Вы знакомы с литературным жанром нон-фикшен? Когда нет классического построения сюжета – завязка, кульминация, эпилог – а идет практически документальное повествование о жизни. В таком жанре написан сборник рассказов и повестей «Рахит». О чем он?
В двадцать лет силы нет, её и не будет.
В сорок лет ума нет, его и не будет.
В шестьдесят лет денег нет, их и не будет.
/народная мудрость/
Пробовал пристроить его в издательства с гонораром – не взяли.
Пробовал продавать в электронных издательствах-магазинах – никудышный навар.
Но это не упрек качеству материала, а просто имени у автора нет. Так я подумал и решил – а почему бы в поисках известности не обратиться напрямую к читателям, минуя издательства; они и рассудят – стоит моя книга чего-нибудь или нет?
Подумал и сделал – и вот я с вами. Читайте, оценивайте, буду рад знакомству…
Авторская публикация. Свидетельство о публикации в СМИ № L108-19996.
Обсуждения Клуб любителей прозы в жанре нон-фикшен
Повара звали Роза Васильевна. Характер у неё был добрый, а обед отменный – борщ, мясо с картошкой и компот. Кто хотел, просил добавки.
- Жаль, что это всего лишь обед, а не победный банкет, - посетовал Андрей Шиляев.
А Колыбеля не изменил своёму репертуару:
- Мама, Васильевну люблю.
Мама, за Васильевну пойду.
Для меня у ней найдётся всё, что естся, всё, что пьётся
Вот за это я её люблю.
Дородная повариха оглушительно хохотала, прижав пухлые ладони к высокой груди.
После сверх сытного обеда пошли купаться. Потом загорали. Лёгкий бриз – прохладный, ароматный - освежал мокрое тело. Солнечные блики играли в волнах, кругами расходящихся от купающихся и играющих в воде людей. Мы лежали в раскалённом песке. И не было сил не только играть в футбол, но и думать о нём. А может, ну его на фик? У людей-то праздник - праздник жизни.
- Пойдём, что-то покажу, - Вовка Грицай потянул за локоть.
Неподалёку нацмен, коренастый и волосатый, жарил на мангале сардельки. Вовка встал в трёх шагах и принялся смотреть на его работу хмуро и внимательно, неотвязно.
Мангальщик раз бросил беспокойный взгляд чёрных, как уголь, глаз, другой.
- Чаго тыбе, малчик? Праходы.
Мальчик и бровью не повёл. Нацмен торопливо сунул Вовке горячую сардельку, обёрнув её в капустный лист, и подтолкнул прочь, взявшись волосатой рукой за плечо.
- На. Иды, пожалста, гулай.
Вовка откусил сардельку, сунул мне:
- Хочешь?
- Куда? – я похлопал себя по тугому животу.
Вовка тоже не хотел и скормил остатки резвящемуся пёсику.
Возле нас расположилось загорать семейство - он толстый и в очках, она молодая, очень красивая, спортивная, грациозная женщина, и маленькая дочка их, которая, уронив в воду большой разноцветный мяч, тут же расплакалась. Я достал ей потерю, а она взяла меня за руку и подвела к своим.
Мама в открытом чёрном купальнике поднялась навстречу, взяла меня за подбородок, заглянула в глаза:
- А ты мне нравишься.
Я вспыхнул, отвёл взгляд и понял, что влюбился. Чтобы что-то сказать, буркнул:
- Меня Толей зовут. Мы в футбол приехали играть. В три часа на стадионе пионерлагеря. Приходите болеть.
- Обязательно придём, - сказала женщина и наперегонки с дочерью побежала за мячом.
Её муж жевал, сидя у самобранки. Поправил очки лоснящейся пятернёй:
- Говоришь, в футбол?
Он пошарил вокруг глазами, дотянулся толстой лапой до другого мяча, поменьше, наверное, для игры в водное поло.
- Футбол, говоришь?
Он бросил мяч, но не мне, а почему-то Сашке Ломовцеву.
Наш мастер ловко принял его на ногу и начал жонглировать. Я бы, конечно, опозорился, а Ломян на такие штуки горазд. Он долго держал мяч в воздухе – вокруг уже начали собираться зеваки, кто-то принялся считать вслух. Сашка поймал мяч руками и раскланялся. Зрители зааплодировали.
- Да ты, брат, талант, - сказал довольный толстяк.
- Андрюха, а после игры-то искупаемся?
- А что нам делать до вечера? Отыграем и в озеро. Праздник, народу полно.
- Зрителей будет, хоть отбавляй.
- Заметь, все против нас болеть будут - кабы не опрофаниться.
- Цыц! Такие разговоры перед игрой… Язык оторву и собакам выброшу.
- Пионеров сделаем, куда потом?
- В Англию, на чемпионат.
- Играть? Смотреть?
- До Англии доехать денег не хватит.
- Сыграем пару матчей на интерес.
- На футболе много не заработаешь. Богатым надо родиться.
- Вот в Англии лорды «пузырь» со скуки гоняют - им не надо думать, чего похавать.
- Мы тоже лорды. Чем хуже?
- Ага, лорды с Болотен-стрит.
- Далеко ещё? А может, пробежимся немножко, для разминочки, пока нет жары.
Сашка Ломовцев оглядел растянувшуюся колонну:
- Трусцой… вперёд… марш!
Мы побежали. Тут же притормозил грузовик. Из кабины:
- Эй, спортсмены, подвезти?
- Ну, конечно.
Вот ведь как бывает в жизни. Шли по дороге и оглядывались с надеждой на каждую проходящую машину. Никто не тормозил - видно, принимали нас за банду подростков, идущую на праздник затевать драки и прочие хулиганские забавы. Стоило только намекнуть, что мы спортсмены – и, пожалуйста, всенародная любовь и уважение.
Спасибо, вернём долги красивой игрой.
В кузове грузовика мигом пролетели остаток пути. Мелькнул вековой бор из мачтовых сосен с тёмными голубовато-зелёными кронами где-то под облаками. И вот он, долгожданный берег озера, заполненный толпами народа – купающегося, загорающего, играющего в мячи, жующего, пьющего и стоящего в очереди за закусками, напитками, мороженым…
На высокой, наспех сколоченной эстраде играли музыканты. Репродукторы, как и разноцветные флажки, украшавшие каждый столб, создавали атмосферу всеобщего веселья и праздника. Озеро заманчиво сверкало солнечными бликами и манило прохладой. Жди, родное, мы скоро - сначала в лагерь пионерчиков трепать.
О наших будущих соперниках чуточку подробнее - они того стоят. Дело в том, что на берегу озера Подборное ютились два пионерских лагеря - «Восход» для сельской детворы и «Чайка», городской ребячий пансионат (если можно так выразиться). Вот эти самые «чайковцы» с мячом на «ты», потому что в городе в любом дворе – спортивная площадка, при каждом ЖЭКе – футбольный клуб.
Зелёный штакетник закончился высокими металлическими воротами с вывеской в форме спасательного круга «Пионерский лагерь «Чайка». Добро пожаловать!»
Девушка лет двадцати в чёрной юбке, белой рубашке с алым галстуком окинула нас тревожным взглядом:
- Что вам, мальчики?
- Мы футболисты, играть приехали. Вообще-то, нас Нина Михайловна приглашала.
- Ой! – обрадовалась девушка. – Да, да, мы вас ждём. Проходите, стадион вон там. Я сейчас физрука найду.
Мы степенно прошлись усыпанной песком дорожкой, и расселись на лавках трибуны футбольного поля. Крепкий парень в спортивной форме вскоре появился и всем без исключения пожал руку. Начало вроде ничего.
Потом пришла давешняя девушка, и они заспорили. Ей не хотелось нарушать установленный порядок праздника, а он утверждал, что играть надо немедленно или поздно вечером. В пекло гонять футбол мало удовольствия для спортсменов, и для болельщиков не рай на трибунах.
На месяц нас хватило. Месяц мы отзанимались усердно, как того требовал играющий тренер Сашка Ломовцев. Он вернулся в команду, как только поставили ворота и разметили поле.
Мы вставали по утрам на пробежку и чесали до самого леса. Физику качали – отжимались, катались друг на дружке, у девчонок скакалку отобрали.
Дед Калмыков подарил два столба и железяку - мы вкопали турник рядом с футбольным полем. Болтались на нём, как сосиски, пытаясь подтянуться. Но кое у кого получалось, неплохо даже.
Работали с мячом. Наша бедная трёхклинка не знала покоя с самого рассвета до темноты. И, конечно, играли, играли каждый вечер, до полного изнеможения, до грачей темноты. Поделились на равные по силам команды и пластались совершенно бескомпромиссно.
Появились болельщики. Собирались у кромки поля и стар, и мал. Борис Борисыч Калмыков ничего не смыслил в футболе, но страстно переживал за двух своих сыновей, волею судьбы попавших в соперничающие команды.
Что дальше?
А дальше предстоял нам первый официальный матч. Сестра Ломана Нина, окончив пединститут, устроилась на лето директором в пионерский лагерь «Чайка». Она и пригласила нас сыграть с их футбольной командой. И ещё пообещала накормить обедом. Это вместо приза, наверное, так как в своей победе мы не сомневались. Потому и силы не берегли, а экономили на мороженое деньги, выданные дома на проезд.
Утренний воздух был ещё влажный, но тёплый и свежий. На чистом небе плавилось яркое летнее солнце. Окрест дороги было удивительно красиво, уютно и мирно. Даже пыль в кюветах сверкала росой. Леса, меж которыми петляла дорога, манили прохладой.
Мы в полном составе (с двумя запасными) бодро вышагивали навстречу славе. Мимо проносились машины – все стремились на озеро Подборное искупаться, отдохнуть, повидаться с любимым чадом, укрепляющим здоровье в пионерском лагере. Выходной – это понятно. Пыль с каждым разом поднималась всё выше и оседала всё медленнее.
- Может, нам по парам разбиться – глядишь, кого и подвезут.
- И какая мы после этого команда, если каждый за себя?
- Кто был там, может, знает – полдороги прошли или ещё нет?
- Да нет ещё - полдороги будет в Копанцево.
- Сань, нас там покормят?
– Куда прёте, дурачьё!
Трясогузка пристала у дороги, скакала по стволам, чуть не по головам (руки заняты, прогнать) и разорялась:
- Ведь не ваше! Ведь не ваше!
Наше, дура! Теперь наше – мы столько выстрадали ради этих штанг, ради футбола, ради нашей большой мечты. Однако, что толку с ней спорить – дороге не видно конца, мучили и голод, и жажда, натёрли плечи эти проклятые лесины.
Шли полем, виден стал посёлок, но силы были на исходе. Перекуры стали чаще, пройденные отрезки всё короче.
Валерке Журавлёву толстый комель достался. Он пыхтит и отдувается, его румяная физиономия сочится потом. Я иду впереди с тонким концом сосны на плече.
- Не плохо бы дождичка, а Валер?
- Лучше селёдочки с луком и молоком.
Валерка всё на свете ест с молоком, потому он такой толстый, и зовут его Халва.
- Не трави душу, гад.
- Слушай, если нас не покормить несколько дней, я только похудею, а ты-то, наверняка, сдохнешь.
- С чего бы это?
- У меня жирок с запасом, а у тебя кожа да кости.
- Если голодать придётся всей команде, - парирую я, - тебя первого съедят.
Валерка замолчал, а я подумал, что он подозрительно начал поглядывать на остальных – готовы ли те к людоедству или ещё потерпят немного.
За такими пустыми разговорами нудно тянулось время. Мы несли штанги по двое, и ещё двое отдыхали, впрягаясь в ношу после очередного перекура. И вдруг бунт. Отдохнувший Сашка Ломовцев отказался нести сосёнку.
- Боливар выдохся, и бревна ему не снести, - объявил он, мрачно глядя меж своих коленок. Плечи его сгорбила тяжёлая давящая тоска. Было ясно, что никакая сила на свете не заставит его подняться и взвалить на себя шершавый комель.
- Ну-ка, дай мне руку, - подошёл к нему Андрей Шиляев. – Я сначала её жму, а потом бью в торец, потому что терпеть не могу жать пятерню покойнику.
Сашка не испугался, лишь проворчал глухо:
- Бросьте меня здесь. А мамке скажите, чтоб пришла за мной с тележкой - сам не дойду.
- Ты дурак, мастер, - сказал его напарник Серёжка Колыбельников. – Столько протащиться и бросить сейчас, у самого дома.… Не понесёшь – мы тебя из команды того, выгоним.
Сашка упал на спину, заложив руки за голову, с тоскою глядя в небеса:
- Да хоть запинайте до смерти – дальше ни шагу…
- И не хочется, и жалко, да нельзя упускать такой случай, - сказал Колыбеля и стал кидаться в строптивого Ломяна сосновыми шишками, припасенными для младшего брата.
- Дать ему в хайло что ли? – сам себя спросил Шиляй, пожал плечами и отошёл.
Мы взвалили на плечи ненавистную ношу и, шатаясь, побрели дальше.
Оставшийся без пары и отдохнувший Колыбеля суетился:
- Не хотите ли порубать, мужики? Нет, правда, я сбегаю. Вон магазин-то, ближе, чем поле. Вы пока шлёпаете, я вафлей принесу, целый кило, у меня деньги есть.
И он побежал (откуда силы взялись?).
- Один хитрей другого – вот команда подобралась, - сказал Мишка Мамаев.
- Да какой он хитрец, дурак законченный, – я про Ломяна.
- А вафли это хорошо. Я их страсть как люблю.
- Голод, если книжки почитать, самое частое на Руси стихийное бедствие.
- А еда – самое главное, что есть на свете.
- Во базар, а… Больше не о чем поговорить что ли?
- В пустынях миражи – ну, пальмы там, озёра. Братцы, никто колбасу впереди не видит?
- Вон то облачко похоже на куриную ножку.
- Где, где? Цапнул сам и отвали, дай товарищу куснуть…
- Кажись, котлетами пахнет. Точно, где-то котлетки жарят.
Все зашмыгали носами, принюхиваясь.
За этими разговорами кое-как дотащились до места, которое планировали под футбольное поле. Сбросив на землю ненавистную ношу, мы повалились в ласковую траву, не в силах идти домой, как того требовали тоскующие животы. Впрочем, поджидали обещанных вафлей.
- Люблю есть, люблю спать, купаться, загорать, играть в футбол.… Да мало ли чего. Одно ненавижу в жизни – таскать брёвна.
- Ты не один, Толян.
Вдруг всё смолкло – пение птиц, перестук топоров, ребячий гомон - раздавался только приближающийся издалека грохот телеги. Весь лес наполнился страшным громыханием деревянной повозки по ухабистой лесной дороге. Её тащила ископаемая кляча, огромная лохматая собака путалась у неё под ногами.
Когда телега перестала громыхать, она остановилась как раз в метрах десяти от меня, и я сумел хорошо разглядеть её ездока. У него было широкое лицо, мясистое, красное, похожее на бульдога. Оно имело только одно достоинство – было гладко выбрито. До тех пор, пока человек бреется, печать зверя не прилипнет к его лицу. И к тому же форменная фуражка покоилась на макушке.
Напряжённое молчание воцарилось среди нашей команды, молчание, которое вяжет язык, а мысли легко передаются и читаются одними глазами. Казалось, это неожиданное явление напрочь лишило нас всяческих сил. Наверное, со стороны наша растерянность выглядела жалкой. Но лесник жалости не знал.
Краска постепенно сбежала с бульдожьего лица, покрывшегося пепельно-серой, мертвенной бледностью. Не обращая внимания на яркую игру солнечных бликов, волнующуюся листву деревьев и запахи цветов, весь осатаневший, в сдвинутой на затылок фуражке, взлохмаченный, он сжал кулаки и остервенело затряс ими над головой. От переполняющей ярости он и словами не сразу разродился.
- Порубщики! Туды вашу мать! – что было сил заорал лесник, схватил кнут, замахнулся и щёлкнул им почти над моей головой.
У меня от страха и предчувствия боли подогнулись колени. Бежать и не помышлял, а приготовился к худшему. Но дальше случилось то, что и предположить было невозможно. Кляча рванулась, испугавшись кнута, и понеслась вскачь, не разбирая дороги. Лесник кувыркнулся через голову и, потеряв вожжи, чудом не упал с телеги.
- Уззы! Уззы их! – успел крикнуть он, сорвав голос.
Собака бросилась на ошалевшую лошадь и погнала прочь. Её лай, и грохот колымаги вскоре затихли вдали. Среди порубщиков прокатился лёгкий смешок. Ещё раз. А потом дружный многоголосый и отчаянный хохот взорвал лес.
Это было здорово! Оцепенение спало, испуг ушёл или переродился в истерику. Я, например, катался на спине, схватив руками впалый живот. Ни звука не прорывалось сквозь сведённые судорогой челюсти. Я едва успевал набивать воздухом лёгкие, а куда он пропадал, одному чёрту известно. Слёзы текли по щекам. Курьез, да и только. Впору лесника жалеть с его клячей. Кому рассказать – не поверят.
Однако пора и двигаться. Водрузив будущие штанги на плечи, мы тронулись в обратный путь.
Судьба, словно лавина, несётся вниз, увеличивая скорость движения с каждым новым поступкам. Только что я избежал неприятного знакомства с лесниковым кнутом – до сих пор плечи зудятся – а уже новая преграда на пути. Канал, наполненный водой, заросшей ряской. Ребята бросили лесину с берега на берег и судачат – другую рядом надо. Ещё балансир нужен, как канатоходцу в цирке. А меня чёрт несёт вперёд, к неприятностям и позору.
- Чего стали? Сюда смотрите. Смертельный номер.
До середины бревна я добежал легко, как заправский гимнаст, а потом вдруг остановился, будто наткнувшись на смертельную черту. Далее я двигался так, словно утратил способность владеть своим телом, а под ногами видел не близкую воду, а бездонную пропасть. Побалансировав руками, упал, обдав брызгами развеселившихся ребят. Никто не решился повторить мой глупый подвиг.
Когда вылез на другой берег, вид имел жалкий и удручающий. Человек, дошедший до такой степени унижения, обычно стремится удрать со всех ног подальше от места своего позора, от насмешек толпы. Может, в другой раз я так бы и поступил, не будь с нами штанг – этого ответственного груза, который во что бы то ни стало, необходимо доставить до места.
А, ну их – пусть смеются. Стал выжимать свою одежду. Им-то ещё предстоит перебраться на этот берег – и я посмотрю, как у них это получится.
Мать поставила на крыльцо почти полный подойник и открыла калитку. Я сунул два пальца в рот, и разбойничий свист сорвал Белянку с места в галоп.
Мать схватилась за голову:
- Тебе сколько лет? В кого ты уродился? Позорище моё!
Но её «позорище» уже скакал на одной ноге вслед за рогатой блондинкой.
У околицы школьный учитель Фёдор Иванович Матреев провожал в табун своих коз. Потрепал меня мягкими пальцами единственной руки по щеке:
- Ишь, румянец полыхает – как кумач революции. Куда ты в такую рань?
- В лес пойдём за штангами. Мы теперь команда и скоро поедем в Бразилию играть.
Я говорил и ничуть не сомневался, что так и будет. Ведь главное понять, что тебе надо, а как этого достичь – дело второе. Не зря ведь говорится - терпение и труд всё перетрут. Мы будем вставать чуть свет, бегать и прыгать, подтягиваться и отжиматься, работать с мячом, играть в футбол – и сам Пеле пришлёт телеграмму: приезжайте, мол, охота посмотреть да и поиграть тоже. И вот на стадионе «Сантос»….
Фёдор Иванович недоверчиво хмыкнул, но на всякий случай попросил:
- Будешь в Бразилии, прихвати мне натурального кофе, чтоб без цикория …
Утро разгоралось яркое и тёплое и обещало погожий день. У дальней кромки горизонта чуть трепетали прозрачные, нежно-розовые облака. Ласковое солнце, проникнутые мирным покоем дали, пряное дыхание трав заряжали нас бодростью и безотчётной радостью жизни.
А вот явочка подвела. Договорились тронуться с табуном, но он уже за холмами, а у нас нет и половины состава. Ждём сонь и лентяев, ругаемся - время уходит, и каждый отсроченный час увеличивает вероятность встречи с лесником. От этого настроение падает. Арифметика проста - шесть лесин несут двенадцать человек, а нас с десяток не наберётся. Наконец, решаем, надо идти - ждать далее нет смысла.
Пока шли полем, ещё несколько опоздавших догнали толпу. Теперь людей хватает, но время упущено и настроения нет.
Нелюдима была опушка. А что творится в сердце тёмного бора, того не знают даже сороки, охочие во всё вникать да проведывать. Но лишь только вошли под сень, ожил лес.
Заговорили птицы, наперебой сообщавшие друг другу и всей округе:
- Воры, воры, идут…
- Щас попадутся! - разразилась сойка заливчатым смехом.
И дятел азбукой Морзе передал:
- Точка, точка, тире… точка, точка.… Идут, идут, хватайте.
Тоскливыми трелями плакала малиновка:
- Ох, посадят.… Ох, и много же дадут…
Мы стремились уйти поглубже в чащу, не заботясь о том, что и тащить свой преступный груз придётся дальше. Бор сменился рощей. Бесшумно струилась листва в солнечных лучах. Окружающий мир здесь был так не похож на раздолье поля и домашний уют, что, казалось, зашли в такую глушь, куда кроме нас никогда не проникала и впредь не проникнет ни одна живая душа.
И вот опять молодой сосняк. Сонный паучок на тонкой паутинке свесился с изумрудной иголки.
- Руби, чего же ты! – оттолкнул меня Вовка Грицай.
Солнечный блик сверкнул на блестящем жале топора. Озноб пробежал у меня по спине. То ли это был остаток страха, то ли жалость к сосёнке.
- Постой, не надо.
- Отстань!
Сашка не слушал спорщиков. Он думал, думал и вдруг поднялся. Выждал время, пока утихнут разговоры, и все уставятся на него в ожидании важного заявления.
- И подумал я, – без лишних слов объявил Ломян. – Нам надо жить и тренироваться по режиму - только тогда будет толк. Чтобы утром все, как один, на пробежку, потом с мячом работать, физикой заниматься – бегать, прыгать, силёнку качать. Потом игра и её разбор. Тактика игры – тоже великая вещь. Если это соблюдать изо дня в день – толк будет.
Сашка говорил не спеша, со знанием дела. Видно было, что он упивался не только сутью излагаемого, но и собственным голосом.
- И поле тоже нужно хорошее, раз уж мы команду создаём – ворота с сетками, разметка, скамейки для зрителей.
- Душ, раздевалка, туалет, - оперным дискантом пропел Серёга Колыбеля.
- Со временем, - сказал Ломян и постучал себя пальцем по виску. – Чать, голова моя не только кепку носит, но и мыслишки кой-какие… Может, сначала и не все будут соблюдать режим, ходить на тренировки, а как начнём играть с серьёзными командами – все прибегут, как миленькие. Без физики и техники в футболе делать нечего.
Вовка Грицай крепко постучал себя в грудь кулаком:
- А что? Мы в пионерском лагере каждое утро на зарядку бегали. Здоровье, знаете как, укрепляется.
Многие ребята с глубоким вниманием слушали Сашкино предложение. Иные, постарше и не без претензий на лидерство, скептически ухмылялись, подозревая, что Ломян как будто перехитрил их – на кривой кобыле объехал. Добрик, пристроившись позади Серёги Ческидова, исподтишка плевал ему на майку, вешая харчок за харчком, изнывая от того, что никто не замечает его подлой храбрости.
Сергей Колыбельников повернулся набок, подложил грязную ладонь под грязную щёку:
- А и тоска же с вами.
Запел:
- Мама, я Ломана люблю,
Мама, за Ломана пойду
Ломан хорошо играет,
Много «банок» забивает
Вот за это я его люблю…
А дни стояли звонкие, как монисты. Первые дни летних каникул. Солнечные лучи в прозрачном воздухе играли, словно кровь у застоявшегося в стайке телёнка. Вечера были тихие, зорькие, а ночи короткие, спаявшие закатные багрянцы с рассветной радуницей.
Если мне удавалось бодрствовать в час солнечного восхода, душа наполнялась таким несказанным счастьем, будто открывались разом все сокровенные тайны мира. Так бы всегда, во все времена просыпаться вместе с первым лучом солнца и последней ночной песней соловья, слушать вздохи трав и шорох листвы, освобождающихся от брильянтовой росы, полной грудью пить влажный ароматный воздух сада. А ещё бежать легко, крылато нестись над землёй, будя её, опережая солнечные лучи. Красота! Но…
Но и мама встаёт рано.
- Ты куда такую рань? А вот и хорошо, что встал – корову в табун угонишь.
Регби — игра хулиганов, в которую играют джентльмены;
футбол — игра джентльменов, в которую играют хулиганы.
(английское изречение)
1
Мяч не давался – скользил вертлявой ящерицей меж ног ребячьих, падал и путался в высокой траве, вновь вздымался, но никак не хотел лететь, куда его посылали.
- Пас! Пас! – будоражили истошные крики.
Наконец, трёхклинка вырвалась из толчеи и сбила горкой сложенные кепки и майки.
- Гол!
- Штанга!
- А я говорю – гол!
- На-ка выкуси!
- Кому по сопатке? – Вася Добров, чьё право на гол оспаривали соперники, выпятил худую и потную грудь.
Всегда спокойный и рассудительный Сергей Ческидов демонстративно высморкался ему под ноги:
- Вот твой гол, поднимешь – засчитаем.
- Что? – Вася взбешён. – Я тебя, Тыква…
Он набычился и готов был ринуться на обидчика, но Андрей Шиляев прицыкнул на него, и Добрик скуксился. Ческид побежал за мячом, а к Васе подошёл Серёга Колыбельников:
- Тебе за Тыкву старший Чесян знаешь, что сделает?
Он покрутил у виска пальцем.
- Грушу он из тебя сделает и в сарае, как Слава Ломовцев, подвесит.
Добрик, совсем уже остывший:
- Да был гол-то…
Спор продолжился, и каждая сторона оспаривала своё мнение, не поддаваясь ни на какие доводы. Так и не пришли ни к какому мнению - устали спорить, играть тоже расхотелось. Уселись в траву, и Вася Добрик, ковыряя болячки на ногах, обиженно ворчал:
- Были б штанги.… А так, хрипеть – ни о чём. Да и играть-то не интересно. Коротышка в калитке – все удары выше ворот. Кто громче орёт, тот и побеждает.
Боря Калмыков ехидно усмехнулся:
- Ты ещё скажи - разметка, сетка и судья.
- Ну, а что пузырь-то гонять зазря. Команда «Лишь бы пнуть» из колхоза «Светлый путь». Если заниматься футболом, то всерьез. Поле как поле оборудовать, чтоб гостей пригласить, и не стыдно было.
Град насмешек и ехидных замечаний посыпался со всех сторон.
- Хочу сказать, - Миша Мамаев, опёрся на руки за спиной, широко раскинув босые ноги.
- Говори, только короче.
- Тут и говорить много не надо - притащить из леса соснины да поставить ворота.
Шиляев, сердито прищурясь:
- Лесник тебе притащит, пожалуй, так притащит, что нечем будет в футбол играть. Орёлик!
Я за Мишку всегда горой:
- А если попросить? Неужто не даст? Могу даже в райком комсомола сходить, попрошу там специальную бумажку для лесника. Для хорошего же дела – для молодёжи, для спорта. Райком его за нас может так вздрючить, что он не обрадуется. В барсучьей норе рад будет скрыться.
Моя мысль всем понравилась, а Шиляеву нет.
- Забавник же ты, Агарыч – в райком. Там тебе скажут, ходи на стадион гимнастикой заниматься.
- Или лыжами, - буркнул Боря Калмыков.
- Или лыжами, - согласился Андрей.
- А я скажу, хочу в футбол играть, - настаивал я.
Но Андрей и внимания не обратил на мои слова.
- Лесник с твоей бумажкой под куст сходит и рад будет – воры сами сдаваться пришли. Он тебя в тюрягу сдаст и грамоту получит.
В тюрягу никто не хотел, и все приуныли. Кроме Шиляева.
- Нет уж, если тащить сосёнки на ворота, то уволоком. Лес большой - лесник один. Глядишь, проскочим. Ну, а попадёмся, то можно и в морду.
Он сжал крепкий кулак:
- В лесу закон – черпак, лопата. Кто смел – тот и съел. Короче, что нам толпой одного лесника бояться? А, парни?
Родители уехали по какому-то случаю в деревню, и остались мы с сестрой в доме одни. Она все дела переделала и на улицу - ей там весело. Как раз пришёл из армии Сергей Помыткин, собрал девчат в кучу, на гармошке играет - они поют. Потом хромку отложит, байки чешет - страшные и смешные, из солдатской службы. Например, такую. К одному посту ходить надо было через кладбище. Идёт однажды сержант Помыткин, а навстречу приведение. Сергей его - бац! – прикладом, а оно схватило автомат и не отпускает. Сержант кинулся наудёр. Примчался в караулку.
- В ружьё! – кричит. – Жмурики наших обижают!
Пошли с фонариком, автоматы наготове. Видят – сержантов на берёзе висит, ремнём за сук зацепился. Вот тебе и приведение!
А однажды этот герой чуть старуху не пришил - та жила рядом с кладбищем и бельё просохшее снимала потемну. Серёга кричит:
- Стой! Стрелять буду!
Старуха присела с испуга, а сержант опять без фонаря - боится приблизиться и нарушителя не хочет упускать. Дал очередь вверх. Ребята с караулки примчались, а старуха чуть Богу душу не отдала.
Вот и я однажды, как эта старуха….
Сестра моя доблестная наслушалась баек и заявляет:
- Боюсь домой идти одна.
Проводили толпой до калитки:
- Иди не бойся – вон свет горит.
Она:
- Это братик спит. Если его приведения не придушили.
Вошли в дом. Нет приведений. Я мирно сплю на раскладушке.
Сестра:
- А вдруг они в подпол попрятались?
Подпол под нашим домом – гордость отца и матери. Отец его выкопал высоким, просторным, со ступеньками из земли. Мама его выбелила, обиходила – будто ещё одна комната в доме. Бабушка Даша из Петровки приехала в гости, поахала, глядючи, и заявила:
- Ой, хорошо здесь домовому.
А мы как с сестрой услышали, стали подпола бояться.
- А вдруг они в подпол спрятались?
Полезли в подпол. Крышку откинули, спускаются, фонариком светят и все ахают – будто чудо природы зрят. В этот момент я просыпаюсь. Представляете? И так весь страхом истомился – жизнь не в радость - а тут ещё вижу вдруг: подпол открыт, свет там колеблется, и голоса чьи-то - бу-бу-бу. Всё, думаю, до меня добрались. Только что они в подполе делают? Наверное, смотрят - куда труп закопать. Ну, что рассказывать? Не заверещал я, не заплакал. Не сорвался с места вскачь – ни в дверь, ни в трубу не сиганул. Лежу - столбняк меня прошиб. Всё вижу, соображаю, но, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. Губы словно спаяло, язык чугунный – не повернёшь. Девки с Серёгой из-под пола вылазят, а я только глазёнками - луп, луп, луп.
Нинка-соседка сразу ко мне:
- Ой, Толенька проснулся. Какой ты тёпленький и вкусный.
И с поцелуями. Всегда она такие штуки проделывает, когда видит меня. А я чтобы отбиться, хватаю её за грудь или за ягодицу.
- Ой, охальник, какой! – кричит Нина и отпускает.
А сейчас не кричит и не отпускает, потому что я пошевелиться не могу. Нинэль ставит мне засос на шею и выходит за остальными.
- Завтра, - говорит, - похвастаешь.
А я отрешённо думаю, каким-то оно будет это завтра.
Инвалидом не стал, слава Богу. Ночь прошла, и недвижимость мою как рукой сняло. Проснулся, правда, очень поздно – никогда так не вставал. Перебрался через дорогу, сел на соседскую лавочку и поглядываю на свой дом, будто дед старенький. Ну, совсем бегать не хочется, мчатся куда-то, играть - как хорошо сидеть на солнышке, ни о чём не думать и только поглядывать на окружающий мир. Вон куры гребут лапами сырую землю кювета в поисках дождевых червей - не скучно им. Верный Моряк показался в калитке, тявкнул, цепь натянув - что сидишь, молодой хозяин, скидай скорей с меня ошейник да сгоняем к болоту….
В Жвакинских воротах заскрипела калитка, и вот они, всей семьёй, с чемоданом и ещё каким-то баулом - наверное, на вокзал, Сашку провожать. Значит, кончился его отпуск, и нашим кошмарам теперь конец. Прошли мимо, увлечённо беседуя, на меня и не взглянули. А я проводил их до угла взглядом, и даже мысли о том, что Кока с Васькой теперь беззащитны и можно с ними за всё поквитаться, не приходило - так душою вымотался за этот месяц, что рад был худому миру.
Потом сестра позвала завтракать.
- Ты часом не заболел? - участливо приложила ладонь к моему лбу.
Нет, я не заболел – просто постарел за одну ночь, за весь этот кошмарный месяц на целую жизнь.
Так бывает.
Подводя итог потасовке, можно сказать, что мы показали Жвакам, где зимуют раки - объяснили заполярнику, кто на улице хозяин. Можно и так сказать, если бы не одно «но»…. На следующую ночь у Мишки Мамаева сломали будку в огороде - в щепки разнесли, а печку утащили. Слава Богу, никто там не ночевал, а ведь могли – мы с Мишкой или он один. Через день снова ЧП - Духу вышибли все три окна, выходящие на улицу. Разом будто от взрыва ударной волной. Но какой там взрыв – Духович нам три осколка кирпича продемонстрировал.
Следующей ночью чуть не убили Андрея Шиляева – ему проломили голову в собственном дворе своей же гантелью, из тех, что лежали на спортивном помосте. Шиляевы не имели дворового пса, а только маленькую комнатную собачку. Она-то и взволновалась среди ночи. Две Тани, мама и дочь, держась за руки, с собачонкой на руках вышли на крыльцо, а там Андрей в лужи крови и без памяти. Вызвали скорую. Андрей остался жить, а мог бы и того.… сыграть в печальный ящик. Так он сам выразился, когда мы, толпой навестили его в больнице.
И тогда всем стало ясно, что Жвак мы не победили, а только загнали в подполье. Потому что ЧП на нашей улице стали совершаться каждую ночь. Что интересно, Жваки совсем пропали с наших глаз. Будто и нет их на белом свете. Родителей ещё можно было увидеть – ну, когда они с работы или на работу. А сыночки словно вымерли. Но каждую ночь что-то жуткое творилось на улице.
Взрослые подозревали нас, нормальных пацанов, и, конечно, притесняли. Но мы-то знали, чьих это рук подлые проделки, но ничего с ними не могли сделать, а жаловаться или доносить – не в наших правилах. И с каждым днём всё больше и больше начинали страшиться за свою участь. Даже завидовали тем, кто уже пострадал - дважды Жваки в один дом не наведывались.
По какой-то им одним известной схеме или списку они в ночную пору навещали очередную усадьбу. Возможно, дежурили там до рассвета. И, если не удавалось отловить и отлупить именно того, кого хотели – пакостили. Так, Ломовцевым кошку кинули в колодец, и прежде, чем выловили её разложившийся труп, хозяева животами изболелись.
Ну, ладно, дохлятину можно выловить, воду прокачать. А Вы представьте ощущения хозяйки, когда тянет она за шнурок и вытаскивает из колодца (холодильников ни у кого ещё не было) не колбасу, скажем, в бидоне, а дырявое ведро из туалета, в котором бумажки с дерьмовыми росписями. Всё, закапывай колодец - никто из него больше пить не захочет. Даже поливаться брезговали. Такое случилось у Колыбельниковых.
У Рыжена скотина утром вместо стайки оказалась на огороде – всё, прощай урожай! У Назаровых Малька бросили в колодец. Пёсик такой славный был – на всех лаял, но никого ни разу не укусил. Его дразнить – одна умора. Я представил, как они вытаскивали щенка из будки, душили верёвкой, топили в колодце - и вновь возненавидел пожирателей голубей. Но и опасался: если кто попадался им – били.
Вовку Грицай отлупцевали возле уборной, куда он ночью по нужде пошёл. Прихватило парню живот – а им и дела нет. Помнишь, Ваську обижал? Не помнишь? Память застило? Сейчас освежим. Бац! Бац! Представляете, какое надо терпение иметь, какой ненавистью пылать, чтобы полночи ждать, не зная наверняка – появится или нет, тот, которого ждут. Меня в Вовкином рассказе озадачило другое - огороды наши рядом, и забора между ними нет. Выйди я ночной порой – мне бы досталась. Серёгу Ческидова избили у ворот его дома – а не гуляй по ночам. Накостыляли Васе Доброву. Выследили, когда мать на дежурство ушла – в дом вошли и избили.
Словом, кошмар на улице Лермонтова.
Сашка лежал тёмным пятном на чёрной земле. Я думал, он прикинулся поверженным - есть такой приём: избиваемый затихает, как бы сдаётся на милость победителя, и драка прекращается. Но Сашка вдруг зарычал, не дождавшись, когда его оставят в покое, поднялся с земли, вырвался из круга терзавших его противников и побежал прочь. Вернее, к дому. Его никто не преследовал, и он вскоре перешёл на шаг.
Навстречу ему Васька. Этот умственно отсталый что-то нёс в руках – вилы или топор, а может, ружъё? Сашка отнял у него это что-то, развернул домой, и они скрылись в калитке ворот.
Ребят мы нашли на берегу Займища. Не стало предела их возмущению.
- Ну-ка, погодите, - Олег Духович заметил Ваську Жвакина, собиравшего ракушек у лодочного прикола.
Прошлой зимой в спортзале школы открылась боксёрская секция. Ну, мальчишки все сразу туда - и друзья неразлучные, Барыга с Духом. Только Калмыков после первого же синяка слинял и прибился к лыжникам, а Духович ничего - прижился. Говорили, что не плохо у него получается - колотушками махать. Сейчас мы с интересом ждали, как отдубасит он воришку.
- Смотри, какое небо голубое, - сказал Дух.
И Васька послушно задрал подбородок, подставляя его удару. Мы ждали красивого апперкота, а Олег банально пнул Жваку в пах. Васька взвизгнул и начал сворачиваться по спирали. Вот руки его коснулись земли - сейчас ткнётся лицом в пыль и свернётся клубком. Но в этот момент Васька, как мифический Антей, будто получив от Земли силу, начал раскручивать спираль в обратную сторону. Вот он уже стоит перед Духом во весь рост. Вот он поднял ногу и лягнул противника в солнечное сплетение.
А что же наш боксёр? Он опрокинулся на спину и скрючился на траве раздавленном червяком. Мы бросились на выручку и преследовали Васятку до самых ворот его дома. Впрочем, без всякой надежды на успех – слишком велика была фора.
Ваську били всегда и везде. Били за дело и просто так. Били свои, били чужие. Он никогда не сопротивлялся, не давал сдачи, даже если на него наезжали маленькие и дохлые. Единственная защитная реакция у него была…. Короче, он был соплив, и в момент мордобоя надувал у носа большой пузырь зелёных соплей. Нападавшим становилось противно, и они оставляли Васисуалия в покое. Он учился в классе для умственно отсталых детей. Был такой разновозрастный в деревянной школе. Наверное, по этой причине он ни с кем не дружил. Наверное, по этой причине его всегда били. А может, и без причины. Теперь-то уж точно появилась – засветился Василёк своим воровством. И Кока. Этот прохиндей был допущен в общество нормальных парней - всё вынюхивал, а потом братца наводил. Сам, должно быть, стоял на шухере. Держись теперь, Жваки – у улицы законы суровые.
Нам бы, дурачкам, задуматься - почему это забитый и безответный Васисуалий вдруг насмелился дать сдачи. С какого это перепугу он таким прытким стал – ведь никогда не бегал и всё терпел, раздувая свои пузыри. Но не задумались. Лишь под вечер я узнал причину его необычного поведения - к сестре пришли подружки и шумно обсуждали новость.
- Чемодан у него с металлическими уголками. Брюки узкие, корочки сверкают, а галстук шнурком до самой ширинки.
Девчонкам лишь бы пёрышки поярче, а что за попугай под ними – и не важно. Я и не слушал. Потом – стоп! Фамилия знакомая прозвучала.
- Это вы о ком сейчас.
- Сашка Жвакин приехал.
Вот это новость! Вот с чего Васька стал не похожим на себя, а Кока начал вилами швыряться. Сашка был старшим из трёх братьев. Его сверстники служили в армии, а он завербовался на стройку и работал где-то за Полярным кругом. Года два его не было в наших краях, а теперь заявился в самый неподходящий момент.
С этим известием помчался к другу. Мишка сидел за столом на кухне и уплетал картофельные оладьи с молоком. Рот его был набит, и по этой причине, что-то промычав, кивнул – садись, мол, рядом. Я похлопал себя по животу, намекая – из-за стола только что, и его драникам вряд ли сыщется место. Но друг мой был роднёй Демьяну из басни – хлопнул на край стола пустую кружку и потянулся к кринке с молоком. Я поспешил ретироваться: выскочил из дома, присел на лавочку у ворот - здесь дождусь.
Смеркалось. Перекликались собаки по дворам, им вторили гагары с болота. Тихий чудесный летний вечер угасал, отдаваясь во власть звёздно-бархатной ночи. Пахло зеленью садов и болотной тиной. Она везде - у берега, на подсыхающих сетях, в бревёнчатых пазах домов. Наши улицы не освещались – по ночам хоть глаз коли. Если хочешь без опаски и конфуза пройтись, запасайся фонарём. А иначе…. Впрочем, пугать не буду вампирами да вурдалаками - самое страшное и неприятное, что могло произойти в тёмное время суток, это вступление ногой в коровий блин. Кому хошь настроение испортит….
Надо было испортить Мамайчику аппетит новостью о Сашке Жвакине. Его приезд, мнилось мне, менял расстановку сил не в нашу пользу. Помню и те времена, когда гоняли их всех троих. И они, конечно, бежали, если путь был свободен, и дрались, если отступать было некуда. По-настоящему дрался только Сашка, а меньшие Жваки вяло отмахивались. Но отмахивались же. Это в отсутствии старшего брата они сделались такими податливыми: Кока костыли разматывал, едва жареным запахнет, а Васька становился в позу цапли – прижимал одну коленку к животу, раздвигал локти, прикрывая голову, только нос один торчал, и на конце его начинал надуваться большой зелёный пузырь.
Что-то привёз Александр со своих Северов. Я не чемодан имел ввиду – характер его: злее стал иль добрее? Может, как самый старший на улице, выйдет к парням и скажет:
- Ребята, давайте жить дружно.
Только подумал – три тени прошмыгнули рядом. Топ-топ-топ – ногами. Бу-бу-бу – говорят что-то. И в темноте они были узнаваемы - вон тот с краюшку Кока, в серёдке Васька, а самый здоровый Сашка Жвакин. Куда это братья ночной порой? И вдруг мне стало ясно – Духа бить.
Нет, не скажет Сашка – давайте, ребята, жить дружно. Вот бы они сейчас меня увидели - накостыляли походя. Да ладно бы. Ни себе, ни кому другому не пожелаю попасть беззащитным в лапы Жвак - не дай Бог им выплеснуть столь долго копимые обиду, боль и унижения….
Стукнуло калитка, я вздрогнул.
- Мишка, чёрт, ходишь, как медведь!
- Сыкнул?
- Тут такое творится, расскажу – сам обкакаешься.
И я выложил все известные новости. Мишка согласил, что положение серьёзное, но паниковать не стоит, а надо собирать ребят. В Калмыковской будке застали троих – самого Барыгу, Рыжена и Духа.
- А тебя уже ловят, - сообщили мы.
И пока рассказывали, Рыжен смотался за Шиляем. С такими силами можно было выступать на врага. Нас было шестеро против троих. Мы с Рыженом молотим Коку. Дух и Барыга – Ваську. Ну, а старшим придётся биться с заполярным Жвакой.
Мишку ещё никто не побеждал на улице. Хотя друг мой не из задир – просто давал сдачи и при этом не признавал авторитетов. Андрей Шиляев вообще претендовал на роль уличного лидера – вот пусть и отдувается. Из Барыги, какой боец – он никогда ни с кем не дрался, разве что с младшим братом, и тот, чем-либо вооружившись, всегда обращал его в бегство. Сидел примолкнувшим Рыжен. Не слышно его обычного:
- Да я.… Да Коку…. Одной левой…. Да вот так, да вот эдак….
Кока с поддержкой старшего брата становился в наших глазах серьёзным противником. Хиляком он не был, а вилы как метнул – с серьёзным намерением пригвоздить меня к крыше. Бр-р-р.… У меня до сих пор мороз на коже.
Сидели на Мамаевской лавочке, поджидая Жвак. Рассудили так – не стоит за ними гоняться, сами придут. И Дух на этом настаивал, хотя я не понял, чем он руководствовался - домой идти с провожатыми куда веселей. Сидели, негромко переговариваясь.
Вот как вечерами ватаги сбиваются? Выйдешь на улицу, прислушаешься – если ни гитар, ни голосов не слышно, то уж собачий переклик точно выдаст то место, где нынче тусуется молодёжь. Мы, наверное, пару часов отсидели – никто к нам не прибился. И понятно, почему.
Вдруг слышим – топ-топ-топ и бу-бу-бу. Жваки. С нами поравнялись.
- Эй! – окликнул Андрей.
Сашка с дороги к нам подворачивает. Его и численность не смутила.
- Олег Духович здесь?
Мишка поднялся:
- Зачем тебе?
Сашка ответил Мамайчику ударом в лицо, и кутерьма закрутилась. Назвать потехой происходящее язык не поворачивается. Сашка вертелся как заведенный, а мы оказались не готовыми к такой атаке. Прежде, чем оторвали задницы от скамьи, каждый успел получить по зубам. Сашка бил поднимающихся и поначалу успевал за всеми, а потом его всё-таки оттеснили от лавочки, и в побоище втянулись его братья.
Мы, как и намеревались с Рыженом, набросились на Коку. Рыжен первым набросился и первым получил. Он даже упал – то ли от Кокиного удара, то ли от прыти своей неуёмной. С земли закричал:
- Ах ты, гадина! Убью сейчас!
И Кока пасовал - кинув братьев и поле битвы, ринулся домой. Хоть и был он совсем рядом, но был на запоре. Такие запоры, ещё их называют завалами, имеют все усадьбы нашей улицы. Большие ворота запираются ржавой трубой - если её немножко продвинуть в скобах, то запирается и калитка. В воротах делается дырка, сунув руку в которую, можно открывать и запирать калитку с улицы. На эти манипуляции у Коки, понятное дело, времени не было.
Подворотня завалена широкой доской, и лишь маленький лаз оставался для кур – чтобы они могли свободно покидать двор, ну и, конечно, возвращаться, когда им заблагорассудится. В эту дыру и метнулся перетрусивший Кока. Голова с плечами проскочили, а вот задница застряла - ей-то и досталась вся ярость Толькиных башмаков. Этому придурку схватить бы Коку за ногу и держать до моего спешного прибытия. Вдвоём мы бы вытащили Николая на лунный свет, и не спеша, со вкусом отмутузили. Но головой Рыжен умел только драться. Короче, когда я подбежал, Кокины башмаки исчезли в подворотне.
Со своим заданием мы справились – враг разгромлен и бежал. Можно было вернуться и посмотреть, как там обстоят дела у других. И мы вернулись.
У Сашки были два противника, но он быстро сообразил, кто из них опаснее, и всю ярость свою и силу обрушил на Андрея. Шиляй считался хорошим бойцом, но старший Жвака был значительно крупней, и отчаяние добавляло ему силы. Пока они бились, Мишка в сторонке стоял – и я знал почему. Мамайчик мог драться с кем угодно, мог биться и с двумя, и с тремя противниками. Он не мог только одного – вдвоём нападать на одного. Так был устроен мой друг. И когда Андрей падал, наступала его очередь. Но и тогда он не бросался на Сашку сзади.
- Эй, собака, берегись! – кричал он и ждал, когда Жвака оставит Андрея и бросится на него. И лупили они друг дружку с яростью и без жалости. Но Сашка постоянно держал Андрея в поле своего зрения, и едва Шиляй, оклемавшись, поднимался, бросался на него. Мишка вновь оставался без дела и томился ожиданием.
Барыга не дрался. Он скакал на месте и тряс руками, как обычно делал в минуты душевного волнения. Я не видел, как плясали людоеды у костра на острове Робинзона, но был свидетелем и даже участником (держал сырой валенок) сушки у костра, провалившегося под лёд пацана. Он тряс, обжигая, ладони над костром и скакал с ноги на ногу – босые ступни колол снег. Такой вот, примерно, танец исполнял Барыга в двух шагах от того места, где его друг утюжил Васисуалия тренированными кулаками. Средний Жвака притулился к нашему забору в известной уже позе цапли – прижав одну ногу к животу. Интересно, а пузырь свой знаменитый уже надул? Сам я его ни разу не видел, только слышал от тех, кто Ваську бил.
Рыжен – сказалась Шиляевская выучка – решительно подскочил и, дёрнув Ваську за волосы, опрокинул на спину. Потеряв опору, Васисуалий жалобно заверещал. Знаете, настолько жалобно, что у меня сами собой опустились руки, и пыл весь боевой пропал. Забыл я про съеденных голубей и пожалел умственно отсталого парня.
Ночь была. Дождь накрапывал. Мы набились в будку к Калмыкам. Сергей Ческидов бренчал на гитаре и пел с надрывом:
- Плачет девушка в автомате – вся Калькутта из подлецов
Вся в слезах и губной помаде, перепачканное лицо….
Хорошая песня, красивая. И голос у Сергухи неплохой. На душе моей от тепла в будке, дружелюбной тесноты, когда плечо касается плеча, а ногам вообще места не найти, от песни жалостливой такое тепло разлилось - вот оно счастье пацанское! Что ещё от жизни надо – чтобы дождь не на голову, чтобы друзья рядом, и гитара с нами.
- Ей сегодня идти одной вдоль по улице ледяной….
Я встрепенулся от душевной неги:
- Э, стой! Тут ты, братец, заврался – откуда в Калькутте ледяные улицы? Любому дебилу известно – там жара несусветная.
Ческид мне затрещину:
- Больно умный!
И ещё бок кто-то щиплет. Потом ногами, ногами, и вытолкали меня под моросящий дождь. Вот тебе и друзья!
Кричу:
- Я вас спалю к чёртовой матери! Спасибо скажите - уж лучше не жить, чем такими тупорылыми! В снежки они на экваторе играют.
Но ребята дверь захлопнули и меня не слушают. Пошёл было прочь – злость и обида подгоняли, а потом присел на ящик под яблоней, спасаясь от дождя. Куда идти? Домой, на чердак? Просто так? Может, устроить какую каверзу? В трубу чего засунуть – так они печку не топят. Волком повыть – да разве такую ораву напугаешь. Надо бы у Барыги голубей стащить. Подумал и с этой мыслью поплёлся домой.
А голубей действительно у Калмыков украли той ночью. Всех. А одному, чемпиону улицы в игре на верность дому, голову оторвали и бросили в голубятне. Я видел его обезображенное тельце. Тоску и страх душевный нагнало на меня это зрелище. Ведь, что получается? Очень даже может быть, когда сидел я под яблоней разобиженный, рядом в двух шагах прятался вор. Если он только собирался совершить кражу, то мог просто затаиться и выждать. А если моё появление застигло преступника уже с краденным, то он очень даже запросто мог пристукнуть меня дрыном или кирпичом. Или удавку на шею….
Как на похороны набились пацаны в Калмыковский двор. Всем вдруг стало ясно, что ворюга среди нас обретается – ведь он точно знал, что вот этот пёстрый и хохлатый, из породы бабочных, быстрее прочих голубей находит путь к родному гнезду. Высказывались предположения. Кто-то назвал Банана. Ему был резон отрывать хохлатому голову - из-за него простил Барыге приличную сумму старого долга. Пошли к Банану.
- Не мог он, не мог, - твердил я дорогой. – Хорошо его знаю - не может он быть вором.
Сашка на линчевание не появился - вышла его мать и стала нас усовещать. А наши горячие головы так и объявили женщине:
- Теперь капец вашему сыночку – варите кутью.
Саня в наши края больше ни ногой. Летом можно дома отсидеться, но осенью в школу, и там его вздуют. Это точно. Но я не верил - горячился и убеждал, только никто меня не слушал. К Мамайчику приставал:
- Мишка, ты же все загадки телепередачи «Есть ли у вас в семье Шерлок Холмс?» разгадал. Ты же наш уличный сыщик – что тебе стоит ворюгу сыскать?
Друг безмолвствовал. Напрягался и молчал, потому что не было зацепочки.
А потом она появилась.
Я шнырял по свалке за околицей, отыскивая консервные банки, из жести которых сворачивал наконечники камышовых стрел. Рогатка меня не увлекла, но от лука не отказался – благородное оружие благородных людей. И вдруг увидел…. Нет, ошибиться не мог. Взял в руки, пошарил вокруг взглядом - больше ничего такого, только вот это маленькое, как у куличка, крылышко жёлтого трубача. Ошибки не могло быть. Сколько раз я держал его владельца (владелицу?) в руках. Они были почти ручные, Вовкины трубачи – клевали зерно с ладони, пили слюну с языка. Просто прелесть! Такие милые, доверчивые и беззащитные. Однажды пропали. Мы думали, украл кто-то, перепродал, и живут они теперь далёко от нашей улицы, в чьей-то голубятне выводят жёлтых птенцов. А оказывается, злая участь постигла их, страшная доля.
Я помчался к Мишке. Мамайчик не только подтвердил мою догадку, но и сказал твёрдо, без тени сомнений в голосе:
- Это Жваки. Они, сволочи, голубей жрут.
Согласен был с ним, но хотелось покритиковать идею.
- А как же крылышко на свалку попало. У нас дома перья куриц и уток, что отец стреляет, всегда сжигают в печи.
- Просто, - говорит Мишка и вертит находку перед моими глазами. – Красивое? Маленькой Жвачке, могло понравиться? Наигралась – бросила, или потеряла. Смели в мусор и выкинули на свалку. Потому и сохранилось.
Логично.
- Логично, - говорю.
Или я тогда ещё не знал таких заумных слов? Может, сказал:
- Всё верно – так и было.
А Мамайчик продолжал:
- Только не докажешь - отопрутся.
- А если отлупить?
- Не сознаются.
- А если сильно побить?
- Их что, мало бьют? Привычны уже.
- Так что делать?
- Не знаю.
Не знал Мишка до обеда, а в полдень заявился ко мне.
- Не струсишь?
Одноклассник Барыгин, Олег Духович, пришёл с печальной новостью – его обокрали, ночью стырили голубей. Олег хоть и жил далеко от нашей улицы, но дружил с Борькой Калмыковым и вечно у него ошивался.
У Мамайчика тут же родился план операции, и он поспешил ко мне.
- Не струсишь?
- А ты сам?
- Мне на забор не залезть, а ты меня не поднимешь.
Мишкин огород соседствовал со Жвакинским. Его самодельная будка, в которой мы не раз ночевали вместе, стояла впритык к их забору из тонких и длинных жердей. Взобраться по ним под силу разве что коту. Но Мишка залез на свою будку, я встал ему на плечи и, перешагнув через гибкий штакетник, ступил прямо на шиферную крышу жвакинскогого сарая. Она была односкатной и пологой. Пачкая штаны и рубашку о шифер, пополз к верхнему краю, с которого можно было обозреть двор, недоступный постороннему взору с улицы. Добравшись, стал двигаться медленно-медленно, буквально по сантиметру в минуту – ведь меня легко могли увидеть из окон дома, который голубел ставнями через двор, как раз напротив этого сарая.
Наконец, глаза мои достигли кромки крыши, и я сразу увидел голубей. Они ходили по двору вместе с курами, пытаясь что-нибудь поклевать. Это были не жвакинские сизари. Ещё вчера красивые и игровые птицы превратились в жалкое своё подобие. Не сразу я разобрал, как это произошло. А потом понял, у них подрезаны крылья - маховые перья под самые основания. Несчастные то и дело тыкались клювами в своё оперение, силясь понять, что же с ними произошло – куда ушла вся сила, так легко прежде поднимавшая их к самым облакам.
Из черноты дверного проёма какого-то строения вышел Кока и сразу увидел меня. И я его увидел. Наши взгляды встретились. Его выражал изумление, мой – холодное презрение.
- А голубки-то Духовы, - сказал я.
Колька Жвакин ничего не сказал. Его рука потянулась к вилам, что стояли, прислонившись к стене дома. Неужели кинет, подумал я. Не знаю, что подумал Кока, но его глаза продолжали сверлить меня. А вилы приняли горизонтальное положение.
Положение было отчаянным. Для него, по крайней мере. Ведь я стал свидетелем страшной тайны. Если я с ней сейчас выйду на улицу, то жизнь братьев Жвакиных станет кошмарной. Но мне надо было ещё выйти. Ведь сейчас я был на вражеской территории и как бы в их власти.
Впрочем, на что он надеется? Всерьёз думает, убить меня, и не дать тайне открыться? Интересно, как он это намеревается сделать? Думает, что я вскочу во весь рост и подставлю грудь под его дурацкие вилы? Да я просто спущусь немного, а потом встану на ноги – но ты меня не увидишь – разбегусь и прыгну с крыши через забор в картофельную ботву. А там Мишка, и ты туда не сунешься.
Но что это я? Ведь никогда Коки не боялся, скорее наоборот. Впрочем, мы и не дрались ни разу. Просто Коку бьют всегда, и брата его старшего, Ваську - такая семейка. А сейчас-то мне чего боятся? Или кого? Коки что ль? Ну, был бы Васька…. Он старше, здоровее. Хотя трус, конечно, но психованный. С Васькой я бы не рискнул.
- Я бы на твоём месте повесился, - дал я Коке вполне приятельский совет.
- Га-а-а-ад! – заорал мой бывший одноклассник и швырнул в меня вилами.
На четвереньках, но ногами вперёд и брюхом кверху, я семенил к противоположному краю крыши. Ударник в школе, мнивший себя умнее многих ребят, даже старших, в данной ситуации считал себя в полной безопасности. Но я забыл об одном очень важном природном явлении – о законе всемирного тяготения. А двоечник и второгодник Жвакин Николай не забыл. Или это получилось у него случайно?
Короче, вилы, брошенные его рукой, взмыли над крышей, перевернулись в полёте и устремились вниз остриями с нарастающей скоростью. Пробив шифер, они воткнулись в крышу буквально в сантиметре от моих кед. Вот если бы я семенил чуть-чуть быстрей, то сейчас бы….
Холодный ужас пронзил моё существо. Вскочив на ноги, в два скачка добежал до края крыши и прыгнул в мамаевский огород. Картофельная ботва смягчила удар - я упал, но не ушибся. Мишки не увидел, и, подгоняемый страхом, помчался в его двор через грядки, не разбирая дороги.
Приятель поджидал меня, сидя на солнышке, прислонившись спиной к своей будке. Увидев, какого я задал стрекоча, поспешил вслед и перехватил меня у ворот моего дома.
- Ты что?
- Фу, чёрт! – стряхнул я оцепенение страха.
Наверное, скажите: ох, и заврался Толяха - разве может тринадцатилетний мальчишка кинуть вилы выше крыши сарая? Сказать, что вилы были лёгкие, а сарай низкий? Всё что угодно можно сказать. Но скажу только то, что видел - как они впились в шифер на моём пути, а я насмерть перепугался. Ваше дело – верить или нет.
Пойдём дальше.
Голубями увлеклись пацаны бугорские не без моего участия.
До того, как все буквально заразились к ним любовью, обитала стая на подворье у Жвакиных. Именно, обитала. Потому что голуби были таксебешные – сизари. Потому что хозяева их совсем не кормили. Летали эти бедолаги по полям, дорогам, перебивались воровством у кур на чужих дворах. И более того, Жваки ели этих вестников мира. «Оторвал башку и в лапшу». – Кокино выражение.
Друг у меня был, одноклассник Сашка Дьяконов - матершинник ужасный. За часто повторяемое: «Соси банан через диван» имел кличку «Банан». Но не суть в этом. Вот он держал голубей – дорогих, породистых. Жил возле общественной бани в конце Октябрьской улицы. Ходить к нему запросто было не просто – мимо Октябрьской не пройдёшь, а там шпана, того и гляди накостыляет. Потому и общались чаще в школе, а на лето расставались. Но в этот раз он меня сам нашёл. Понадобился ему фонарик. Похвастал я ещё в школе, что имею такую штуку. Отец с умыслом приобрёл: и подарок к моему дню рождения - не у всякого, даже взрослого парня, такой - и вещь на охоте крайне необходимая. Он так и напутствовал, вручая:
- Береги, сын, из рук не выпускай.
И говорю Сашке:
- Дать я тебе его не дам, но посветить могу. Чего ты хотел?
Оказывается к стае сизарей, что на чердаке бани обитали, прибился настоящий почтовый голубь. Дьякон мне его показал. Он чуть крупнее собратьев своих, и главное – на клюве во-от такие наросты. Короче, настоящий почтарь. Саня решил им завладеть, но днём ведь его не поймаешь, а в темноте голуби беспомощны. Вот и забрались мы с приятелем на чердак общественной бани. Испачкались, конечно, оцарапались, но нашли-таки приблуду. Бананчик его в клетку посадил вместе с голубкой. Через недельку, сказал, будут целоваться – а куда им деваться? Небось, Америку не открыл, что голуби целуются?
Когда их Саня на волю выпустил, почтарь только крыльями махнул – бросил суженную и на банной крыше снова воркует сизонькой голубке.
Снова Банан ко мне бежит. Снова шаримся по ночному чердаку. Нашли, схватили.
- Опять улетит, - пророчу я.
- Ну и хорошо, - ликует Банан. – Я его в Троицк свезу и продам. Бизнес буду делать.
Год прошёл, я и забыл об этом случае. А тут как-то Борис Борисыч Калмыков вручил сыновьям тридцать рублей и отправил в Троицк, снасти какие-то прикупить. Чтобы деньги хулиганы городские не отняли, собрали Калмычата толпу пацанов – проезд бесплатный пообещали и мороженое на десерт.
В электричке встретил Сашку Дьяконова - вёз на продажу известного почтаря.
- В который раз? – спрашиваю.
- Шестой, - гордо отвечает. – Он меня скоро богачом сделает.
Ну, богачом не богачом, а фонарик Банан себе приобрёл. К нам прибился. С нами по магазинам шлялся, а потом на базар всех затянул. Мужик-голубятник сходу десятку за почтаря предлагает. Банан торгуется, тридцатку просит. Мужик и не спорит:
- Согласен – стоит. Да денег сейчас нет. До пенсии ещё пару недель. Пойдём ко мне. Дам десятку и ещё пар пять хороших голубей.
Пошли всей толпой смотреть. Голуби, как на подбор - красивые, породистые, мохноногие, вислокрылые, с малюсенькими клювиками. Мужик объясняет:
- Это мартыны. Эти – жуки. Вон – бабочные. Выбирай – клетка в подарок.
Дьякон качает головой. А Борька Калмыков вдруг загорелся голубями.
- Бери, Банашка, я тебе, сколь денег есть, сейчас отдам за них, а остальные потом, со временем.
Сашка согласился - сделка состоялась. А Барыга, хитрец, на нас сэкономил - мороженое зажилил, да ещё пришлось от контролёров по вагонам бегать на обратном пути.
Став голубятником, Борька Калмыков шумную рекламную компанию повёл. Хвастал, как окупятся вложения, если каждая пара ему за лето три-четыре выводка принесёт. Да ещё играть он будет – на верность дому. Есть такая забава у настоящих голубятников – выпускают питомцев за много километров и пари на деньги заключают, чей раньше прилетит. Да и прилетит ли вообще? Ещё Борька грозился чужих голубей загонять.
Ну, и тронулся лёд. Все сразу захотели стать голубятниками. И раскрасилось небо над нашей улицей разноцветными стаями. А какие пируэты выделывали иные экземпляры – любо-дорого посмотреть. Нет, братцы, голуби это красиво. Это даже лучше воздушных змеев. Ну и заканючил я дома - хочу, мол, купите или дайте денег. Отец заколебался – вот-вот сдастся. А мама встала насмерть – только через её труп. И объяснение её упорству очень убедительное привела. Стиралась она исключительно дождевой водой, которую собирала крыша в бочки по углам дома. Без всяких солей и примесей водичка – щепотку порошка стирального бросила, и от пены нет спасения, не прополоскать.
- И чтобы в эту воду какие-то голуби…. От воробьёв спасу нет. Лучше бы рогатку смастерил да отучил их пакостить на крыше. Вообщем – нет, нет и нет.
Что делать? Пошёл к Мишке со своим горем. У него тоже нет голубей, но по другой причине – финансовой. Только что гроза закончилась - обходя лужи, пересёк улицу. Мишка доски строгает на верстаке.
- Что творишь? – спрашиваю.
Друг кивает:
- Домик гостю.
Проследил его взгляд. Под стрехой крыши притулился голубок – мокрый взъерошенный комочек.
- Грозой прибило, - поясняет Мишка.
- Дак ты бы его сначала поймал, - советую и предлагаю – Хочешь, к Рыбаку за сачком слетаю?
Друг мой:
- Куда он денется?
Мишка ещё голубятню не закончил, солнце обсушило приблуду - он сначала на конёк вспорхнул, а потом и вовсе отлетел в ему лишь ведомом направлении.
Мамайчик вздохнул вслед и предложил голубятню мне:
- Хочешь, подарю?
У Вовки Грицай та же беда – денег нет, а моде следовать хочется. Что он придумал – пошёл к леснику и нанялся сосёнки пропалывать. Маленькие, конечно, те, что от роду год-два. Через месяц у него в кармане лежал целый червонец (десять рублей). Поехал Вовка тайком от народа и приобрёл пару жёлтых трубачей.
Это, я Вам скажу, птицы! У них хвост как у павлинов - огромный, веером. Их даже слабый ветерок с ног опрокидывал – ещё бы, походи с таким опахалом. А цвет – жёлтый, удивительный. Вся улица и с дальних краёв ребята побывали у Вовки во дворе – всем любопытно взглянуть на диковинных птиц. Летать они, конечно, не летали. Я имею ввиду основные голубиные достоинства – заходить в точку, кувыркаться в воздухе, на хвост падать. Так себе – порхали над крышей, а чаще ворковали и целовались. Вскоре кладку сделали и сели на гнездо.
Вовка ликует:
- Ставайте в очередь, пацаны - на всех не хватит.
А улица судачит - десять рублей это много для такой пары, мало или как раз?
Грицайчик:
- За что брал, за то и отдаю – жлобиться не стану.
Наверное, нашёлся бы покупатель на невылупившихся ещё птенцов, да родители пропали - однажды ночью кто-то спёр их из голубятни, сломав нехитрый запор. Очень Вовка огорчился - неделю ждал, места не находил, а потом по совету знатоков отдал остывшие голубиные яица. Их подложили в гнездо другой паре, попроще, но, видимо, поздно – так и не вылупилось ничего.
А пропажи голубей с того дня (вернее, той злосчастной ночи) стали регулярными. И никого не обошла худая доля. У Славы Немкина всю стаю унесли из стайки. У Андрея Шиляева из голубятни. У братьев Ческидовых тоже из голубятни, а туда подкинули дохлую кошку – будто насмехаясь.
Волновался народ. Хитрости разные выдумывали, даже капканы ставили на воров, но они были неуловимы. А голуби пропадали.
Мстящий — всегда судья в собственном деле,
а в этом случае трудно не потребовать больше, чем следует.
( М. де Пюизье)
1
Каждому возрасту, говорят, свои увлечения, но улица вносит поправки.
Прошёл в кинотеатре фильм «Три мушкетёра» - добротный красочный французский фильм с Милен де Монжо в роли миледи, и наши ребята, в неё влюбившись, вооружились самодельными шпагами. Что из этого получилось, я уже повествовал. А получилось то, что пятнадцатилетний Виктор Ческидов проколол мне, дошколёнку, щёку своей ржавой проволокой. А вы говорите – возраст. Любви все возрасты покорны, а увлечениям – тем более.
Вслед за шпагами пришла страсть к рогаткам. Вся улица, от мала до велика, вооружилась незатейливым изобретением необремененного интеллектом ума человеческого и набросилась на воробьёв, скворцов, синичек и прочую пернатую живность, будто злее врага во всей природе не удалось сыскать. Они (воробушки), оправдывались стрелки, вишню клюют – после них только косточки на ветках висят.
Мне было жаль крылатых пернатых, и потому рогатки не делал. А самая лучшая была у Витьки Ческидова – настоящий «оленебой». Исполнением завидным, а главное Чесян вёл на ней зарубками счёт трофеям. Сначала штукам, потом десяткам, потом.… Дошёл бы и до сотен. Совсем умолкли бы без птичьего гомона сады наши, только шелест от поедающих листья гусениц, да Коля Томшин вмешался – отобрал рогатку у чемпиона убийц.
Чесян губы надул:
- На чужое позарился…. От зависти ты это, Петрович….
Томшин говорит:
- Смотри.
Выкопал яму на пограничной меже (огороды по соседству были), положил туда рогатку и стеклом прикрыл. Ческид утром приходит, смотрит, вечером смотрит: лежит его любимица, как экспонат в оружейном музее – не зарится на неё Коля Томшин. И успокоился.
Потом пришла мода на огнестрельное оружие. Пугачи, поджеги, самопалы загрохотали на бугорских улицах - того и гляди, людская прольётся кровь. Мильтоны на «бобике» катаются – вдруг выскочат, окружат и шасть по карманам. Найдут «пушку» - к себе волокут. Так боролись. А нам романтики в кровь добавляли или - как его? – адреналину. Впрочем, и это увлечение прошло мимо моих симпатий.
Отец так и сказал:
- Баловство всё это и хулиганство. Хочешь из настоящего ружья пострелять - на охоту поедем и постреляешь.
Сказал и слово сдержал. Мог ли я своё нарушить? Пообещал, в руки не возьму – и не брал. Курьёзный даже случай приключился с этой принципиальностью – а мог бы стать трагическим. Короче, дело было так. Однажды мой старший друг и наставник Мишка Мамаев объявил:
- Всё, больше в эти штуки не играю. Хочешь, подарю?
«Этими штуками» были два поджега и самопал. Причем, поджег один был выполнен в старинном стиле – ну, с такой массивной ручкой, как у пиратов, которые за поясами их таскали. У Мишки батяня - профессиональный столяр, и друг мой с его инструментами давно на «ты». «Пистоль» этот Мишаня вырезал из берёзовой коряги. А потом ствол и прочее «присобачил». Вообщем, отменная получилась штука – музейный экспонат.
На его предложение я пожал плечами – как хочешь. Он принёс, подаёт. Я, помня обещание отцу, кивнул:
- Положи на лавку.
Положил Мишка, ушёл – они лежат. Отец увидел, нахмурился:
- Мы, кажется, договорились.
Я, плечами пожав:
- Не моё – Мамайчика.
Мама:
- Вот я их в печке сожгу.
Отец:
- Смотри аккуратнее – они могут быть заряжены.
Маму это остановило. Отца что-то отвлекло. А они лежат на видном месте. Тут Рыжен ко мне прискакал – домашнее задание списать. На него иногда это находило – желание немножко поучиться. После его визита пистолеты пропали. Но я об этом ещё не знал. Вдруг под вечер прибегает мамаша Рыженкова:
- Ах, Боже-святы! Ваш Толька чуть моего сыночка глазика не лишил.
Этот придурок стащил оставленное без присмотра оружие и стал в стволах ковыряться. Доковырялся – пыжом в лоб, а пламенем начисто брови с ресницами смахнуло. Хорошо, что в стволе пули не было. А я думаю – поделом. И отец так же считал – отправил соседку восвояси:
- Верно говорят - на вору шапка горит.
Была мода на воздушных змеев. И опять Витька Чесян отличился – его бумажный летун, размалёванный под нахальную рожу, забирался под облака и там торчал даже при самом слабом ветре. С ним вообще никаких проблем не было. Лежит Витёк на травке и пальчиком бечевку подёргивает, чтобы хвостатая бестия совсем не уснул в заоблачных высях. Мне такого не сделать. Отец – на все руки мастер – пытался помочь. Но и его детище поднималось в воздух, если только я бежал, натягивая бечеву, во всю прыть навстречу ветру. А то вдруг вильнёт хвостом и носом в землю – тоже мне, пикирующий бомбардировщик. Короче, когда я у Чесяна выменял чемпиона всех воздушных змеев на какую-то ерунду, их полёты были уж не в моде – ни зрителей, ни помощников на поляне. Да и лето кончилось.
А в новом – другие увлечения.
У Калмыкова Борис Борисыча была будка рыбачья для подлёдного лова. Лето она коротала на берегу водохранилища, а с ледоставом использовалась по назначению. Однажды привёзли её и поставили в саду, а Толька с Борькой перебрались на лето туда жить. Ну, жить, не жить - ночевали там. И каждый считал за счастье составить им компанию. Тогда и случилось новое поветрие - в садах ли, в огородах все ринулись строить будки и оборудовать их для ночлега. Не в почёте стала ночёвка под крышей дома в кроватях на белых простынях. Куда как лучше – на и под старым трепьём, в цикадном гомоне с комариным припевом. Зато свобода – ни тебе родительского надзора: «Сына, домой!», ни сестриных наездов: «Ноги мыл?».
Я будку не строил – перебирался летом на чердак сарая. А вот друг мой Мишка сколотил в саду – с дверью, печкою, окном. Я там частенько ночевал, потому что вдвоём вдвое веселее. И совсем не скучно стало в наших самодельных домиках, когда провели огородами проводную связь.
Объясню, как это делалось. Наушник обыкновенной телефонной трубки – на одну клемму провод с гвоздём в землю, от другой тянем к абоненту (ох, и завернул!) в соседний огород. Всё, связь готова. Не верите? Вот и физик наш не верил. А когда предложили спор на интерес - пасовал. Плечами пожал:
- Ну, может быть. Разность потенциалов и всё такое. Земля это ведь огромный конденсатор - столько молний в себя принимает и ничуть не краснеет.
Звук, правда, в наушниках от такой связи еле слышный. Но потом Витька Ческидов догадался подключить их к радио, которое от 220 вольт. Музыку ночами слушаем, голоса всякие вражьи, и током нас не било, и наушники низковольтовые не горели. А вот тёте Стюре Грицай досталось - так крепко шандарахнуло, что не сразу и очухалась. А могло убить.
Через наши соседствующие огороды была натянута проволока для сушки белья. Мама постирает – развешает. Соседка Стюра Грицай тоже пользовалась после стирки. А мы с её Вовкой приспособили этот провод для телефонной связи, подключив к общей сети. И вот однажды накидывает тётя Стюра мокрыми руками сырое бельё на проволоку, а босыми ступнями землю попирает. Ну и дербалызнуло её. Да так, что….
Что говорить. Не рады были, что в живых осталась – всем досталось на орехи. Впрочем, пережили. Только провода надёжней прятать стали. А отец злосчастный снял и натянул нормальную бельевую верёвку.
Можно ставить точку в повествовании, но хочется рассказать ещё один эпизод. Он произошёл следующим летом. После суда над отцом Андрей Шиляев стал раздражительным, нелюдимым. Последнему зима способствует. А вот лето нет: хочешь, не хочешь, а надо идти на улицу – без купанья и футбола разве проживёшь? И Андрей вернулся в общество. Постепенно растворилась его отчуждённость, вернулись лидерские замашки. Однажды заявляет мне:
- Катись отсюда, а то в ухо дам.
Я хорошо его знал: сказал - даст. Готов был подняться и уйти, но пришла неожиданная поддержка. Ближайший сосед и друг детства Мишка Мамаев голос подал:
- А рискни.
С Андреем они были ровесники. Шиляев ростом выше, но у Мишки очень сильные руки и вятская упёртость. Только вчера он дрался с Колькой Брезгиным. Этот мордвин старше Мишки и здоровше. За что наскочил на него – не знаю. Поначалу Михаилу здорово досталось – кровь бежала изо рта и носа. Но он терпел, и бил, бил, бил…. В конце концов, Брезгин не выдержал и ударился в бега. Вернулся обратно со старшим братом - этот вообще взросляк, после армии.
У Мишки было время убежать, но он взял дубину и заявил мордвинам:
- Убью, если не обоих, то одного.
И братья отступили.
Может, в упоении этой победой Мишка давал мне теперь поддержку - встал на пути мрачного, алчущего крови Шиляя и смело глянул ему в глаза:
- Только попробуй.
Андрей взвесил все «за» и «против», плюнул в мою сторону и отступил. Так закончилась моя старая дружба и началась новая. Хотя не совсем точно сказал - с Шиляем мы ещё зимой разбежались, а с Мишкой давно (сколько помню себя) знакомы и дружим. Только после этого случая отношения наши стали ещё тесней.
Мальчишкам нужны наставники. Не отцы – этого нельзя, то не смей! – а старшие ребята, в отношениях с которыми узаконены правила: пошли со мной, делай как я, попробуй лучше моего. Так и получилось - окончив начальную школу, входили мы в подростковую жизнь, имея свой собственный пример подражания.
Кока Жвакин остался на второй год и откололся от нас. Да ему кроме братьев никто и не нужен.
Толян Калмыков, задружив с Пеней, пристрастился к куреву и воровству. Крал деньги дома, в магазине с прилавка, шоколадки с витрины. Собирал «бычки» на остановках. Вобщем катился вниз. Отец пытался его воспитывать. Центром их дома была большая русская печь, а вокруг неё три комнаты и кухня, сообщающиеся дверями. Борис Борисович и в минуты воспитания не изменял сибаритским привычкам.
- Так, - объявлял он. – Сейчас я тебя выпорю.
Вставал и начал освобождать ремень из брюк. Толька занимал исходную позицию, и начиналась потеха. Рыбак бегал по комнатам вокруг печи с криками:
- Папочка, не надо! Больше не буду!
Бориска ликовал на печи – забирался, чтобы под ноги или горячую руку не попасть. Женщины – мать и бабка – забивались в угол и переживали за наказуемого, боясь гнева главы семьи. Отец и сын наматывали круги. Правила были справедливыми – иногда, умаявшись, Борис Борисыч отступал, другой раз Тольке не везло. Однажды мне не посчастливилось явиться к другу в такую минуту. Увидав открытую дверь, Рыбак решил сжульничать – ринулся на свободу. Меня сшиб на пороге, а потом и ремень прошёлся по спине - пока Борис Борисыч разобрался….
Рыжен тянулся за Шиляем. Только Андрей после неприятности с отцом становился день ото дня всё хуже – пристрастился к куреву, спиртному, запустил школьные дела. Словом, погружался в пучину грехов и тянул за собой Рыжена.
Ну, а мне исключительно повезло с наставником – Мишка Мамаев был и остаётся правильным человеком. Он никогда не учил меня драться – он учил меня мужеству и справедливости.
Как-то Рыжен пригласил меня на Рабочую улицу. Распри наши кончились - шёл я без опаски и с любопытством. Ребята в чьём-то огороде у сарайной стены окоп в снегу вырыли, строчат из самодельных автоматов синюшными от мороза губами:
Тр-р-р-р-….
Швыряются деревянными гранатами в условного противника:
- Бух! Бух!
Падают ранеными, их уносят на носилках в сарай. Вобщем война не на жизнь, а на смерть.
Все попадали. Рыжен последним. Тащить некому – сам заковылял, постанывая. Следом я. В сарае лазарет - лежат на досках герои раненые, чаёк попивают. Две одноклассницы Люба и Света их перевязывают. Мне место нашлось.
- Куда ранили? – спрашивает Светка.
Я на лоб показал. Она замотала его бинтом, а Люба чай несёт. Лучше бы она перевязывала – нравится мне эта девочка, что тут поделаешь? Теперь, после замирения общеклассного, стала доступней её красота. Могу смотреть, сколько хочу, а она мне улыбается – ведь я лучше всех мальчишек в классе учусь. Хотя нет, Вовку Матвеева забыл. Этот отличник, как начал с первого класса пятёрки домой таскать, так до сего года ни одной четвёрочки в четверти не было. Только он ещё и в музыкальную школу ходит, на баяне играет – ему драться нельзя: не дай Бог, пальчик сломает. Поэтому его никто и за мальчишку не считает - так, паинька в штанишках. А Любочку я бы до дома провожал и портфель нёс – лишь бы позволила.
- Ну, как? – спрашивают парни с Рабочей улицы: Рыжен-то примелькался здесь давно - моё, свежего и неглупого человека, мнение интересует.
- Примитив, - говорю. – Мы этим до школы переболели.
Любочка слушает, улыбается, вторую кружку мне несёт. И меня несёт.
- Если хотите настоящим делом заняться, могу предложить следующее. У нас на Бугре такие сугробы намело, что не пройти, не проехать. А когда дороги бульдозером чистили, такие горы нагребли, что не сразу и заберёшься. Мы – нас числом меньше – крепость построим, а вы попробуйте её взять. Сабель с копьями наделаем – сражаться будем. Снежки – вместо гранат.
Моё предложение всем понравилось.
Рыжен решил брать быка за рога – очень ему хотелось выбиться в командиры. На следующий вечер собрал у себя дома всех бугорских одноклассников и мальчишек помладше – старшими-то не с руки командовать. Себя объявил командиром, меня назначил начальником штаба, и приказал карту изладить – я тут же взялся за дело.
С Толькиной старшей сестрой Люсей, вдруг заинтересовавшейся нашей вознёй и объявившей себя начальницей медсанбата, склеили несколько чистых листов, и я принялся чертить карту окрестности. Лучше меня, её никто не знал: всю исходил - и лес, и болото. Карта получилась – загляденье. Лес обозначен до самой свалки, поделён на бор и рощицы. Кружочком помечен заброшенный сад, бывший когда-то фруктовым питомником. Жирной линией канал нарисован, которая теряется в лесу, беря начало от болота. Займище будто на ладони - берега, камыши, плёсы и проходы к ним. Крестиками обозначил пару мест и подписал «Шт» и «Ск».
- Что это? - ткнул пальцем косоглазый командир.
- Штаб и склад. Для секретности, - я подмигнул. – Вдруг карта врагу попадёт – пусть ищут и копаются.
Моё творение всем понравилась. Заминка вышла с названием отряда. Что только не предлагалось – и «Смерть фашистам», и «Болотная братва», и…. ещё чёрте что. Моё первое предложение было «Гёзы». Так называли себя восставшие против владычества Мадридского престола жители Нидерландов. С испанского это переводилось, как «оборванцы». Слово Рыжену понравилось, а суть его нет.
- Какие же мы оборванцы? – командир полюбовался на себя в зеркало. – Нет и нет. Думайте дальше.
Тогда предложил назвать отряд «Береговое братство» и объяснил его суть - так называли себя пираты с острова Тортуга в Карибском море. Это понравилось всем, и командиру тоже. Во-первых, живём мы на берегу Займища. Во-вторых, пиратом быть куда как хорошо: грабишь себе да пируешь – никаких забот. Закончив формальности, мы сговорились собраться в воскресенье строить снежную крепость.
Карта осталась у командира. Она просто зачаровала его. Этот придурок всерьёз думал, что, если найти место обозначенное «Ск», то отроется целая куча необходимых ему вещей. Он принёс карту в школу и похвастался Любочке. Та дальше - и пошла цепная реакция. Короче, после уроков меня похитили – захватили в плен и силой утащили в известный сарай. Бить не били, но допытывались, что я знаю по сути дела. А я молчал, стойко перенося пытки (щипки и щекотку), мужественно слушая угрозы. Правда, случился момент, поколебавший моё упорство.
На щеке зияла царапина – от ручки ранца в момент моего захвата. Любочка не запаслась аптечкой и просто поцеловала рану. Вот тут-то дрогнуло моё сердце. И когда Любочка просила:
– Ну, расскажи.
Не сказал решительно «нет», не мотал, отрицая, головой. Если бы в следующую минуту она предложила – а хочешь меня поцеловать? – и подставила губы, я, наверное, и Родину продал. Но она не догадалась, а я, повременив, справился с желанием стать предателем. Ну, чего там – ну чмокнула в щёку, я и не почувствовал ничего. Вот если б в губы…. И продолжал упорствовать. В конце концов, меня напоили чаем и отпустили с миром. Сказали, что я настоящий партизан - такого врага следует уважать. И они уважают.
Нож в спину «Береговому братству» вонзил сам наш раскосый командир. Не знаю, что за наваждение на него нашло – ни есть, ни пить, не спать уже не мог спокойно – так овладело им желание найти то место, которое так, смеха ради, обозначил я на карте «Ск». Один он боялся идти в лес. С нами...? Не знаю, почему он не позвал верный ему отряд, а взял и показал карту врагам с Рабочей улицы. Может, думал, что те тоже его командиром изберут. И станет он, объединив два отряда, классным лидером. А может даже школьным. А может….
Не знаю, чем он там руководствовался, но пошёл на сделку с врагом. В воскресенье все собрались, а он не пришёл. В понедельник в школе всё выяснилось, и наш отряд тут же распался – кто-то перешёл к Рабочим, кто-то остался сам по себе, неорганизованным. А я затаил обиду.
На следующий выходной, когда эти идиоты, вооружившись самодельными автоматами, пошли откапывать несуществующий склад, я подговорил Халву с Грицаем пужануть ораву. Валерка с Вовкой – здоровяки, их издали легко за мужиков принять можно. На это я и рассчитывал, собираясь разогнать два десятка скдадоискателей.
Следить за ними не стали: мне было известно место, куда они, в конце концов, притопают, если не конченные идиоты – не заплутают в лесу или не разберутся в такой прекрасной карте. Добрались до заброшенного сада и принялись уплетать побитые морозом ранетки. Вкуснотища! Увлеклись и чуть не засветились. Слышим вдруг – голоса. Я крадучись на опушку поляны, из-за сосёнки выглядываю – они. Идут и карта в руках.
Друзья мои без особой фантазии выскакивают из кустов, чуть меня не стоптав, и навстречу:
- Ага! Попались! Вот мы вас!
- Убью! Зарежу! Изнасилую! – входя в раж, орал Халва.
И Вовка вторил ему матом.
Здорово всё получилось! Горе-вояки сыпанули прочь. Рыжен, конечно, впереди. А вот Любочка со Светкой отстают, понятное дело - девчонки бегать не умеют. Чешем – они от нас, а мы за ними. Впереди канал, когда-то вырытый для осушения болота, да так и брошенный у береговой черты. Преследуемые стекли в него, и пропали с глаз – с той стороны не показались. Головой верчу: жарят каналом, где-то выскочат – слева, справа.
Подбегаем – навстречу деревянная граната летит, кувыркается. Точно Вовке в лоб – везёт же парню на стандартные ситуации. Он упал сначала, а потом вскочил, буйволом взревел и в канал. Следом Халва. Когда я поднялся на высокий берег – внизу шло месиво. Приятели мои крушили всех подряд, не жалея и девчонок.
Минут пять происходило что-то похожее на драку – одноклассники защищались и даже сдачи пытались дать. Но вскоре сопротивление было подавлено, и искатели склада снова ударились в бега. Мне было жаль девочек, а про ребят подумал, пусть побегают - лишним не будет. В сердце, правда, закралась тревога – что-то будет теперь в школе, ведь только-только замирились. Но всё обошлось – жив, как видите.
Следующей зимой произошёл случай, положивший конец мушкетёрскому братству нашему. Отец атамана, Андрей Андреевич Шиляев работал водителем в райисполкоме, поэтому ходил на работу в костюме и при галстуке - водил легковой автомобиль, на котором приезжал домой обедать. Больше своей работы любил он якшаться с мильтонами – дружинником каким-то числился: ездил с ними в рейды, дежурил на дорогах. Когда после охоты или рыбалки попадались такой заставе, Андрей Андреевич хлопал по плечу моего отца:
- О, сосед! С этим, ребятки, всё в порядке, - говорил он ментам. – Я его знаю и ручаюсь – добропорядочный гражданин.
Отец тоже улыбался, пожимал протянутую руку, и говорил: «Шакал!», как только проезжали милицейский пост.
И вдруг наша улица…. да что там, Увелка вся всколыхнулась от новости - Шиляев с двумя мильтонами ограбил и пытался убить заезжего «чебурека». Смаковались подробности. На южноуральском базаре кривоносый уроженец Кавказа подошёл к служебной шиляевской «Волге»:
- Продаёшь, дорогой? Беру, не торгуясь.
И деньгами помахал.
- Продаю, - сказал Андрей Андреевич. – Но не эту. Другую. Дома стоит.
Поехали в Увелку лесной дорогой. Шиляев за рулём, покупатель рядом, сзади два мента в форме. Кто-то из них вдарил «чебуреку» по кумполу. Деньги вытащили, поделили, а их незадачливого владельца выбросили в снег, аккурат напротив кладбища – не помер от удара, так замёрзнет на морозе. А этот смуглолицый любитель дорогих машин не замёрз и не помер - оклемался, добрёл до Южноуральска и в милицию. Начальник построил своих – никого не признал пострадавший. Вспомнили, что Увелка такая есть – поехали туда. Там тоже общее построение, и вот они, голубчики – хватай, вяжи! Задержали, допросили - менты Шиляева вложили. Того тоже к ответу.
И началась борьба: прокурор хочет посадить преступников, а начальник милиции заступается – мол, так и так, мусор из дома, честь мундира. Райком партии молчит, приглядывается – последние слово за ним останется. Потянулись дни томительного ожидания. Менты под домашним арестом сидят. Шиляев А. А. на работу ходит, улыбается, здоровается – как ни в чём не бывало. У обеих Тань – мамы и дочки – глаза на мокром месте. Младший А. А. мрачнее тучи, даже с нами здоровается сквозь зубы. Новый учебный год развёл нас в разные смены. Тренировки прекратились, но мы с Рыженом по-прежнему тянулись к нашему наставнику и готовы были выполнить любое задание.
Однажды он приказал:
- Вечером подтягивайтесь к школе – дело будет.
Пришли - Андрюха одноклассницу показал:
- Вон ту козу отлупить надо. Вдвоём справитесь?
Рыжен кивает, а я нет. Это я на словах девчат презираю, а в душе мне их очень жалко – они же не виноваты, что не умеют писать стоя. За что их лупить? И ещё сказалось влияние сестры – с малых лет таскала меня в свои девчоночьи компании. А также отцово воспитание – громкоголосый матершинник он и пальцем не трогал маму. Других женщин тоже. Был такой случай – однажды в застолье соседка Мария Васильевна Томшина закатила отцу пощёчину. Стакан с брагой лопнул в его руке. Показалось, убьет её сейчас – по стенке размажет, голову снесёт, если ударит. А он не ударил – ушёл из-за стола и до конца застолья играл с малышами.
Почему соседка-красавица приложилась ладонью к щеке отца? Теперь, обременённый жизненным опытом, думаю, что любила она его. Отец был видным – лицом чист, грудь гвардейская, силёнка в руках. Как ей было не влюбиться? Год с небольшим – пока не отстроились – ютились они в пустующей нашей землянке. Только напрасно Маруся Томшина вздыхала по моему отцу – строгих моральных правил был человек. Ну и получил за холодность свою….
Думаю, это у меня от отца – рыцарское отношение к женщинам. А Андрей – морду набейте.
- Не буду, - говорю, - с девчонкой драться.
Не до философий в то время было наставнику нашему - взглянул мельком, толкнул в снег:
- Да пошёл ты!
Я ушёл, и больше не ходил к Андрею, в их дом - не водил, как говорят на нашей улице, с ним дружбы.
Ту криминальную историю, если интересно, доскажу. Покончили с собой менты-разбойники – от стыда и позора наложили на себя руки. Один повесился, другой застрелился, будто сговорившись, в один день. Шиляева тут же под стражу. Потом суд – и первый зек на нашей небольшой, в двадцать дворов улочке.
Сначала была весна, и снег на поляне растаял. По воскресеньям мы бегали кросс до леса и обратно. Это очень далеко – наверное, несколько километров. И после такой пробежки у меня неделю болели ноги, но ликовала душа. Под ногами шуршала прошлогодняя трава, похрустывал ледок над следами луж, грудь наполнял исключительной чистоты и свежести воздух. На опушке мы отжимались от пахнувшей прелостью, стылой ещё земли, подтягивались на ветке берёзы. Мнили себя спартанцами и презирали тех, кто в такие часы дома сидит.
После проводов Николая Томшина в армию, ватага Лермонтовская распалась. Теперь мы уже не собирались такой толпой, как было прежде. По двое, по трое ходили в кино и получали там от забияк с других улиц. Старших ребят били на танцах. Андрей решил вернуть нашей улице утраченный авторитет. По приказу наставника мы с Рыженом обошли весь Бугор и оповестили ребят – Первого мая выступаем. Собрались и выступили целой колонной. Пристроились в конце первомайской, где учащиеся и трудящиеся демонстрировали свою солидарность со всем угнетённым миром, и прошли за ними до самой площади. Пели блатные песни, кричали «ура!», махая ветками и флажками, отобранными у школьников. У нас даже собственный транспарант был, написанный Андреем на куске картона - «Бугор сила». На площадь, понятно, мы не пошли, но на улице прохожие на нас таращились, указывали пальцами, махали руками, приветствуя. Ну, а мы ликовали – Да здравствует Первое мая, праздник соединивший бугорских ребят!
После демонстрации встали в круг, прикидывая финансовые возможности. Думали в лес пойти и решали, что прикупить – вино, закуску, сигареты. Борька Калмыков вылетает из-за угла на своих худых и длинных, следом Олег Духович, друг и одноклассник. Наехали на них Красноармейские пацаны – фотик Барыгин им понравился. Борька вырвался и побежал, следом Дух, а за ним уже вся Красноармейская ватага.
Натолкнулись на нас. Перед Андреем их атаман начал кульбиты выделывать.
- Знаешь кто я?
- Знаю, - говорит Андрей спокойно. – Ты – Колчак.
- Верно. А знаешь….
И дальше полилась неположенная на музыку песня - эх, сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько душ невинных загубил….
- Что мне до твоей арифметики, - говорит Андрей презрительно. – Придёт время – и тебя прикончат.
- Может, попробуешь? – встрепенулся Колчак.
- Сам сдохнешь.
Красноармейский атаман затруднился с ответом. Все муки – бить или отступить, а если отступить, то как, не потеряв престижа – отразились на его отвратительном лице. Подсунулся подручный – шу-шу-шу на ухо. Колчак тревожно зыркнул по сторонам, махнул рукой своим, и, огибая наш строй, красноармейцы бегом покинули несостоявшееся битвы поле. Причину такого их поведения узнали поздно вечером, когда уставшие и навеселе вернулись из леса. Бориска-то наш, Калмыков-старший, не поверил, что устоим против красноармейских, и драпанул под шумок. Заметил это кто-то из врагов, и бросились колчаковцы в погоню. Догнали, накостыляли, фотик отняли – а мы и не ведали, а то разве б дали.
Потом был случай на летних каникулах - собрались на карьер рыбку удить. Вообще-то это вотчина красноармейских – но где наша не пропадала? Пошли толпой. По дороге Пушкарь пристал – парень из больничной ватаги, а стало быть, тоже бугорский. Только на карьере красноармейский бандюган Шаман – ух, и здоровый же лоб! – признал в Пушкаре давнего своего обидчика и принялся его лупить. Избил, в воду сбросил. Пушкарь переплыл на противоположный берег – тут как тут Пеня Ухабов, пинает, не даёт ослабевшему, истекающему кровью пацану выбраться на сушу. Пушкарь обратно поплыл. И началась драматическая гонка – избитый плывёт от берега к берегу, теряя силы, а Пеня посуху бегает, не даёт ему выйти и ещё камнями кидается.
Шаман, будто Наполеон на Поклонной горе, стоит, скрестив на груди руки, и смотрит с суровой печалью. Вид его трезвил наши буйные головы. Да и Андрюха предупредил – не рыпайтесь. Пене накостылять – плёвое дело, но против Шамана нельзя – он взрослый, здоровый, в тюрьме отсидел. Соберёт дружков и подвесит нас всех за причинное место. И, в конце концов, это его, Пушкарёвское дело – пусть выкручивается, раз напроказил. Короче, не до рыбалки нам – стоим, смотрим, зубами скрипим. А Пеня увлёкся – залез в воду и оскользнулся. Да и Пушкарь его за руку дёрнул. Упал Ухаб в воду и орать. Вот тут-то мы узнали его сокровенную тайну – не умеет Пеня плавать. Такой здоровый, уж в армию скоро, а воды боится. Любой карапуз с нашей улицы, только ходить научится, а уж бултыхается на Песке (пляж на Займище – подарок Природы). Глядишь, и поплыл. А этот урод-переросток орёт и тонет. Ну и фик с ним.
Пеня бултыхается на месте, голос до сипа сорвал, воду хлебает, а мы потешаемся и спорим – утонет или нет. Камни бросаем – хватайся, Пеня! В какой-то момент истошные ухабовские вопли вдруг перешли в утробный рык погибающего зверя. Мы примолкли, но никто и не подумал к Пене на выручку идти. Красиво, головой вниз с крутого обрыва, одетым и обутым прыгнул в воду Шаман. Треснул Пеню кулаком по башке, чтоб не царапался, а потом оглушённого и нахлебавшегося вытащил на сушу. Ухаб встал на четвереньки и начал рыгать - вода хлынула потоком из носа и рта.
Под шумок Пушкарь выбрался на берег и дал дёру в сторону дома. Мы тоже отчалили, так и не размотав удочек – притихшие, подавленные увиденным.
Андрей поучал:
- Повезло вам, ребята, что в посёлке живёте: в городе правила жёстче – бьют толпой, бьют без жалости, бьют, пока не убьют.
Жутко становилось от его слов. Мои школьные успехи радовали отца:
- В институт поедешь учиться – поплавок для жизни зарабатывать.
А меня что-то не перспективило - может, стоит подумать о двойках?
Андрей учил нас не только мордобою. Он прилежно занимался в школе и желал, чтобы мы избавились от двоек. С некоторых пор наш день в Шиляевском доме стал начинаться с приготовлением уроков. Андрей проверял тетрадки, показывал, как надо решать примеры. Объяснять он умел гораздо доходчивее учительницы. По крайней мере, мне становилось всё понятным. А вот Рыжену не очень – непробиваемый тупица. Андрей, побившись с ним немного, плюнул – а со мной занимался даже с удовольствием.
Однажды мы так увлеклись, что опрокинули чернильницу на красивый полированный стол. Это я опрокинул – Андрей разве только руку мою подтолкнул нечаянно. Всё, думаю, кранты – ох и попадёт мне сейчас. От страха голову втянул, глаза закрыл – что-то будет.
- Таня! – позвал Андрей старшую сестру. – Что можно сделать?
Она вошла - красивая, опрятная, совсем-совсем не строгая.
- Как мама огорчится.
Вдвоём с Андреем они помыли стол стиральным порошком, но след пятна всё-таки проглядывался. Таня принесла клеёнку:
- Постелите от будущих конфузий.
Она была очень похожа на свою мать, а Андрей – на отца. Вот такая семья.
К тому времени, как мы заканчивали готовить уроки и собирались выйти во двор, Таня приносила поднос с чашками чая и сушками в вазе. Надо ли говорить, что я по уши был в неё влюблён? Тем более, что и она иногда принимала участие в совершенствовании нашего с Рыженом образования. Когда Таня за моей спиной склонялась, заглядывая в тетрадку, её светлые длинные локоны щекотали мне шею и ухо. Я был в те мгновения на вершине горы, под названием Счастьем.
С подачи сестры и брата Шиляевых успеваемость моя поползла вверх. По итогам года в ударники выбился - тёзки на осень остались. А вот Кока остался на второй год в третьем классе. Но это я в будущее заглянул.
Наутро в школе.
- Пойдёшь? – пытал Рыбака.
- Да на фик надо. Меня Пеня ни разу не тронул, а этот…. Нет, не пойду.
Меня пытал Рыжен:
- Пойдёшь?
Я пожимал плечами. Конечно, хорошо быть гордым и независимым, уметь давать сдачи, но чтоб по морде получать каждый день…. Бр-р-р…. Какой-то спартанский способ воспитания – пренебрежение к боли, за счёт постоянного её присутствия, методом привыкания. Но есть и другой - например, индейцы никогда не наказывали своих детей, считая, что физическое воздействие унижает гордость человека, делает его трусом. И вырастают индейские мальчики в могучих и бесстрашных воинов, терпящих любые муки у столба пыток. Лично мне такой метод более по душе.
- Я лучше к Пене пойду, - помахал Рыбак трёшкой перед моим носом.
Он прав - за деньги Ухаб любого другом считать будет. А мне-то их где взять – воровать не приучен. Копить по гривеннику в день, голодая, целый месяц? А за месяц…. И решил - раз уж Судьбе угодно меня колотить, пусть она бьёт руками Шиляя. Коку Жвакина такие сомнения не терзали.
В назначенное время к известному дому пришли вдвоём с Рыженом.
- А мне не больно, - вертел головой Толька в томительном ожидании экзекуции. – Я вообще терпеливый.
Конечно, подумал я, с такой-то практикой. Но Андрей нас бить не собирался - более того, он как будто бы извинился:
- Вы за вчерашнее не дуйтесь - просто проверил, насколько ваше желание стать настоящими мужиками серьёзно. Прописные, так сказать.
Добавил, намекая на отсутствующих наших товарищей.
- Ну и видно теперь - кто есть кто.
В углу широкого Шиляевского двора была оборудована спортивная площадка – турник вкопан, на нём мешок с песком висел, помост со штангой и большим набором гантелей. Самодельную штангу Андрей один поднимал, а мы – разве только вдвоём с Рыженом. Зато испробовали все гантели и подобрали подходящие. По команде наставника мы подтягивались на турнике, отжимались от помоста, работали с гантелями, скакали через девчоночью скакалку, мутузили самодельную «грушу». И так каждый день.
Андрей заставлял нас с Рыженом боксировать между собой - и Толян косоглазый так разматывал кулаки, что я и защититься не всегда успевал, а уж сдачи дать…. Зато я легко одолевал его в борьбе – сказалась отцова выучка. Андрей наставлял нас не только премудростям поединков, но и хитростям коллективной драки. Оказывается, и тут имели место свои тонкости, дававшие преимущества умению, а не числу.
В школе, по приказу шефа, мы о тренировках ни гу-гу. Зато над нами потешались. Слух о нашем снежном пленении и необычном избавлении прокатился по классу и выплеснулся в коридоры.
- За грошик купленные, - дразнились знакомые.
Или:
- Эй, двугривенный, подь сюды…
Прикусили языки острословы, когда мы втроём отлупили десятиклассника Суслая. Суслай – это кличка такая. Может, фамилия у него Суслов, может, звали Славка - не суть важно. Был он здоровым бугаём и гордостью школы – побеждал всех в районе на физических олимпиадах. В смысле, по физике – наука такая о природе вещей. А здоровым он был не потому, что занимался спортом, а просто ел помногу. Драться совсем не умел. Но начал удачно.
Что они не поделили с Шиляем, осталось мне не известным. Только на перемене босс предупредил - после уроков будет дело. И вот мы стоим втроём плечо к плечу на школьном дворе, и все ученики пялятся на нас в окна. Суслай хлопнул дверью, подошёл небрежной походкой – куртка расстегнута, пиджак тоже, галстук на боку, край рубахи торчит из брюк. Впрочем, он всегда такой – расхлестанный. Остановился, чего-то жуя.
- Ну?
А потом вдруг бросил портфель свой полупудовый в Рыжена и кинулся на Шиляя. Схватил атамана за грудки и давай трепать. Силёнка у парня была – под его лапами затрещали Андреевы латы (в смысле – пиджак, рубашка, куртка). Суслай то рвал их остервенело, то душил противника, стягивая ворот, то просто тряс, как грушу. Андрей крушил ему рёбра тренированными кулаками, а вот в лицо попасть не мог – гордость школы расставил локти.
- Агарыч, ноги! – крикнул атаман.
Этот приём мы много раз отрабатывали на тренировках. Я бросился Суслаю под ноги. Андрей толкнул его, и они оба кувыркнулись через меня. Тут, наконец, Рыжен выбрался из-под завалившего его портфеля, подскочил и очень удачно пнул Суслая в косицу. Тот хрюкнул и затих. Напрочь - ни звука, ни движения. Мы пинали его – причём, Рыжен в лицо, Шиляй по рёбрам, я по толстым ягодицам – а он лежал, как покойник, молча и не шевелясь.
От школьной калитки мы оглянулись. Суслай неуклюже дёргал ногой, пытаясь повернуться то ли на бок, то ли на живот. Школьные окна облепили встревоженные лица.
Андрей стянул с ладони перчатку и выставил перед собой.
- Один за всех!
- И все за одного! – мы с Рыженом дружно шлёпнули по ней своими ладошками.
Ну, блин, мушкетёры!
Появился Ухаб в конце зимы, и мы затряслись от страха. В школу боялись ходить - боялись и ходили. Месяц прошёл - Пеня никого не трогал. Щипкина перестали бить, но и он ни к кому не лез. Мы уж подумали, изменились времена – проучили мусора хулигана. Но вот однажды….
У нашей одноклассницы Любы Гайдуковой был старший брат Мишка, нигде не учившийся и не работавший переросток – дурачок, наверное, но неутомимый, как крот. Жили они на околице, где зимние метели такие наметали сугробы, что домишко их скрывало с крышей. Мишка Гайдуков целыми днями ковырялся лопатой в сугробе – рыл ходы, сооружал лабиринты, в путанице которых сам только и мог разобраться. В его подснежном королевстве, по слухам, была Палата – огромный зал с застеклёнными для света окнами. Взрослые парни устраивали там пиршества, а нам, ученикам начальной школы, дорога туда была закрыта - старшие не брали с собой, а самим страшно – заплутаешь в Лабиринте да пропадёшь. Однако влекло.
Вдруг Любочка Гайдукова передаёт нам приглашение от брата – посетить его знаменитые ходы. Сам приглашает, сам покажет. Нам бы, дуракам, задуматься – с чего это? Да откуда у третьеклассников ум? Уши да чуб, за которые удобно таскать, да лоб, которым можно стучать о школьную доску, вгоняя в тупиц знания. Нет, ума не было.
Приходим вчетвером - даже Кока, которому вдруг изменило природное чутьё опасности. Мишка улыбается, пряча глаза под цыганский чуб, за собой манит. Ползём вереницей – темно, страшно, ложных ходов с тупиками много – главное, не отстать от проводника, а то можно заблудиться. И вот, наконец, загадочная Снежная Палата. В ней светло – над головой окно, в виде стекла в снегу, и в нём мерзкая рожа Ухаба.
- Что, попались, голубчики? Мишка вылазь.
Гайдуков, как мавр, сделавший дело, молча в одну из тёмных дыр. Мы следом:
- Эй, эй, эй…!
Рыжен первым за ним кинулся, ему и прищемило в узком проходе затвором руки. Сверху Пеня сунул в щель широченную доску, и оказались мы в снежном плену – потому что ни поднять её, ни раскачать, ни вытолкнуть её не смогли. Да и не пытались, если честно – перепугались в кромешной темноте. Задом пятясь, вернулись в Палату. Рыжен хнычет, Кока подтягивает - первому руки прищемило затвором, ему больно, а второй от необоримого страха в слёзы ударился. Мы с Рыбаком в переговоры вступили.
- Жень, отпусти.
- Ага, сейчас, - радовался нашей беде и своей удаче толстогубый Ухаб. – Мусорам меня сдали, сволочи. Всё про вас знаю. Замёрзните, поганцы - я вас собакам скормлю.
Хныкать хотелось уже всем. Однако Рыжен примолк, испуганный, зато Кока за всех старался.
Мы осмотрелись. Узилище было достаточно обширным. Скрещенные доски, подпёртые столбиками в четырёх местах, удерживали белый свод, высокий настолько, что стоя рукой не дотянуться. По периметру что-то вроде скамьи из снега с какими-то тряпками, соломой. На полу «бычки», фантики конфетные, пробки от бутылок – остатки пиршества.
Холодно. Может костерок запалить? Кто предложил? А кто ж у нас глупее помёта? Конечно, Рыжен. Если от дыма не задохнёмся, то с потолка начнёт капать – промокнем, замёрзнем и окочуримся раньше времени. А что делать? Ждать, пока Пеня своей дурью натешится? Или лечь, лапки сложить и прикинуться замёрзшими – сам за нами полезет. Мысль, конечно, интересная, но попробуйте полежать недвижимыми на снегу. Нормально? То-то.
Рыжен похватал тряпки, солому сгрёб – лёг. Ну, лежи, брат, мы за тебя покричим.
- Женя, эй! Тольке Рыженкову плохо. Его в больницу надо скорей. Выпусти нас.
Кричали, кричали – в мутном окошке никого. Может, разбить его? Разбить, встать один другому на плечи, и верхний, наверное, сможет вылезти в дыру. За помощью сбегает. Я легче всех – мне и лезть.
- Надо темноты дождаться, - размышляю вслух. – Сейчас Пеня увидит и всю затею испортит.
- До темноты мы замёрзнем.
- Давайте прыгать.
- А может, он ушёл?
- А может, не ушёл.
Пеня не ушёл. Он курил с Гайдуком на лавочке у дома и напрягал свои извилины, думая, как с нами поступить. Выпустить и отлупить? Ну, отлупить – это уж точно. А вот выпускать не хотелось – когда ещё заманишь в такую ловушку? Бросить, чтоб замёрзли? На Гайдука свалить? Ему, дураку, ничего не будет. А если мусора до меня докопаются? Вот такие сомнения терзали Ухабовскую душу - даже голова заболела от умственного переутомления.
Как всегда в подобных случаях, на помощь приходит Провидение. Узкой тропинкой меж сугробов пробирался Андрей Шиляев из магазина домой. Пеню просто озарило.
- Слышь, Шиляй, рабов не надо? Бери, недорого отдам, а в хозяйстве пригодятся.
Андрей учился в седьмом классе, был человеком самолюбивым, гордым, независимым - Пени он ничуть не боялся, скорее наоборот. Андрюха мог постоять за себя и презирал уличных хулиганов, помыкающих мальцами.
- Каких рабов?
- Пойдем, покажу.
Мы встрепенулись, когда померк свет единственного окна. Готовы были напрячь голосовые связки, вымаливая прощение и свободу, но воздержались, приметив новое действующее лицо.
Одним взглядом оценив ситуацию, Андрей деловито спросил:
- Сколько?
- По полтиннику за штуку.
Покупатель вытащил из кармана монету:
- Хватит?
- На двоих, - торговался Пеня.
Андрей пожал плечами – дело хозяйское – сунул монету обратно. Ухаб забеспокоился – новенький серебряный рубль разжёг в нём алчность.
- Согласен – забирай.
Монетка вновь увидела дневной свет, но не спешила покинуть ладонь хозяина.
Шиляев кивнул Мишке:
- Открывай.
Гайдук аккуратно вытащил из щели затвор и утащил домой.
- Вылезайте.
- Андрей, мы не знаем ходов – тут лабиринт, - на правах ближайшего соседа обратился к спасителю Рыжен.
- Выведи их, - приказал Шиляев Гайдуку.
Тот покивал головой и нырнул в тёмный лаз. Через пару минут он уже был в Снежной Палате. Следуя за ним, мы, наконец, выбрались на Божий свет. Пеня завладел рублём и заторопился.
- Ставьте жопы – прощаться будем.
- По полтиннику за пинок, - сказал Андрей, холодно глядя в лупоглазые Ухабовские зенки.
- Что-о? – возмутился работорговец. – Да я их так…
- Только попробуй тронуть моё имущество, - Андрей опустил авоську на снег.
Затей они драку, мы бы без команды бросились на Пеню и возместили все накопленные обиды. Понять это не сложно, и мучитель наш побрёл прочь, кляня себя за неудачную сделку. Он вдруг подумал, сколько мог бы зарабатывать, водя нас на верёвке и позволяя каждому желающему лягнуть нам под зад копеек этак, скажем, за пятнадцать. А мы, радуясь счастливому избавлению, гуськом брели за благородным Андреем, и Рыжен захлёбывался словами, описывая наши злоключения. Возле своего дома Шиляев остановился.
- Вас всегда будут бить и унижать, если не научитесь себя защищать. Хотите – научу?
Мы, конечно же, хотели быть такими же сильными, храбрыми и независимыми, как он.
- Иди сюда, - поманил он Рыжена.
Тот встал напротив, улыбаясь. Резкий удар в скулу сбил его шапку. Рыжен покачнулся, но устоял.
- Молодец. Теперь ты, - Шиляевский палец нацелился в мою грудь.
Недоумевая, зачем он так быстро из героя превратился в мучителя, шагнул вперёд. Моя шапка усидела, но лопнула губа, наколовшись на краешек зуба.
- Молодец. Следующий.
Я отошёл в сторонку, уступая место Рыбаку. Плюнул на снег, и слюна имела алый цвет. Толян шагнул навстречу экзекуции, а Кока в тот же миг сорвался с места и запылил позёмкой вдоль по улице в сторону дома. Может его бегство, а может ещё какая прежняя неприязнь правила Андреевой рукой – только достался Рыбаку удар, что говорится, от души. Толян охнул от зуботычины и раскинул руки, падая. Поднялся не сразу и не на ноги. Стоял на четвереньках, мотал головой, и капли крови летели в обе стороны.
Андрей кинул взгляд на дело рук своих и зашагал домой, бросив:
- Приходите завтра в это время.
Однажды в класс явилась женщина в форме, сказала, что работает в детской комнате милиции. У неё, мол, есть сведения, что гражданин Ухабов Евгений отбирает карманные деньги у школьников и заставляет их красть у родителей.
- Вы не бойтесь, - убеждала она. – Вам достаточно только подписать одни общие для всех свидетельские показания, и Ухабов загремит в колонию для несовершеннолетних преступников.
- Он никогда не узнает, о нашем разговоре, - заверяла милицейская дама.
Первым вскочил из-за парты Рыжен. А потом другие. И я подписал. И Рыбак – правда, последним. А вот Кока Жвачковский состорожничал – мало ли чего. Впрочем, он не кривил душой – Пеня его не трогал: как-то незамеченным проскользнул он меж загребущих ухабовских лап.
После этого Пеня действительно куда-то исчез. Заскучал его подручник Щепка - били его в школе каждый день. Впрочем, сам виноват….
Щипкин вразвалочку подошёл и треснул крайнего по носу. То был Юрка Семченко, и кровь из его ноздрей брызнула на школьную стену. Юрка сел на корточки, зачерпнул в пригоршню снег и приложил к лицу. Щипкин шагнул к следующему, и процедура повторилась. Кто-то бросился бежать.
- Куда? Стоять! – рявкнул Пеня. – Поймаю, убью.
Ему поверили и остановились. Только Рыжен улепётывал без оглядки.
- Этого зарежу со всей семьёй, - пообещал младший из Ухабов.
Щипкин аккуратно, никого не пропуская, обошёл всю толпу наших врагов. Тому, кто не желал кровоточить с первого удара, он повторял ещё. Упёртым бил и по третьему разу. Впрочем, удар, как говорится, у него был поставлен, а перепуганные мальчишки не сопротивлялись, не закрывались – безропотно подставляли носы для экзекуции. После воспитательных процедур Пеня собственноручно обшарил карманы – забрал всё, что нашёл. Особенно радовался мелочи.
- Завтра я снова приду сюда в это же время. С каждого – по пять копеек. Кто не принесёт, получит от Щепки. Всем ясно? Свободны.
Домой мы шли, радуясь счастливому избавлению, и строили планы мести коварному Рыжену. Однако Пеня повёл, между прочим, такие речи:
- Мужики, я вам помог, а долг, как говорится, платежом красен. Короче, по десять копеек с каждого в день, и ни одна собака вас не тронет. Даже можете лупить одноклассников, когда захотите, как Щепка, или же это он будет проделывать с вами.
Десять копеек! Эту сумму мне давали на школьный буфет. Остаться без обеда, или Щипкин расквасит мой нос. Я покосился на юркого первоклассника. Да что он может без Пени? Прибить его щелчком – плёвое дело. Тем не менее, гривенники мы аккуратно отдавали каждый учебный день самому Пене, а в его отсутствие молокососу Щипкину. Толян спёр у деда трояк, и Пеня на месяц освободил его от податей. А я голодал, отдавая все деньги на обед. Впрочем, сильно отощать и умереть с голоду не дали мне одноклассники - вчерашние враги, а теперь собратья по несчастью. На большой перемене я собирал благодарных слушателей и рассказывал выдуманные истории, бесконечные, как сказки «Тысяча и одной ночи». Именно благодарных, потому что за красноречие получал награду – пончик, а то два или три.
Рыжена мы отметелили очень скоро. Надо отдать должное – парень не был трусом, как, скажем, Кока. Он вышел на болото играть в хоккей - заявился, как ни в чем ни бывало. На что рассчитывал? Только ему известно.
- Ну, что? – спросили мы.
- Бейте, - согласился Рыжен.
Кока отказался от экзекуции – не думаю, что пожалел, наверное, последствий боялся. Я встал напротив - Рыжен улыбался, глядя в мои глаза своими раскосыми. Он ничуть не боялся, или делал вид – и у него получалось. Ударил в его незащищённый подбородок, и Рыжен, поскользнувшись (был на коньках), хрястнулся спиной об лёд. Шапка его откатилась. Рыжен поднял её, нахлобучил, поднялся и сам – улыбка его осталась на льду. Потом ударил Рыбак и ещё пнул пару раз лежащего, срывая злость – экзекуция была закончена.
Потом его подловил Пеня и собственноручно отлупил – наложил дань в двадцать копеек. Сначала Рыжен отказывался платить, и Щепка каждый день пускал кровь из его носа. Потом где-то стал доставать деньги – наверное, крал – и жизнь его полегчала.
Пеня, не встречая сопротивления, наглел с нами день ото дня и дошёл до беспредела на новогодний праздник. В наши подарочные кулёчки он только лапу свою запустил с мерзкой ухмылкой – угощаешь? – и после этого там не осталось шоколадных конфет. А у противников наших прежних, мальчишек с Рабочей улицы, совсем отобрал кулёчки. Щипкин – упырь-малолетка – попробовал девчонок потрошить, но те такой визг подняли, что вмешался Пеня:
- Этих оставь.
Это не инцидент – это было начало войны, в которой мы заранее обречены на поражение. Кока на утро сказался больным и в школу отказался идти. Заглянул к Рыбаку - тот нехотя швырял тетрадки в сумку, а настроение читалось на несчастном лице. Я поведал о наших бедах старшему Калмыку – Бориске. Тот боевым пылом не проникся, но обещал над проблемой подумать. Учился во вторую смену, и времени для размышлений у него было предостаточно. А мы пошли в школу будто на фронт, но не добровольцами.
Весь день шли переговоры - на уроках записками, на переменах визави. Мы пытались дознаться причин вдруг возникшей всеобщей к нам нелюбви. Конкретных претензий мы не услышали, но чувствовалось, что Рыжен помутил изрядно. Мы предлагали для разрешения конфликта биться с любым желающим, но только один на один, а не как вчера – толпой на троих. Нам предлагали другой вариант - каждый, того желающий, бьёт разок по морде (по моей, между прочим, и Толькиной тоже), на том и расходимся. Это было унижением - могло подойти Жвачковскому, но нам это не подходило. Однако и зайцами бегать каждый день было постыдно.
После уроков на школьный двор выходили угрюмые, как защитники Фермопил, но меж собой решили – больше не побежим, станем спиной к спине и будем биться, пока не ляжем бездыханными спартанцами Леонида.
Нас поджидали. И не только враги. Оказывается, Борька Калмыков всё-таки обдумал проблему и нашёл из неё выход. Жили на Бугре братья Ухабовы – драчуны и забияки - Колька, Витька, Саня и Женечка. Вот этот младшенький – по-уличному Пеня – парень был, про которого говорят, оторви да брось. Был он, конечно, старше нас и даже старше Борьки Калмыкова. Избалованный авторитетом братьев, лез в любую заваруху. Не главное - кто с кем и из-за чего – но всегда на стороне сильнейшего. Страсть как любил победы. Был он крупнотелым, толстогубым, косноязычным - под носом и на подбородке всегда блестело. Нерасторопным был. За то и кличку получил - Пеня. Напросился футбол погонять, а на поле стоял как пень – с места не сдвинулся. Отсюда и пошло – Пень, Пеня (вместо Женя). Учился в Челябинске, в каком-то ПТУ, но чаще находился дома, болтался по улицам, отбирая деньги у малышей. Врал о своей учёбе и жизни городской безбожно. Что, де, мусора однажды их общагу штурмом брали, а они (бравые птушники) натянули резину меж тополей и как из рогатки обстреливали стражей порядка кирпичами, урнами и прочим хламом. Одним метким выстрелом мусорскую машину перевернули. Врал ещё, что у «Фантомаса» есть продолжение – «Труп в зелёном чемодане» называется. Что Фантомасом звали корову, которую задавила на дороге машина французских мусоров, и человек в ужасной маске им за то мстил. Вообщем, враль безбожный и неумный, а тип ещё тот, от которого лучше держаться подальше. Но он теперь шёл нам на выручку с маленьким юрким помощником – первоклассником Серёжкой Щипкиным.
В этот момент мы стояли вдвоём против стены одноклассников, алчущих нашей крови, и никак не соглашались на безвозмездный мордобой.
Дверь класса, окна которого выходили в школьный сад, была распахнута - там гремела ведром техничка. Мы вошли.
- Давайте парты поможем перевернуть.
- Вот молодцы. Вот тимуровцы, - обрадовалась женщина.
Мы с Рыбаком за парты, а Кока шмыг к окну. Дёрнул шпингалеты и – вот она свобода!
- Ах, ироды! Ах, поганцы! Вот я вас шваброй.
Рыбак был уже на подоконнике, и швабра пришлась по мне. Впрочем, я вовремя подпрыгнул, и сырая тряпка на палке угодила в ведро. Оно опрокинулось, вода хлынула на пол. Совсем не женская ругань стеганула мою спину, но всё это было уже не важно. Потому что, взлетев на подоконник, я сиганул в распахнутое окно. Потому что, скрывшийся с глаз Кока, вдруг «вырулил» из-за школьного угла, таща за спиной свору улюлюкающих одноклассников.
- Бей! Ату их! Ату!
Мы бросились в сад, перемахнули высокий забор и поняли, что недооценили соперников. С обеих сторон улицы спешили к нам мальчишки, и не с пряниками в руках. Назад путь тоже отрезан. Мы кинулись в восьмилетку напротив – двухэтажное деревянное строение, с учениками которой перекидывались снежками на переменах.
Когда я вбежал в её двор, Кока уже хлопнул входной дверью. Впереди маячила спина Рыбака, а сзади настигало сиплое дыхание Рыжена. Не знаю, откуда у него взялась эта прыть, но летел он как ветер, вскоре догнал и поставил подножку. Рухнул я, а Рыжен, оседлав, принялся мутузить.
- Ага, попался!
Если б он не орал так истошно, мне бы опять здорово досталось. Но его вопли остановили Рыбака - он вернулся и сумкой так шандарахнул предателя, что тот кубарем покатился прочь. Толян помог мне подняться, и мы бросились бежать - захлопнули дверь перед самым носом настигавших преследователей.
Теперь оставалось только ждать и слоняться по коридорам - то пустым и гулким, то взрывающимся гулом голосов и топотом ног после звонка. Уже потемну в компании моей старшей сестры и её подруг беспрепятственно вернулись домой.
Чтобы покинуть школу через парадный выход, надо было пройти два маленьких коридорчика. К чему такая анфилада дверей? А кто знает - строителям было видней.
Я шёл первым и как всегда беззаботно балаболил о чём-то. Крепкая затрещина опрокинула меня в угол второго коридорчика. Успел только заметить, что бил Рыжен. И в то же мгновение град ранцев и портфелей обрушился на мою недоумевающую голову. Ботинки, валенки и сапоги вонзались в моё скрюченное тело, торопясь и мешая друг другу.
Кока шёл вторым, мгновенно оценил опасность и метнулся назад. Успел бы и Рыбак убежать, но он остался и бился в дверях один против своры одноклассников, не иначе как белены объевшихся. Впрочем, помочь мне он не сумел – вышибли его из дверного прохода, как пробку из горла бутылки.
Спас меня Илюха Иванистов. Был в нашем классе такой мальчик, жил с Любочкой на одной улице, но с тамошними ребятами не якшался - мнил себя независимым и бесстрашным. Впрочем, второе обеспечивал старший его брат Юрка Иванистов, которого, по слухам, даже милиция боялась. Был он бандитом (может хулиганом?), ходил с ножом и жестоко избивал младшего брата за любую провинность. Но попробовал бы кто посторонний тронуть Илюху – всё, кранты: возмездие наступало незамедлительно и было жестоким, даже изощрённым. Однажды он построил наш класс, достал нож и аккуратно отрезал все пуговицы, даже с ширинок брюк – положил их в карманы владельцев, пообещав в следующий раз выпустить кишки наружу. Ему верили, его боялись. Поэтому никто не хотел связываться с младшим Иванистовым. Илюха этим пользовался, бесстрашно влезал в любую заваруху, чтобы доказать свою независимость. Встрял и теперь. Продрался сквозь терзавшую меня толпу, встал над поверженным телом, и замельтешил кулаками, разбрызгивая по стенам разноцветные сопли – от зелёных до красных. Враги мои отпрянули. Выскочили из коридорчика и сгруппировались в школьном дворе. Илюха помог подняться, отряхнул от мусора.
- За что они вас?
- Не знаю. Рыжен, наверное, натравил.
Мы выглянули за дверь. Толпа одноклассников, числом не менее пятнадцати человек, томились ожиданием. Рыжен среди них за своего - руками машет, на окна указывает. Положение было фиговым. Илюха похлопал меня по плечу – держись, братан! - и смело пошёл на переговоры.
Я вернулся в школу, и с друзьями по несчастью, поднявшись на второй этаж, осмотрели двор. Увиденное не радовало. Взбесившиеся одноклассники стояли воинственной ратью, жаждали крови. Илюха томился в сторонке в гордом одиночестве. Впрочем, зная его настрой, не трудно было догадаться, что мирный исход – это не совсем то, что его устраивало. Надежды на него не было никакой. Нужно что-то делать и рассчитывать только на себя – жаловаться, кому бы то ни было, а уж учителям точно, не в школьных правилах.
Они стоили друг друга, братья Жвакины. Никогда не бились за свой авторитет, не дорожили им: главное – добежать до дома. А уж оттуда, из-за высокого забора и крепких ворот, ругай, кого хочешь и как хочешь, швыряйся камнями, зелёными грушами и яблоками. Груши на нашей улице редкость, а эти поганцы настаивали их в моче и кидали в толпу. Кока сам однажды признался, а потом бросился бежать, и понятно почему.
У Кольки были белые волосы, даже белее чем у Калмыка. Сивым его звали братовья, а мы – никогда, уважая Сивого-Рыбака. У него был румянец от уха до уха и белое тело, которое совершенно не поддавалось загару. Это было странным.
- Ты альбинос какой-то, - заметил однажды я.
- Альбинос, альбинос! – стали дразниться мальчишки.
Но призадумались, когда узнали, что альбиносами зовут неполосатых тигров. Сравнивать Коку Жвачковского даже с неполосатым тигром – курам на смех. И не прижилось.
Третьим в нашей компании был Толька Рыженков - парнишка с пшеничным чубчиком, лёгкой косинкой в глазах, влюбчивый до неприличия. Когда нас приняли в октябрята и дали значки с маленьким Лениным, Рыжен заявил:
- Я теперь таким же буду.
Думаете, он стал отлично учиться, слушаться родителей и учителей? И в мыслях не было - он стащил бигуди у старшей сестры и завил чубчик.
- Похож? – продемонстрировал нам.
- С Володей Ульяновым? Одно лицо, - согласились мы.
Эта страсть у Рыжена скоро прошла и появилась другая. Девочку звали Люба – пухленькая, румяная хохлушка-хохотушка. Я бы тоже в неё влюбился, если бы не…. Она училась в нашем классе, но жила в другом районе посёлка. Мальчишки там обитали злые, коварные – большие любители подраться, был бы повод. Люба – это повод. Я это понимал и даже не оглядывался в её сторону – не по Сеньке шапка. А Рыжен так не думал и, влюбившись, пошёл провожать.
Догнал он нас на самом Бугре. Мимо бы пробежал, не заметил – так его шуганули. Нос расквашен, фингал под глазом, в ранце снег вместо тетрадок. Урок да не впрок. На следующий день, зачарованный сияющими глазками и ямочками на щёчках, он взял её портфель и вновь пошёл на Голгофу. И казнь косоглазого «Христа» повторилась. И повторялась изо дня в день. Любочке что, ей весело, и перед девчонками форсит – вон как мальчишки-то из-за меня. А Рыжена били, с каждым днём всё ожесточённее.
Скажите, вот он рыцарь-романтик, настоящий герой – так страдать из-за дамы сердца. Но погодите с выводами, лучше дослушайте рассказ до конца.
Герой-романтик звал нас в телохранители, не поверите – даже зарплату обещал. Но лезть в такое пекло за пончик стоимостью четыре копейки никто не хотел. Жалко было товарища, но так били-то его не за сходство с маленьким Лениным – с девочкой из другого района хотел дружить, а это не поощрялось.
Однажды всё переменилось.
- Держи, Айболит, - он сунул мне коробку в руки и удалился с независимым видом.
Знаете, как я его после этого зауважал – просто кумиром стал моим, примером для подражания. Звал Толяном, а вообще-то кличек у него было предостаточно. Калмык, Калмычонок – это понятно. Сивым его звал старший брат Бориска. Волосы у моего друга были белее известки, как у ветерана-фронтовика. Дрались братовья не часто, но жестоко. Разница в три года давало старшему Калмыку преимущества в росте, силе, инициативе. Но Толян был упёртым – он поднимался и снова шёл в бой, вытирал кровь и продолжал наседать. В конце концов, избитый до полусмерти (наверное, лишка загнул), Толян терял терпение и облик поединщика: ударившись в рёв и слёзы, хватал, что под руку подворачивалось – нож, дубину, топор. Борька позорным бегством покидал усадьбу – благо ноги длинные, а вот характер слабый. Толька никогда не пользовался плодами своих побед, чтобы подчинить себе старшего брата - исправно слушался его до следующего конфликта.
Ещё его звали Рыбаком - страсть эта фамильная. Дед, работающий пенсионер, мастрячил внукам какие-то замысловатые капканы, силки, вентеря. Однажды сделал арбалет с луком из стального прутка и такими же стрелами. Толька пошёл с ним на болото, растерял все стрелы, кроме одной, которой подстрелил утку. Рыбалкой и охотой увлекался у них отец – Борис Борисович Калмыков. Только любил он эти промыслы не за азарт добытчика, не за результаты, а за возлияния у костра. Короче, алкаш был, и всё тут. Любил комфорт не только в доме, где за чистотой и уютом следили наперегонки жена и тёща, но и в полевых условиях. Сейчас поясню, в чём это выражалось.
У Борис Борисыча если лодка, то обязательно резиновая, из магазина. Такие же палатка, сапоги, гидрокостюм, удочки, сети и даже патроны. Хотя для набивки последних у него был полный набор приспособлений – калибровка, капсюлевыбивалка и вбивалка, дозатор для пороха, пыжерубка. Он мог дробь изготавливать в домашних условиях - были литейка, протяжка, дроберубка и дробекаталка. Но Борис Борисович предпочитал без хлопот приобретать в охотничьем магазине «Зорька» заряженные папковые патроны.
Отец мой за это его недолюбливал и даже презирал, во всяком случае, чурался. Зато обожали окрестные охотники. Дважды в год шумно было у него во дворе от людского наплыва. Мужики тащили свинец во всяких формах его существования, ну а мы, пацаны, довольно уже сноровато лили свинцовую проволоку, протягивали её через калибровку, рубили, катали цилиндрики в шарики, вращая тяжеленную крышку чугунной дробекаталки. Час-другой и готовы килограммов пять прокатанной в графите дроби. Мужики угощали хозяина спиртным, нас – охотничьими байками. Весело было всем.
Борис Борисыч не брал сынов на промысел. Однако эта страсть у них была в крови.
Потеряв последнюю стальную стрелу, Толян забросил на чердак арбалет. А утки, будто прознав об этом, вышли на берег, стали купаться в песке, хлопать крыльями и беспечно крякать. Такого нахальства от пугливых пернатых Рыбак уже стерпеть не мог. Стащил у отца двустволку, из которой прежде никогда не стрелял. В соучастники пригласил нас с Колькой Жвакиным, пообещав поделиться добычей. Кока встал на четвереньки – подставкой под тяжеленное ружьё. Я упёрся в Рыбакову спину, чтоб отдача – по словам мужиков, не малая – не швырнула юного охотника «к чёртовой матери».
По неопытности иль азарта охотничьего, а может от лютой ненависти к наглым лысухам Толян сдуплетел из ружья. Как мы ни готовились, выстрелы прозвучали громом небесным. Дробь вспенила воду далеко за береговой чертой. Утки всполошились и врассыпную – кто на крыло, кто бегом до камышей. Я видел, а Колька нет. Он вскрикнул, зажал ладошками уши, потом и затылок, на который обрушилось оброненное Рыбаком ружьё. Жвака драпанул домой. Следом Толян – отдача отбила ему плечо. Остался я один с брошенным ружьём и ничуть не пострадавший. А потом и утки вернулись на берег, посмеяться да покрякать над горе-охотниками.
Если дружишь с хромым, сам начинаешь прихрамывать.
(Плутарх)
1
Наша маленькая в двадцать дворов улочка отправила тем годом в школу четырёх новобранцев. Первый раз в первый класс пошли трое Толек и один Колька. Расскажу обо всех, а начну с Толяна Калмыкова. Потому что дом его номер один и стоит крайним на улице у самого Займища. Потому что он выше всех в нашем квартете, сильней, отважнее, благороднее. Последнее утверждение спорно – себя бы поставил на первое место. Но вот пример, и судите сами.
Встречаемся на улице жарким летним полднем.
- Куда, Толян?
- Котят топить. Пошли со мной.
- Что?! Ну-ка покажи.
Он показал. В картонной коробке тыкались слепыми мордочками, топорщили голые хвостики четверо котят.
- Топить? Ты что ли фашист?
- Не-а. Мне рупь соседка заплатила.
- А мать за рупь утопишь? За трояк?
- Отстань.
- Слышь, отдай мне их.
- Зачем?
- Выкормлю.
- Без кошки они сдохнут.
- Я из бутылочки через соску.
- Не отдам – мне заплатили.
- А если я тебе, фашисту, морду набью?
Толька спрятал коробку за спину и с любопытством посмотрел на меня.
- Набьёшь – отдам.
Желание драться с Калмыком отсутствовало напрочь.
- Ты вот что… Ты больше ко мне не приходи, и я с тобой больше не вожусь – таких друзей в гробу видал.
Мы разошлись в разные стороны.
Я не сдержал слово. Как-то сам собой забылся инцидент, а долго дуться на Толяна невозможно – слишком интересно было с ним. Прошёл, наверное, месяц. Приходит Калмык с известной уже коробкой, а в ней все четыре весёлых пушистых котёнка, вполне самостоятельных.
- Те?
- Те. Я их выкормил из соски, теперь твоя очередь заботиться – найдёшь им хозяев.
На курорт лечиться, выбражать учиться.
Нина тоже в долгу не осталась:
- Выбражуля номер пять, разреши по морде дать.
И дала, если б догнала. Девчонки-интриганки, узнав об этой ссоре, бегали перед Жвакинским домом, взявшись за руки, и кричали:
- На бобах осталась! На бобах осталась!
Никто из них и не собирался дружить с Валей Жвакиной – она была лишь орудием мести. А та, обманутая, тут же кинулась в сарай Ломовцевых – извиняться и каяться. И к удивлению девчонок, была не только прощена, но и великодушно назначена на роль Миледи. Негодованию оппозиции не было конца – ну, какая из неё шпионка кардинала, да она же вылитая лошадь Дартаньяна. Правда, волосы у неё роскошные – не отнимешь. А вот меньший брат Васька Жвакин учится в классе для умственно отсталых детей. Это все знают. И вообще, вся семья её – если не дураки, то придурки точно. Словом, удел проигравших – злиться и завидовать.
Я легко отказался от должности директора кукольного театра, которую, сам себе придумал, и перебежал в компанию Нины Ломовцевой. Мушкетёрам нужны были шпаги. Я принёс свою, вторую выпросил для артистов у Николая Томшина. Реквизитор – так называлась моя должность в новом театре. А что? Звучит. Мне, по крайней мере, нравилось. Я стремглав бежал выполнять любые указания главрежа, и занят был так, что забывал о еде. Солнечный трепет моря, белые чайки и гладкие, чёрные спины дельфинов, выныривающих из воды, отошли куда-то в сторону. Их видения не тревожили мою душу в эти дни. Она была занята предстоящим представлением.
С распределением ролей подготовка спектакля пошла вперёд семимильными шагами – не за горами премьера. Наконец, был назначен день, написаны афиши. Расклеивать их на столбы я взял в помощники Халву - мы прошлись по всем бугорским улицам до самой больницы.
День премьеры стал каким-то детским праздником - народ валил со всей окрестности. Ни Коле Томшину, ни какому другому «Потрясателю Вселенной» не удавалось собрать такое воинство под свои знамёна.
За околицей у сеновала вкопали столбы, натянули верёвку, повесили покрывало - это была сцена. Зрители рассаживались на траве. Кому хотелось курить, оставляли кепки и отходили в сторонку, ревниво следя за своим местом. Это был зал.
Я разрывался на части - мне хотелось быть и в зале, и за кулисами. Непосвящённые друзья дергали за рукава - ну, что там, как? Никто не обзывался - «Шесть-седьмой» или «Бабий пастух». Это был день примирения больших и малых, девчонок и мальчишек, Бугорских и Болотнинских, Октябрьских и Больничных. Великая сила искусства!
На сцене Дартаньян (Нина Ломовцева) самозабвенно целовался с Миледи (Валя Жвакина), а из зала ни одной пошлой реплики. Неумело размахивая шпагой, гасконец разгонял неуклюжих гвардейцев, и ему аплодировали наши лучшие уличные фехтовальщики. А когда артисты вышли поклониться, все встали и долго хлопали стоя, дарили цветы, как в настоящем театре.
Потом был концерт. Все жаждущие славы выходили на сцену.
Дартаньян пел хриплым голосом:
- В одном из замков короля с его прекрасной королевой
Жил шут красивый сам собой - король любил его напевы….
Два Серёги Ческидов и Колыбельников сбренчали дуэтом на гитарах нехитрую инструментальную пьеску.
Я стишок рассказал:
- Мишка косолапый по лесу идёт, шишки собирает, песенки поёт.
Шишка прилетела прямо мишке в лоб, мишка рассердился и ногою - топ.
Сёстры Мамаевы Алка и Нина спели душевно:
- Всё васильки, васильки - сколько их много во поле
Помню, до самой зари их собирали для Оли….
Сами в слёзы и толпу чуть не завели…. Однако хлопали от души. Чего-чего, а аплодисментов хватило всем от благодарных зрителей.
Вечером жгли костёр. Пели песни хором, травили байки, пускали папиросу по кругу. Было здорово и грустно. Грустно от того, что уходило лето. Грустно, что столько дней потрачено впустую, на бессмысленную межусобицу, хотя можно было дружить весело и беззаботно.
Первого сентября Люся взяла меня за руку и отвела в школу. Но это уже другая история.
Вообщем, не понравился мне спектакль. И оказался неправ - чудо свершилось! Слух о представлении просочился на улицу. Стали меня мальчишки останавливать, спрашивать - «а, правда?», «а, что там?», «и когда?», ну и так далее. Как-то вечером изловили, за руки, за ноги схватили и, утащив на поляну, усадили в кругу:
- Рассказывай.
И я понял, что пришёл мой звёздный час. Ох, и врал же я! Отыгрался за все свои прежние унижения. Говорил, что театр кукол у нас получился, что надо. Что я в нём директор. Что будем мы выступать в «Горняке» - районном Доме культуры, а потом поедем с гастролями по всей стране. Эти лопухи верили всему, потому что это было необычно – своего театра на улице ещё не было. В тот вечер ко мне пришла слава. Сверстники за честь считали пообщаться со мной. Старшие ребята здоровались за руку. Всех интересовал вопрос – что нового в кукольном театре.
- Репетируем, - многозначительно отвечал я. – Готовимся к гастролям.
Девчонки наотрез отказались показать своё представление широкой публике - им тоже нравилось таинство творчества. Ну, а мне-то это на руку – день ото дня рос авторитет мой на улице.
С приездом на каникулы Нины Ломовцевой в дружном лагере девчонок наметился раскол. Нинель училась в пединституте, была вся из себя городская – ходила в брюках, курила, играла на гитаре и пела хриплым голосом блатные песни. Ещё она занималась боксом – мутузила со старшим братом Славиком мешок с песком в своём сарае.
- С мальчишками надо дружить, а не ругаться, - заявила она.
Поскольку вся улица в эти дни судачила только о театре, и Нина решила проявить свои способности в режиссуре.
- Будем ставить «Три мушкетёра», - объявила она. – И не куклами, а в естестве.
Дюма был решительно перелопачен, и весь сюжет спектакля сводился в основном к свиданиям Дартаньяна и Миледи. Однако на первых же репетициях возникла проблема, поскольку Нинель сама хотела играть обе главные роли. И кого бы она ни пробовала на героев, никто ей не нравился.
Прежний уличный лидер Алла Мамаева болезненно переживала падение авторитета – день ото дня ряды сторонниц её и кукольного театра стремительно таяли. Не как снег в ручьи, а просто сбегали девчонки из мамаевской бани, где ютился театр кукол, в сарай к Нинель Ломовцевой, где репетировали «Трёх мушкетёров». Причём, из репетиций тайны не делали – там всегда было полно зрителей и артистов. И мальчишкам вместе с девчонками вход был свободен.
Чёрной завистью изнывая, Алка захотела вернуть себе лидерство решительным шагом.
- Мы будем строить стадион, - однажды объявила она подругам и толпе малышей.
На следующее утро, вооружившись лопатами, все, кому понравилась идея, ушли за пригорок. Сделали разметку, вбили колышки, натянули бечёвку. Алка в позе Петра Великого, закладывающего северную столицу, объявила:
- Здесь будет стадион. Поставим штанги для волейбольной площадки, для бегунов засыплем дорожки, выроем яму для прыгунов. Зрителям поставим скамейки. Копайте.
Детвора дружно налегла на лопаты, но энтузиазм скоро иссяк. Мы устали и начали думать и понимать – пустая затея. Во-первых, далеко – не то что зрители, спортсмены не захотят сюда тащиться. Во-вторых, лето на исходе – о зиме надо думать, о лыжах и санках. Бунта не было – как-то сами собой работы свернулись, и мы побрели домой. Подружкам Алкиным стало ясно – лидерство её завершилось. И поняв это, она решилась на месть. Втроём, с сестрой Ниной и моей сестрой, пригласили в гости Валю Жвакину – задарили её куклами, тряпками и уговорили не ходить на репетиции к Нине Ломовцевой в сарай. Та, дурёха, сразу клюнула и, когда повстречала режиссёра, пеняющего на прогулы, показала ей язык и пропела дразнилку:
По телику «Крепостную актрису» показали, и девчонки заболели театром. Наверное, Алка Мамаева придумала, чтобы слить в одно два увлечения:
- Мы будем играть в кукольный театр.
Пригодились их Дашки, Машки, пупсики и Маришки. Опять в дело пошли пёстрые лоскутки - шились наряды, декорации. Сюжет выбрали на тему сказки «Василиса Прекрасная», только перелопатили либретто изрядно. Все, кто хотел участвовать со своей любимицей, получили роль и листок со словами, которые надо было выучить и произносить, вертя куклой над ширмой. А поскольку участвовать захотели все, то возник дефицит зрителей. Тут они и вспомнили обо мне.
Я ко всей этой возне с кукольным театром отнесся весьма равнодушно и на репетиции не ходил. А когда пригласили на премьеру, решительно заявил:
- Не-а, лучше я по телику посмотрю – там интересней.
Девчонки на хитрость пошли:
- Буфет будет бесплатный.
И я пошёл, а девчонки не обманули - яблок притащили, груш, конфет, компот в графине. Я набью полный рот, жую и хлопаю невпопад, изображая благодарного зрителя.
Дыхнуло осенью. Туман сомкнул землю с небом, и где-то в белёсой выси затерялось солнце. Грустно на душе от каприза природы, пакостно от одиночества. Ребята собрались гурьбой, ушли на свалку. Я только вслед им поглядел - вражда продолжалась.
Ходил неприкаянный вокруг дома и решил в Яму заглянуть. Конечно, это не лесное Эльдорадо, но и сюда валят всякий мусор. Иногда что-нибудь интересное попадается. Вон среди бурьяна мелькнула чья-то гребнистая головка с бусинками встревоженных глаз.
Поборов страх, вооружился палкой и пошёл в наступление:
- Кыш, проклятый!
Из-под лопуха с тревожным квохтаньем выскочила индюшка и припустила к домам. Что это она там прячет? Заглянул под лопух и обнаружил в земляном гнезде кучку крупных пёстрых яиц. Оба-на, вот так находка! Прикинул - в карманах, за пазухой столько не унести. Да и опыт уже есть горький. Пошёл домой за сеткой, в которой мама хлеб из магазина носит. По дороге думаю - чья это индюшка, не иначе Лавровых. Бабу Грушу с её мужем Латышом я уважал и решил сначала к ним завернуть. Благородный поступок мой был не только похвален, но и поощрён - Аграфёна Яковлевна дала мне два пёстрых яйца. Мама яичницу в полсковородки поджарила, а отец сказал:
- Кормилец растёт и честный человек. Вот что значит мужик.
В шутку или всерьёз они детей делили на «мой» и «твоя».
- А Люся грибов принесёт, - сказала мама.
Я забеспокоился, не поев ладом, выскочил на улицу. Туда-сюда – точно, ушли девчонки гурьбой в лес за грибами. Обиделся. Ну, никак они без пацанов не могут - мальчишки в лес, и эти следом. У-у, сикарашки! По полю чуть не до опушки добрёл, дальше побоялся и вернулся домой.
У ворот грузовик стоит – брат двоюродный Николай Масленников из Троицка приехал. Сливает шлангом бензин из бака в ведро.
- Лёль, куда выливать?
Все отцовы племянники зовут моих родителей лёльками.
- А я почём знаю? Был бы сам дома…
- Ну, ничего, найдём, - насвистывал Коля. – Сарай-то открыт?
- Да кто ж его запирать будет? И от кого?
Масленников нашёл в углу сарая бочку, открутил крышку, понюхал:
- Вроде, бензин. А солярке-то, откуда быть?
Он подмигнул мне и аккуратно перелил ведро в бочку.
- Как дела, подрастающее поколение?
Я решился поведать свои тревоги:
- Девчонки в лес ушли – как бы ни заблудились. Может, съездим, поищем?
Николай закинул шланг под сиденье, повесил ведро за кабиной, вытер руки тряпкой и сказал:
- Сами найдутся. Девок, Антоха, кашей не корми – так им в лес хочется. А что ж ты с парнями не дружишь?
- Сестра там.
Мама показалась в воротах:
- Поешь?
- Нормально. Я не голоден, - и мне. – Прокатить?
Кататься с Николаем Масленниковым мне не хотелось.
С этого дня жизнь моя пошла наперекосяк - к ребятам и близко подойти боялся, а девчонки, наоборот, тащили за собой в каждую дыру. Не поверите – я даже писать при них научился. Отвернусь – и все дела. Те, что помладше, хихикать, было принялись, а старшие прицыкнули:
- Приспичит – сама сядешь, где придётся.
У девчонок все игры дурацкие. Считают себя и взрослыми, и умными, а всё с куклами расстаться не могут - наряды им шьют, примеряют. Мне даже – представляете? – лоскутков надарили, чтоб я не скучал и куклами занимался. Тьфу! Сестра – домой пришли – их тут же отобрала. И правильно сделала! Совсем не собирался я с куклами возиться. Просто плыл по течению - да не по речке к морю синему, а в помойную-препомойную яму.
Вообще-то, ребята, скажу вам, как очевидец и участник, жизнь девчачья совсем не мёд. Помните сказку – почему не ладят кошка с собакой? Васька в дом пробрался, а барбосу конура досталась. Вот так и мальчишки считают противоположный пол хитрыми бестиями, ябедами и дурами. Вообще-то всё верно, только не от ума у них эти пакости происходят, а как бы машинально - природа, что ли заставляет. И, наверное, защитная реакция. Ведь вы же, пацаны, девчонку мимо не пропустите – обязательно надо обхамить, обозвать, за косичку дёрнуть, а то и снежком запустить.
Но я-то сам пацан и хорошо знаю мальчишескую натуру. Нас можно похвалить, отругать, отлупить – ко всему привычны, многое перенесём. Мы бегаем, прыгаем, бьём стёкла, играем на гитарах, дерёмся, и всё это ради одного – чтобы нас заметили. Плохо ли хорошо, но только чтоб о нас говорили. Безразличие людей для нас хуже смерти - так уж мы устроены. Так вот, если б девчонки вместо того, чтоб бегать, визжать, да жаловаться, просто, раз-другой проигнорировали обидчиков, поверьте – в следующий раз мальчишки будут обходить их десятой дорогой. Ведь это ослу понятно, а девицам нет. Они будто нарочно пацанов провоцируют, а те, дуралеи, рады стараться. Короче, бесконечная война получается. Удивительно одно – как они потом меж собой женятся и живут.
Случайности, случайности…. Они на каждом шагу, и какая-то из них, однажды случившись, может круто изменить вашу жизнь. Вот, к примеру, был я вчера мальчик Толя, а теперь кто? Девочка Антонина? Самое время переименовать, потому что перешёл я в девчачий стан и стал противником моих прежних друзей. Такие пироги.
Поначалу всё планы строил, как бы назад перебежать. А когда насмешки и оскорбления стали ещё круче, ещё нецензурнее, тут и сам «закусил удила». Ах, так! Мы ещё посмотрим, кто, где пиписку свою потерял. И стал думать, как пацанам отомстить, а с девчонками дружил.
Тут как раз скандал на улице приключился. Серёжка Помыткин, парень совсем уже взрослый, зазвал двух девах, себе подстать, в гости. И стали они в «дом» играть. Девицы картошки поджарили, салатик в тарелочку, а потом вместе легли в кровать да уснули. Тут-то их и застукали. Скандал вселенский! Шум до поднебесья! Собрались кумушки-соседки, оскорблённые матери как раз напротив нашего дома и ну языками чесать. Отцы по домам сидят, от стыда за распутство дочерей прячутся. А я взобрался на развесистый клён в палисаднике, затаился в густой листве и слушаю.
- Серёжка что, он парень, - судачат женщины. – Отряхнулся и пошёл. А девкам срам на всю жизнь. Да что за молодёжь пошла бесстыжая!
Вспоминали свою молодость.
Евдокия Калмыкова рассказывала:
- У-у! Мы с ребятами дрались. Конечно, доставалось нам, да и мы им спуску не давали. Подкрались как-то к дому – ребята там брагу пили да в карты резались – дверь-то подпёрли, а сами на завалинку, юбки задрали и задницы в окна. Слышим, парни говорят: «Чтой-то темно стало. Ба! Да это жопы. Ну, мы вам щас зададим, сикарашки проклятые!» Кинулись в дверь – а чёрт там ночевал! - она же припёртая. Разозлились – стали окна бить, а мы бежать. Так было!
Слушая этот рассказ, я мысленно был на стороне девчонок, которым нечего было противопоставить мальчишеским кулакам, кроме голых задниц в окна. Это ж надо так вжиться в образ!
Долго судачили, собрались расходиться. А тут Катька Лаврова из огорода кричит сёстрам Мамаевым:
- Алка, Нинка айдате в гости, я картошки нажарила…
Опять картошка! У-у, бесстыжие! И вновь работа языкам – будто дров в костёр подкинули….
С этими разъездами совсем отбился от друзей. Наконец, предоставленный самому себе, ошалелый от свалившейся свободы, выскочил на улицу. Где ребят искать? В лесу, на озере, в болоте? Мало ли какие игры могут затеять мальчишки на макушке лета. Кто теперь дома сидит? И улицы пусты – словно Батый прошёлся. Отчаявшись кого-то найти, примкнул к девчонкам - и это была роковая ошибка. К сожалению, не единственная.
Девчонки собрались на лебедя поглазеть. Величавая птица плавала в лимане. Косички-бантики заспорили.
- Лебедь – не жилец. Подругу потерял и теперь либо уморит себя голодом, либо разобьётся о землю.
- А может это она.
- Всё одно – они без пары не живут.
- Живут – не живут. Бросьте вы птицу хоронить. Один на гнезде сидит, другой кормится. Потом поменяются.
Такой расклад всех удовлетворил, и компания пошла купаться.
Вы когда-нибудь купались с девчонками? Нет? Вам повезло. А мне нет. От безысходной тоски затесался я в эту компанию. Они меня совсем не стеснялись - трусы выжимали, без лифчиков загорали. Господи, а мне-то надо делать вид, что всё в порядке вещей, всё – как надо. Делать вид, что я один из них – надо бегать, брызгаться и визжать по-поросячьи. Тьфу. Лучше бы я домой ушёл. А дома-то – скука. А здесь – позор. Вот и думай, где лучше. Не подумал я и влип.
Вдруг из воды среди купающихся девчонок вынырнули мальчишки. Они давно за нашей компанией наблюдали, проплыли за камышами, ну и выскочили напугать. Напугали, конечно. Девчонки визжать, одежды похватали и бежать. А я? Я тоже, подхватив штанишки, кинулся в бега. И визжал вместе со всеми потому, что испугался сначала, не видя, что там произошло, с чего это они вдруг подхватились. Может, краказябра какая из воды выскочила.
Мальчишки какие-то трофеи на берегу захватили, машут ими над головой, свистят вслед. Меня заметили:
- Шесть-седьмой, вернись - пиписку забыл.
Мне бы и впрямь вернуться - ну, посмеялись бы, ну, подразнили, да и забыли когда-нибудь, а я бы вновь обрёл свою компанию. Но бес управлял мною в тот день, и я улепётывал вместе с девчонками, ничуть не отставая, будто вчерашние мои друзья обратились в непримиримых врагов.
Приехала Валентина Масленникова – папина племянница, ну, а моя, стало быть, двоюродная сестрица. Только она была совсем взрослая, жила в Троицке, работала официанткой в столовой вертолётного полка. Посватался к ней один солдатик. Раньше встречались, дружили, теперь он домой, на дембель собрался и её с собой зовёт. Вале посоветоваться не с кем: мать умерла давно, а отец – лучше и не вспоминать. Впрочем, расскажу немного.
В войну Андрей Яковлевич служил в заградотряде – это которые по своим отступающим стреляли. Отец говорил: «Ох, и много кровушки солдатской на руках этого гада». Понять его неприязнь можно - любимый брат Фёдор погиб в штрафниках. Вернувшись с фронта, своими пьяными драками свёл жену в могилу, сошёлся с какой-то Моряхой и к родне совсем не тянулся - да и не люб, и не нужен он был никому. Впрочем, Бог с ним, это тема другого рассказа – а я о Вале.
- Привози, - говорит отец, - своего солдата, посмотрим, подумаем, что присоветовать.
- Ну, так на выходные будет ему увольнение, мы и приедем. А пока, лёлька, отпусти со мной Толика. Юра в гости придёт, а я не одна…
Она улыбнулась мне:
- С защитником.
«Защитника» мигом собрали в дорогу, и покатили мы в Троицк. Я от Вали ни на шаг. Квартировалась она у какой-то старушки одинокой. Вечерами за молоком к соседям ходим, грядки хозяйке поливаем. Утром вместе на работу. Я котлет с картошкой налопаюсь и играю на лужайке. Вдали вертолёты стоят, настоящие. От их винтов свистел ветер, и проносились стаи туч, напоминая невероятные скачки. Рядом со столовой лосёнок ходил - хлеба клянчил. Мне он не понравился - колченогий какой-то, то ли дело лошадь. Я с офицерами подружился. Один гирю в руках покидал:
- Можешь так?
- Не-а.
Тут Валя подошла:
- Я могу.
И подняла. Много-много раз. Офицер удивился, палец большой оттопырил. А я нос задрал - то-то. Солдат Юра мне сразу понравился. Он тоже очень сильный - пошёл нас провожать и до самого дома меня с рук не спускал. Я и обидеться не догадался - он так много всякого интересного рассказал и про себя, и про свой Казахстан. Когда ко мне мальчишка соседский задрался, я ему так сразу и сказал:
- Вот Юра придёт, и ты схлопочешь.
Юный троичанин подумал и сообщил:
- А знаешь, какой я жестокий…
- Я тоже жестокий, - решил не уступать, видя его колебания.
- Сейчас проверим, - забияка подтянул штаны и убежал.
Вернулся он с живым карасём. Положил на скамейку.
- Ударь – я посмотрю.
- Зачем?
- А я могу, - сказал забияка и шлёпнул шевелящуюся рыбу ладошкой. – Мне не страшно.
- Так и я могу, - и тоже шлёпнул недоумевающего карася.
- Нет, не так. Сильней надо. Вот тебе! Вот! Вот!
Мы отлупили полуживую рыбу и подружились. Однако на следующий день мы с Валей и Юрой уехали в Увелку. Проверку жениху батя устроил что надо.
- А не поможете ли мне, молодой человек, пол перестелить?
За два дня они не только пол отремонтировали, но и печку. А когда мама, Валя и Люся навели в доме порядок, накрыли стол. Отец стакан поднял, а потом и сам встал, волнуясь:
- Ну, что сказать? Вижу – пара вы подходящая. Совет да любовь.
Следующие дни прошли спокойной тихой чередой, не лишённой, правда, той живости и привлекательности, которая свойственна началу лета. Потом случилось происшествие, совсем отвлёкшее меня от печальных, почти тяжёлых дум.
Давным-давно, ещё до моего рождения, отец с соседом Петром Петровичем хлопотали об электрификации своих жилищ. Им сказали - купите столб, провода вам повесят. И вот он, купленный вскладчину и отслуживший свой срок, лежит на земле просто бревном. А рядом держит провода новенький, с железобетонным пасынком. Отец Томшину предложил:
- Перетащим – распилим.
- Нужда была кажилиться!
Не таков отец. Приладил бревну колёсики и один закатил во двор. А тут электрики приезжают - где столб? Узнали и к нам во двор - так и унесли, если бы не отец.
- Мой, не дам.
- Как твой? – удивились гости незваные.
- За мои деньги купленный, спросите в поссовете.
Начальник у электриков молодой, решительный:
- Ну, по поссоветам ты сам, мужик, бегать будешь, а нам некогда. Забирай столб, ребята.
Отец сгрёб его, белорубашечного, в охапку, вынес со двора и швырнул на землю, будто мешок с картошкой. Тут ему на плечи прыгнули два приезжих молодца. Батяня стряхнул их с себя, будто от холода поёжился, сунул руку под крыльцо – в руке топор.
- Вот я вас!
Ребята, толкаясь в воротах, наперегонки кинулись к машине. Один, половчее, сходу запрыгнул в открытый кузов, забарабанил по кабине:
- Езжай, езжай скорее.
Другой, понадеявшись на силу своих ног, улепётывал впереди автомобиля. Начальник, не жалея рубашки, прыгнул в кузов на живот, да руки коротки – схватиться не за что. Машина тронулась, а он кричал, болтая ногами в воздухе. Парень, схватив его за ворот, затащил в кузов, но рубашку порвал.
Так они уехали под дружный хохот собравшихся соседей.
Неожиданно приехала Валя Панарина. Даже родители удивились - сроду не бывала. А у меня душа напряглась в предчувствии счастья. Я крался и подсматривал за ней всюду, куда б она не пошла.
А Валя сказала:
- Я проездом – только заночую.
С замиранием сердца смотрел, как она раздевалась перед сном. Мой выбор не был ошибочным - она прекрасна! Утром Валя куда-то ушла, не забрав чемодана, и вечером не вернулась.
Мы с мамой были в магазине. Бабы судачили:
- Ваша? Какая красавица! Но девка порченая - с Шишкиным вяжется. Видели - вдвоём в лес ушли, а назад не вернулись. Наверное, в садах заночевали.
Я знал этого Шишкина - лицо его, перепаханное оспой, было противным. Поговаривали, он бандит и уголовник.
- Врёте вы всё, тётя! – крикнул я в отчаянном стремлении защитить свою любовь. – Вы!.. Вы!.. Сами вы потаскуха!
А она в ответ, подняв кулаки, крикнула:
- Кыш, зараза!
Я, испугавшись, бросился к матери, обнял за ногу, прижался. А глаза поднял – чужая тётя смотрит, улыбается и подмигивает. Кинулся в двери под дружный хохот сплетниц-кумушек. Пропади они пропадом! Так сказать, подумать о моей избраннице.
Мать переживала за Валю, до слёз спорила с отцом. То была их излюбленная тема – чья родня хуже. Панарины были мамины родственники. А я страшно мучился и, в конце концов, задушил в себе любовь. Остался лишь какой-то туманный образ – заблудший, оклеветанный, нуждавшийся в защите. Образ девушки красивой, как Валя.
Пожаловаться некому – кто меня поймёт. Наконец, после долгих и мучительных размышлений решил - надо всегда воспринимать жизнь такой, как она есть, хотя это не всегда то, что ожидаешь. Но как избавится от своих фантазий? И стоит ли?
Народ валом валит, с сумками, авоськами, песнями, гармошками. В деревнях мужики в кепках ходят, а тут сплошь и рядом – шляпы. Сане в диковинку. Затеяли игру - кто больше увидит этих цилиндров на бестолковках. Думаю, брат меня обжулькивал, как я бабушку в картишки - считать-то из нас двоих умел только он.
Так, играя, добрались до леса. А он из дикого, девственного превратился в парк культурного отдыха. Меж двух лиственниц натянут плакат - мол, с праздником, молодёжь. На каждой полянке компания – постелили клеёнку или покрывало, разложили закуски, пьют, поют и веселятся. Опять же гармошки, гитары. Буфеты, автолавки, просто лавки со снедью, и везде очереди.
На самой большой поляне соорудили сцену, и ансамбль из Южноуральска современную эстраду выдаёт. Среди танцующих не только молодёжь – старики ковыряют траву каблуками, кепки о земь и вприсядку. Старушки молодятся, дробят в кругу - пыль поднимают каблуками, разгоняют юбками, повизгивают. Музыке не в такт, да и не нужна им музыка – веселья через край и так.
Мы пока с Сашкой всё обошли, скачки конские проворонили. Самое интересное - ради чего брат и приехал. Обидно. Деда я тоже не увидел – а мечтал скакуна попросить, погарцевать. Тут как раз какой-то лихач подкатил верхами в торговый ряд, в самую толчею. Ну, конь его и взбрыкнул. Я видел, как высоко мелькнуло копыто, одной женщине прямо в живот. Она упала, молча, без крика – закричал народ.
Скорую позвали. Врач в белом халате расстегнул на пострадавшей кофточку - под белыми чашечками лифчика багровело синее пятно. Женщину увезли в машине, а народ судачит – не оклемается.
- Надо бы лошадь убить, - кто-то предложил.
- Нет, лучше всадника – куда дурень приехал.
Заспорили. Поэтому ли поводу, иль по другому вспыхнула драка. Весь лес наполнился милицейскими трелями, руганью, бегающими и дерущимися парнями. На то и праздник - День молодёжи. А я пожалел, что свисток мой, подаренный братом, в Петровке остался, и Саня не догадался с собой его прихватить - вот бы сейчас погоняли мы с ним драчунов.
- Ух, ты, глазища-то какие, прям как у девки! – она взъерошила мои волосы. – Как тебя зовут?
А я онемел. Влюбился и дар речи потерял. Только краснел и чувствовал, как подступают слёзы. Наверное, так много обожания и восторженности светилось в моих глазах, что не осталась девушка равнодушной, от ворот оглянулась ещё раз:
- Чёрт! Прямо так завораживает. Кабы не был такой лилипут, тут же влюбилась.
С Серёжкой мы не подружились, но вот сестра его с того вечера не шла из моей головы. Чего только я не передумал, кем только себя не представлял, в какие только перипетии не загонял себя в фантазиях, но итог был один – моя свадьба на прекрасной Валентине Панариной. Мой жизненный опыт подсказывал, что для женщины главное счастье – выйти замуж за хорошего человека. А уж лучше меня-то разве есть кто на свете?
Замечтался я, влюблённый, затосковал и не заметил, как загудела деревня однажды с самого утра. Поначалу лишь женщины по дворам бегали, наряженные, потом гармошки зазвучали, лады пробуя, песни позывая. А в домах ели и пили. К вечеру застолья выплеснулись на улицы. Запел, заиграл, загулял Каштак.
Мария Егоровна пришла домой, раскрасневшаяся от выпитого.
- Нинка! Папку тваво Малютины-гады убили.
Притиснула дочкину головку к животу, и обе в голос заревели.
История эта была давняя. Выпили как-то мужики и уже в ночь поехали в Петровку за водкой – добавить решили. Машина застряла в топком берегу Каштакского озера. Николай Дмитрич за трактором вернулся. А Володичка Малютин рукой махнул:
- Пешком быстрей доберусь.
Остальные в машине уснули. Николай Леонидов трактор лишь на утро пригнал, а Володичка сгинул. Через три дня его всплывшее тело выловил Трофим Пересыпкин в Каштакском озере, но денег, собранных на водку, при нём не нашли. И слухи пошли - мол, Колька Леонидов из-за денег Малютина убил. Прокурор Николая Дмитрича к себе в райцентр вызвал, допросил и отпустил, не найдя за ним вины. Многочисленные Малютины рассудили по-своему, и за Володичку пообещали отомстить убийце и вору Кольке Леонидову.
Поплакав с дочерью, попричитав, Мария Егоровна опять ушла. А вернулась поздней ночью, с мужем распевая песни. Правда, рубаха на Николае Дмитриче была порвана, и под глазом багровел синяк, а в остальном держался он далеко не покойником.
Марию Егоровну никак нельзя было назвать равнодушным человеком. Она либо шумно ликовала, либо также горевала, либо просто пела, когда не было повода как-то реагировать на обстоятельства. Наутро притянула меня к себе, как Нину вчера:
- Дедушка-то наш помер – плач, Толик, плач родименький: легче будет.
У меня сердце защемило от жалости. Вспомнился молчаливый, всегда, будто на что серчавший, дед. Скоро лошадку заложили, и поехали мы с Марией Егоровной в Петровку.
Гроб стоял во дворе чужого дома, и дедушка наш, Егор Иванович, ходил тут же, в толпе народа, без всегдашней кепки. Оказывается, умер двоюродный брат его – Василий Петрович Баландин, которого по-уличному звали Краснёнок. Это прозвище он заслужил под колчаковскими плётками давным-давно, когда ещё не было на свете и отца моего.
Забытый всеми, сидел я в сторонке на куче дров и страдал от разлуки с любимой девушкой. Здесь и разыскала меня бабушка:
- Скромный ты у нас, Толя, хороший. Другие огольцы снуют везде, норовят к столу да в лучший угол, а с тобой никаких хлопот.
И утёрла слёзы кончиком чёрной косынки.
Приехали родители.
- Всё, - заявил я. – Ни дня здесь больше не останусь. Или… женюсь.
Отец горестно вздохнул и положил мне на голову тяжёлую руку.
А вокруг-то - русское поле без конца и края! Трепал седые кудри ковыля проказник ветер, серебрились глянцевые блюдца солончаков, и горьковатый запах полыни оставлял во рту вкус мёда. Невидимые в небесах заливались жаворонки, и, словно эхом отражаясь, в травах вторили им скрипки кузнечиков. Солнце плавилось, и плыли облака, неспешно переворачиваясь в небе….
Хозяйство у Леонидовых большое, но какое-то неухоженное. День-деньской поперёк двора свинья лежит, здоровущая, как корова, только круглая в боках. А вокруг неё снуют поросята. Корова с телёнком, овцы, те только на ночь приходят, а днём где-то шляются. Но точно знаю - не в табуне мирском, а сами по себе. Куры везде и всюду – на дворе, в стайках, на огороде, на крыше бани. Их помёт и на крыльце, и в сенях. Но самое противное – это гуси. В Увелке гуси, как гуси – один шипит и шею вытягивает, остальные кучей отступают. Им покажешь пальчиками ножницы, и они боятся. А эти, будто бабой-ягой воспитаны - бросаются всем стадом и сразу щипаться. Они когда первый раз на меня гурьбой кинулись, я так испугался, что «мама!» закричал и на крыльцо через две ступеньки влетел. Ладно, никто не видел, а то скажут, хорош мамлюк – гусей боится. Решил в долгу не оставаться - набрал камней и стал к ним, пасущимся на лужайке, подкрадываться. Полз через лопухи, что у плетня, смотрю – яйцо куриное. Про гусей забыл и к тётке побежал.
Мария Егоровна сокрушается:
- Черти их узяли - кладутся, где хотят. Ты, Толя, пошукай-ка по усадьбе, можа ещё найдёшь.
На два дня увлекло это новое дело. Я взбирался на плоскую крышу бани и, как Следопыт из книжки Филимона Купера, подмечал места, куда в одиночку ходят куры. Расчёт мой был верен - сами они указали свои потайные гнёзда. Яиц я набрал – видимо-невидимо. Умел бы считать - похвастался. Хозяин дома Николай Дмитрич меня похвалил:
- Вот что значит, пацан. Мать, родишь мне сына? А то я тебя, наверное, выгоню.
- И-и-и…. выгоняла, - Мария Егоровна добродушно махнула рукой.
Семья у них была дружная.
Сестра Нина как-то вечером позвала меня в гости к родне. Мальчишка, наш сверстник, скакал на одной ноге, строил рожи и казал язык кому-то в раскрытое окно, из которого пузырилась белая занавеска:
- Тётя достань воробушка. Тётя достань…
Наш визит отвлёк его от этого бестолкового занятия, хотя мы сами не показались ему достойными внимания. Он стал собирать у окна неустойчивое сооружение из трёхного стула, дырявого ящика и ещё какого-то хлама. Рискуя упасть, взобрался на него и сунул руку за наличник. Увидев там солому и перья, а также беспокойных воробьёв на крыше дома, я догадался о цели его хлопот.
Из дома вышла красивая девушка лет восемнадцати:
- Серёжка, уши оборву.
Мальчишка лишь голову повернул – неустойчивое сооружение рассыпалось под его ногами, и он, чтобы не упасть, повис на ставне, дрыгая ногами. Прыгать вниз боялся.
- Валь, сними.
- Я штаны с тебя сейчас сниму.
Девушка осторожно двумя пальцами сорвала стебелёк крапивы и сунула брату, оттянув поясок штанов.
- Дура-а-а-а! – отчаянно завопил мальчишка и отпустил ставню.
Валя подхватила его, падающего, и тем же замахом перебросила через плетень.
- Сунься ещё к воробьям.
Придерживая штаны обеими руками, Серёжка убежал по улице без оглядки.
- А это чей такой мальчик? – она взяла меня за руки и присела на корточки так, что её смуглые полные колени упёрлись в мой живот.
Приехала из Каштака мамина младшая сестра, тётя Маруся Леонидова, с дочкой Ниной, моей сверстницей. Двоюродная сестричка мне понравилась. Счастливая, как мотылёк, резвящийся над полевыми цветами, она сверкала румяными щёчками и показывала в развесёлой улыбке все свои ровные зубы. В её глазах горел хитрый огонёк, и они искрились так, что было трудно разобрать, какого же они цвета - скорее всего это цвет озёрной воды в солнечный день.
Приехали они на телеге, забрали почту на почте и завернули к «дедам» кваску попить.
- О-о-о! Парнишка городской! Поехали с нами. Мы тебе настоящую мужицкую работу дадим, а то бабка старая тебе последние зубы выпердя.
До Каштака путь не близкий. У меня руки устали за вожжи держаться. Я их опустил, а конь сам по себе – цок да цок копытами по просёлку – дорогу знает. Пассажирки мои легли поудобней, и…..
- Вот кто-то с го-орочки спустился
На-аверно милый мой идёт….
Отца увидел неожиданно – шумного, радостного, в скрипучем кожаном пальто. Нет, ошибся - шумный, но не радостный. Ругались они с Анной Кузьминичной. Ругаться начали ещё до моего рождения, не поделив наследство умершей жены их старшего брата Фёдора – няни Матрёны. При встречах просто продолжали с того места, на чём остановились, а так как каждый считал себя правым, то упрёкам и оскорблениям конца не было видно.
- Убирайся, я сказала! Убирайся, падла, из моего дома! – кричала тётка, далеко брызгая слюной.
- Что ты орёшь? Что ты орёшь, дура? – кричал отец и размахивал руками.
Сашка сидел на краю кровати, облокотившись на дужку, глядя отрешённо в пол. Отцов друг и сосед Саблиных Фёдор Андреевич Мезенцев с любопытством заглядывал из сенец. Я по привычке кинулся на печь-спасительницу, но попал в отцовы руки.
- Зарублю! – Анна Кузьминична метнулась в сени.
Там за дверью у стены лежал топор. Отец толкнул её в плечо, и она повалилась на кровать.
- Пойдём, Егор Кузьмич, пойдём от греха, - звал Мезенцев.
Анна Кузьминична, уткнувшись в подушку, громко рыдала. Фёдор Андреевич и отец со мной на руках вышли. Стояли возле Мезенцевых, курили, тихо переговариваясь и прислушиваясь, как долго успокаивалась во дворе Анна Кузьминична.
Домой к бабе Даше шли потемну. Отец держал меня за руку и рассказывал о своей семье. Кузьма Васильевич Агарков, отец отца и мой дедушка, погиб на фронте в неполных сорок лет, но уже имел одиннадцать детей, крепкое, самостоятельно нажитое хозяйство – двенадцать лошадей, три амбара с хлебом, дом, как игрушку. Уходя на войну, наказывал жене: «Береги последыша пуще всех – кормилец твой будет». И верно сказал - доживала свой век бабушка Наталья Тимофеевна в семье младшего сына.
- И умерла на моих руках, как раз в день твоего рождением, - отец тяжело, с надрывом вздохнул.
- А где теперь твои братья и сёстры, мои дядьки и тётки?
- Ну, одну-то ты знаешь. А остальные…
Старший в семье, Фёдор, был ровесником дедушке Егору Ивановичу, погиб на фронте где-то под Воронежем. А в Гражданскую хотел его Колчак забрать в свою армию, но Фёдор убежал и по лесам скрывался. Потом в тюрьму попал, и беляки собирались его расстрелять. Да красные их так шуганули, что не до Фёдора стало. Другой брат, Антон, умер в голодный год.
- Сестёр-то всех я и не упомню. Кто умер до моего рождения, кто после. Нюрка-то, ох и притесняла меня в детстве – противная была. А вот мужик у ней, Лёнька Саблин – золотой человек, помер от ран фронтовых, не долго после войны-то пожил. Э-эх, жизня наша…
Отец уехал, оставив меня в Петровке - уехал чуть свет, не попрощавшись. Я с ним спал на кровати в сенях, но так и не услышал, как он вставал, собирался, завтракал, заводил мотоцикл. Проснулся – отца и след простыл. Забыл я вчера пожаловаться на свою безрадостную жизнь, попроситься домой – думал, ещё успею. И не успел.
И снова потянулись скучные дни. Дед дулся на меня, на работу больше не звал, вечерами уходил к соседям в карты играть. Я к бабушке приставал:
- Расскажи сказку.
- Не знаю, родимый.
- Ну, так про старину расскажи. Как жили.
- Как жили? Хлеб жевали, песни певали, слёзы ливали…
- Баб, а почему тебя Логовной зовут?
- Имя, стало быть, у отца такое было. Да я его и не помню совсем.
- Айда, баб, в карты играть.
В «пьяницу» играли, потом в «дурака». Я жульничал бессовестно, подкидывал всё подряд. А Дарья Логовна, проигрывая, добродушно сокрушалась:
- Масть, масть, да овечка…
Поглядывала на часы – старинные, с гирькой на цепочке – и будто намекала:
- Ох-ох, уж полтринадцатого…
А я скучал.
- А городской-то шустрый. Выпьешь, малец?
- Давай, - сказал я, гордый похвалой и готовый биться насмерть.
Мне налили полстакана красного вина. Я выпил - на губах сладко, в животе горько. Голова закружилась.
- Закусить?
- Не-а…
- Силён!
Край печи, труба, потолок закачались, как от качки, пошли ходуном по кругу. Боялся, что упаду, жался к стене, жался и всё-таки упал. За столом дружно захохотали. Я подумал - над чем, сунулся посмотреть и полетел вниз, оборвав занавеску. Упал на лавку, а с неё на пол. На лбу шишка соскочила, а я стал смеяться и звал Журавлёнка бороться. Тот отказался, хныкал, что сломал шею, падая. Потом я стал за брата просить. Но Коровин потребовал выкуп – брагу. Впрочем, флягу они сами нашли, выпили ковшик – не понравилась, тогда туда же и помочились. Потом побежали во двор с криками: «Пожар! Пожар!» Это они хотели брата запугать. А я - дверь на задвижку и подпол открыл, хотя меня мотало из стороны в сторону. Саня вылез, всё прибрал, меня в тёткину кровать уложил, приказал:
- Молчи.
Матери сказал:
- Заболел.
Анна Кузьминична лоб мой пощупала, покачала головой. Я лежал, а голова кружилась. Богатыри с ковра смотрели заинтересованно - что-то будет. Чайник с полки подмигнул - молчи, брат. А родственники на многочисленных фотографиях на стене осуждали - ишь, нализался, паршивец. Я сунул голову под подушку и кое-как заснул.
- Какие они противные. Я бы их палкой, палкой…
Кто-то сбросил на пол гнездо с воробишатами - они подыхали, желторотые, большебрюхие, совсем голые. Тоже противные, но их было жалко. Потом жалость затопил азарт - капканы хлопали, крысы пищали, ребята бегали по коровнику и лупили их палками. И я бегал и орал, рискуя сорвать голос:
- Вот она, вот! Попалась!! Крыса! Крыса!
Домой пошли, когда проголодались. Убитых крыс за хвосты связали попарно, подвесили на шест и несли вдвоём, как охотники волка с картинки из сказки. За сданных грызунов колхоз платил деньги немалые - можно даже велосипед купить, о котором мечтал мой брат.
У околицы, на берегу гусиного пруда Ляги нас остановил Ваня Коровин, по прозвищу Колхозный Бугай. Он был здоровяк, каких поискать, ему давно исполнилось восемнадцать, но в армию его почему-то не брали. Коровин одним словом пленил всю ватагу, отобрал добычу, забросил её в камыши, отобрал и капканы, а пленных обратил в рабов. Объявил себя падишахом, и все должны были ему поклоняться. Колхозный Бугай щедро раздавал тумаки налево и направо, приучая к покорности. Потом устал и назначил Витьку Бредихина и Генку Назарова своими мамлюками, и теперь они раздавали тумаки и крутили руки за спину непокорным.
Бугай сидел, по-турецки скрестив под себя толстые ноги, и указывал пальцем на очередную жертву. Мамлюки кидались на неё, тащили к падишаху, и по его желанию несчастный раб должен была петь, плясать, читать стихи, рассказывать анекдоты – короче, развлекать своего господина.
Мне игра понравилась, а Сане нет. Он под шумок смотался и вскоре вернулся с настоящим ружьем. Нацелил его Коровину в морду:
- Щас я тебя убью, подлюга. Кровью умоешься.
Падишах сильно испугался, затрясся и стал похожим на дурочка. Видимо, когда-то в детстве его здорово напугали. А я подумал, как такого в армию – он ружья боится.
- Лезь за крысами, сволота! – Сашка был действительно страшен – скрипел зубами, вращал глазами.
- Беги, - хрипло сказал он, когда Колхозный Бугай весь мокрый положил к его ногам связку крыс.
Бывший падишах безропотно побежал прочь, смешно взбрыкивая толстыми ногами.
Дома я пытал брата:
- Откуда у тебя ружьё?
- Тс-с-с, - Саня приложил палец к губам. – От отца осталось.
Утром, когда Анна Кузьминична уехала на дойку, а мы нежились в кровати, в сени ворвался Колхозный Бугай со своими мамлюками и Журавлёнком. Я так думаю, это он следил за нашей избой (живёт по соседству) и сообщил Коровину, когда хозяйка дом покинула. Ну, погоди, предатель, я с тобой ещё поквитаюсь. А пока мне пришлось удирать на печку. На Сашку навалились гурьбой, связали руки и стали пытать. Его щекотали, щипали, стегали ремнём, требовали:
- Отдай ружъё.
Потом развязали и столкнули в подпол:
- Помёрзни.
На столе появились две бутылки вина с облитыми сургучом горлышками, на закуску нарезали хлеба, луковиц, и незваные гости принялись пировать.
- Журавлёнок, слазь на печку, накостыляй городскому.
- Красавица в мешке? – удивился я.
- Тихо! Пойдём отсюда.
Я всё понял - в мешке зерно, о котором говорил дед. Сашка в церковь не за пленницей гарема лазил, а воровать. Да ещё меня привлёк, не совсем летнего. Ну, погоди, братан! Я обиду затаил и назавтра наябедничал тётке. Анна Кузьминична плавилась в похмельной истоме. Моя информация её взбодрила.
- Шурка! Сколь раз тебе, паразиту, говорить, чтоб в церкву не лазил?
- Чё разбазлалась? – отмахнулся Саня. – Иль курей прикажешь твоей гущей кормить? Куры сдохнут, и мы с голоду помрём.
А ведь Санька-то прав, подумал я. И ещё вспомнил, как прошлым летом поучал меня отец, вынимая дикую утку из петли: «Когда для семьи – это не воровство, воровство – это когда для себя». И мне стыдно стало за своё наушничество. Но как он с матерью разговаривает! Попробовал бы я так – вмиг языка лишился.
Впрочем, и Анна Кузьминична не настроена была прощать грубость сыну. Она вооружилась поленом и бочком, бочкам стала подкрадываться к нему. Каким-то чудом в последнее мгновение Санёк увернулся от нацеленного в голову удара и задал стрекача. Перемахнул через плетень, а посланное вдогонку полено поцеловалось с глиняным кувшином, жарившимся на солнце. Черепки его смотрелись жутко.
Я хотел удрать к бабке, но подумал, что это было б верхом предательства по отношению к брату. Вместе уйдём, решил я и остался ждать. Анна Кузьминична попила бражки и легла спать. Мне одному страшно было в сенях, и я перебрался на печку. И повёл разговор, который должен был облегчить мою, сгоравшую от стыда, душу.
- Тёть Нюр, ты зачем пьёшь?
- Я, племяш, без Лёньки стала пить. Умер залёточка мой, от ран, от войны проклятой. Какой был мужик! Как они с твоим отцом дружили. Эх, кабы жив-то был, рази я такая была?
Саня, наверное, простил моё предательство. А может, просто попрекать не стал. Золотой человек! Появился он на следующий день, когда тётя Нюра на дойку уехала - попил молока из кринки, похлопал себя по животу:
- Порядок. Пошли, Антоха, рыбу ловить.
Шли мы долго. Впрочем, церковь отовсюду видна: оглянешься – кажется, и деревня рядом. Саня разделся до трусов и полез ставить сети. Растянул её у самых камышей, дырявую, мелкоячеистую. Вылез весь облепленный водорослями, как водяной:
- Бутить будешь?
Взглянул на гусиную кожу его ног и схитрил:
- Я, Саня, пиявок боюсь.
Схватил палку и кинулся по берегу бегать с дикими воплями, пугая за одно и рыб, и комаров. Саня, синий уже весь, снова полез в воду - честно отбутив, снял сеть. Ни много, ни мало, а с полведра рыбёшек запуталось. Да никакого-то там карася – гольян бескостный. Анна Кузьминична прокрутила наш улов через мясорубку и нажарила котлет. Мир в семье был восстановлен. Я на радостях разболтался:
- В деревне жить можно и без работы. Была б корова да огород, да куры. Ещё рыбалкой и охотой кормиться можно.
- Завтра на охоту пойдём, - пообещал Саня. – Крыс ловить.
Я хотел было взять лук и стрелы, но брат отсоветовал:
- Палка лучше подойдёт.
Ватага подобралась большая. Был даже мальчик моих лет – Сашка Мезенцев, которого почему-то все звали Журавлёнок. Отношения между ребятами приятельские, шутки безобидные. На нашей улице такого явно не хватало.
Базовки опустели от скота - коров перегнали в летние лагеря, на пастбища. В открытых на обе стороны коровниках порхали воробьи, свистели крыльями голуби, шныряли крысы - одна мне чуть ноги не отдавила. По-поросячьи поворачивая голову, припадая на передние, будто больные, лапы, она, нисколько не боясь, спешила по своим делам.
- Сходи-сходи, - кивала Анна Кузьминична. – А то картошка эта совсем опостылела.
Она была пьяницей, и её уже несколько раз выгоняли с фермы, где она работала дояркой, а потом снова звали, потому что людей в колхозе не хватало. В доме у неё не было никаких запасов, а за душой – никаких сбережений. Но была корова, был огород, за которым Сашка ходил. Был сахар в горшке. Был ковёр на стене с тремя богатырями. Я частенько забирался на тёткину кровать, чтобы рассмотреть их оружие.
Зимой Саня спал на печи, а на лето перебирался в сени. Здесь стояла старая кровать. И хотя на ней постели не было, но было много старых шуб, тулупов, фуфаек, и были две большие мягкие подушки. В первую ночь Анна Кузьминична позвала:
- Толя, айда ко мне спать - на печи, поди, жестко.
Я отмолчался, будто спал. А Сашка пробурчал:
- Мы завтра в сени переберёмся.
И перебрались, хотя на дворе ещё прохладно по ночам – был месяц май. Прихватили лампу керосиновую. Саня стал читать толстенную книгу «Тысяча и одна ночь». Это были сказки, только странные какие-то, будто для взрослых. Сашка читает, а я уткнусь носом в его холодное плечо и слушаю. А потом говорю:
- У меня, Саня, будет самая красивая жена.
Брат покосился на меня снисходительно:
- Чтобы иметь самую красивую жену, надо быть самым сильным мужиком.
- Не-а, я буду самым богатым.
В кино пошли, ухитрившись как-то без билетов прошмыгнуть. В зрительном зале вместо кресел с номерами лавки - садились, кто куда хотел или успел. Пацанам вообще место было на полу в проходах или на сцене у экрана. Саня предусмотрительно прихватил крапивный мешок, расстелил, сам уселся, меня на колени посадил.
Фильм назывался «Мамлюк». Ну, я Вам скажу, картина! Мы как вышли из клуба, я её тут же начал брату пересказывать. Со своей версией сценария и счастливым концом, конечно. Саня слушал, не перебивая. Брели мы, не спеша, тёмной улицей и оказались возле церкви. Брат остановился:
- А хочешь, в мамлюков поиграем?
- Сейчас?
- Конечно.
- Вот здорово! Давай.
- Я сейчас залезу в гарем за красавицей, а ты пошухери. Если янычары нагрянут – свисти. Понял?
Я понял и прижался к холодной стене, вглядываясь в тревожную темноту, прислушиваясь ко всяким шорохам. Саня, цепляясь за выщерблины в кирпичах, ловко по вертикальной стене полез вверх и пропал в дырке обрешёченного окна. Я представлял, как по связанным простыням спускается вниз красавица из гарема турецкого султана. Потом мы бежим прочь тёмной улицей, и громче наших лёгких шагов шуршат её шёлковая юбка и парчовая накидка, в лунном свете блестит золотистый шарф. Спасаясь бегством, она напоминает яркую птицу с южных островов, бьющуюся о прутья клетки. Смерть преследует нас по пятам. Однако красавица надеется на нас – верных и бесстрашных мамлюков. И мы, конечно, не подведём - умрём, костьми ляжем, но спасём беглянку. А потом женимся. Нет, конечно, женюсь я, а Саня будет стоять с кривой саблей за моей спиной и следить за порядком на свадьбе.
У тётки житьё гораздо веселей, хотя, может быть, не такое сытное, как у бабушки - хозяйка готовила редко.
- Ты, Толька, жрать захотишь, не стесняйся - бери, что приглянется. Вон сахар в горшке, молоко в сенях или погребе. Да ты к погребу не подходи - Шурке скажи. Шурка, балбес, смотри за братом, чтоб в погреб не упал.
У бабушки то блины на столе, то лапша из петуха. В сенях бочка стоит с клюквенным квасом, а на полатях мешок с сухарями. Я дырку проковырял и похрумкивал тайком, чтобы баба Даша не услыхала. Сухари мелкие, кислые, из домашнего хлеба. А у тётки и вправду сахар хранится в горшке, который малышам подставляют - зато крупный, пиленый. Возьму кусок - полдня грызу и облизываю.
Саня, брат - пацан что надо, хотя, конечно, намного старше меня, он даже старше Люси. Сделал мне свисток из ивового прутика. Я сначала так свистел, а потом Саня туда горошину опустил, и стали получаться милицейские трели. Я дул в него - дул, пока щёки не заболели. Вечерами мы ходили в огород грядки поливать. В этом краю деревни огороды вскапывали далеко от жилья, но рядом с озером. Поливать удобно, а охранять – никакой возможности. То-то раздолье пацанам, думал я, обозревая зелёное царство - ни собак, ни сторожей. А про хозяев – редкие лентяи, колодец у дома выкопать не могут.
Между тем, Егор Иванович оседлал лошадь, вывел во двор.
- Иди сюда, внук, смелее.
Крепкие дедовы руки подхватили меня, усадили в седло. Безнадёжно далеко от ботинок болтались стремена. Дед покачал головой:
- Ну, ничего, лошадка смиренная – доедешь. Крюк помнишь? Езжай-ка, дёрни за него.
С того момента, как взлетел в седло, я не чуял своего сердца. Оно будто ещё выше подскочило и теперь парило где-то в облаках и никак не хотело возвращаться на место. Лошадь ступала, понуро опустив голову. Седло качалось и подкидывало, а я сидел в нём гордый и счастливый, держа в руках перед собой уздечку, как руль машины. Лишь однажды тревожно ёкнуло в груди, когда по дороге, обгоняя нас, промчался всадник галопом. Мой скакун поднял голову и, сотрясаясь всем телом, заржал, приветствуя собрата. А может быть, осуждая – куда несёшься, мол, сломя голову.
Крюк действительно легко подался. В сарае загудело. Я вернулся на конный двор и катался по нему, покуда дед не послал выключить насосную станцию. Закончив все дела, собрались домой.
- Деда, а что там гудело?
- Пойдём, глянем.
Он отпёр замок на сарае, распахнул дверь, щёлкнул выключателем. Электромотор, насос, ремни, лужа на полу, запах масла. Ничего замечательного. Егор Иванович взял маслёнку с носиком как у чайника, да, пожалуй, ещё длинней, и полез чего-то смазывать. В дверях замаячила тень.
- Больно быстро ты ноне откачался, Егор Иванович. Аль сломалось чего? Я только мыть наладилась, а воды – тю-тю.
То была тётя Нюра Саблина, отцова сестра. Дед, я знал по домашним пересудам, сватью недолюбливал и пробурчал что-то, не прекращая своего занятия.
- А это чей же такой херувимчик? Никак Толяша Агарковых. Как вырос – не узнать. Ты что ж в гости не приходишь? Шурку попроведать…
- Я к вам дороги не знаю, а то бы пришёл.
- Ну, а я-то знаю. Со мной пойдёшь?
Я покосился на деда. Тот продолжал возиться с маслёнкой и бурчать себе под нос.
- До завтрева-то починишь, Иваныч?
Анна Кузьминична взяла меня за руку и повела к себе домой.