Мдвежий угол

Мы с Танюхой, как две Улиты, днями болтаем и никак не наговоримся о жизни да о делах суетных. Я гуляю в беспечном настроении, рисую уральские виды, благодушно вкушаю испеченые ею румяные пирожки и думаю:

"Интересная эта жизнь штука. Все меняется в ней, то отцветает Иван-чаем, то вновь удивляет розовым цветом. Только моя любовь к младшей сестре и ее пирожкам не иссыхает как цветы".

Давненько я с Татьяной не виделась. За это время ее старшая дочь Юля вышла замуж и живет отдельно своей семьей. У ней растут две девочки-припевочки, Аринушка с Полюшкой. И младшая Наталья-невеста на выданье, как и мой сын-жених. Уехала от матери за сто верст киселя хлебнуть.

О, годы! Идут, идут. . . . .
Я уже стала добропорядочной матроной, а у Татьяны все такое же улыбчивое лицо и большие голубые глаза. Только еще более раздобрела, стала пышной, словно кустодиевская купчиха. Все те же брови тонкие дугой, полюбил ее другой - Валера , Танин муж.

По молодости шурин охмурил девку карими глазами да умахнул к себе на родину "в гнездо ветров, озер и гор обитель". Увез лебедушку туда, "где по горам бродят фиолетовые тени", а в лесах полно голубики с костяникой и "разгуливает" "Красная Шапочка". Так здешние жители ласково величают месторождение боскита, алюминиевые руды и одну из шахт рудниковых приисков.

"Ах, темный лес, подвинься сюда". . . шепну на ушко:

"Я и поныне пребываю в свояченицах шурина-горняка. А моя сестра красавица да модница который год работает с ним на шахте, где добывают "алюминь".

До чего же мне любо в ее доме с цветастыми шторами на окнах да с пестряддинным половичком в прихожей. В открытое окошко заглядывают мохнатые сосны и видны за лесом голубовато-сиреневые сопки гор с завораживающими и притягивающим к себе Денежкиным Камнем. Он в десятках километров от тебя, а чудится совсем рядом. Стоит вдалеке один, будто вблизи нет других гор. Казалось его грандиозное величие, оберегало покой маленького таежного поселка с выцветшей травой, безлюдной улицей, тянущейся вдоль строгих хат в белых ставеньках. Гора, словно сиреневым облаком вливалась в окно Татьяниного дома, где на столе дымились горячие пирожки.

В гостях у Денежкиного Камня мной объяло блаженное чувство. Будто я, добропорядочная матрона, порвала со своей прежней стихийной жизнью, изодранной, как паруса на ветру, и вкусив аромат вечной природы, парила прекрасной эфебой на границе мира земного и мира небесного. Ничтожно-крошечными казались мне сверху пьяницы, богачи-олигархи. . . . и мои беды неустроенного быта.

Валера с Венькой ушли. Кажись, шурин повел моего сына до "кельи бабьи слезы". Так Танюха смеясь называет гараж, где местные мужички собираются порой пивка попить, побалагурить.

А сестра опять затеяла на кухне хлопоты с пирожками. Она никому не доверяла свою любимую стряпню. У кого только удалась, стряпуха. Наверно, в бабушку Зену, которая в свои стародавние времена слыла поваром у графа.

Я сижу подле Татьяны, смотрю в окно и наслаждаюсь ее певучим голосом. Она стряпает и рассказывает мне о своей работе на шахте. Слушаю и никак не могу представить сестру мою младшую в робе с кальсонами да в резиновых сапогах с портянками, вместо ее милых по моде сшитых платьев. Голову украшает не кудрявая прическа, а шахтерская каска с фонариком. И в таком неуклюжем снаряжении она опускается в преисподнюю матушки - Земли на глубину восемьсот шестьдесят метров каждый день.

Я ахнула:
- Ох и длинна же дорога под землей к достопочтенным бокситам.

- Ну да. Ниже уровне моря, - спокойно отвечает Татьяна с мягким уральским напевом. - Тепло, тихо, температура одна и та же минус четырнадцать градусов, что зимой, что летом. Вода капает, крысы лазят, но убивать нельзя их.

Я съежившись вздрагиваю:
- А почему?
- Плохая примета, - проговорила Таня, никогда не слывшая суеверием, - я одну крысу подкармливала, а она меня возьми да укуси. Сме-ешься. Палец долго болел. Не-е, это Валера в забое колымачит. Выработанный на-гора боксит грузит в вагонетки. А мое дело - подземная сигнализация. Сигналистка я, одним словом. Опускаюсь вместе с горняками в клети вниз, нажимаю кнопку- даю сигнал наверх, что мол, народ в шахту опустили. Люди расходятся по своим рабочим местам. Я же остаюсь на нулевой.

- А сверху кто принимает сигналы?
Перебиваю я ее своим неуемным любопытством.
- Э-э, милая. Тут все хитро устроено, Тара-Бара-Мык. Видела, высокие башни на шахтах? Ну, так вот. На самой верхотуре сидит машинистка и принимает мои сигналы с преисподней. Сигналю, чтобы подавали лифт с грузом: лес-крепить обвалы, вентиляторы, двигатели там всякие; рельсы, шпалы. . . .

Опустили клеть с инвентарем и я ее матушку устанавливаю на "кулаки", чтоб не вибрировала.

Меня охватило легкое оцепенение, будто я неожиданно вкусила бодрящую кислоту ягоды клюквы. А Татьяна продолжала:

- Потом выталкиваю все это оборудование на электровоз. Толкаю, где руками, где всем телом, а где, прости господи, задницей. Тяжеленные, сто потов сойдет, представляешь. После сигналю наверх, чтоб подымали груженые рудой вагонетки. Да и пустые принимаю на низ. И так целый день "кричу" из под земли:

"Эй, вы там, наверху. . . ."
Татьяна рассмеялась. Я сидела супротив младшей моей сестры, потупив очи. Она никогда не рассказывала мне о своем трудном "хлебушке с бокситов".

- Да ты ешь пирожки-то свои любимые с картошкой, художница наша, - любовно сказала Таня после недолгого молчания.

Я не могу удержаться от соблазна и моя рука снова тянется до Татьяниной выпечке.

- Э-эх, где пироги, тут и мы.
А Танюха наклонилась ко мне и с лукавой улыбочкой говорит:

- Ой ли, цвет в поле-человек в воле. Давай-ка по рюмашке к пирожкам хряпнем и споем по-нашему, по Савостьяновски, как бывало пели у нас в престольные праздники.

Я улыбнулась:
- Валера с Венькой придут, а мы с тобой сидим две савостьяновские Улиты, поддатые и поем:

"за окном все дождь, да дождь. . . ." и расхохочутся.

А Татьяна:
- Ой-ей. А мы отойдем да поглядим, каково-то мы сидим.

И тоже затряслась смехом, аж полные груди ходуном. Выпить то выпили по рюмашке, но спеть по Савостьяновски некогда было. Пирожки в духовке уже доспели, а начинка с зеленым луком для нового пирога не совсем готова.

Мы вчера с ней пели, когда по брусничный лист ходили до лесу. Ох, и крепкий же чай с листом брусничным. Соснами пахнет.

За окном певуче поскрипывали качели, нарушая безмолвную грусть шахтерского поселка.

Я задумчиво спрашиваю у Татьяны:
- Тань, а руду с ваших приисков выданную на-гора, где перерабатывают?

- Да тут же, недалеко от Серова, в Краснотурьинске, - ответила она, перекладывая торопливо готовые пирожки с горячего противня на плоскую синюю тарелку.

Там алюминщики и льют "крылатый металл" для самолетов-вертолетов. Куда ни глань, кругом одна тяжелая промышленность;

Алюминь льют, чугун льют. . . . Шахт полно: "Черемуховская", "Ново-Кальинская", "Красная Шапочка". Да еще с Тимана везут руду перерабатывать. Раньше даже греческий боксит принимали. Но весь корундовый, полностью не выщелачивается.

Ай, литейщикам тоже не позавидуешь. Все кругом горячее, боишься обжечься. В печи плюс +1200, а между печками плюс +70. Холодно не покажется, как под землей. У нас в шахтах горные удары - земля ходуном ходит с запада на восток, а у металлургов: пыль, шум, газ.

- Люди-то гибнут, когда земля ходуном ходит, - спросила я притихшим голосом.

Она закивала головой, глядя сквозь меня куда-то в пространство:

- Да-а, - бывает по семь человек за год. Молодых жалко. Им бы жить да жить, а они на горняцком кладбище землю парят.

Так все в Татьяниной жизни случилось. Такое счастье ей

улыбнулось, на приисках рудниковых.

Нежность и грусть проскальзывали порой в ее воспоминаниях о родных местах с жаворонком над хлебным полем, начинающимся сразу за околицей далекой деревеньки Савостьяны. Деревеньки ее и моего детства. Знать Татьяне досталась такая бабья доля.

Мне вспомнились две наших с ней сестры: Тамара и Галя, ушедшие навсегда молодо цветущими в мир иной.

Но что поделаешь. Это божественной юной Персефоне дозволено покидать подземное царство Аида раз в году. И тогда воздух пробудившейся природы плывет в благоухании душистых фиалок, красных маков, дельфиниумов. А простому смертному не суждено возвращаться оттуда.

Татьяна присела на стул подле меня утомленная от своей стряпни и махнув ладонью, безысходно вымолвила с видом

женщины , всякого повидавшей в жизни:
- Ох, хо-хо, хорошо там, где нас нету.

Я участливо с ней согласилась. А в глубине души ярче розового Иван-чая пылала гордость за всех литейщиков и горняков на земле. Моя пылающая гордость, словно взвихренная бездна, отодвинула на задний план темный фон нынешнего мира с пресловутым похищением

людей в рабство, куплей-продажей младенцев и дебелым дворником

приморского городка, где я живу вместе с белокрылыми чайками.

Наш дворник вечно пъян, как фортепьян. Получает теперь побольше учителей и подобных мне, жалких художников-оформите-лей. Забодай его метла.

Ой, костяника-голубика, ягодка лесная ...

День уже начинал клониться к вечеру, а мы с Татьяной всё сидели рядком, говорили ладком.

За домами на пустыре у леса цвел розовым цветом медоносный Иван-чай. И казалось певучее поскрипывание качелей с летящей девочкой в косичках сливалось воедино с июльским цветением.

Запаздывали к горячим Татьяниным пирожкам Валера с Венькой. Они, наверно, как и заоконный пейзаж таёжного посёлка никуда не спешили.