было для меня и так счастьем неизмеримым, но входить и жить, входить, как все… Мое сознание было потрясено более, чем приезжего в Москву из глубокой тундры… Мое почтение к этому храму наук было высочайшим, чувство трепетным и замирающим. Мне было непонятно, что к этому можно привыкнуть, что это может стать обыденным. Просто взирать со стороны мне было бы достаточно и наполняло бы и так до краев чувствами никогда ранее меня не посещавшими с такой силой, убедительностью, торжеством и большим внутренним удовлетворением. Такое чувство проявилось во мне потому, что науки, имея и свои предпочтения, любые, я глубоко уважала и именно этот стержень знаний во мне жил постоянно, даже когда разум не хотел мне в этом направлении служить, ибо судьбе было угодно не наслаждать меня этим нектаром, но дать опыт другой… С замиранием сердца, держа в руках свой чемоданчик, я поднялась по ступенькам, открыла массивную дверь, показала свое направление при входе, зашла в лифт на первом этаже, поражаясь внутреннему простору университетского здания, внутренней удивительной жизни, готовая давать каждому дорогу, готовая извиняться за свое присутствие, за свою какую-то неуместность и серость, как и за свое глубокое убожество и невежество, несовместимое с умными лицами, пристальными взглядами, озабоченными своим, и меня едва замечающими в общей суете, в своем научном неземном бытии. Я почувствовала, что в этом быстро наполняющемся лифте есть свои законы, о которых спросить не смела, робость не позволяла открыть рот, и я ждала, когда все, ну, буквально все нажмут на кнопку на свой этаж с тем, чтобы уже после всех и никому не мешая, нажать на свой заветный номер. Увы. Я допустила какую-то оплошность. Мне что-то сказали, но я не расслышала, не поняла. Тогда все начали по второму кругу нажимать на кнопки лифта и на мою нажали без меня, но уведомив меня, что доеду в своей очередности. Я только теперь начинала понимать, что, как только я нажала на свой этаж после всех, лифт, игнорируя все предыдущие пожелания, должен был устремиться понести меня на мой этаж и уже потом служить другим. Поэтому в лифте была как бы своя немногословная договоренность - все поджидали друг друга и только в нужный момент каждый мог нажать свою кнопку. Со мной такая вещь повторилась еще раза два или три, поставив меня перед тем, что я не могу быстро ориентироваться и склонна к какому-то внутреннему торможению, когда сознание от волнения теряет свою ясность и понятливость. Поднявшись на свой этаж, я шла по коридору, рассчитывая, что в комнате уже живут абитуриенты, и далее предстоит само вселение. Дверь с нужным номером оказалась почти в конце коридора. Дежурная по этажу дала мне ключ… Я вошла. Строгая, безукоризненная чистота поразила мое сознание. Сначала я оказалась в прихожей. Справа от меня дверь вела в комнату, которая пустовала. Но вселиться я должна была в комнату, которая была расположена прямо. По обе стороны прихожей было также по две двери. Это были душевые и туалетные комнаты, которыми могли пользоваться те, кто жил в комнатах. Это были меблированные двуместные комнаты метров по шестнадцать с небольшими окошками, из которых открывалась великолепная панорама. Здесь было все необходимое для проживания. Озадаченная, очарованная этими хоромами, я присела на край кровати, недоумевая такой странной ситуации, где мне было предоставлено все, чтобы жить и сдавать экзамены. Но тишина на этаже, и одиночество в такой удивительной двухкомнатной квартирке были настораживающими и вселяло какое-то смутное беспокойство. Однако, и радость от того, что я здесь оказалась, была несравнимой. Подумав немного, я решила, что ко мне еще могут подселить кого-нибудь и этим утешилась и, оставив вещи, пошла обследовать университет по всем его службам, найдя для себя, что это маленький городок, очень уютный и самодостаточный, где можно жить долго, не выходя за его пределы, ибо здесь на первом этаже были и магазины, и почта, и столовые, и кафетерии, и другие службы. Ко мне так никого и не подселили и видимо уже и не должны были подселить. Это стало понятно, когда начались приемные экзамены. Я уже понемногу осваивалась и с какой-то внутренней гордостью поднималась всякий раз по ступеням Университетского главного здания и все более уверенно предъявляя свой временный пропуск, который мне отводил жить здесь до конца вступительных экзаменов… Хотя, несомненно, понимала временность столь великого события в моей жизни, события, которое не относилось к тому, что я сдавала вступительные экзамены в главный ВУЗ страны, а события, самого факта, что я жила в центре, в сердце всех земных наук, что мне, пусть не на долго, но нашлось место здесь быть, коснуться, вдохнуть этот святой для меня воздух, и, кажется, он меня напоил на всю жизнь, стал моей вечной благодарной памятью. Несомненно, я давала себе отчет и в том, что в один из дней я соберу свой чемоданчик и выйду из этого храма, оставив этот столь гостеприимный мир, однако, не думала, что это произойдет очень скоро. Хотя и это время в меня вошло, как вечность, как Милость, как самое значимое событие в моем материальном бытии. Бог знал, что и в каком виде мне можно подарить и что приму я с великой благодарностью, и что станет мне долгим утешением, которым я, однако, не хвасталась никому и никогда, ибо это чувство не передать, как и саму значимость.
Первый экзамен, сочинение по русскому языку я написала на четыре. Однако, письменная математика… Перед началом экзамена, когда абитуриенты уже стояли у входа в огромную аудиторию, расположенную в одном из зданий МГУ неподалеку от главного корпуса, разнесся слух, что будет четыре варианта и четвертый вариант самый сложный и работает на отсев. Наконец, дверь в аудиторию открылась и все строгой и контролируемой цепочкой стали заходить, заполняя четко свои места, не имея возможности выбора, ибо шли один за другим, и так каждый оказывался на уготованном ему судьбой своем месте, которому однозначно соответствовал лежащий напротив экзаменационный лист с проштампованным вариантом. Мельком взглянув на лист, я увидела, что у меня этот самый злополучный четвертый вариант… Сосредоточенность как-будто оставила меня. Я никак не могла понять суть заданий, не могла вникнуть, бросалась от одного к другому, почти паниковала внутри, ибо школьного уровня задачи, элементарная математика мне всегда были доступны и ум изощрялся решать самые запутанные или объемные… Но здесь. Я исписала гору листов, я видела примерную картину решения, но вычисления заводили в тупики и вновь все приходилось скрупулезно проверять, и никак не могла выйти к завершению логичному и окончательному… Задания действительно оказались для меня очень сложными. Может быть из всех мне удалось решить задания три. Результат оказался плачевный, я получила неуд. Судьба чаще всего действует логично, последовательно для понимания человека, вполне естественно даже тогда, когда уготавливает ему непредвиденное или не желаемое, но единственно возможное в его пути, ибо, иначе, ну, как ввести в те двери, которые отвергнешь не глядя, ибо их себе и не желаешь, не рассматриваешь их в себе, никак не имеешь ввиду, и всеми силами цепляешься за лучшее, которое тотчас выскальзывает из рук, ибо не здесь, не отсюда и вырисовываются все дары будущего. Не могу сказать, что я очень сильно расстроилась, ибо впереди видела еще одну попытку, но в Московский университет поступать вторым потоком уже не решилась. Никто не торопил меня оставлять общежитие университета, и я воспользовалась этим, чтобы отойти от такого потрясения и наметить себе путь другой. На самом деле, определилась я с новым вузом почти сразу, ибо, не знаю почему, но прославленное Баумановское высшее техническое училище вдруг вошло в меня неожиданно и настойчиво, отметя в сторону любые другие возможности. Так, все выяснив в этом направлении, в нужный день, благословив свой Великий приют, я оставила его и скоро оказалась в обычном общежитии Баумановского училища неподалеку от Измайловского парка. Первый раунд борьбы за Московское образование был окончен, а второй мне казался проще простого… Однако, судьба не особо пыталась удерживать меня в Москве, ибо и не тут уготавливались мои дальнейшие события, а потому я начинала мыслить то тут и там ошибочно, не посылались необходимые советы, и я начинала ходить окольными путями, искренне полагая, что иду туда и так, как надо. Факультет я выбрала самый сложный из всех, особо не вникая в суть сложности, что-то связанное с приборостроением. Сочинение я написала, опять же, на четыре. Но по математике допустила досадную оплошность, о которой сожалею даже теперь. Задания по математике оказались для меня достаточно простыми. Я быстро сосредоточилась и написала, удовлетворенная своим пониманием и результатом, но допустила непредвиденную самой себе самонадеянность, ибо, не проверив работу, поспешила ее сдать, желая себе мизерного триумфа над всеми, кто еще бился. Так я отдавала дань своей первой неудаче в университете. Однако, только покинув аудиторию, я тотчас ясно увидела, в чем ошиблась. Но было поздно. Ошибка была не принципиальная, но достаточная, чтобы потерять один балл. Так что письменная математика принесла мне четверку, или четыре бала. Далее по устной математике я получила пять баллов и по физике – четыре. Плюс к этому средний балл аттестата 4,5 балла. В общей сложности я набрала 21,5 баллов (сочинение не засчитывалось) и посчитала, что вопрос о поступлении в Баумановское училище решен, о чем тотчас телеграфировала домой, очередной раз радуя родителей, но, как оказалось, преждевременно, таким образом, сама о том не подозревая и не желая, обеспечивала их новыми страданиями на ближайший период, а себя приближала к неминуемой развязке в Московском направлении. Каково же было мое удивление, когда в нужный день я не нашла себя в списках поступивших, и мне было объяснено, что в этом году на этот факультет проходной балл для приезжих составляет 22 балла, для москвичей – 21,5, а на другие факультеты и того меньше, но переводиться на другой факультет училища с набранными баллами не разрешалось. Разве что я могла поступить на вечернее отделение избранного факультета, но для этого необходимо было предоставить справку с места работы в Москве. Также не прошедших по конкурсу на территории Баумановского училища активно зазывали в другие Московские Вузы, но ни один из них мне не приглянулся. Ехать домой для меня была тема запретная, а потому я увидела для себя единственную дверь: поступить на работу, взять справку с места работы и учиться на вечернем. Это казалось реальным, вполне подходящим, но вдруг я обнаружила, что потеряла трудовую книжку. Она бесследно исчезла, а память развела руками и ничего не подсказывала. Отсюда и начинали подкарауливать меня мои Московские мытарства.
Никогда не могла представить себе, что жить в общежитии на нелегальном положении столь тягостно. С девчонками в комнате я сдружилась, ибо до объявления результатов вступительных экзаменов жила здесь на законных правах и теперь их милостью, и их прикрытием начинала пользоваться, приходя в общежитие только спать, боясь, что однажды меня просто не впустят и тогда – куда? Уже был послан запрос в отдел кадров Комвольно-суконного комбината о том, чтобы прислали мне дубликат трудовой книжки, и каждый день я вновь и вновь направлялась на Главпочтамт и далее ходила и ходила везде, где я могла оставить или потерять свою трудовую книжку, ибо действительно, при поступлении в МГУ с меня потребовали предоставить копию трудовой книжки среди прочих документов и дальнейшая судьба книжки никак не прослеживалась, хотя она всегда и неизменно находилась рядом с паспортом. Мне прислали справку, что я работала на Черногорском КСК. Это воодушевило меня буквально на пол дня. Со справкой в Москве не принимали нигде, даже не желали говорить. Лимит Москвы не распространялся на такого рода документы. Мои запросы начинали буквально сыпаться в Черногорск, а оттуда буквально сыпались все те же справки. Мое объяснение, что со справкой невозможно поступить на работу игнорировались полностью. Время безжалостно уходило, и поступить на вечернее отделение Баумановского училища уже было невозможно. Стоял только вопрос о том, чтобы поступить куда-то на работу, получить общежитие и как-то протянуть до следующего лета, до следующих вступительных экзаменов. Возвращаться домой я никак не могла, меня невозможно было бы убедить, ибо домашний ад хорошо запечатлелся в памяти, да и, взрослея, я уже не хотела позволить над собой издевательства отца, который не ведал в этом границ и милосердия. Только принудительный жесткий путь мог заставить, предварительно встряхнув меня так, чтобы уже ничего не было мило, и так, чтобы все получилось почти естественно и без моего на то желания. Однако, как бы ни били меня обстоятельства, внешне я выглядела привлекательной, в разговоре умной и потихоньку, не имея на то цели, покоряла сердца ребят, так что судьба скрашивала мои будни и ухаживаниями за мной, путешествиями по Москве, прогулками по Измайловскому парку, хождениями на выставки. Сергей, так звали парня, с которым я познакомилась на танцах, жил в этом же общежитии и почти каждый день приходил в нашу комнату, чтобы в который раз куда-нибудь пригласить, и вел со мной долгие и интересные беседы, которые порою затягивались допоздна, и, казалось, не было темы, где бы мы не побывали. Общение его увлекало, он постоянно спрашивал на тот или иной вопрос мое мнение, и порою я ловила на себе его чуть печальный и внимательный взгляд и сама дорожила этими редкими минутами духовного единства. Однажды мы пошли на выставку цветов. Мы долго бродили, отдавая дань экзотике, великолепному природному творению, неземной красоте и грации цветов неизвестных нам видов, и трогала его не мужская тонкость, чистота мысли, легкость и глубина одновременно. В книге отзывов мы оставили восторженное единое послание, которое выражало нашу общую мысль и впечатления, которые не очень, казалось, рознились. Мой провал его опечалил, и он понимал, что рано или поздно, но нам предстоит расстаться. Но пока были теплые деньки, пока было возможно, мы устремлялись к друг другу, ибо было что-то, что нас объединяло и где нам вместе было хорошо. Зная об этих отношениях, девчонки из комнаты благоволили ко мне и позволяли жить и тогда, когда началась чистка общежития и всех задержавшихся начинали строго извлекать и выселять. Я по-прежнему писала письма домой и сообщала о своих «прекрасных» делах, мечтая о том, чтобы их все же наладить и начать жить независимо и претворяя свои планы на учебу без чьей-либо поддержки, ибо тяготела к самостоятельности и независимости. С Романом я также переписывалась, но боле, как с другом, хорошо помня, что мы друг друга не связывали обещаниями, и редкие его письма читала беспристрастно, но с уважением. Мои хождения по Москве в поисках работы в моих условиях были подобны хождениям по мукам. Я шла наобум, не пропуская ни одного предприятия, ни одного объявления, я исхаживала многие километры за день, не зная, где я и куда дальше, ориентируясь на метро, на которое то здесь, то там выводили сами ноги. Отказы не были случайными, это было требование Москвы ко всем иногородним, это был закон, который было невозможно проигнорировать. Уже была середина сентября, повеяло прохладой, участились дожди, искать работу становилось все тяжелей, летняя одежда требовала замены, а у меня самым теплым после юбки с кофтой было только пальто. Дни становились все мрачней и потому, что судьба начинала мне показывать и другую сторону медали такой по сути своевременной самостоятельности и не особо стремилась меня утешить, однако, озадачить. Как-то в метро ко мне подошла девушка очень сомнительной внешности. Каким-то образом она учуяла во мне что-то уже неприкаянное, бездомное, почти бомжитское. Скорее всего, несвежая одежда и усталое лицо говорили за себя. Подойдя ко мне и задав незначительный вопрос, она буквально увязалась за мной, преследуя свои, скорее всего не очень добрые цели. Она как-будто вцепилась в меня, ибо боялась потерять меня из виду и влачилась за мной, говоря о вещах мне далеких и непонятных. Она спрашивала, есть ли у меня деньги, сколько, куда я иду, что мне в Москве надо, с интересом поглядывала на мою сумочку, которую я никак не выпускала из рук и предложила мне накормить ее, ибо и она в долгу не останется. Странным внутренним чувством я поняла, что ей от меня реально что-то надо. А потому, надо как-то освободиться от нее. Но… как? В метро людей было немало. В некоторых местах они шли потоками. Особенно многолюдно было у киосков. Я сделала вид, что меня заинтересовал журнал в витрине киоска. Пока я стояла и рассматривала его, она чуть отошла, дабы посмотреть на то, что еще здесь продают. Уловив момент, я зашла за киоск так, что она потеряла меня из виду. Беспокойство тотчас овладело ею, она метнулась то в одну, то в другую сторону, не зная, что мой взгляд следит за ней. Но, не пытая больше судьбу, я затерялась в толпе, хорошо осознав для себя, что люди в Москве разные и что надо все же беречься. Это понимание, поэтому, и не очень-то вышибало меня из общежития, и я держалась за него, как могла до лучшего времени, ибо надежда найти работу не оставляла меня. Так я начинала спать в общежитии на голом матрасе, а затем и вовсе на полу, уговаривая девчонок потерпеть. И так тянулись день за днем, утром давая новые надежды и вечером неизменно возвращая меня туда, куда входила с трепетом и с мольбой к судьбе повременить и не выгонять меня в лице вахтера на улицу. И судьба немного смягчилась. Уже к концу сентября, как всегда выйдя наобум из метро и направившись, как поведут ноги, а повели они прямо по улице, пройдя метров сто я увидела некоторое предприятие, имеющее отношение к текстильной промышленности. Зайдя в него и увидев отдел кадров на первом этаже, я вошла. Рассказав свою ситуацию, показав документы, я к удивлению своему была принята тотчас, но необходимо было пройти несколько врачей. У этого предприятия было общежитие, но за чертой города, в минутах сорока езды на электричке. Уже через несколько дней я была оформлена на работу, и мой паспорт был взят для прописки в общежитие. Мне выдали пропуск, и я могла приступить к работе. Однако, меня никто не собирался вселять в общежитие, пока не пропишут. И так потянулись дни работы, ожидания прописки и места в общежитии и, казалось, наступило время лучших перемен. Но разве здесь судьба меня не отличила? То, что я два года проучилась в университете, а потому была более-менее грамотная, сыграло свою роль, и начальник отдела кадров сочла меня вполне подходящей на материально ответственную работу, предложив мне сходу должность завсклада. Это был небольшой склад материи, расположенный буквально в центре цеха с узким проходом и со многими стеллажами по обе стороны по проходу, доверху набитыми рулонами материи, рассортированными отрезами, видимо, очень дорогими. С недельку я должна была подучиться, присмотреться к работе увольняющейся работницы, а далее принять у нее склад под свою материальную ответственность. Умиротворенная, ожидающая каких-то благоприятных сдвигов, уже согласная на просто работу и общежитие и отдалившая в себе учебу на обозримое время, однако неизмеримо верная своей идее, я надеялась на нормальное продолжение последующих событий, но не тут-то было. Меня в цехе приняли вполне доброжелательно. Одна из работниц, однако, решила меня просветить, неожиданно для меня начав разговор сама, когда я оставалась одна:
- И что? Приезжая? – бесцеремонно начала она, но с оттенком доброжелательности и совета,- Ты подумала, куда суешься? Лидка тебе всовывает такую недостачу, а ты… Повиснет на тебе. За всю жизнь не расплатишься! Ты видела, какой здесь материал, какие отрезы? Тут воруют- воруют, тянут-тянут, а ты, дура, отвечать своей зарплатой будешь! Здесь никто не может ни удержаться, ни нормально уволиться. Пока не поздно, откажись! Как дочери говорю. Не будь доверчивой. Тут никогда порядок не наведешь. Ты посмотри. Разве это склад? Стены пальцем проткнешь. Да тут у тебя все вынесут…
- Но. Ведь, если я буду принимать склад по документации, строго выдавать…
- Да и не такие умники здесь работали, десятки лет стажу. Хотя, кто его знает, может и сами воровали. Поди теперь, разберись. А Галка, – речь шла о начальнике отдела кадров, - это еще та стерва. Она о тебе не подумает, если что. Хоть слезами умойся. Это она с виду такая ухоженная, красивая, а нутро… Она вас, лимитчиков, за людей не считает. Ты подумай, подумай, прежде, чем голову свою совать. Ты ж учиться дальше собираешься… А на тебе такое вдруг повиснет.
Последние слова были в самую точку. Теперь мне становилось понятным, почему со мной говорили так слишком ласково, как бы угодливо. Но малейшее препятствие учебе… Эта мысль вздыбила во мне все. Ни за что. Нет, не приму этот склад. Нет. На следующий же день я поубавила радость готовящейся к увольнению работницы склада. Она побежала в отдел кадров. И вот уже целая делегация появилась в цеху, дабы уговорить меня, или выбить дурь. Однако, я неумолимо стояла на своем, категорически и однозначно поясняя свои причины, неизменно связывая свое решение с планами на учебу, и так определила свое продолжение судьбы, начавшей ухудшаться неимоверно. Меня отправили работать в швейный цех бригадиром, и вопрос об общежитии и прописке окончательно заглох. Так я оказалась в положении странном: работая, не имея хоть временной прописки, не имея и крыши над головой. Паспорт, однако, мне не выдавали и единственным документом на руках был пропуск. . Все чаще и чаще меня начинала останавливать вахтерша в общежитии Баумановского училища и приходилось как-то изворачиваться, чтобы все-таки прошмыгнуть в комнату. Все чаще и чаще чувствуя на себе неприязненные взгляды, я начинала понимать, что пора и выпроваживаться, но куда… Чтобы не доставлять особые хлопоты, я иногда с работы начинала направляться на вокзал, особенно, если работала во вторую смену и постепенно приучать себя к мысли, что и здесь можно перебыть, затерявшись среди людей, где нет до меня никому никакого дела. Однако, выкорчевываться полностью из общежития я боялась, поскольку не имела опыта бездомной жизни и абсолютной в этом плане неустроенности, да и не тяготела к бродяжничеству никак. Однако, и недолгий мир вокзальной жизни был изнурителен. Вокзал превращался для меня в маленький городок, а то и обширную квартиру, где можно было справлять все свои житейские нужды, а то и выйти прогуляться в город. Привокзальные площади становились для меня местом частых прогулок, улицы были исколесены взад и вперед, и я как-то никому не примелькивалась особо хотя взгляд мой иногда поражала моя убогость и великолепие других. Но вокзал вновь обогревал, кормил в кафетериях, давал присесть, а то и прилечь на ночь. И так чередовались дни то в общежитии, то на вокзале, но на работу я шла, как на работу и только отмечала все нарастающую усталость и слабость от недосыпания, от сна на полу в общежитии или на голой пружине кровати, или, скрючившись, на сидении на вокзале, контролируя себя и во сне, чтобы не украли мою сумочку, в которой ничего не было, кроме самой скромной косметики, пропуска и небольших денег. Иногда сон на вокзале был очень крепок, и я просыпалась в великом внутреннем смятении, не понимая где я и что со мной. И вдруг осознавала себя в своей действительности, и боль пронизывая все сознание, умоляла меня хоть что-то предпринять. Я вновь и вновь направлялась в отдел кадров, я буквально умоляла дать мне общежитие, я объясняла, что мне негде жить, но мне уже говорили открытым текстом, что нет, не будет мне дана прописка, не будет и общежития и делай, что хочешь. Судьба бралась за меня основательно. Несколько раз ткнувшись к директору и заму директора, я нашла, что и так не могу решить свой вопрос, ибо двери реально были закрыты именно тогда, когда я стучалась. «Ну, если очень хочешь, - сказали мне в отдел кадров, - поезжай сама в общежитие и узнай, возьмут тебя или нет, пропишут или нет…». Что делать. Я взяла адрес, узнала, как туда добраться и уже скоро ехала в этом направлении на электричке, желая хоть что-то изменить. Несомненно, общежитие было расположено далеко от Москвы. Но люди так тоже работали и ездили. Но место, куда я приехала, больше напоминало деревню с хилыми домиками, где не было ни широких улиц, не больших домов. С трудом я нашла и само общежитие, более похожее на одноэтажный широкий барак. Общежитие было более неуютным, с огромным холлом в центре, где по краям липились, прижатая одна к другой двери общежитских комнатушек. Изредка где-то сновали девчонки, так и не давшие мне вразумительного ответа о своей администрации, ибо здесь не было видно даже вахтера. Одиноко мыла полы уборщица, тоже оказавшаяся немногословной и неприветливой. Просидев несколько часов в этом заведении, я так и ушла не соло нахлебавшись. Здесь совсем недавно прошел дождь и приходилось петлять среди луж, однако то там, то здесь погрязая в местной грязи, до которой мне по сути уже не было никакого дела. Я вновь ехала в Москву, ибо надо было поспеть к своей второй смене. Оказавшись снова на вокзале, как дома, я решила присесть перед работой, подумать и осмыслить увиденное. Но вдруг ко мне подошел милиционер. О таких свиданиях я еще не знала. Первым делом он попросил у меня паспорт. Паспорт был в отделе кадров и так я, оказалась в отделении милиции. К милиции, как к олицетворению власти и порядка, как к основе нравственности и защиты человека я всегда относилась с большим уважением и внутренняя чистота не давали мне основания к предвзятости. Я легко полагала, что нет ничего здесь возмутительного, даже если они будут выяснять все о моей личности, доверяла им, доверяла судьбе, ибо, ну, что можно было со мной сделать? Я вполне доброжелательно пояснила свою ситуацию и вскоре строгая речь заменилась благосклонной, как только было выяснено, что мой паспорт действительно в отделе кадров. По пропуску на предприятие был сделан звонок, и молодой милиционер, уже отпуская меня, спросил, как я думаю, почему он меня задержал. Да потому, что в Москве было сухо, а на моей обуви была налеплена грязь. Что-то в этом его насторожило. Мне еще некоторое время приходилось ночевать на вокзале и, проходя мимо, он здоровался со мной, как со старой знакомой. Милиция этого вокзала уже знала меня, не тревожила лишний раз, ибо с отдела кадров им было сказано, что все в порядке. Однако, в порядке у меня не было. В такой ситуации, время от времени заходя к девчонкам в общежитие и ночуя у них, я писала письма домой и Ромику, ибо у него были ко мне все те же интересы и мое перемещение в Москву он принял с радостью, стал писать чаще, все еще связывая со мной свои надежды и никак не желая жениться на обрученной им девушке, готовый сбежать от нее и надоевших родственников хоть куда. В одном из своих писем, смягчившись или расслабившись от долгих и изматывающих ситуаций, я написала Роману, что мне приснилось, будто он приехал, открываю глаза – и… никого. Этот сон действительно промелькнул для меня тяжелым видением, когда я спала на вокзале, но я смягчила его и описала красочно, как неуловимое обещание, как свое желание. И зачем надо было мне это писать? Но, опять же, судьба, сам Бог, дает человеку вещи и поступки непредсказуемые, ибо Богу нужны причины и основания, чтобы претворять Свой замысел, а человеку кажется, что причина – он сам, как и его необдуманность и следование нежданно назревшему решению, которое, порой, готов отменить, или представить шуткой. Но поезд трогается и из-за таких мелких и незначительных событий, да так… Короче, Роман получил мое письмо. Рано утром, когда я спала у девчонок в общежитии, раздался стук в дверь. Меня вызывали вниз. Приехал Роман. Увидев меня, он радостно бросился навстречу, приговаривая, обращаясь к вахтерше, которая, изумленно мигая, держала в руках список: «А вы говорите, она здесь не проживает! Да, вот же она. Я не мог ошибиться…». Увы, будучи не в курсе моих дел, он своим приездом теперь навсегда закрывал дверь в это общежитие, открывая двери к вокзалам, аэропортам и еще… домой. Рома приехал не один, но с другом, планируя для себя в Москве великие вещи, рассчитавшись на работе, оставив невесту, мать, выписавшись и с тем, чтобы здесь где-то устроиться на стройке, обосноваться и, собственно, жениться на мне. Он не мог знать, что Бог и ему отвел небольшие мытарства, дабы угомонился и женился на той, которая изначально ему была намечена Богом. Рома приехал в самый неподходящий период. Я бы категорически не желала этой встречи, если бы можно было, я бы даже не вышла, но неведомая сила привела меня переночевать в общежитие именно к его приезду, именно она подняла и спустила на первый этаж и предоставила все времени и обстоятельствам. Я должна была как-то выкручиваться, но главное было сделано. Он был здесь и мой внутренний бунт и неготовность должны были смягчиться и приукраситься словами, которые можно было бы принять за истину. Я пояснила Роме, что я учусь в Баумановском училище, что сейчас мне надо ехать на занятия, что ему я не могу обеспечить никакое жилье, ибо у нас строго, сам видит. Я также посоветовала ему ждать меня на вокзале, объяснила, где и рекомендовала это место, как место для неплохой ночевки. Ну, что я могла ему еще предложить, как могла отменить его замысел удивить и порадовать меня, если он не предупредил о своем решении, если последовал на поводу своего иллюзорного ума, представившего все более красочно, не имея простого понимания, что чудес не бывает, тем более в Москве. Так потянулись дни, где я уходила на работу, а оттуда ехала на вокзал и там мы все втроем коротали ночь, или я уходила якобы спать в свое общежитие, а сама ехала на другой вокзал, находила себе местечко и, как могла, уже который день спала полусидя, полулежа, едва растягивая деньги до зарплаты. К неприятности сказать, к приезду Ромы я вообще оставалась без денег, и ему приходилось подкармливать и меня и глубоко задумываться о реальности своего предприятия. Нам в таких условиях не было до любви, до особого проявления чувств, он оказался в условиях жалких, даже не пытался найти работу, деньги уходили, и ничего из своего приезда он не мог извлечь. Но одно событие его окончательно добило. Однажды, когда мы на вокзале в очередной раз расположились спать, и он лежал, положив мне голову на колени, к нам подошла группа милиционеров и попросили пройти с ними. Это была все та же знакомая мне милиция. Но на этот раз допрос ожидался с пристрастием. Допрашивали порознь. Как говорится, не дав нам опомниться. Как долго мы друг друга знаем, из какого города, кто где учится, что закончил, с какой целью… Отсюда сделали снова вывод, что мы для общества не опасные, что свела нас любовь, но я узнала, что он собирается на мне женится, а он узнал, что я нигде не учусь, но работаю. Милиция сказала ему то, что знала, что не смела сказать я, и этим его окончательно определила. Неделя хороших мытарств по Москве достаточно отрезвила его, и в один из дней он сказал, что деньги его истекают и он вынужден вновь уезжать в Кировабад. Накануне отлета у меня была зарплата. Накупив продукты им на дорогу, я проводила Романа с другом в аэропорт и с облегчением вздохнула, когда самолет скрылся из виду. Я оставалась в Москве при своих убогих интересах, не печалясь за мнение Ромы, свободная, как птичка, и решила сменить свое пристанище на проживание в аэропорту, ибо здесь еще не примелькалась, и местные бомжи, как я пригляделась, не очень-то были обеспокоены здешней милицией и могли спать не скрючившись на деревянном сидении, но растянув ноги на мягких скамейках или полулежа на достаточно удобных креслах, где так же был предоставлен и телевизор и все другие службы. Хочет или не хочет человек, но в подобных условиях должен думать и об удобстве для своего тела, ибо и оно может уставать и мешать делать все остальные дела. К тому же, здесь было более культурно, тепло. К этому времени уже значительно похолодало, дело шло к ноябрьским праздникам, в воздухе к ночи чувствовался морозец. Но как перезимовать, и как вообще жить дальше было для меня вопрос вопросов. Оба мои чемодана теперь прописались в камере хранения, и я ходила в одном и том же. На работе как-будто не замечали ни мой вид, не мою неухоженность. Лишившись общежития, я лишилась и душа и теперь страдала от своей грязи, непостиранности, хотя по-прежнему делала укладки в парикмахерской, мыла там голову и хоть как-то пыталась себя поддержать. Работу я выполняла несложную, в основном обеспечивала швей всем необходимым, писала какие-то бумаги, отчеты, что-то заказывала, за чем-то следила… После работы устремлялась в метро, ехала в аэропорт, что-то ела, усаживалась смотреть телевизор, да так в сидении и засыпала до утра, не снимая пальто и с тяжелыми веками вновь устремлялась на работу, иной раз едва волоча ноги от гнетущей и продолжительной усталости, в которой некому было пожаловаться, которая, казалось, никогда не пройдет, ибо это было очень непросто так жить. На самом деле я была глубоко измотана и внутренний мир был миром отторженным от нормального человеческого существования. Безысходность была очевидна. Все двери казались закрытыми. Вместе с девчонками после второй смены заходя в метро, я видела, как некоторых уже поджидали родные и провожали домой, я же по темноте ехала не в теплую квартиру, но туда, где никто не мог ждать. И что дальше? Когда так долго живешь в аэропорту или на вокзале, а я уже жила по этим общественным местам месяца полтора-два, то становишься по неволе очень наблюдательным, хорошо видя завсегдатаев сего убежища, легко различая, кто устроил здесь себе ночлежку, а кто действительно в пути. Внутренняя суета столь осмысленна и наполнена жизнью, что и твое здесь положение уже кажется узаконенным и беспрепятственным. Огромные залы легко скрывают тебя от глаз пристрастных или наблюдательных. Подвижный мир скрывает тебя своей подвижностью, давая тебе везде дорогу на свою здесь жизнь и обеспечивая хоть малую, но неприкосновенность. Только живя так, понимаешь проблемы всех беспризорных животных и бездомных людей. Весь мир живет своей жизнью, не ведая о тебе, ибо своя крыша закрывает уста и глаза, дабы лишний раз не беспокоило. И благо, если есть деньги. Если их нет, то уже голод начнет диктовать опасное, ибо мысль и тело, уставшие от своей непригодности и ненакормленности, пускаются в то, что называется греховной деятельностью, у которой одно объяснение – невыносимость. Чувство невыносимости у меня начинало проявляться все чаще и чаще. Но пока могла так идти, шла, пока могла так терпеть, терпела. Считала великой удачей для себя, если удавалось все же не смотря ни на что заснуть, ибо к ночи свет заменялся полумраком, телевизор выключался и зал ожидания наполнялся покоем и тишиной. То том, то здесь среди общего потока мелькали одни и те же фигуры, и вчера, и сегодня, и завтра. И что делали они среди других, что искали и с какими намерениями? Это мне также скоро пришлось узнать. Все чаще и чаще ко мне стал подходить мужчина крепкого телосложения, высокий, лет сорока в коротком светлом плаще. Однажды он буквально затормошил меня, сонную, отчего сердце забилось невероятно. Как бы ни было, но не хотелось снова оказаться в милиции, не хотелось лишаться этой обители. Но это был он. Звали его Александр Александрович. Это был человек, здесь имеющий какие-то свои интересы постоянно. Разбудив меня, он сказал, что давно меня здесь заприметил и стал усиленно приглашать к себе домой, обещая нормальные условия, ванну и гарантируя мою безопасность. На самом деле мне было почти все-равно. Мое эго в таких условиях сползало вниз, и я поплелась за ним, едва поддерживая разговор, желая себе отдых и доверившись судьбе, как и не надеясь на нее. Александр Александрович сразу предложил называть себя Сашей, вел себя почтительно и немного заинтересовано. Мы зашли в гастроном. Он купил кое-какие продукты и бутылку вина. Вскоре мы оказались рядом с его домом. Это было очень красивое, но старое здание. Мы поднялись на третий этаж, он достал ключи и вскоре мы оказались в небольшой коммунальной квартире на несколько семей. Прихожая заканчивалась ванной комнатой и туалетом. Справа от ванной была дверь в комнату, где Александр и жил. Это была очень небольшая комната, несколько продолговатая, средне обставленная, примерно пятнадцать квадратных метров. У стены ближе к двери стояла обычная железная кровать, напротив которой возвышалось трюмо. Прямо перед кроватью у окна на тумбочке стоял старенький телевизор комбайн, напротив, ближе к окну – стол. Это была скромная комнатка разведенного человека, промышлявшего тем, что водил к себе женщин, давая им недолгий приют и беря то, что требовала мужская природа. Неблагоразумным в этом плане был он, и неразумной в своей потерянности и изничтоженности событиями была я. Мне было ни то чтобы все-равно, мне было слишком одиноко и слишком устало. Ибо ни только московские удручающие события висели надо мной и расслабляли сознание, но и весь мой затянувшийся марафон исчерпывал мои силы и глумился над моими целями в достаточной мере, чтобы отступить в том, в чем была непреклонна. Александр Александорович быстро наладил маленький столик, и пожелал выпить со мной на брудершафт, дабы я не обращалась к нему на «вы» и называла его просто Сашей. Его возраст меня не смущал, его образ не внушал мне опасения, его слова были ласковы, его поведение уважительным. Пить вино я категорически не желала, однако, пригубила и позволила этому незнакомому человеку прикоснуться к моим губам. Однако, называть его просто Сашей я не могла. Далее он отправил меня в ванную, где я смогла и постирать свое нижнее белье и как-то смыть с себя застоявшуюся грязь. На самом деле, и в этом была Милость Бога. Мы долго говорили, именно разговор со мной озадачил его, расположил ко мне. Он работал художником, имел свою мастерскую и успел показать мне некоторые свои картины, рисунки с натуры, пейзажи. Он был разведен, оставив большую часть жилья жене и детям, сам же удовлетворился крохотной коммунальной комнатой. Я едва поведала о себе и так мы заснули в объятиях друг друга, каждый будучи в своей боли, в своей истории, в своей надежде. Наутро он засобирался по своим делам, оставляя мне ключ от комнаты, предлагая остаться у него, ничего не обещая, но доброжелательно. Однако, мне надо было идти на работу, я привела себя в порядок, накрасилась. Взглянув на меня, он сказал: «А я и не рассмотрел, что ты такая красивая…» - и протянул мне свою визитку, чтобы я не забыла адрес и телефон. Едва мелькнув в моей жизни, этот человек каким-то образом вернул мой ум в необходимое состояние. Только теперь, оставляя его жилье, я спросила себя, зачем все это? Как я вошла в это состояние? И что дальше? Внутренний голос спросил: «А можешь ли ты порвать эту визитку и забыть сюда дорогу?» . «Легко», - отвечала я и тотчас убрала из памяти сам путь как и уничтожила, порвала ну кусочки визитку, ибо ни ради кого не собиралась все же менять свою цель, свое намерение, не собиралась скрашивать ни чью старость, не собиралась также больше ночевать в этом аэровокзале, подумывая о том, что надо опять подыскивать себе прибежище, хотя это непросто, ибо и к месту привыкаешь. Еще несколько дней мытарств отвела мне судьба. Но однажды, когда я шла на работу, уже выходила из метро, не видя и не чувствуя для себя никаких перемен, я вдруг увидела впереди себя стремительно приближающуюся ко мне знакомую фигуру. Это был отец. Он шел со стороны фабрики, уже успев там побывать, узнал о том, что я там работаю, и шел неизвестно куда в поисках меня. Это было великое чудо. Его радости не было конца. Он не желал никаких объяснений, все это для него было несущественно. Он был рад, что я жива, что все обошлось, что так все сложилось. Оказывается, Роман, узнав, что я работаю на фабрике, выследил, куда я хожу, убедился, что я действительно нигде не учусь, и все один к одному рассказал моему отцу. Рома никак не мог знать название улицы, но помнил остановку метро и приблизительное расположение. Отец несколько раз звал его и просил все вспомнить, все подробности, все ориентиры. И так, следуя им, нашел меня, посчитав это великим чудом. Он спросил меня, желаю ли я остаться работать на фабрике или поеду с ним домой. Доброжелательный тон, участие, любовь родительская, стремление помочь обезоружили меня, и я всем сердцем потянулась к родительскому крову, в котором мне никто не отказывал, где готовы были меня принять, где я могла прийти в себя и… начать путь снова. Я пожелала уехать в Кировабад без раздумий, ибо жизнь уже потрепала меня в своей мере и хотелось снова пристанища не чужого, но своего, родного. Мы вернулись на фабрику. Я написала заявление на увольнение. И начальница отдела кадров, и все, оказались на месте. В этот день меня и рассчитали, выдав еще около шестидесяти рублей, что было также кстати и порадовало отца. Начальница отдела кадров как-будто в чем-то виноватая, все старалась объяснить отцу что-то насчет меня. Отец же сказал, что она человек непростой и из-за этого неполадилось. Я не была согласно ни с кем, но теперь молчала, желая себе поскорее оставить этот не очень добрый для меня мир, познав его со своей точки зрения в той мере, что дал мне Бог. Такова была работа Бога надо мной, со стороны не очень привлекательная, о которой я не имела представления. Вообще, работу Бога над человеком можно наблюдать и в своей судьбе и в судьбах своих близких. Иногда человек, желающий идти в этом направлении мышления и понимания, в направлении постижения Всевышнего, может видеть, как все в его жизни и жизни других соединяется достаточно чудесным образом, непостижимым, непредсказуемым, что события, как бы чередуясь, лишь вовлекают его, давая мыслью обоснование и свои весомые причины. Некоторые уже вначале видят роль Бога, некоторые по истечению времени, когда внутренний взор может охватить всю цепочку событий одним взглядом и увидеть, как четко даже мелочи сыграли в ней ту роль, которая привела к определенному событию в жизни, к событию, по сути, неминуемому. И роль самого человека, если разобраться, в основном в его внутреннем устремлении, которое, опять же, от Бога. И снова Бог даст новое понимание, цель, уверенность, и снова по пути корректирует, и снова увлекает на достижение, будь то любовь, деньги, слава… Человек не может стоять на месте, ему невозможно ничего не делать в своем внутреннем и внешнем мире. Но любознательный, философского и религиозного склада ума человек непременно начнет видеть свою роль марионетки и великого кукольника, Правителя всеми судьбами, Самого Бога. Начинающий видеть так в итоге начинает видеть и качества Бога Его абсолютное непрерывное участие, Его Отрешенность, Его Милосердие и Строгость, Его Справедливость и воздаяние, Его изначальное благосклонное отношение к человеку, Его управление через качества, опыт и убеждения человека, Его заинтересованность в развитии, ума, разума, знаний, Божественных качеств в человеке, за которые Всевышний борется, ложится плашмя, но добивается, расширяя шаг за шагом слабое сознание. Так видящий Бога, понимающий Бога начинает и просить Бога, не зная, что самый великий проситель и заступник у Бога за человека не святые угодники, не Матушка-Богородица, не ясновидящие, или пророки или медиумы, но сами качества человека, его личная добродетель, его личная копилка проявленного милосердия, его непременно аскетизм и самоконтроль, как и Вера, как и доверие к Богу. Идущий так человек, непременно видящий во всем Волю Бога, начинает учиться во всем предаваться Богу, учится не роптать, когда идет полоса страданий, понимая, что так надо, так следует претерпеть, в этом План Бога и люди здесь не при чем. Они лишь служат Богу, зная и не зная о том своими положительными и отрицательными качествами, этим зарабатывая и для себя последствия своих поступков. Зная так, предаваясь Отцу, не прося много, человек достигает качества, достойные вайшнава, которые и открывают ему дверь к преданному служению. Но начинать, опять же, следует с внимательного обозрения своей судьбы и понимать, все четче видеть в ней не случайности, но Волю Бога, Который Один знает Цель и направление движения каждого. Таким же образом, по такой же цепочке событий двигалась и я, но в невежестве, ибо далека была от Бога, религии, но держала в себе свои нравственные основы, как могла блюла их, но иногда примеривала вещи и достаточно неожиданные, неприятные, не зная, как с ними быть. Но судьба делала свое дело, вела и заводила, как и выводила, давая вкусить столь разнообразные плоды жизни уже в самом ее начале, что невозможно было уже отличить отдельный вкус и понять, что это Божественное блюдо достаточно полезно и питательно и оздоровляет не столько тело, но и душу, отрезвляет ум и дает пониманию достаточный радиус, выходящий за пределы невежественной благости и миролюбия, вмещающий все, и малым дающий представление о мире, отношениях, судьбе, цели и своей роли, по сути.
Обсуждения Моя жизнь. Часть 111. Москва выпроваживает