Китаец

Ей вспомнились побледневшие глаза мужа. От белены взбеленился? Поищи мужика, который нижнее белье жены исследует. Давала ли она повод? Тысячу раз нет. Вот ее подружку с утра одна мысль гложет: с мужем переспать или с любовником. Выпендривается даже. Если, говорит, с любовником пересплю, то с мужем спать не лягу. Она в отличие от непутевой подружки спит всегда с мужем и идет ему навстречу во всем, хотя к вечеру усталость из нее веревки вьет. Работа такая, что в лес не сбежит. Ради муженька с ней смирилась, чтоб слаще ему жилось. Он, остолоп, не смог приспособиться, переводчиком каким-либо стать. Кандидатскую защитил, а толку-то? Точку на этом поставил, а надо бы запятую. Доктору наук не дали бы пропасть. Да, видно, выше головы не прыгнешь. Работа тю-тю. Иждивенцем стал. Но это еще что! А зачем нос в белье совать? Чистым оно не будет, не на чистоплюйке было. Не пес гончий, чтоб в исподнее лезть! Но вчера удивил муженек, захочешь – не забудешь. Речь уже не о розовых трусиках с пятнышком. Кто, говорит, тебя за мягкое место ущипнул? Я, помню, глянула на него… ох, сколько всего хотела высказать взглядом. Думаю: с чего он? А потом стала потихоньку вспоминать, и туман какой-то розовый поплыл перед глазами. Вспомнила. Именно ущипнул, именно за мягкое место.

Стою я, значит, возле стенда на выходе из метро Китай-город, рекламную злободневку реализую. Будто бы река течет мимо. То тише, то шумней. На тех, кто мимо, я ноль внимания. Так легче работать, когда не отвлекаешься на постороннее. И тут, пока я сдачу женщине отсчитывала, чья-то нахальная конечность и ущипнула меня. Больно. Я аж ойкнула. Оглянулась – это такая же газетно-журнальная волокуша, как я, только с усами. Одной рукой тележку тяжелую тащит, другой… Ущипнул и цветет, зубы гнилые скалит. Поплыл дальше, пузо колышется. Я голодная стою. Злюсь. Из подземки сдобой несет и теплом, только что в близлежащий ларек завезли снедь всякую. У меня в желудке вакуум - сбегать даже за пончиком нельзя. Стендик не на кого оставить. Пузатый же, как бык. С тележкой спустился, сожрал пончик – другой, с тележкой поднялся. Мог бы меня попросить, я бы покараулила. Не доверяет. Можно подумать, у него там евро размножается… «Работа и зарплата», двадцатка за экземпляр. Кипячусь. На пузатого недовольство так и хлещет из меня, знал бы муженек об этом - не стал бы ревновать. Да и чего, спрашивается, ревновать? Разве я могу пузатому его нахальные конечности к такому же нахальному пузу наглухо привинтить? Как мой узнал про пузатого? Река туда, река сюда. Никто не глянул. Нет, скорее всего, глянул, да я не заметила. Помню, у меня не было пятидесяти копеек и пришлось гривенниками отсчитывать. Вполне мог благоверный в означенный момент проскользнуть по ступенькам вверх. Или вниз. Лучше б мне пончик принес, чем соглядатайствовать. Продала я тогда рекламный журнальчик с китаянкой на обложке. Улыбается она - зубы белые, накрашена от подбородка до корней волос. Я столько в праздник не крашусь. Развернула журнальчик – а там и муж китаянки на развороте. Похож на нее, как луна на луну. Без пудры только, без помады. Конвейер. Похожая на куколку китаянка словно омолодила мою память. К моему однажды приятель из Китая нагрянул. Вылитая фотография с разворота. Не позавидуешь китаянке. Где муж, если все мужики одинаковые? Попробуй, узнай. И кожа желтая, и юркие, как дзюдо.

Тогда еще ученые людьми считались. Не Бог весть какими, но людьми. Жили получше, чем сегодня. У нас, например, гараж еще не продан был и «жигуленок». Встретили гостя радушно. Я сама торт приготовила с варенкой, сырников и блинчиков с протертой смородиной испекла. Специально для заграничного гостя банку джема облепихового из домашних заготовок открыли.

После третьей стопки зубровки он прочел наизусть по-китайски стихи. Для меня это не стихи и не слова, а вроде как цыпленочек пищит. Желтенький такой, смешной. А мой в китайской грамоте силен. Переводом ответил.

Вновь нагнал восточный ветер облака.
Я с тобой была всем сердцем заодно.
Нет, не можешь ты сердиться на меня,
И, по-моему, известно всем давно:
Репа спелая особенно сладка.
Я творила только добрые дела.
За собой не знаю никакого зла,
И с тобою вместе я бы умерла.
Мой сказал, что перевод принадлежит его незабвенному учителю. А я сперва подумала, что эти слова обо мне, настроение для стиха словно у меня было украдено. Уж эти мне поэты. Им, видать, ничего не стоит от бабы написать. Я только с виду жутко черствая, а изнутри – вата, тем более после зубровки. Щеки загорелись яркими огнями. Они за столом, а я у плиты. Слежу за чайником. Бурчит недовольно, вот-вот закипит. Он у нас старый, зато объемный. Сама то про чайник, то про стихотворение думаю. Задело оно внутри струну, не знаю какую. Грустно стало. Китаец улучшился на моих глазах, потому что… Не знаю почему, но это правда. Потом зубровку сменила рисовая водка, что гость с собой принес. В интересной такой бутылочке, а на донышке какой-то корешок лежит зеленоватый. Я только утром, уже в порожней бутылочке разглядела, что это вовсе и не корешок, а маленький высушенный лягушонок.

Выпила я рисовой водки и совсем захмелела. Китаец о чем-то спрашивает. Я ни бельмеса. Муж не успевает переводить. Наконец допетрила, что гость интересуется, могу ли я водить машину. Я рассмеялась, потому что в тогдашнем состоянии на паровозике в детском парке не смогла бы проехать. Забористой оказалась китайская водочка!

А тут еще прими-подай. Китаец особо винегрет похвалил. Как будто угадал, что я люблю его готовить. Но тарелки принимать из-под винегрета… Фи! Красные, жирные от растительного масла. Попробуй отмой. А я отмою попозже. Теперь чай и торт. Испытание моих кулинарных способностей. Торт я ухитрилась сделать в виде красного знамени с серпом и молотом, - белый крем с земляничным вареньем. Не помню, что меня заставило сварганить именно такой. Все само собой получилось. Загляденье, а не торт. Безукоризненно аппетитный.

У нас уже тогда для заварки был чайник из пластика. Прозрачный насквозь и внутри как бы стаканчик с дырочками. Ситечко такое. Я давно уже заметила, что заварка получается в нем душистой и крепкой, если залить крутым кипятком и выдержать нужное время. Тютелька в тютельку.

А в голове хмель колобродит. Думаю, тогда я ни за что не смогла бы. Чего не смогла? Да ничего. Обязательно сбилась бы. Муженек мой крепко поддал и шутил при этом остроумно и кстати. А китаец смеялся. Через десять лет, говорит, у них одни старики останутся из-за сокращения рождаемости.

Зашептал что-то невнятное дождик. Я зонт не прихватила с собой, не захотела таскать лишнюю тяжесть. Волокуша-то волокуша, да сверхволокушей быть не могу. А главное, пообещали синоптики хорошую погоду. Между тем дождик на моих глазах стал дождем. Лужи распузырились вовсю. Прохожие – в переход. Я успела накрыть газеты и журналы целлофаном. Переживаю за них. Отсыреют – не продашь. А сама тоже отсыреваю. Потом решилась–таки и под ливнем, прикрывшись пакетом, сложила все в сумку на колесиках. Вниз с ней легче спускаться. Справа две колеи специально для колесиков. По ним сумка и съехала, придерживаемая мной. Стендик наверху остался. Пустой он никому не нужен. Отряхнулась я внизу, городская мокрая курица.

Внизу много народу и некоторые промокли больше моего. Я, чтоб времени не терять, выгадала уголок и разложила газеты на тележке. Передо мной ступени мокрые. Тонким слоем воды, как лаком, покрыты. Не прекращается дождь. Скучно людям толпиться. Стали газеты рассматривать, а некоторые и покупать. Я даже несколько пестрых журнальчиков достала из сумки. И они пошли в ход. Надоели молодежи мобильники да навигаторы.

Поток воды сверху истончился. Посветлело. Вижу себя как бы со стороны. Люди стали выходить из перехода, я прижалась к холодной стене, чтоб им не мешать. Тележка рядышком. Какой-то очкарик споткнулся о колесико, носом ткнулся в чужую спину, но не упал. Двинулась я следом за ним, тележку за собой тащу. Скрип-скрип. Сумка еще тяжелая. Только газеты распродала. Журналов еще порядком. Хоть бы до вечера успеть. Тащусь наверх, колесики в канавках, и чувствую, измени упор хотя бы одной ноги, и сумка моя – в преисподнюю, увлекая меня. Шандарахнет кого-либо – мне отвечать. Такая-сякая, куда смотрела?

Дотащилась-таки до площадки–стреляная воробьиха. Это половина пути. Хотела отдохнуть. Глянула вниз: старик какой-то с сумкой, похожей на яйцо, ползет в гору. Чтоб не создавать затор, пришлось мне дальше идти. Должно, я представляла собой жалкое зрелище. Мокрые джинсы свисали с ног трубами. Краска с ресниц почти смыта, глянуть некогда даже в зеркальце. От идущего вверх потока меня отделяли железные перильца. Вдруг от него отлепился мужчина в олимпийке. Не высок, да ладно скроен, крепко сшит. Я его рассмотрела, когда еще газету покупал, в кошельке своем черном копался. Вот какую газету - «Твой день» или «толстушку» - не помню, разрази меня гром, а внешность, что называется, прилипла к зрачкам.

Так этот крепыш протянул через перила руку к моей тележке, и она сразу почти невесомой стала. Вот что значит мужская рука! Помню какую-то радость в душе. Лицо его гладковыбритое, которое я видела в профиль. Возле моей руки кулак, покрытый темными волосами. Нас отделяли железные перила, но я не могла не чувствовать какую-то связь с ним, возникшую, наверно, от благодарности. Он один не прошел мимо и уважил женщину. Всего несколько ступенек прошли мы вместе, но для меня это был подъем на Эверест.

«Глаз с тебя не спущу!» - сказал мой благоверный. Я уверена, не будь в его словах угрозы, я бы даже не обратила внимания на человека, помогающего мне. Пожалел бабу, ну и что? Он и должен был пожалеть, физкультурник накачанный. Представляю, как мои усилия со стороны смотрятся. А мордочка моя в белилах вся? Камень слезу выдавит. Хотела я ему наверху спасибо сказать, но его уже и след простыл. Мелькнули перед глазами разноцветные кроссовки.

Непогода протерла небо до блеска. Если б не лужи, ни за что не поверила бы, что дождь тут шалил. Раскорячилась я, устанавливая тележку так, чтоб удобно было из нее доставать газеты. И тут на шее моей мобильник голос подал. Мелодию из «Крестного отца» заиграл, она мужу нравится. Спокойная мелодия, сновеющая, а видел бы кто, как я вздрогнула. Сразу догадалась: муж. Как стояла, раскорячившись, так и сигнал приняла, прервала мелодию. Думаю, может, случилось чего. А он как попер! Ты, кричит, шлюха стервозная. Я испугалась. Мне показалось, что крик его два людских потока слышат. Прижимаю мобильник покрепче к уху и говорю негромко: «Ты белены объелся?» Нет, говорит, не белены, а твоего легкомыслия. Кто это тебе, орет, вверх тележку тащил? Я чуть в лужу ближайшую не шлепнулась. Так ты, шепчу ему громко, хочешь, чтоб я грыжу или геморрой нажила? Его рука, орет, рядом с твоей была и его мизинчик твой большой палец поглаживал. Что ты будешь делать с таким человеком? Отключила я мобильник, стыдно глаза поднять на людей. Пока газеты и журналы раскладывала, малость успокоилась. Но и то чисто внешне, а в душе свистопляска какая-то цыганская. Эх да ох. Будто кто-то жирный плевок растер там. Вот тебе и муж, вот тебе и благоверный. Я работаю, сбываю газеты, от дождя берегу пуще глаз. А он… Постой, постой. Как он узнал, что тот спортсмен мне помог? Опять шпионил, делать ему больше нечего. Как он смог заметить то, чего я сама не заметила? Палец погладил… Да, наверное, коснулся пальца, ну и что с того? Суматоха вокруг, чего угодно можно коснуться и не заметишь. Ну и муженек мне достался, не приведи Господи. Позвонить, что ли, ему? Нет, не буду, опять станет орать, прохожих распугает. Не сидится ему дома, и ливень не помеха. Пошел бы вместо меня работать, а я бы дома хозяйничала. Поесть бы ему приготовила, помыла, почистила все. А то приди, стряпай, мой, чисти. Букет забот, он – барин. Ну не рыпался бы хоть. Может, он такой, что у них детей нет. Десять лет вместе прожили. Врачиха говорит, что я здоровая. А он и к врачу-то не хочет сходить, никчемник. С чем-то у него нелады? Иногда мне кажется, что он знает, да не говорит. Ну не говори – все лучше, чем ревновать попусту и кричать. Набери в рот воды. Рыбы ведь молчат.

Тут биотуалет рядом, я на минуту отлучилась и опять стою возле своих газет как привязанная. Асфальт посветлел: вода с него испарилась. Вытерла я лицо насухо, достала косметичку и вернула себе прежний блеск. Чего нюниться? Мне еще тридцати нету. Носик припудрила – и не видно веснушек. Я их сосчитала даже как-то – восемь всего. Муж уверяет, что они мне идут. Но я не какая – то замухрышка. Я знаю: их лучше спрятать. И тогда я - краля. Глаза синевеют, волосы платиновые. От природы такие. Прямые, густые, мягкие. Раз – другой еще в девках покрасила. А потом – шалишь. Никакой краски, только вымываю тщательно и расчесываю по утрам. Конечно, подрезаю косу, длинная мне ни к чему. А короткая стрижка мне вовсе не идет. Так муж сказал, и сама вижу. Рост у меня небольшой, плюс волосы, как у мужика – и я сама как мужик. Короткая стрижка мне ни к чему, и курить я никогда не стану. Может, еще придется рожать. Я свое здоровье не намерена прокуривать.

Покупателей становилось все больше, и моя сумка заметно отощала. Надо было подкрепить силы. Я сбегала к ларьку, когда возле него никого не было. Купила два пирожка с мясом и тут же съела, вытерла руки бумажной салфеткой. Ох уж эта салфетка! Насквозь промаслилась. После нее еще нужна тряпка для рук. Я не говорю – полотенце. Из дому все нужное с собой не захватишь. Хорошо, что у меня газеты – журналы уже разложены, им жирные пальцы не грозят. Подойдет покупатель – посмотрит, полистает, деньги отдаст. Я все еще жирными пальцами сдачу отсчитаю. Мужчин, покупающих у меня прессу, я запоминаю легко. Одну-две приметы – и достаточно. Запомнила. Кто мимо меня проходит – на тех ноль внимания. Эти мне более чужды, чем инопланетяне. .

Из-за дождя мне не удалось вовремя управиться. Подхожу к троллейбусной остановке, а там столпотворенье. Места свободного нету. Муж опять звонил. Я, естественно, не ответила. Не хватало еще народ посвящать в подробности моей интимной жизни, да еще на повышенных тонах. Надеялась, заявлюсь домой пораньше, в постельке помиримся. Расскажу ему все как было, успокою. Опоздавший троллейбус мои надежды разбил. Я знала: большинство пассажиров – мои попутчики. Кое-кому удалось ускользнуть на маршрутке. Но толпа все равно казалась беспросветной. Мои джинсы давно просохли, хотя казались тяжелее обычного. Я опасалась, что на них могли остаться пятна в невидимых для меня местах. Это меня изрядно нервировало. Одна девушка покупала у меня журнальчик, так майка у нее грудь почти не скрывала, а на джинсах в промежности – пятно. Может, и модно, да не больно шикарно. А она и не видит, сказать же неудобно. Она журнальчиком занята, я мелочь отсчитываю. Может, это дождь, стекающий с легкой сумочки на плече, попал туда. Я не знаю. Но неприятные ощущения даже у меня возникли. Дождь дождем, а все-таки… Лучше бдительность не терять, не ровен час – нарвешься на знакомого. Так и со мной может случиться. Я не застрахована. Кстати, когда я юбку вместо джинсов надеваю, чувствую себя в своей тарелке. Джинсы ляжки сжимают, кожа потеет. Жарко.

Опять мелодия из «Крестного отца». Муж, конечно. И что ему, драгоценному, надо? Троллейбус я не могу наколдовать. Все-таки приняла сигнал, не дала раскричаться, сказала: «На остановке. Дело труба. Приеду поздно». И отключилась. Может, надо было по-другому отбрить. Троллейбуса нет, сказать. А то подумает, что в толпе меня опять кто-то лапает. И заявится подсматривать. Пусть заявляется. Увидит, как меня со всех сторон обкуривают и локтями обрабатывают. Ах, как я сразу не сообразила! Да мне ни за что отсюда не уехать. Ну, подползет переполненная букашка. Громыхнет дверьми, выпустит пару человек, столько же возьмет. А толпа толпой останется. Вокруг женщин много. Все спешат. Ни у одной из них, наверное, нет такого ревнивца. Домашней магнитной аномалии какой-то. Впрочем, он мог звонить и с благой целью. Помириться и больше не ссориться. Ведь он умный у меня. С ним приятно, когда вместе, и тяжело на расстоянии. Ревность тогда разъедает его душу. А я и до ночи могу не приехать. Вот в маршрутку четверо сели. Похудела толпа? Ничуть. «Глаз с тебя не спущу». Надо ж такое брякнуть! Тут сама себя не вижу, можно сказать. А глаза… Ну и страшные гляделки в тот момент у него были. Я знаю его как облупленного, знаю, что он мухи не обидит. Все равно жутко стало, будто внутри его медведь заворочался.

Тут эти воспоминания да еще то, что я целый день на ногах проторчала, взбаламутили меня, взъерепенили. Женщины с сумочками на плечиках просидели где-то на мягких стульчиках, чайку вовремя попили, вовремя поели чего-то вполне сносного. Заработали прилично, мне столько за неделю не заработать. У меня ноги не каменные столбы. Даже икры болят от напряжения. И вот я где стояла, там и упала. Упала так, как можно упасть в толпе. Осела на асфальт: меня со всех сторон люди подпирали. Тут эта занудина на груди вновь зазвучала. Я быстренько отключила мобильник. «Женщине плохо», - сказал кто-то. Надо мной наклонились сразу трое. Может, скорую вызвать? Нет, не надо скорую. Попутку остановите. Паренек оторвался от массы народа и, наверное, кто-то из нас счастливым был, BMW стального цвета прервал свой путь и, свернув в сторону, остановился. Водитель догадался: что-то стряслось. Меня, согнувшуюся слегка (стыдно было притворяться), подвели к передней дверце. Водитель открыл её и спросил: «Вам куда?». Я назвала адрес – он пригласил садиться. Мои провожатые помогли мне проникнуть в салон, и так как задние места были свободны, попросились также в пассажиры. Нет, - отрезал водитель, и дверь сбоку от меня захлопнулась. Надо спешить, а то муженек помрет от ревности. Мы поехали. У меня отлегло от сердца – я боялась, что мой обман раскроется. Выглядела я, должно быть, неважно. «Вам лучше?» - спросил водитель. «Лучше», - машинально сказала я. Ему было под сорок. Джинсовые брюки и из такого же материала сорочка. Голова обрита. Руки загорелые на руле, бицепсы ого-го! Но желтое лицо показалось знакомым. Оно напомнило мне бывшего у нас в гостях китайца. Неужели не узнал он меня? Откуда у него такая мускулатура? Вспомнилась сухопарая фигура гостя. Нет, это не он, тот узнал бы меня. Затененные стекла создавали впечатление подвала, и мне стало не по себе.

«Почему он других пассажиров не взял?» - подумала я. «Он видел, как я упала, пожалел», - успокаивала я себя. Но что-то внутри меня не хотело успокаиваться, ворочалось, будто клещ под кожей. Вдруг он повернулся и посмотрел на меня пристально. Синие озера. И это в подвале-то. Нет, это не китаец. У того глаза вроде бы серые были. Гораздо более темные, чем мои. При таких хищных руках я ожидала увидеть нечто зеленое. Зоркий чуткий котяра. В озерцах мелькнуло по солнечному блику. А ты ловко притворилась, чтоб уехать. Вот и уехала. Да и притворилась ли? Я в самом деле еле на ногах держалась. Потаскал бы сам и правую, и левую прессу, да еще центристы при этом и желтые журналы.

Узкоглазые озерца опять стали плескаться на асфальте. Утрамбованный гигантскими колесами чернозем. Крупнозернистый песок Сахары ночью. Этот асфальт, этот чернозем, эта Сахара вдруг встали на дыбы. Он довольно резко затормозил. Я качнулась вперед, как пламя свечи, и при этом уже поняла, что мы попали в гигантскую пробку. Бесконечность из серебристых, вишневых, черных баранов. Кое-где джипы горбатили стадо. Несть числа разноцветью. Где же пастырь? Муженек мучается, должно быть. Мобилу я отключила. А что оставалось делать? Мужчина, склонившийся на остановке надо мной, вполне мог сообщить в него: мне плохо, я потеряла сознание, нужна скорая помощь. Муж узнал бы адрес и рванул сюда. Впрочем, он знает, откуда я домой езжу. Он, может, и торчал где-либо неподалеку. Он любит шпионить. Это у него мания. Неужели он мог стоять спокойно, когда я упала? Чужие ко мне подскочили, а он стоял и смотрел? Я не могла поверить в это. Он ринулся бы ко мне, вызвал бы скорую и сбрехал, что оказался на остановке случайно.

В салоне стало темно, как в могиле. Вечер наступал, тучи сопровождали. Стекло рядом с моей головой пугало своей непроницаемостью. Ой, а я не договорилась с ним о цене. Это не троллейбус, сейчас заломит такую – не расплатишься. Я съела два пирожка, осталась сдача. Устроит ли его? Я засомневалась, когда вспомнила мятые мелкие купюры и медяки. Выручку я сдала, как обычно делаю в конце рабочего дня. Я не хотела опять нырять в неестественно синюю воду. Он подал машину немного вперед. Она слушалась безукоризненно. А со стороны казалось, что он и не требовал от нее повиновения. Момент показался мне удобным. Сколько я должна вам? Почему я не люблю синие глаза у других? Я давно догадалась об этом. Мне нравятся лишь собственные глаза. В обрамлении светлых волос они представляются совершенством. А тут синь и блестящая невесть от какого света макушка. Брит–о!–головый. Бритвой брит, но не брит, не сакс.

Ответил на мой вопрос молча: поднял вверх один из пальцев правой руки. Я не понимаю, я ненавижу этот жест. Я не знаю, откуда это во мне, подозреваю, что материнская пуповина снабдила меня таковым ощущением. Синее глаза, синяя сорочка, синие джинсы показались мне грязными в свете затененных стекол. Я дернула спящий возле бедра рычажок – дверь распахнулась. Выскочила из машины, захлопнула дверцу. Нахал. Думает, облагодетельствовал. Все позволено. Авто вдруг как будто замерли от удивления перед моим поступком. Удивляйтесь. Я и сама удивляюсь. Сидела тихо, вдруг отчубучила. Улица широкая. Иду между машинами, боюсь, как бы какая не рванула вперед. Расстояние между ними рукой подать, но я хорошо знаю это пестрое стадо. Один баран двинет – другие за ним. Порадовалась я, что сумку было где оставить. Что бы я с ней делала в этой толчее? Узкоглазый хорош, очень хорош гусь. Хотел, чтоб я расплатилась натурой. Почти ничего мне не сказал, а если и сказал, то только что-то участливое, тем не менее так взъерепенил меня. Может, меня задел столь быстрый переход от участия к наглости. Мим. Мимо. Я удрала от него. Я на тротуаре. До дома далеко. Ноги не слушаются. Каждая жилка в них наполнена усталостью, деревянным каким-то перенапряжением. Если бы не легкие тапочки на моих ногах, я вряд ли смогла двигаться вперед. Народу поубавилось на остановках. В многоэтажках засветились окна. Неоновая реклама стала ярче и притягательней. Вместо спешащих с работы появились никуда не спешащие школьники. Рюкзачки за плечами. Веселье. Мне с ними по пути. Иду и слушаю, как они болтают между собой или по мобильнику. Я звонить мужу не буду.

Не нужно его будоражить. Все уже позади. Вот оно, высокое правительственное здание. Еще двадцать минут ходьбы. Дом наш старый. Домофон новенький. Лифта нет. Поднимаюсь на третий этаж. Неужели опять будет костерить меня за то, что мой случайный помощник случайно коснулся моей руки? Открываю дверь – в нашей однокомнатной квартире тишина. Все ясно. Муж ушел. Мой мобильник не отвечал, и он отправился на поиски. Не отправился даже, а ринулся. Рванулся, яко тигр на цепи. Я увидела на журнальном столике его мобильник. Всполошился. Забыл. Это хуже всего. Я не могла позвонить. Я не могла найти ветер в поле. Я необычно устала. Не пошла даже на кухню, хотя хотелось пить, губы слиплись. Присела на диван. Больше ничего не помню. Не помню, как моя голова коснулась подушки. Может быть, я заснула сидя и склонилась вниз по спинке дивана. Не помню, как я положила на диван ноги. Дождь шлепал по асфальту. Дождь что-то силился сказать. Он знал какую-то тайну. Но я не понимала его. И он забарабанил в окно, - это уже было понятно мне. Подняв голову, я увидела за заплаканным стеклом бритую голову. Синева глаз помутнела. Синева бритой башки усилилась. Мой недавний благодетель поднял палец, и я увидела при этом его лицо. Тогда я увидела только палец, а нынче – лицо. Вернее, морду. «Ты маньяк?» - спросила я. «Маньяк», - признался он и, замахнувшись, ударил кулаком по стеклу. Я вскрикнула и проснулась.

На полу возле дивана сидел муж. Перемена декораций свалилась на меня громом небесным. Я вытаращила гляделки. Небритое лицо с кое-где поседевшей щетиной. Серые глаза, спрятавшие в глубине зрачков неизвестно что. Счас начнет: кто и зачем твою руку поглаживал? Когда познакомились? Почему мне ни гу-гу? Сколько раз и где встречались? «Я с тебя глаз не спущу!». Ну, и не спускал бы. Тогда нечего было бы и спрашивать.

А он улыбался робко, как девственник. Ты не заболела? Вот тебе раз! Заболевшей не будут поглаживать руку. Я здорова, однако у меня по сравнению со мной прежней что-то произошло. Я не этрусская надпись, и во мне недобрый волшебник переменил какие-то буквы. Обычно я таю от его робкой улыбки. На седьмом небе я от нее. Она для меня печать под любовным посланием. А сейчас я разозлилась на мужа. Как ты смеешь! Я тяжести таскаю. Грыжу наживаю, геморрой. Хорошо тебе шпионить от безделья. За собственной женой подглядывать.

Но что это? Короткое замыкание? Муж снова улыбнулся так, как не улыбался уже давно с той поры, как отстояли длиннющую очередь в ЗАГС невдалеке от Васильевского спуска.

-Дорогая, Ли Цинь к нам приехал.
Из-за спины мужа улыбался желтолицый китаец.
-А у нас и потчевать гостя нечем, - прошептала я, приподнимаясь с дивана.

-Нисего, - по-русски сказал китаец.
Выучил, паразит! И голова у него не была выбрита, и фигура была самая обыкновенная.

Помолчав, Ли Цинь прочел, горделиво выпячивая нижнюю губу:

Жить только настоящим,
Любоваться луной,
Снегом, цветами вишни и осенней листвой,
Наслаждаться вином, женщиной и песней,
Давая увлечь себя потоком жизни так же,
Как пустую тыкву уносят воды
Протекающей реки.
«Выучил, паразит!». Что-то начало набухать в моей груди, словно бутон розы вдруг распустился чистыми слезами.

г. Москва, 2010г.