Я хочу написать о Витебске, все до самой последней строчки. Описать все улицы, лестницы, дома из красного кирпича, сиротливый бюстик Суворова, на изогнутой старой улице, вновь поднимающиеся церкви, на горе у креста, с которой помню казалось бы еще так недавно сигали на портфелях по снегу и конечно немилосердно резали их о торчащие из земли гвозди и просто ржавые прутья, а дома потом говорили, что это какие-то недобрые люди в автобусе... И стыдно было за эту ложь и боязно что узнают и весело потом снова бежать на ту же огромную гору, которую покоряли с такой страстью, словно бы это Памир… Бежать на нее вместо урока музыки, и, разумеется, совершенно случайно, уже вывалявшись в снегу так, что скрыть прогул становилось совсем невозможно, встретить своего учителя. Смотреть как он качает головой и отчего-то улыбается, хотя должен быть зол и рассержен, чувствовать вину и с жаром обещать непременно придти на пятничный концерт, где он будет исполнять что-то из Равеля и других импрессионистов. А после концерта в пятницу, долго идти за ним следом в темноте ночи, зажатой между светящимися окнами пятиэтажек, хотеть подойти и сказать что-то хорошее, но так и не придумать что, и увидеть как он садится в трамвай и тот грохоча и позванивая на поворотах, уносит его домой, до завтра.
И самой придти домой и не ужиная тихо проскользнуть в комнату, только захватив с собой с кухни большую кружку горячего чая и бутерброд с сыром, усесться на подоконник, из которого тянет ночью, темнотой и холодом, вообразить, как кто-то, все еще стоит на ветру или идет по мокрому асфальту, завязывает потуже съехавший шарф, и повинуясь необъяснимому желанию, зажечь для него свечу и оставить пока не сгорит. Если бы все люди, временами видя свечи в окошке, не стеснялись заходить друг к другу на чай, как это было бы чудесно!
А на завтра снова в детский сад, в школу, в институт, на работу… И каждый вечер занавешивая окно невольно всматриваешься, не стоит ли у кого-то свеча на подоконнике, не мелькнет ли снова чья-то случайная тень на торце дома напротив, однажды застывшая там так на долго, не отрывая горячего взгляда от молчащей черноты неба... Но нет, все окна погашены, и оттого дом так похож на таинственный лес, в котором спят единороги, который медленно дышит Вами, и только поезд вдали, где-то там, слева, нет-нет да и перечеркнет горящим окном тишину и молчание, нарушит это мерное дыхание дома, привяжет к теплоте своих горящих окон невидимой нитью, и уже через мгновение, одно краткое мгновение, казавшееся совершенным, оборвет ее и унесется прочь, уведя за собой в ворохе поднятых желтых листьев какое-то сладкое тиснение в груди.
Иногда это же чувствуешь утром возвращаясь с вокзала после какой-нибудь недолгой, но приятной поездки, или напротив, только отправляясь еще на него, слишком рано, за много часов до отбытия поезда, потому что сложенный вдвойне на дне сумки билет на концерт волнует и жжет. Вокзал удивительное место, но в такие минуты по пути к нему всегда хочется свернуть с центральной улицы, которая уже наполняется машинами и спешащими на работу людьми, в какой-нибудь маленький переулочек, где совсем рядом - седая Двина… Когда-то на ней останавливалась княгиня Ольга, ходили баржи, груженые заморскими товарами, ведь она была полноводной и спокойной частью великого водного пути из Варяг в Греки. Теперь же местами совсем обмелевшая, с торчащими у берега камнями, на которых как диковинные замерзшие птицы сидят рыболовы с удочками, покуривают сигареты, разговаривают в полголоса, ловят холодный рассвет, она все также медленно несет свои воды, кажется лишь иногда останавливаясь, что бы перемолвится о былом со старыми домами и трубами заводов на другом берегу, да с каким-нибудь случайным прохожим, свернувшим не туда и оказавшимся у самой воды. Замечаешь, как он вдруг застывает и вместо того, что бы сразу обнаружив свою ошибку обернуться и пойти прочь, долго еще смотрит на неторопливо бегущие волны, застывший серый мост, как взгляд его блуждает по берегу, а потом неожиданно останавливается на тебе, таком же случайном прохожем, и сквозь речные волны и ветер, с теплотой внутри как будто бы видишь, как он улыбается, и сам улыбаешься в ответ.
И от этой улыбки, которую несешь с собой как сокровище еще не один квартал, становится так легко, как бывает когда после затяжной зимы наконец одеваешь весенние туфли и пиджак, щуришься на солнце, отражающееся в раскрытых настежь и уже чисто вымытых окнах, прыгаешь в нарисованные тонким мелом классики, хотя и в детстве-то не часто это делала, подмигиваешь какому-нибудь плачущему ребенку, который от неожиданности сразу умолкает и смотрит тебе вслед пытливо и заинтересовано, и все тогда кажется таким живым и волшебным, каким никогда еще не бывало. И вот с этой легкостью сворачиваешь в какой-нибудь дворик, с полу облезлыми домами, из тех, от которых почему-то всегда веет войной, даже если построены они были уже значительно позже. А все они были построены позже, ведь после войны почти ничего не осталось, только некоторые церкви и ратуша, знаком настоящего чуда, стояли потрепанные, но живые посреди руин. Ни снаряды, ни глянцевые капитальные ремонты, все же не смогли их уничтожить. А у их подножия, словно дети у ног учителя, теснятся маленькие кофейни, как будто собранные здесь со всего города. Да так оно и есть на самом деле. Толкаешь какую-нибудь дверь, и словно попадаешь в особый мирок, где все удивительно теплое, темное, сказочное, коричное и чайное, сотканное из старых легенд, высушенных листьев, огня и земли, из кротости простых вещей, наброшенных на глаза капюшонов, где воздух всегда книжный и немного хоббитский.
Сидишь, пьешь горячий шоколад, пытаешься запомнить все добрые и красивые мысли, что кружатся в твоей голове, смешиваясь вместе с паром от тяжелой гладкой чашки, смотришь в чьи-нибудь глаза напротив, наполненные этим же невысказанным желанием, иногда слышишь приглушенные разговоры и споры (куда же без них!), здороваешься едва заметным кивком головы как со старыми знакомыми с ветвями деревьев, легонько постукивающими в окно. ..
Фантастические деревья иногда можно встретить в каком-нибудь маленьком парке. Настоящие исполины, такие, что и вдвоем не обхватишь. А ночью в их ветвях непременно запутается какая-нибудь маленькая звездочка. Тогда нужно остановиться и посмотреть на нее подольше, почувствовать как она близко и в то же время далеко. Увидеть как ее свет, пропутешествовав от одного к другому краю вселенной, все же нашел тебя здесь, у ветвей этого старого дерева, гуляющей в одиночестве по улицам города, в поисках чего-то, о чем и сама не знаешь.
Из всех мест, где я была, это единственное место, где небо опускается так близко, что его почти можно коснуться рукой, и деревья знают об этом. Правда часто злой рок в лице коммунальных служб все же побеждает этих исполинов, отрубая деревьям ветви-руки, калеча их и превращая в несчастных страдальцев, уныло глядящих в небо голыми палками и пнями. Но это ничего, потому что знаешь, с весной, назло им, деревья все же победят, и потянутся новые руки к облакам, потому что как и мы, люди, они любят их и тоскуют о ветре.
А парки! Какие потрясающие парки с вьющимися кривыми дорожками, с мокрыми деревянными скамейками вдоль них, на которых непременно какая-нибудь счастливая парочка сплелась в долгом объятии и поцелуе, не замечая, как совсем рядом с ними падают и разбиваются об асфальт толстые спелые каштаны, а иногда яблоки. Удивительно видеть их почти в центре города. Они, конечно, не такие вкусные, как летние яблоки из дедушкиного сада, вяжут и кислят, но все равно очень радуют, когда поднимешь одно, зеленое, мокрое и холодное, с налипшими на него маленькими желтыми листиками, оботрешь о подкладку куртки небрежно и откусишь большой кусок, смакуя их кислоту и сочность.
А в дождь все дороги становятся совершенно как зеркало и оттого кажется, что идешь прямо по небу. Так отчего-то очень часто бывает в Витебске. Может быть все дело в Шагале? Он, кажется, первым показал эту дорогу, только мы не сразу поняли и приняли ее в сердце. Не удивительно, что в городе почти нет его картин в подлинниках, их же объявляли дегенеративным искусством… Летающие ослики и зеленые евреи – и правда, что за странность. Но вот вчера вечером я гуляла с фонарем. Он шагал очень широко своими длинными деревянными опорами, и оттого приходилось почти бежать за ним следом. Но если я отставала, он всегда останавливался и мы кружились с ним вместе в паутине маленьких переулков и улочек.
Какие милые сердцу есть среди них. Длинная и изогнутая Толстого, немножечко суровая, но очень романтическая Суворова, на которой отчего-то часто вспоминаются юнкера, всегда держащие спину прямо и вальсирующие со стульями в классе танцев, украдкой улыбающиеся дамам, за что потом с тайным удовольствием отстаивают часовые наряды на одной ноге. Коротенькая улочка к памятнику 1812 года, литые пушки, стела, сжатая когтистыми лапами бронзовой птицы, балкон Губернаторского дворца, на который вот-вот, кажется, выйдет Наполеон и подняв руку поприветствует собравшуюся внизу толпу… Но нет толпы, только сонмы звуков доносятся из музыкального училища, возле которого и сегодня еще как будто бы вышел покурить или прогуляться на перемене, со сцепленными за спиной руками И.И. Соллертинский, только где-то далеко одиноко рычит запертый в клетке городского зоопарка стареющий царь зверей, только открывающаяся за обрывом Двина и повисший на ветках деревьев туман. Или улица Покровская, на которой все дышит музой Шагала и если хорошенько прислушаться, можно услышать музыку его красок. Вся заросшая зеленью Богдана Хмельницкого, летом она и правда чуть заметно хмелит запахами и чувствами. Улица Пушкина, на которой снова так не хватает встреч поэтов у памятника гению. Но она Пушкина только с одной стороны, а с другой, в ощущениях – всегда Театральная, потому что с нее как бы слышится непрекращающийся звонок к началу спектакля и всегда как будто ждет кто-то у входа в театр между высокими белыми колоннами и только завидев знакомый силуэт выпрыгивающего из автобуса, протягивает ему руку навстречу. А там, внутри театра, что-то, о чем так просто никогда не расскажешь - временные провалы, случайные взгляды на границе света и темноты, от которых чувствуешь, и у тебя и у смотрящего, что-то как будто резонирует внутри, расширяется, и накрывает собой зал до самых последних рядов, и тогда замечаешь маленькие дверцы, как в известном фильме, ведущие внутрь другого человека, только не в Джона Малковича, конечно...
А одна из самых замечательных по своему названию – улица Встречная, маленькая, сжатая между Известковым и Ручейным переулками. Может ли не происходить на ней что-то удивительное и доброе? Тайные свидания и ежедневные встречи с друзьями, трепет и предчувствие, запах воспоминаний и призраки прошлого, с легкой улыбкой глядящие на тебя от каждого дома, невероятное счастье случайных встреч, когда проживаются вместе всего несколько минут дворами, следом, незамеченной, но наполняют изнутри чем-то, что, веришь, никогда уже не будет в тебе утеряно. Встречи с незнакомцами, встречи после долгих разлук и ожидания, казавшегося бесконечным, встречи, встречи, только встречи и никаких расставаний.
Так всегда на окраинах. Кажется, туда непременно нужно идти одному и без особых причин, потому что подобно тому как самыми дорогими подарками могут быть вещи, ценные в своей особой бесполезности, только в таких случайных прогулках неизбежно ожидают интересные встречи. То человек, то тень, то животное, то телевизионная башня, похожая на литой колокол-великан, как будто неслышно и непрестанно звонящий, пронизывающий собой все пространство вокруг, то красный кирпич костела где-то там, за шумной толчеей рынка. Идти на рынок не хочется, от него пахнет жаром толпы, семечками, сложенными вчетверо деньгами и курицей гриль, потому огибаешь его стороной, долго всматриваешься в шпили костела, говоришь себе, что в воскресенье непременно нужно вернуться, чтобы послушать орган, а потом приходишь и слушаешь, дрожа от холода и восторга, от низких нот, пробирающихся под кожу, и только по окончании музыки вдруг понимаешь, что руки подняты ладонями вверх, как будто в молитве… и это чувство смешивается в памяти с таким же, но давним чувством на православном каноне, когда не зная как дышать не могла оторвать глаз от божественного огня, мерцающего за царскими вратами в тишине и полумраке маленькой церкви, строгий крест, потрескивающие свечи, «Смертью смерть поправ» и низкий поклон священника, пронизывающие взгляды святых – как странно это, как задевает что-то изначальное внутри...
А вот еврейское кладбище, которое когда-то давно обещала показать подруга, но так и не показала, потому что однажды утром проснувшись просто забыла мое имя.. но это не страшно, ведь все случайное неизбежно, и так странно и удивительно, когда смотришь на эти могилы, а внутри рождается неизвестный ранее трепет и нежность, а перед глазами проходят разные люди, которых всегда любила, объединенные общими кровью, культурой, традицией и историей. И, рождая где-то в солнечном сплетении изумительно прекрасный цветущий сад из тепла и света, вспоминается как однажды случайно, на еврейскую пасху просто зайдя в музей, все вместе преломили халу, ели яблоки и мед, улыбались и как будто были едины. И эти светлые воспоминания неизменно приходят, когда видишь седого поэта, гуляющего по улицам города, смотрящего всегда с мягким прищуром, читающего на разных встречах и выставках свои стихи: без перехода, без предупреждения, восторженно и красиво. А потом уже неудержимо и неконтролируемо рвутся из памяти самые разные лица: улыбающиеся и строгие, детские и с глубокими морщинами на переносице, мечтательные и серьезные, с опаленными немым восторгом щеками, иногда бледные и печальные, а иногда поблескивающие стеклами очков, за которыми – мягкие участливые взгляды… И все они что-то говорят, и смысли их кружатся в голове как пушистые снежинки под мягкий и кроткий голос в наушниках плеера, говорящий о том, что скоро наступят яблочные дни, и становится очень светло и немного грустно, оттого, что так многое было упущено, что не задала нужного вопроса, когда могла еще, не сказала какого-то важного слова, а между тем они не обиделись и остались со мной, и учили, и продолжают это делать всегда.
И вот однажды одна волшебница сказала мне, что дом там, где строятся отношения на всю жизнь. И теперь я знаю, что это мой дом, даже если для кого-то это не так. Иначе отчего же все? Может быть когда-нибудь получится и сложатся строчки о городе, настоящие и искренние, в которых будет та самая неизбывная красота и правда, о которой так тоскуем, в которых все будет как бы не мое только, а общее, всем понятное и близкое… Но возможно ли это?
Я так хочу написать о Витебске, все до самой последней строчки…
И самой придти домой и не ужиная тихо проскользнуть в комнату, только захватив с собой с кухни большую кружку горячего чая и бутерброд с сыром, усесться на подоконник, из которого тянет ночью, темнотой и холодом, вообразить, как кто-то, все еще стоит на ветру или идет по мокрому асфальту, завязывает потуже съехавший шарф, и повинуясь необъяснимому желанию, зажечь для него свечу и оставить пока не сгорит. Если бы все люди, временами видя свечи в окошке, не стеснялись заходить друг к другу на чай, как это было бы чудесно!
А на завтра снова в детский сад, в школу, в институт, на работу… И каждый вечер занавешивая окно невольно всматриваешься, не стоит ли у кого-то свеча на подоконнике, не мелькнет ли снова чья-то случайная тень на торце дома напротив, однажды застывшая там так на долго, не отрывая горячего взгляда от молчащей черноты неба... Но нет, все окна погашены, и оттого дом так похож на таинственный лес, в котором спят единороги, который медленно дышит Вами, и только поезд вдали, где-то там, слева, нет-нет да и перечеркнет горящим окном тишину и молчание, нарушит это мерное дыхание дома, привяжет к теплоте своих горящих окон невидимой нитью, и уже через мгновение, одно краткое мгновение, казавшееся совершенным, оборвет ее и унесется прочь, уведя за собой в ворохе поднятых желтых листьев какое-то сладкое тиснение в груди.
Иногда это же чувствуешь утром возвращаясь с вокзала после какой-нибудь недолгой, но приятной поездки, или напротив, только отправляясь еще на него, слишком рано, за много часов до отбытия поезда, потому что сложенный вдвойне на дне сумки билет на концерт волнует и жжет. Вокзал удивительное место, но в такие минуты по пути к нему всегда хочется свернуть с центральной улицы, которая уже наполняется машинами и спешащими на работу людьми, в какой-нибудь маленький переулочек, где совсем рядом - седая Двина… Когда-то на ней останавливалась княгиня Ольга, ходили баржи, груженые заморскими товарами, ведь она была полноводной и спокойной частью великого водного пути из Варяг в Греки. Теперь же местами совсем обмелевшая, с торчащими у берега камнями, на которых как диковинные замерзшие птицы сидят рыболовы с удочками, покуривают сигареты, разговаривают в полголоса, ловят холодный рассвет, она все также медленно несет свои воды, кажется лишь иногда останавливаясь, что бы перемолвится о былом со старыми домами и трубами заводов на другом берегу, да с каким-нибудь случайным прохожим, свернувшим не туда и оказавшимся у самой воды. Замечаешь, как он вдруг застывает и вместо того, что бы сразу обнаружив свою ошибку обернуться и пойти прочь, долго еще смотрит на неторопливо бегущие волны, застывший серый мост, как взгляд его блуждает по берегу, а потом неожиданно останавливается на тебе, таком же случайном прохожем, и сквозь речные волны и ветер, с теплотой внутри как будто бы видишь, как он улыбается, и сам улыбаешься в ответ.
И от этой улыбки, которую несешь с собой как сокровище еще не один квартал, становится так легко, как бывает когда после затяжной зимы наконец одеваешь весенние туфли и пиджак, щуришься на солнце, отражающееся в раскрытых настежь и уже чисто вымытых окнах, прыгаешь в нарисованные тонким мелом классики, хотя и в детстве-то не часто это делала, подмигиваешь какому-нибудь плачущему ребенку, который от неожиданности сразу умолкает и смотрит тебе вслед пытливо и заинтересовано, и все тогда кажется таким живым и волшебным, каким никогда еще не бывало. И вот с этой легкостью сворачиваешь в какой-нибудь дворик, с полу облезлыми домами, из тех, от которых почему-то всегда веет войной, даже если построены они были уже значительно позже. А все они были построены позже, ведь после войны почти ничего не осталось, только некоторые церкви и ратуша, знаком настоящего чуда, стояли потрепанные, но живые посреди руин. Ни снаряды, ни глянцевые капитальные ремонты, все же не смогли их уничтожить. А у их подножия, словно дети у ног учителя, теснятся маленькие кофейни, как будто собранные здесь со всего города. Да так оно и есть на самом деле. Толкаешь какую-нибудь дверь, и словно попадаешь в особый мирок, где все удивительно теплое, темное, сказочное, коричное и чайное, сотканное из старых легенд, высушенных листьев, огня и земли, из кротости простых вещей, наброшенных на глаза капюшонов, где воздух всегда книжный и немного хоббитский.
Сидишь, пьешь горячий шоколад, пытаешься запомнить все добрые и красивые мысли, что кружатся в твоей голове, смешиваясь вместе с паром от тяжелой гладкой чашки, смотришь в чьи-нибудь глаза напротив, наполненные этим же невысказанным желанием, иногда слышишь приглушенные разговоры и споры (куда же без них!), здороваешься едва заметным кивком головы как со старыми знакомыми с ветвями деревьев, легонько постукивающими в окно. ..
Фантастические деревья иногда можно встретить в каком-нибудь маленьком парке. Настоящие исполины, такие, что и вдвоем не обхватишь. А ночью в их ветвях непременно запутается какая-нибудь маленькая звездочка. Тогда нужно остановиться и посмотреть на нее подольше, почувствовать как она близко и в то же время далеко. Увидеть как ее свет, пропутешествовав от одного к другому краю вселенной, все же нашел тебя здесь, у ветвей этого старого дерева, гуляющей в одиночестве по улицам города, в поисках чего-то, о чем и сама не знаешь.
Из всех мест, где я была, это единственное место, где небо опускается так близко, что его почти можно коснуться рукой, и деревья знают об этом. Правда часто злой рок в лице коммунальных служб все же побеждает этих исполинов, отрубая деревьям ветви-руки, калеча их и превращая в несчастных страдальцев, уныло глядящих в небо голыми палками и пнями. Но это ничего, потому что знаешь, с весной, назло им, деревья все же победят, и потянутся новые руки к облакам, потому что как и мы, люди, они любят их и тоскуют о ветре.
А парки! Какие потрясающие парки с вьющимися кривыми дорожками, с мокрыми деревянными скамейками вдоль них, на которых непременно какая-нибудь счастливая парочка сплелась в долгом объятии и поцелуе, не замечая, как совсем рядом с ними падают и разбиваются об асфальт толстые спелые каштаны, а иногда яблоки. Удивительно видеть их почти в центре города. Они, конечно, не такие вкусные, как летние яблоки из дедушкиного сада, вяжут и кислят, но все равно очень радуют, когда поднимешь одно, зеленое, мокрое и холодное, с налипшими на него маленькими желтыми листиками, оботрешь о подкладку куртки небрежно и откусишь большой кусок, смакуя их кислоту и сочность.
А в дождь все дороги становятся совершенно как зеркало и оттого кажется, что идешь прямо по небу. Так отчего-то очень часто бывает в Витебске. Может быть все дело в Шагале? Он, кажется, первым показал эту дорогу, только мы не сразу поняли и приняли ее в сердце. Не удивительно, что в городе почти нет его картин в подлинниках, их же объявляли дегенеративным искусством… Летающие ослики и зеленые евреи – и правда, что за странность. Но вот вчера вечером я гуляла с фонарем. Он шагал очень широко своими длинными деревянными опорами, и оттого приходилось почти бежать за ним следом. Но если я отставала, он всегда останавливался и мы кружились с ним вместе в паутине маленьких переулков и улочек.
Какие милые сердцу есть среди них. Длинная и изогнутая Толстого, немножечко суровая, но очень романтическая Суворова, на которой отчего-то часто вспоминаются юнкера, всегда держащие спину прямо и вальсирующие со стульями в классе танцев, украдкой улыбающиеся дамам, за что потом с тайным удовольствием отстаивают часовые наряды на одной ноге. Коротенькая улочка к памятнику 1812 года, литые пушки, стела, сжатая когтистыми лапами бронзовой птицы, балкон Губернаторского дворца, на который вот-вот, кажется, выйдет Наполеон и подняв руку поприветствует собравшуюся внизу толпу… Но нет толпы, только сонмы звуков доносятся из музыкального училища, возле которого и сегодня еще как будто бы вышел покурить или прогуляться на перемене, со сцепленными за спиной руками И.И. Соллертинский, только где-то далеко одиноко рычит запертый в клетке городского зоопарка стареющий царь зверей, только открывающаяся за обрывом Двина и повисший на ветках деревьев туман. Или улица Покровская, на которой все дышит музой Шагала и если хорошенько прислушаться, можно услышать музыку его красок. Вся заросшая зеленью Богдана Хмельницкого, летом она и правда чуть заметно хмелит запахами и чувствами. Улица Пушкина, на которой снова так не хватает встреч поэтов у памятника гению. Но она Пушкина только с одной стороны, а с другой, в ощущениях – всегда Театральная, потому что с нее как бы слышится непрекращающийся звонок к началу спектакля и всегда как будто ждет кто-то у входа в театр между высокими белыми колоннами и только завидев знакомый силуэт выпрыгивающего из автобуса, протягивает ему руку навстречу. А там, внутри театра, что-то, о чем так просто никогда не расскажешь - временные провалы, случайные взгляды на границе света и темноты, от которых чувствуешь, и у тебя и у смотрящего, что-то как будто резонирует внутри, расширяется, и накрывает собой зал до самых последних рядов, и тогда замечаешь маленькие дверцы, как в известном фильме, ведущие внутрь другого человека, только не в Джона Малковича, конечно...
А одна из самых замечательных по своему названию – улица Встречная, маленькая, сжатая между Известковым и Ручейным переулками. Может ли не происходить на ней что-то удивительное и доброе? Тайные свидания и ежедневные встречи с друзьями, трепет и предчувствие, запах воспоминаний и призраки прошлого, с легкой улыбкой глядящие на тебя от каждого дома, невероятное счастье случайных встреч, когда проживаются вместе всего несколько минут дворами, следом, незамеченной, но наполняют изнутри чем-то, что, веришь, никогда уже не будет в тебе утеряно. Встречи с незнакомцами, встречи после долгих разлук и ожидания, казавшегося бесконечным, встречи, встречи, только встречи и никаких расставаний.
Так всегда на окраинах. Кажется, туда непременно нужно идти одному и без особых причин, потому что подобно тому как самыми дорогими подарками могут быть вещи, ценные в своей особой бесполезности, только в таких случайных прогулках неизбежно ожидают интересные встречи. То человек, то тень, то животное, то телевизионная башня, похожая на литой колокол-великан, как будто неслышно и непрестанно звонящий, пронизывающий собой все пространство вокруг, то красный кирпич костела где-то там, за шумной толчеей рынка. Идти на рынок не хочется, от него пахнет жаром толпы, семечками, сложенными вчетверо деньгами и курицей гриль, потому огибаешь его стороной, долго всматриваешься в шпили костела, говоришь себе, что в воскресенье непременно нужно вернуться, чтобы послушать орган, а потом приходишь и слушаешь, дрожа от холода и восторга, от низких нот, пробирающихся под кожу, и только по окончании музыки вдруг понимаешь, что руки подняты ладонями вверх, как будто в молитве… и это чувство смешивается в памяти с таким же, но давним чувством на православном каноне, когда не зная как дышать не могла оторвать глаз от божественного огня, мерцающего за царскими вратами в тишине и полумраке маленькой церкви, строгий крест, потрескивающие свечи, «Смертью смерть поправ» и низкий поклон священника, пронизывающие взгляды святых – как странно это, как задевает что-то изначальное внутри...
А вот еврейское кладбище, которое когда-то давно обещала показать подруга, но так и не показала, потому что однажды утром проснувшись просто забыла мое имя.. но это не страшно, ведь все случайное неизбежно, и так странно и удивительно, когда смотришь на эти могилы, а внутри рождается неизвестный ранее трепет и нежность, а перед глазами проходят разные люди, которых всегда любила, объединенные общими кровью, культурой, традицией и историей. И, рождая где-то в солнечном сплетении изумительно прекрасный цветущий сад из тепла и света, вспоминается как однажды случайно, на еврейскую пасху просто зайдя в музей, все вместе преломили халу, ели яблоки и мед, улыбались и как будто были едины. И эти светлые воспоминания неизменно приходят, когда видишь седого поэта, гуляющего по улицам города, смотрящего всегда с мягким прищуром, читающего на разных встречах и выставках свои стихи: без перехода, без предупреждения, восторженно и красиво. А потом уже неудержимо и неконтролируемо рвутся из памяти самые разные лица: улыбающиеся и строгие, детские и с глубокими морщинами на переносице, мечтательные и серьезные, с опаленными немым восторгом щеками, иногда бледные и печальные, а иногда поблескивающие стеклами очков, за которыми – мягкие участливые взгляды… И все они что-то говорят, и смысли их кружатся в голове как пушистые снежинки под мягкий и кроткий голос в наушниках плеера, говорящий о том, что скоро наступят яблочные дни, и становится очень светло и немного грустно, оттого, что так многое было упущено, что не задала нужного вопроса, когда могла еще, не сказала какого-то важного слова, а между тем они не обиделись и остались со мной, и учили, и продолжают это делать всегда.
И вот однажды одна волшебница сказала мне, что дом там, где строятся отношения на всю жизнь. И теперь я знаю, что это мой дом, даже если для кого-то это не так. Иначе отчего же все? Может быть когда-нибудь получится и сложатся строчки о городе, настоящие и искренние, в которых будет та самая неизбывная красота и правда, о которой так тоскуем, в которых все будет как бы не мое только, а общее, всем понятное и близкое… Но возможно ли это?
Я так хочу написать о Витебске, все до самой последней строчки…
Обсуждения Короткая прогулка в пространстве и времени по городу В