Сегодня прекрасный день. Я, наконец, закончил работу над своим собственным гробом из красного дерева. Он будет стоять в подвале, пока я не отправлюсь в мир иной. Не то чтобы меня сильно заботило то, что будет с моим телом, в каком гробу и из какого дерева ему предстоит лежать.
Однако, моё положение в обществе, равно как и само моё общество настаивают на достойном погребении.
Мне сто двадцать лет. Если быть более точным – сто двацать лет и двадцать три дня.
В стране, где я живу, последнее время такой возраст и такая физическая форма в этом возрасте встречаются весьма редко. Здесь, как правило, отдают Богу душу лет в семдесят, а то и в шестьдесят, едва только выйдя на пенсию.
Я чувствую, что и сам скоро дуба дам, несмотря на то, что ни на что не жалуюсь. Говорят, примерно за год до своей смерти человек начинает ощущать её приближение. Так случилось однажды и со мной. Однажды я сидел во дворе своего поместья, пил красное вино и курил сигариллу, когда вдруг, посмотрев на чёрную ворону, севшую на ворота, понял – не вечно мне копить небо, и шаги старухи с косой уже как будто раздаются, хоть где-то ещё вдалеке, но раздаются, никаких сомнений.
Перед тем как умереть, я хочу немного вспомнить свою жизнь. Всё-таки, как ни крути, сто двадцать лет прошло. В основном это жизнь обывателя, многого не навспоминать, да и времени не осталось вспомнить всё. Только самое памятное…
***
Я родился 14 мая 1895го года в семье графа Павла Михайловича Уделова. Когда мне стукнуло двадцать два, отец приехал в усадбьбу, где мы с матушкой коротали деньки вдалеке от событий, сотрясающих страну.
Надо сказать, что до сего момента жизнь моя была размеренной и спокойной. Жили мы в большом поместье. Неподалёку был пруд, где можно было удить рыбу и купаться. Особенно это было здорово в жаркие летние дни.
Батюшка состоял на государственной службе, навещал нас, однако, каждый месяц. С ним время от времени приезжали то новые учителя для моего образования, то знакомые и родственники, коих было несчесть. Учителя, как правило, приезжали летом и оставались жить с нами на полном обеспечении вплоть до следующего года, когда их сменяли иные.
Матери очень нравилось жить в большом доме загородом. Это отец был деловой человек и не мог позволить себе спокойную жизнь. В городе у него была своя мануфактура, а также несколько питейных домов и кондитерская. Разумеется, дел всегда было по горло.
Так вот, 22 декабря 1917 года отец приехал один. Он приказал нам с матерью покавать чемоданы, и готовиться к отъезду. Для нас, людей далёких вообщем-то от политической жизни Империи, такая новость была подобна удару пыльным мешком по голове.
Так или иначе, спустя неделю мы были на поезде, пересекающем Еворопу. Позже – на лайнере, пересекающем Атлантический океан. И, наконец, в большом городе, где все изъяснялись по-английски – Нью-Фландере.
Сказать по-правде, не вполне это и английский был. Разве мог тогда я, которому язык сей преподавали подданые британской короны, представить, что слово «чек» позволительно писать через «ck»?
Не лишним будет отметить, что отец мой с тех пор был уже никакой не граф. Не владелец мануфактуры, вообще никто. Вот так бывает.
Америка приняла нас, как и всяких других эмигрантов – дала возможность жить и работать, но не сверх того.
У нас была небольшая квартирка в пригороде. Отец умер вскоре по приезде – инфаркт, мать работала в городской поликлинике. Кое-какие средства, что остались после переезда, мы потратили на покупку квартиры и автомобиля.
На дворе стоял 1918й. На родине творилось что-то невообразимое, а здесь была хоть и бедная, но всё-таки жизнь. Как я понял много позже, в своей стране у нас не было никакого будущего, поэтому решение отца было на сто процентов правильным.
Жестянка Лиззи, как в народе называли Форд модели Т, была неплохой машиной. Это сейчас привела бы в ужас нынешнюю молодёжь, а тогда это был триумф американского автомобилестроения. Четырёхцилиндровый двигатель объёмом 2,9 литра, двуступенчатая коробка передач планетарного типа, о чём ещё можно было мечтать?
Купили мы её не сразу. Всё-таки бедной семье эмигрантов нужно было на что-то жить. Деньги были отложены, но до поры до времени покупка Лиззи была перенесена. Да и денег не хватало. Уже позже, работая то тут, то там, удалось накопить.
И заметно позже, должен сказать – тогда шёл 1927й год. Мне было тридцать два года. И я был горд. Горд тем, что теперь могу зарабатывать деньги, работая один, сам на себя. Я занялся частным извозом. На жизнь хватало.
Наша квартирка была в рабочем районе. Одна комната двадцати квадратных метров, небольшая кухня и ванна. Вот что дало нам проведение, вырвав из шикарного поместья. В поместье нашем в то время, кстати сказать, организовали местную управу. Новая власть упивалась грабежами и переделом собственности.
Надо сказать, что своему долголетию обязан я всего-навсего одной статье в местной газете, вкорне перевернувшей мои представления о здоровом образе жизни. Нет, в то время, конечно, никто толком не задумывался о таких вещах. Люди просто жили, затем умирали, когда пробивал их час. Это сейчас информации по этому вопросу навалом.
Мама моя, работавшая в поликлиннике медсестрой, всегда интересовалась вопросом здоровья. Она же принесла с работы и газету.
Номера, в котором была статья, уже нет – я скурил его, забивая дешовым тобаком. А вот страница со статьёй осталась. И сейчас я могу видеть её здесь же, в подвале, где стоит сколоченый гроб, в который я скоро помещу своё мёртвое тело. Висит на стене, в рамке под стеклом.
Сомневаюсь, что статья перевернула множество жизней. Но мою – перевернула. В ней говорится о режиме дня, небольшой физической нагрузке, норме алкогольных напитков и спокойном отношении к жизне.
Здесь же, в подвале, помимо мастерской у меня есть небольшой уголок, где на столике стоит IBM Selectric 1961 года – пишущая машинка, купленная мной ещё в Штатах. Я не собираюсь править написанное. У меня нет для этого времени. Не собираюсь и издавать свои воспоминания – денег у меня достаточно. Поэтому я не особо сейчас забочусь о чистоте стиля, грамматике, орфаграфии и прочей чепухе. Печатаю на машинке, на дорогой плотной фотобумаге. Для себя. Напишу, так сказать, вспомню всё, и брошу в печь. Если только прежде не врежу дуба.
Так вот. Скажу я вам, в то время, когда мы жили с матерью в Нью-Фландере, действовала восемнадцатая поправка к конституции. Она означала запрет на производство, продажу и транспортировку алкоголесодержащих напитков. Сухой закон.
Потребление алкоголя официально запрещено не было. Но на деле выходило, что не мог простой человек пойти и купить себе выпить. Такого я, конечно, принять не мог. И, посоветовашись с мамой, мы стали гнать самогон.
Стоит заметить, качества он получался отменного. Производство требовало времени. Пришлось собрать самогонный аппарат. Однако это того стоило. После работы пропустить кружку было милое дело.
Жизнь, казалось, более или менее наладилась, выровнялась. Да, мы потеряли имя, поместье, гражданство. Но теперь мы были гражданами Соединённых Штатов Америки. У нас было место, где жить. Была работа, дохода с которой хватало на то, чтобы заплотить комунальные услуги, на то, чтобы купить новую одежду, продукты питания. Порой удавалось даже купить книгу.
Кстати, книги я стал собирать с самого приезда. На родине у нас была большая библиотека. Здесь я мог похвастаться лишь парой томов, прихваченых в дорогу. Моей целью было восстановить утраченное. Сегодня, когда я пишу эти строки, у меня есть полные собрания сочинений классиков и современников, все самые достойные книги всех времён и народов. Много научной литературы. Одного у меня нет – мракобесия и прочей эзотерики. Нет модных нынче Пауло Коэльо, Минаева, Бегбедера (или как его, чёрта, звать?). Нет, потому что не надо. Не хочу.
В далёком ныне 1930м году я уже год как зарабатывал извозом. Работал с девяти утра и до полуночи. Иногда с перерывами, иногда нет. Спал восемь часов. Иногда семь. Иногда не спал – гнал самогон и читал. Гнать самогон и читать, господа, я люблю больше всего насвете. Разве что покойную жену я любил больше.
Так я и жил с матушкой. Просыпался в восемь. Выпивал стакан воды, умывался, делал гимнастику. Легко завтракал. Спускался во двор, заводил Жестянку Лиззи и выезжал на заработок. Ездил лихо, надо сказать. Нарушал правила, но не попадался. Пока 29го августа 1930го года не врезался в такого же полоумного.
Я твёрдо уверен, ездить надо с той скоростью, с какой безопасно и позволительно по обстоятельствам. А это обычно выше разрешённой в городе. И на красный я не вижу оснований не проехать, когда помех нет. Ровно этого же мнения придерживался и Энцо, молодой гордый итальянец за рулём такого же Форда.
Старик Генри говорил, что автомобиль может быть любого цвета, если этот цвет – чёрный. Не знаю, цвет ли сыграл свою роль, небольшая ли усталось, невнимательность, или что-то ещё, но врезался я в аккурат чёрный Форд.
Итальянцы, знаете ли, народ, в котором течёт горячая кровь. Таким был и Энцо. Молодой итальянский эмигрант. Он, было, набросился на меня и хотел сильно поколотить, но получил прямой удар в голову и свалился с ног. Знаете, я не очень то уважаю всякие бальные танцы вроде модных сейчас карате-до и джиу-джитсу. Я всегда уважал бокс. А в те времена ни о каких джиу-джитсу и речи ещё не шло. Прямой удар в голову, когда в кулак передан импульс всей массы тела, это я вам скажу что-то около четырёх G. Не всякий устоит на ногах.
Энцо лежал на асфальте. Ни жив, ни мёртв. Я закурил. Прошло какое-то время и он, придя в себя, поднялся на ноги.
Я сказал ему, что был неправ и что сожалею о случившемся. Он заговорил, но я едва понимал, о чём. Акцент был невыносимый. Меня он, однако, прекрасно понимал, что было не удивительно. Британский акцент не так страшен, как итальянский.
Я предложил ему проехать ко мне, чтобы я мог расплатиться. Он долго что-то говорил, размахивая руками – итальянцы очень любят жестикулировать. В конце концов, он принял моё предложение уладить всё без превлечения третьей стороны.
Мы приехали ко мне, и я угостил его брагой. Напиток произвёл на него необычайное впечатление. Он попросил ещё. А потом ещё. К полуночи я понимал его английский без всякого напряжения.
В итоге Энцо так упился, что уснул. Утром он завёл разговор о том, что неплохо бы было завести дело – продавать брагу. Я долго спорил с ним. Не хотел заниматься незаконным бизнесом. Надо отдать ему должное, убеждать он умел. Следующим вечером у меня дома сидело уже трое итальянцев – Энцо и ещё двое оборванцев. Каждый заплатил как за проезд через весь Нью-Фландер.
В итоге всё кончилось тем, что я перестал заниматься извозом, а только и делал, что гнал брагу.
Однажды ко мне в дверь постучался местный шериф. Сволота та ещё. Чёрт его знает, как он прознал, но, в конце концов, это его работа – знать, где что. Мне пришлось отстёгивать ему ощутимую долю. Зато теперь я был спокоен и не обливался холодным потом при каждом стуке в дверь.
Был 1931 год, власти штата Массачусетс требовали отмены конституционной поправки, вводящей сухой закон, а я в тайне мечтал о том, чтобы восемнадцатая поправка существовала веки вечные. Потому что теперь у меня реально завелись деньжата, и неплохие деньжата.
В один прекрасный день Энцо предложил мне перенести производство браги в подвал дома, в котором он жил. Помещение было просторным и абсолютно бесхозным. Мы смогли установить там двенадцать самогонных аппаратов. Когда дело наладилось, мы обеспечивали выпивкой всю итальянскую диаспору.
И, надо думать, появились люди, которые стали делать на этом ещё большие деньги. Перекупщики. Купи-продай. Ненавижу.
Нет, ненависти своей я не выказывал. Это, во-первых, вредило бы моему бизнесу и репутации, во-вторых, в этом не было никакого смысла. Да, хорошо, когда ты можешь продать товар по хорошей цене непосредственно покупателю, и плохо, когда появляются посредники, взвинчивающие цены, но что поделать?
Так или иначе, время шло, а денег становилось всё больше. Я начинал подумывать о том, что бы как-то легализоваться. Нельзя всю жизнь ходить на острие ножа, рано или поздно к тебе в дверь постучит агент ЭфБиАй, которому доля в твоём незаконном бизнесе на фиг не нужна. И ты сядешь, надолго сядешь.
Однако одного желания было мало. Прежде всего, Энцо был решительно против. Лёгкие деньги пьянили его, похоже, даже сильнее собственно браги. В конце концов, денег стало достаточно для того, чтобы придти к компромису. Мы открыли небольшой бар. Там была кухня, кабинет, зал на пять столиков. Позже мы поставили биллиард.
Таким образом, бизнес наш стал наполовину легальным. Я продавал спагетти, а Энцо гнал брагу в подвале и наливал изподполы в нашем баре.
Вспоминая сейчас это время, никак не могу упомнить множество деталей. Надо было вести дневник. Всегда можно найти пол-часа, чтобы черкнуть пару строк. К сожалению, только к старости понимаешь, что всегда успевает только тот, кто никуда не торопится. Мы же торопились. Торопились жить и зарабатывать на жизнь, налаживать связи и тратить, тратить, тратить!
Деньги должны работать. Быть в обороте, вложены в совершенствование дела. Нельзя просто так спускать их на дорогие машины и блядей. Скажи я это Энцо, он послал бы меня к чёртовой матери. И послал, когда я ему это всё-таки сказал.
Стоит заметить, что не мы одни в городе были такие хитрожопые, много кто занимался подпольным производством. Но до поры, до времени конкуренция не ощущалась, мы абсолютно лидировали.
Небольшая напряжённость возникла, когда открылся «Ресторанчик у Джо». Какой-то умник покупал канадский уиски, бог знает, как пригонял его в город и продавал втридорога изподполы своего бара.
И продавал он себе спокойно свой уиски, а мы – брагу, мирно сосуществуя аж до отмены сухого закона в 33м. Но вокруг всякого бизнеса всегда собирается много людей, образуя организацию. И к тридцать третьему году мы объединяли уже много людей. В моей команде их было не менее сотни. Сотня людей, повязаных одним делом. И если бы всё тогда только раз и навсегда ограничилось продажей браги. Мы стали вкладывать деньги. Открывали магазинчики, бордели, продвигали своих людей на важные посты. Наша деятельность бурно развивалась. В нашей сфере влияния были два района – рабочий и Маленькая Италия.
К 1934му Энцо добился управления профсоюзами. Это был колоссальный шаг вперёд. Нас знали и уважали. Мы были гарантом справедливости честных и простых труженников двух районов. И если вам покажется, что всё как-то слишком быстро у нас закрутилось, знайте: работая с утра и до ночи, в команде, занимаясь нелегальным бизнесом, можно горы свернуть.
Уважение. Вот что делает человека человеком в глазах другого. Прояви капельку уважения к другому, и ты подобрал к нему ключик. Можно многого добиться хорошим словом. Иногда можно добиться ещё большего хорошим словом и Кольтом одиннадцатого года.
Каждый уважающий себя мужчина должен владеть огнестрельным оружием. Это гарант сохранности его чести и достоинства, порой жизни. А иногда это ещё и веский аргумент в бизнесе. Нет, нельзя просто заниматься откровенным бандитизмом. Но как элемент влияния, как последний аргумент, оружие прекрасно себя зарекомендовало.
В 1935м году, а именно 4 июля, в День Независимости в моём кабинете раздался телефонный звонок. Был полдень, и мы как раз закончили совещание. Я был один.
Я поднял телефонную трубку и услышал голос этого самого умника, Джонатана Кэлам Хадсона, поднявшегося на торговле канадским уиски в начале десятилетия. Он поздравил меня с праздником и заговорил о том, что неплохо было бы встретиться. Обсудить, так сказать, накопившиеся прения.
Я охотно принял его предложение и повесил трубку. Встреча была назначена на три часа. Я позвонил Джонни, моему водителю и приказал подать машину к половине третьего.
Встреча была на нейтральной территории в деловом районе, в ресторане «Флори». Джонатан заказал стейк и бутылку красного вина.
«За независимость!» - поднял он бокал. «За независимость!» - ответил я. Мы сделали по глотку и принялись за обед.
«Эта страна», - сказал он - «странное нечто». «Вот как…» - я выразил интерес. «Именно так», - продолжил Джонатан - «отчего, скажи мне, люди, ведущие нелегальный бизнес имеют здесь большее влияние, чем кто бы то ни был?».
Признаться, вопрос этот заставил меня задуматься. И так крепко задуматься, что Джонатан, невыдержав, прервал молчание: «Оттого, друг мой, что деньги решают всё».
«Не всё» - возразил я.
«В том, что касается влияния — всё».
«Посмотрим на это сдругой стороны: моя жена не перестанет опускать чайную ложечку в чашку, кладя песок. И сколько денег ей не заплоти, влияние их тут будет нулевое».
«Я говорю про бизнес, друг мой. А твоя жена – это твоя жена, а не деловой партнёр».
«Бизнес, бизнес. Знаешь, Джо, до приезда сюда я и слова такого не знал. И что жить так можно тоже не знал».
«Так – это как?»
«А вот так вот: нарушая закон быть уважаемым человеком».
«Это ты странно говоришь, приятель. Давно читал о том, что творится на твоей родине?».
Это был удар ниже пояса. Не сказать, чтобы я обиделся, ибо обижаться на людей это всё равно, что обижаться на голубя с примитивным разумом, обгадившего тебе шляпу. Джонатан вновь прервал молчание. «Сегодня», - сказал он, наливая по второму бокалу - «мы с тобой два самых уважаемых в городе человека». «За уважение!» - оживился я, подняв бокал.
«А теперь, если ты не возражаешь, мы обсудим дела» - Джонатан поджал губы, всем видом показывая, что он настроен говорить серьёзно. «Обсудим» - поддержал я.
«У меня есть предложение. Очень любопытное предложение. Сегодня вечером в порт приходит «Королева Виктория», на борту которой мой заказ из Турции. Я предлагаю тебе толкнуть этот товар на своей территории и 20 процентов с прибыли». «Что за товар?» - спросил я.
«Героин» - коротко ответил Джонатан.
Я потянулся за сигаретами, не говоря ни слова, а Джонатан вдруг затараторил о невероятной прибыли, говоря, что даже 20 процентов сделают меня миллионером.
А я серьёзно напрягся. В отличие от Джонатана я никогда не считал, что деньги суть высшая ценность. Более того, я скорее был готов переехать в свою старую квартирку и вновь сесть за руль такси, чем подвергать семью такому риску. А Джоннатан всё говорил и говорил. О свободной воле, о праве человека самому выбирать, что употреблять, а что нет, о том, что процесс этот неумалимо начнётся, и что если нельзя его предотвратить, то надо возглавить. И о том, что ему нужен, просто необходим мой рынок. Мои два района. «Мои два района!» - вскричал я про себя. В голове рисовалась картина появления наркоманов там, где и алкоголиков-то было единицы – в моих районах!
Я затушил сигарету, чуть наклонился к нему и сказал: «Нет». На лице Джонатана читалось нескрываемое удивление. После его монолога, логично выстроенного и убедительного, казалось, только безумец мог отказаться. «Постой» - сказал он и начал повторять свой монолог, добавляя повышенные интонации там, где считал нужным, дабы, конечно, переубедить меня. Я выслушал его вновь с каменным лицом и повторил свой ответ.
«Ты сумасшедший, полный псих. Ты понмаешь, что ты будешь не у дел, когда бизнес разовьётся? Понимаешь, что мне нужны твои рынки любой ценой?»
Я молчал и думал. Любой ценой. Это могло означать что угодно. Что однажды ко мне в дом вломится ФБР, или что однажды поток моих мыслей внезапно прервётся, потому что думать вдруг станет нечем – разлетится на куски.
«Мой ответ — нет» - сказал я и вышел, не прощаясь.
***
Я сидел у себя в кабинете и думал о произошедшем. Через пять минут должны были придти Энцо и Пауло, вызванные мной срочно.
В феврале мы начали продажи «Сливочного эля Крюгера» и имели неплохой профит с этого. Рестораны, лавки и бордели тоже давали солидный доход. Однако, учитывая предполагаемый навар с продажи героина всё это было детский лепет. Денег никогда не бывает слишком много. Джонатан захочет мой рынок. Рано или поздно и любой ценой. Я мог бы сдерживать какое-то время безнаркотическое гетто из двух районов – но доколе? Первая мысль, пришедшая мне в голову, была, как ни странно, убрать Джонатана.
Но её я вскоре отбросил, ибо Джонатан – это лишь функция, а не человек. На его место обязательно появится другой человек. Рано или поздно. Пауло настаивал на том, чтобы принять предложение и, как он выразился, «возглавить неизбежный процесс наркотизации». На моё удивление Энцо поддержал его. Я отправил их вон из кабинета.
Неужели я единственный человек, думал я, понимающий опасность такого бизнеса? Похоже, все были против моего решения. Доллар, доллар, доллар! Их заботила только нажива.
На следующий день я собрал своих приближённых вновь и растолковал свою позицию, объяснив, почему не хочу ввязываться. Нас перестанут уважать, сказал я. Одно дело, когда мы продаём брагу, на этом поднимаемся и фактически легализуемся, сохраняя связи. Другое дело — наркотики! Энцо сказал, что не видит разницы. Я назвал его идиотом, он обиделся. В конце концов, мне удалось убедить своих товарищей. Прежде всего, я был потрясён, насколько деньги заставляют людей забывать о том, что они люди. Был потрясён и тем, сколько пришлось предпринять усилий, дабы хоть как-то убедить их.
Впрочем, Энцо ещё можно было понять. Он всегда был немного не в себе, когда речь шла о наживе.
Так мы провели 35й год, фактически, занимаясь легальным бизнесом, если не считать борделей.
В тридцать шестом году все районы Джонатана были крайне криминализированы.
Наркоманов было не много, но и того хватало для повышения уровня преступности. Участились грабежи. Случались убийства. Нельзя сказать, что до этого был рай на земле, случалось подобное и ранее, но масштабы никак нельзя было сравнить с теми временами, когда в Нью-Фландер пришли наркотики. Разумеется, изменения в социальной жизни коснулись и рабочего района и Маленькой Италии. Употребляли единицы, приобретающие у диллеров в районах Джонатана, но и с ними проблем хватало. Да, город был уже не тот.
Джонатан ещё не раз предлагал сделку, всякий раз повышая мою долю, и всякий раз получая отрицательный ответ. В конце концов, он решил убрать меня.
В тот день я обедал в ресторане у Поуло. Подъехала машина из которой вышли двое с томпсонами. Я как раз сидел в середине зала и доедал спагетти. Грохот автоматных очередей с улицы обрушился на ресторан. Я успел опрокинуть стол и ползком добраться за барную стойку, а оттуда скрыться через кухню. Я пробежал два квартала, прежде чем понять, что погони нет. Моя жизнь теперь висела на волоске.
Я встретился с Энцо и Пауло этим же вечером. И надо сказать, не прочитал большого удивления на их лицах. Похоже, я там был единственный болван, не понимавший, что вечно огороженным районы держать нельзя. Бабло побеждало добро у меня на глазах. Энцо предложил мне передать дела и покинуть город. Фактически, мне был подписан смертный приговор. И подписали его, сейчас, спустя восемьдесят лет я понимаю, что подписали его, собственно, мои же друзья – Энцо и Пауло: ни пса не знало, где я тогда обедал. Ни пса, кроме этих двух ублюдков.
Сейчас я понимаю, что ещё неплохо отделался. Мой путь лежал в Канаду. В купе были я, жена, дочка и чемодан, набитый бабками – моя доля, которую выкупил Энцо.
10 сентября 1939 года Канада вступила в войну. В то время у меня было небольшое кафе в Новом Орлеане, и война меня не особо заботила. Сыновей у меня не было, большого влияния я не имел. Газеты, телевидение, средства массовой информации – вот всё, натиск чего мне пришлось испытать, не более.
В моём кафе подавали русскую кухню – пельмени, щи, борщь, картофель с отбивными, наливали водку, чай, кофе. Посетителей было не очень много, но те, кто были – были постоянными, что приносило неплохой доход для достойной жизни. У меня была квартира в том же здании этажом выше. В сорок третьем я выкупил у муниципалитета задний двор и организовал там автомастерскую, что так же повысило доход семьи. Я приобрёл новый Форд тридцать девятого года, и надо сказать, прослужил он мне вплоть до пятьдесят восьмого.
Что сказать, иногда жизнь идёт своим чередом и не случаются в ней события, достойные упоминания в подобных мемуарах. Разве стоит упоминания прекрасный новый 46 год, в канун которого родился сын? Обывательская жизнь никого не интересует.
Такой вот обывательской жизнью прожил я вплоть до 58го, а после 58 до 2010го. Да и 58, собственно, не более значим в моей жизни, чем рождение сына.
В 2010 я решился и переехал назад на родину. Моя жена давно мертва. Сыну сейчас 64 и он наотрез отказывается переезжать к старику. Он заведует сетью ресторанов в Новом Орлеане и вот-вот планирует уйти на покой, передав семейное дело уже своим сыновьям. Дочь попала под машину в 59м.
Вчера я разговаривал с сыном по скайпу. Я сказал ему, что скоро врежу дуба. Он посоветовал мне прекратить молоть чепуху, но я-то знаю… Гроб сколочен.
Я живу в небольшом посёлке городского типа. Из близких здесь у меня только мой пёс. Немецкая овчарка по кличке Рэкс. Моя усадьба никому не перейдёт – кто что забыл из близких в этой стране? Завещание лежит в банке. Здесь откроют библиотеку.
А я продолжаю коптить небо и делать зарядку по утрам. Ещё немного осталось. Эту ночь я провёл, лежа в собственном гробу, слушая «Эвигхайм». Сон не идёт. Я знаю, когда он придёт, утра не настанет.
Мне сто двадцать лет. Если быть более точным – сто двацать лет и двадцать три дня.
В стране, где я живу, последнее время такой возраст и такая физическая форма в этом возрасте встречаются весьма редко. Здесь, как правило, отдают Богу душу лет в семдесят, а то и в шестьдесят, едва только выйдя на пенсию.
Я чувствую, что и сам скоро дуба дам, несмотря на то, что ни на что не жалуюсь. Говорят, примерно за год до своей смерти человек начинает ощущать её приближение. Так случилось однажды и со мной. Однажды я сидел во дворе своего поместья, пил красное вино и курил сигариллу, когда вдруг, посмотрев на чёрную ворону, севшую на ворота, понял – не вечно мне копить небо, и шаги старухи с косой уже как будто раздаются, хоть где-то ещё вдалеке, но раздаются, никаких сомнений.
Перед тем как умереть, я хочу немного вспомнить свою жизнь. Всё-таки, как ни крути, сто двадцать лет прошло. В основном это жизнь обывателя, многого не навспоминать, да и времени не осталось вспомнить всё. Только самое памятное…
***
Я родился 14 мая 1895го года в семье графа Павла Михайловича Уделова. Когда мне стукнуло двадцать два, отец приехал в усадбьбу, где мы с матушкой коротали деньки вдалеке от событий, сотрясающих страну.
Надо сказать, что до сего момента жизнь моя была размеренной и спокойной. Жили мы в большом поместье. Неподалёку был пруд, где можно было удить рыбу и купаться. Особенно это было здорово в жаркие летние дни.
Батюшка состоял на государственной службе, навещал нас, однако, каждый месяц. С ним время от времени приезжали то новые учителя для моего образования, то знакомые и родственники, коих было несчесть. Учителя, как правило, приезжали летом и оставались жить с нами на полном обеспечении вплоть до следующего года, когда их сменяли иные.
Матери очень нравилось жить в большом доме загородом. Это отец был деловой человек и не мог позволить себе спокойную жизнь. В городе у него была своя мануфактура, а также несколько питейных домов и кондитерская. Разумеется, дел всегда было по горло.
Так вот, 22 декабря 1917 года отец приехал один. Он приказал нам с матерью покавать чемоданы, и готовиться к отъезду. Для нас, людей далёких вообщем-то от политической жизни Империи, такая новость была подобна удару пыльным мешком по голове.
Так или иначе, спустя неделю мы были на поезде, пересекающем Еворопу. Позже – на лайнере, пересекающем Атлантический океан. И, наконец, в большом городе, где все изъяснялись по-английски – Нью-Фландере.
Сказать по-правде, не вполне это и английский был. Разве мог тогда я, которому язык сей преподавали подданые британской короны, представить, что слово «чек» позволительно писать через «ck»?
Не лишним будет отметить, что отец мой с тех пор был уже никакой не граф. Не владелец мануфактуры, вообще никто. Вот так бывает.
Америка приняла нас, как и всяких других эмигрантов – дала возможность жить и работать, но не сверх того.
У нас была небольшая квартирка в пригороде. Отец умер вскоре по приезде – инфаркт, мать работала в городской поликлинике. Кое-какие средства, что остались после переезда, мы потратили на покупку квартиры и автомобиля.
На дворе стоял 1918й. На родине творилось что-то невообразимое, а здесь была хоть и бедная, но всё-таки жизнь. Как я понял много позже, в своей стране у нас не было никакого будущего, поэтому решение отца было на сто процентов правильным.
Жестянка Лиззи, как в народе называли Форд модели Т, была неплохой машиной. Это сейчас привела бы в ужас нынешнюю молодёжь, а тогда это был триумф американского автомобилестроения. Четырёхцилиндровый двигатель объёмом 2,9 литра, двуступенчатая коробка передач планетарного типа, о чём ещё можно было мечтать?
Купили мы её не сразу. Всё-таки бедной семье эмигрантов нужно было на что-то жить. Деньги были отложены, но до поры до времени покупка Лиззи была перенесена. Да и денег не хватало. Уже позже, работая то тут, то там, удалось накопить.
И заметно позже, должен сказать – тогда шёл 1927й год. Мне было тридцать два года. И я был горд. Горд тем, что теперь могу зарабатывать деньги, работая один, сам на себя. Я занялся частным извозом. На жизнь хватало.
Наша квартирка была в рабочем районе. Одна комната двадцати квадратных метров, небольшая кухня и ванна. Вот что дало нам проведение, вырвав из шикарного поместья. В поместье нашем в то время, кстати сказать, организовали местную управу. Новая власть упивалась грабежами и переделом собственности.
Надо сказать, что своему долголетию обязан я всего-навсего одной статье в местной газете, вкорне перевернувшей мои представления о здоровом образе жизни. Нет, в то время, конечно, никто толком не задумывался о таких вещах. Люди просто жили, затем умирали, когда пробивал их час. Это сейчас информации по этому вопросу навалом.
Мама моя, работавшая в поликлиннике медсестрой, всегда интересовалась вопросом здоровья. Она же принесла с работы и газету.
Номера, в котором была статья, уже нет – я скурил его, забивая дешовым тобаком. А вот страница со статьёй осталась. И сейчас я могу видеть её здесь же, в подвале, где стоит сколоченый гроб, в который я скоро помещу своё мёртвое тело. Висит на стене, в рамке под стеклом.
Сомневаюсь, что статья перевернула множество жизней. Но мою – перевернула. В ней говорится о режиме дня, небольшой физической нагрузке, норме алкогольных напитков и спокойном отношении к жизне.
Здесь же, в подвале, помимо мастерской у меня есть небольшой уголок, где на столике стоит IBM Selectric 1961 года – пишущая машинка, купленная мной ещё в Штатах. Я не собираюсь править написанное. У меня нет для этого времени. Не собираюсь и издавать свои воспоминания – денег у меня достаточно. Поэтому я не особо сейчас забочусь о чистоте стиля, грамматике, орфаграфии и прочей чепухе. Печатаю на машинке, на дорогой плотной фотобумаге. Для себя. Напишу, так сказать, вспомню всё, и брошу в печь. Если только прежде не врежу дуба.
Так вот. Скажу я вам, в то время, когда мы жили с матерью в Нью-Фландере, действовала восемнадцатая поправка к конституции. Она означала запрет на производство, продажу и транспортировку алкоголесодержащих напитков. Сухой закон.
Потребление алкоголя официально запрещено не было. Но на деле выходило, что не мог простой человек пойти и купить себе выпить. Такого я, конечно, принять не мог. И, посоветовашись с мамой, мы стали гнать самогон.
Стоит заметить, качества он получался отменного. Производство требовало времени. Пришлось собрать самогонный аппарат. Однако это того стоило. После работы пропустить кружку было милое дело.
Жизнь, казалось, более или менее наладилась, выровнялась. Да, мы потеряли имя, поместье, гражданство. Но теперь мы были гражданами Соединённых Штатов Америки. У нас было место, где жить. Была работа, дохода с которой хватало на то, чтобы заплотить комунальные услуги, на то, чтобы купить новую одежду, продукты питания. Порой удавалось даже купить книгу.
Кстати, книги я стал собирать с самого приезда. На родине у нас была большая библиотека. Здесь я мог похвастаться лишь парой томов, прихваченых в дорогу. Моей целью было восстановить утраченное. Сегодня, когда я пишу эти строки, у меня есть полные собрания сочинений классиков и современников, все самые достойные книги всех времён и народов. Много научной литературы. Одного у меня нет – мракобесия и прочей эзотерики. Нет модных нынче Пауло Коэльо, Минаева, Бегбедера (или как его, чёрта, звать?). Нет, потому что не надо. Не хочу.
В далёком ныне 1930м году я уже год как зарабатывал извозом. Работал с девяти утра и до полуночи. Иногда с перерывами, иногда нет. Спал восемь часов. Иногда семь. Иногда не спал – гнал самогон и читал. Гнать самогон и читать, господа, я люблю больше всего насвете. Разве что покойную жену я любил больше.
Так я и жил с матушкой. Просыпался в восемь. Выпивал стакан воды, умывался, делал гимнастику. Легко завтракал. Спускался во двор, заводил Жестянку Лиззи и выезжал на заработок. Ездил лихо, надо сказать. Нарушал правила, но не попадался. Пока 29го августа 1930го года не врезался в такого же полоумного.
Я твёрдо уверен, ездить надо с той скоростью, с какой безопасно и позволительно по обстоятельствам. А это обычно выше разрешённой в городе. И на красный я не вижу оснований не проехать, когда помех нет. Ровно этого же мнения придерживался и Энцо, молодой гордый итальянец за рулём такого же Форда.
Старик Генри говорил, что автомобиль может быть любого цвета, если этот цвет – чёрный. Не знаю, цвет ли сыграл свою роль, небольшая ли усталось, невнимательность, или что-то ещё, но врезался я в аккурат чёрный Форд.
Итальянцы, знаете ли, народ, в котором течёт горячая кровь. Таким был и Энцо. Молодой итальянский эмигрант. Он, было, набросился на меня и хотел сильно поколотить, но получил прямой удар в голову и свалился с ног. Знаете, я не очень то уважаю всякие бальные танцы вроде модных сейчас карате-до и джиу-джитсу. Я всегда уважал бокс. А в те времена ни о каких джиу-джитсу и речи ещё не шло. Прямой удар в голову, когда в кулак передан импульс всей массы тела, это я вам скажу что-то около четырёх G. Не всякий устоит на ногах.
Энцо лежал на асфальте. Ни жив, ни мёртв. Я закурил. Прошло какое-то время и он, придя в себя, поднялся на ноги.
Я сказал ему, что был неправ и что сожалею о случившемся. Он заговорил, но я едва понимал, о чём. Акцент был невыносимый. Меня он, однако, прекрасно понимал, что было не удивительно. Британский акцент не так страшен, как итальянский.
Я предложил ему проехать ко мне, чтобы я мог расплатиться. Он долго что-то говорил, размахивая руками – итальянцы очень любят жестикулировать. В конце концов, он принял моё предложение уладить всё без превлечения третьей стороны.
Мы приехали ко мне, и я угостил его брагой. Напиток произвёл на него необычайное впечатление. Он попросил ещё. А потом ещё. К полуночи я понимал его английский без всякого напряжения.
В итоге Энцо так упился, что уснул. Утром он завёл разговор о том, что неплохо бы было завести дело – продавать брагу. Я долго спорил с ним. Не хотел заниматься незаконным бизнесом. Надо отдать ему должное, убеждать он умел. Следующим вечером у меня дома сидело уже трое итальянцев – Энцо и ещё двое оборванцев. Каждый заплатил как за проезд через весь Нью-Фландер.
В итоге всё кончилось тем, что я перестал заниматься извозом, а только и делал, что гнал брагу.
Однажды ко мне в дверь постучался местный шериф. Сволота та ещё. Чёрт его знает, как он прознал, но, в конце концов, это его работа – знать, где что. Мне пришлось отстёгивать ему ощутимую долю. Зато теперь я был спокоен и не обливался холодным потом при каждом стуке в дверь.
Был 1931 год, власти штата Массачусетс требовали отмены конституционной поправки, вводящей сухой закон, а я в тайне мечтал о том, чтобы восемнадцатая поправка существовала веки вечные. Потому что теперь у меня реально завелись деньжата, и неплохие деньжата.
В один прекрасный день Энцо предложил мне перенести производство браги в подвал дома, в котором он жил. Помещение было просторным и абсолютно бесхозным. Мы смогли установить там двенадцать самогонных аппаратов. Когда дело наладилось, мы обеспечивали выпивкой всю итальянскую диаспору.
И, надо думать, появились люди, которые стали делать на этом ещё большие деньги. Перекупщики. Купи-продай. Ненавижу.
Нет, ненависти своей я не выказывал. Это, во-первых, вредило бы моему бизнесу и репутации, во-вторых, в этом не было никакого смысла. Да, хорошо, когда ты можешь продать товар по хорошей цене непосредственно покупателю, и плохо, когда появляются посредники, взвинчивающие цены, но что поделать?
Так или иначе, время шло, а денег становилось всё больше. Я начинал подумывать о том, что бы как-то легализоваться. Нельзя всю жизнь ходить на острие ножа, рано или поздно к тебе в дверь постучит агент ЭфБиАй, которому доля в твоём незаконном бизнесе на фиг не нужна. И ты сядешь, надолго сядешь.
Однако одного желания было мало. Прежде всего, Энцо был решительно против. Лёгкие деньги пьянили его, похоже, даже сильнее собственно браги. В конце концов, денег стало достаточно для того, чтобы придти к компромису. Мы открыли небольшой бар. Там была кухня, кабинет, зал на пять столиков. Позже мы поставили биллиард.
Таким образом, бизнес наш стал наполовину легальным. Я продавал спагетти, а Энцо гнал брагу в подвале и наливал изподполы в нашем баре.
Вспоминая сейчас это время, никак не могу упомнить множество деталей. Надо было вести дневник. Всегда можно найти пол-часа, чтобы черкнуть пару строк. К сожалению, только к старости понимаешь, что всегда успевает только тот, кто никуда не торопится. Мы же торопились. Торопились жить и зарабатывать на жизнь, налаживать связи и тратить, тратить, тратить!
Деньги должны работать. Быть в обороте, вложены в совершенствование дела. Нельзя просто так спускать их на дорогие машины и блядей. Скажи я это Энцо, он послал бы меня к чёртовой матери. И послал, когда я ему это всё-таки сказал.
Стоит заметить, что не мы одни в городе были такие хитрожопые, много кто занимался подпольным производством. Но до поры, до времени конкуренция не ощущалась, мы абсолютно лидировали.
Небольшая напряжённость возникла, когда открылся «Ресторанчик у Джо». Какой-то умник покупал канадский уиски, бог знает, как пригонял его в город и продавал втридорога изподполы своего бара.
И продавал он себе спокойно свой уиски, а мы – брагу, мирно сосуществуя аж до отмены сухого закона в 33м. Но вокруг всякого бизнеса всегда собирается много людей, образуя организацию. И к тридцать третьему году мы объединяли уже много людей. В моей команде их было не менее сотни. Сотня людей, повязаных одним делом. И если бы всё тогда только раз и навсегда ограничилось продажей браги. Мы стали вкладывать деньги. Открывали магазинчики, бордели, продвигали своих людей на важные посты. Наша деятельность бурно развивалась. В нашей сфере влияния были два района – рабочий и Маленькая Италия.
К 1934му Энцо добился управления профсоюзами. Это был колоссальный шаг вперёд. Нас знали и уважали. Мы были гарантом справедливости честных и простых труженников двух районов. И если вам покажется, что всё как-то слишком быстро у нас закрутилось, знайте: работая с утра и до ночи, в команде, занимаясь нелегальным бизнесом, можно горы свернуть.
Уважение. Вот что делает человека человеком в глазах другого. Прояви капельку уважения к другому, и ты подобрал к нему ключик. Можно многого добиться хорошим словом. Иногда можно добиться ещё большего хорошим словом и Кольтом одиннадцатого года.
Каждый уважающий себя мужчина должен владеть огнестрельным оружием. Это гарант сохранности его чести и достоинства, порой жизни. А иногда это ещё и веский аргумент в бизнесе. Нет, нельзя просто заниматься откровенным бандитизмом. Но как элемент влияния, как последний аргумент, оружие прекрасно себя зарекомендовало.
В 1935м году, а именно 4 июля, в День Независимости в моём кабинете раздался телефонный звонок. Был полдень, и мы как раз закончили совещание. Я был один.
Я поднял телефонную трубку и услышал голос этого самого умника, Джонатана Кэлам Хадсона, поднявшегося на торговле канадским уиски в начале десятилетия. Он поздравил меня с праздником и заговорил о том, что неплохо было бы встретиться. Обсудить, так сказать, накопившиеся прения.
Я охотно принял его предложение и повесил трубку. Встреча была назначена на три часа. Я позвонил Джонни, моему водителю и приказал подать машину к половине третьего.
Встреча была на нейтральной территории в деловом районе, в ресторане «Флори». Джонатан заказал стейк и бутылку красного вина.
«За независимость!» - поднял он бокал. «За независимость!» - ответил я. Мы сделали по глотку и принялись за обед.
«Эта страна», - сказал он - «странное нечто». «Вот как…» - я выразил интерес. «Именно так», - продолжил Джонатан - «отчего, скажи мне, люди, ведущие нелегальный бизнес имеют здесь большее влияние, чем кто бы то ни был?».
Признаться, вопрос этот заставил меня задуматься. И так крепко задуматься, что Джонатан, невыдержав, прервал молчание: «Оттого, друг мой, что деньги решают всё».
«Не всё» - возразил я.
«В том, что касается влияния — всё».
«Посмотрим на это сдругой стороны: моя жена не перестанет опускать чайную ложечку в чашку, кладя песок. И сколько денег ей не заплоти, влияние их тут будет нулевое».
«Я говорю про бизнес, друг мой. А твоя жена – это твоя жена, а не деловой партнёр».
«Бизнес, бизнес. Знаешь, Джо, до приезда сюда я и слова такого не знал. И что жить так можно тоже не знал».
«Так – это как?»
«А вот так вот: нарушая закон быть уважаемым человеком».
«Это ты странно говоришь, приятель. Давно читал о том, что творится на твоей родине?».
Это был удар ниже пояса. Не сказать, чтобы я обиделся, ибо обижаться на людей это всё равно, что обижаться на голубя с примитивным разумом, обгадившего тебе шляпу. Джонатан вновь прервал молчание. «Сегодня», - сказал он, наливая по второму бокалу - «мы с тобой два самых уважаемых в городе человека». «За уважение!» - оживился я, подняв бокал.
«А теперь, если ты не возражаешь, мы обсудим дела» - Джонатан поджал губы, всем видом показывая, что он настроен говорить серьёзно. «Обсудим» - поддержал я.
«У меня есть предложение. Очень любопытное предложение. Сегодня вечером в порт приходит «Королева Виктория», на борту которой мой заказ из Турции. Я предлагаю тебе толкнуть этот товар на своей территории и 20 процентов с прибыли». «Что за товар?» - спросил я.
«Героин» - коротко ответил Джонатан.
Я потянулся за сигаретами, не говоря ни слова, а Джонатан вдруг затараторил о невероятной прибыли, говоря, что даже 20 процентов сделают меня миллионером.
А я серьёзно напрягся. В отличие от Джонатана я никогда не считал, что деньги суть высшая ценность. Более того, я скорее был готов переехать в свою старую квартирку и вновь сесть за руль такси, чем подвергать семью такому риску. А Джоннатан всё говорил и говорил. О свободной воле, о праве человека самому выбирать, что употреблять, а что нет, о том, что процесс этот неумалимо начнётся, и что если нельзя его предотвратить, то надо возглавить. И о том, что ему нужен, просто необходим мой рынок. Мои два района. «Мои два района!» - вскричал я про себя. В голове рисовалась картина появления наркоманов там, где и алкоголиков-то было единицы – в моих районах!
Я затушил сигарету, чуть наклонился к нему и сказал: «Нет». На лице Джонатана читалось нескрываемое удивление. После его монолога, логично выстроенного и убедительного, казалось, только безумец мог отказаться. «Постой» - сказал он и начал повторять свой монолог, добавляя повышенные интонации там, где считал нужным, дабы, конечно, переубедить меня. Я выслушал его вновь с каменным лицом и повторил свой ответ.
«Ты сумасшедший, полный псих. Ты понмаешь, что ты будешь не у дел, когда бизнес разовьётся? Понимаешь, что мне нужны твои рынки любой ценой?»
Я молчал и думал. Любой ценой. Это могло означать что угодно. Что однажды ко мне в дом вломится ФБР, или что однажды поток моих мыслей внезапно прервётся, потому что думать вдруг станет нечем – разлетится на куски.
«Мой ответ — нет» - сказал я и вышел, не прощаясь.
***
Я сидел у себя в кабинете и думал о произошедшем. Через пять минут должны были придти Энцо и Пауло, вызванные мной срочно.
В феврале мы начали продажи «Сливочного эля Крюгера» и имели неплохой профит с этого. Рестораны, лавки и бордели тоже давали солидный доход. Однако, учитывая предполагаемый навар с продажи героина всё это было детский лепет. Денег никогда не бывает слишком много. Джонатан захочет мой рынок. Рано или поздно и любой ценой. Я мог бы сдерживать какое-то время безнаркотическое гетто из двух районов – но доколе? Первая мысль, пришедшая мне в голову, была, как ни странно, убрать Джонатана.
Но её я вскоре отбросил, ибо Джонатан – это лишь функция, а не человек. На его место обязательно появится другой человек. Рано или поздно. Пауло настаивал на том, чтобы принять предложение и, как он выразился, «возглавить неизбежный процесс наркотизации». На моё удивление Энцо поддержал его. Я отправил их вон из кабинета.
Неужели я единственный человек, думал я, понимающий опасность такого бизнеса? Похоже, все были против моего решения. Доллар, доллар, доллар! Их заботила только нажива.
На следующий день я собрал своих приближённых вновь и растолковал свою позицию, объяснив, почему не хочу ввязываться. Нас перестанут уважать, сказал я. Одно дело, когда мы продаём брагу, на этом поднимаемся и фактически легализуемся, сохраняя связи. Другое дело — наркотики! Энцо сказал, что не видит разницы. Я назвал его идиотом, он обиделся. В конце концов, мне удалось убедить своих товарищей. Прежде всего, я был потрясён, насколько деньги заставляют людей забывать о том, что они люди. Был потрясён и тем, сколько пришлось предпринять усилий, дабы хоть как-то убедить их.
Впрочем, Энцо ещё можно было понять. Он всегда был немного не в себе, когда речь шла о наживе.
Так мы провели 35й год, фактически, занимаясь легальным бизнесом, если не считать борделей.
В тридцать шестом году все районы Джонатана были крайне криминализированы.
Наркоманов было не много, но и того хватало для повышения уровня преступности. Участились грабежи. Случались убийства. Нельзя сказать, что до этого был рай на земле, случалось подобное и ранее, но масштабы никак нельзя было сравнить с теми временами, когда в Нью-Фландер пришли наркотики. Разумеется, изменения в социальной жизни коснулись и рабочего района и Маленькой Италии. Употребляли единицы, приобретающие у диллеров в районах Джонатана, но и с ними проблем хватало. Да, город был уже не тот.
Джонатан ещё не раз предлагал сделку, всякий раз повышая мою долю, и всякий раз получая отрицательный ответ. В конце концов, он решил убрать меня.
В тот день я обедал в ресторане у Поуло. Подъехала машина из которой вышли двое с томпсонами. Я как раз сидел в середине зала и доедал спагетти. Грохот автоматных очередей с улицы обрушился на ресторан. Я успел опрокинуть стол и ползком добраться за барную стойку, а оттуда скрыться через кухню. Я пробежал два квартала, прежде чем понять, что погони нет. Моя жизнь теперь висела на волоске.
Я встретился с Энцо и Пауло этим же вечером. И надо сказать, не прочитал большого удивления на их лицах. Похоже, я там был единственный болван, не понимавший, что вечно огороженным районы держать нельзя. Бабло побеждало добро у меня на глазах. Энцо предложил мне передать дела и покинуть город. Фактически, мне был подписан смертный приговор. И подписали его, сейчас, спустя восемьдесят лет я понимаю, что подписали его, собственно, мои же друзья – Энцо и Пауло: ни пса не знало, где я тогда обедал. Ни пса, кроме этих двух ублюдков.
Сейчас я понимаю, что ещё неплохо отделался. Мой путь лежал в Канаду. В купе были я, жена, дочка и чемодан, набитый бабками – моя доля, которую выкупил Энцо.
10 сентября 1939 года Канада вступила в войну. В то время у меня было небольшое кафе в Новом Орлеане, и война меня не особо заботила. Сыновей у меня не было, большого влияния я не имел. Газеты, телевидение, средства массовой информации – вот всё, натиск чего мне пришлось испытать, не более.
В моём кафе подавали русскую кухню – пельмени, щи, борщь, картофель с отбивными, наливали водку, чай, кофе. Посетителей было не очень много, но те, кто были – были постоянными, что приносило неплохой доход для достойной жизни. У меня была квартира в том же здании этажом выше. В сорок третьем я выкупил у муниципалитета задний двор и организовал там автомастерскую, что так же повысило доход семьи. Я приобрёл новый Форд тридцать девятого года, и надо сказать, прослужил он мне вплоть до пятьдесят восьмого.
Что сказать, иногда жизнь идёт своим чередом и не случаются в ней события, достойные упоминания в подобных мемуарах. Разве стоит упоминания прекрасный новый 46 год, в канун которого родился сын? Обывательская жизнь никого не интересует.
Такой вот обывательской жизнью прожил я вплоть до 58го, а после 58 до 2010го. Да и 58, собственно, не более значим в моей жизни, чем рождение сына.
В 2010 я решился и переехал назад на родину. Моя жена давно мертва. Сыну сейчас 64 и он наотрез отказывается переезжать к старику. Он заведует сетью ресторанов в Новом Орлеане и вот-вот планирует уйти на покой, передав семейное дело уже своим сыновьям. Дочь попала под машину в 59м.
Вчера я разговаривал с сыном по скайпу. Я сказал ему, что скоро врежу дуба. Он посоветовал мне прекратить молоть чепуху, но я-то знаю… Гроб сколочен.
Я живу в небольшом посёлке городского типа. Из близких здесь у меня только мой пёс. Немецкая овчарка по кличке Рэкс. Моя усадьба никому не перейдёт – кто что забыл из близких в этой стране? Завещание лежит в банке. Здесь откроют библиотеку.
А я продолжаю коптить небо и делать зарядку по утрам. Ещё немного осталось. Эту ночь я провёл, лежа в собственном гробу, слушая «Эвигхайм». Сон не идёт. Я знаю, когда он придёт, утра не настанет.
Обсуждения Короткий мемуар Графа