Идти, не останавливаться...

В этот стылый осенний день я вышла из дома и доехала на незнакомую станцию метро, проехала ещё куда-то на автобусе, сошла на неизвестной остановке с разбитым стеклянным павильоном, перешла через дорогу и двинулась в указанном случайным одиноким прохожим направлении.

Светило белдное сентябрьское солнце, дул сиплый ветер вдоль замызганных заборов странных предприятий из нагромождения мрачных бараков, с внезапно выскакивающими из-под ржавых ворот яростно лающими псивыми собаками, тут же с зевотой присаживающимися, и вычухиващими блох, и уползающими обратно под забор в неведомую свою единственную жизнь.

На документе в виде четвертушки тетрадного листа значились название улицы и номер дома. Некий тупик, шесть, строение три.

Что-то тревожило меня. И я вдруг поняла. Ведь тот, кто был здесь неподалёку сейчас, и родился когда-то в этих Лианозовских пустырных просторах, и вот вернулся вновь...

Пройдя проулком, заваленном горами коричневых труб, мимо штабелей бетонных блоков, я приблизилась наконец к цели. Это было невзрачное здание ангарного типа. На нём не было адресной таблички, но я догадалась, что это именно то самое место, куда я шла. Догадалась по запаху. Который не отпускал меня уже более месяца. Запаху смерти, ни с чем не спутываемому.

Я нашла дверь, вступила в контору. Мужчина в линялой робе сидел в большом тёмном почти пустом помещении на блестящем чёрном пластиковом мешке, внутри которого угадывалось мёртвое тело.

- Здравствуйте, - чувствуя подступающий обморок сказала я и протянула мужчине бумажку. – Вот, мне сказали у вас поставить печать.

- А… ага! За госсчёт? – зевнул и потянулся мужчина, и, извлекая из кармана робы печатное приспособление, поднялся с трупа, шагнул ко мне, взял бумажку, приложил её к своему выпирающему тугому пузу, и приштамповал документ резко и сильно.

Приняв бумажку обратно, я проговорила:
- А когда? Где?
- Николо-Архангельское кладбище у вас. Где-то месяца через два сможете получить прах, - и без паузы потребовал. – Паспорт!

Я протянула документ.
- Да не ваш! А его!
- Извините, - я забрала свой паспорт и протянула другой. Покосилась на цементный пол с чёрным мешком.

- А… это он?
- Это? – мужчина усмехнулся. – Это вас не касается...

Мне показалось, что лежащее на полу пошевелилось. Возможно, просто разравнивалась, приминаемая до этого весом мужчины, пластиковая упаковка, но я почувствовала удвоенную дурноту. Однако, пересиливая себя, сказала:

- А прах… это точно будет он… а не кто-то другой…
- Ну, знаете ли, хотите присутствовать при кремации, платите, а раз за госсчёт, то уж и берите, что дают!

- Но, погодите, как же так…
- Да ваш это будет прах, ваш! – и мужчина вернул мне паспорт.

- Мой… спасибо…
Пластиковый мешок кажется зашевелился опять и я поспешно вышла на улицу. Вдруг подумалось, что меня так же могут запаковать сейчас заживо.

На улице встретились мужчина в белых тщательно отглаженных брюках и яркой белой рубахе, и дама в белом сарафане и белой широкополой панаме. Встречные были веселы, словно явились сюда на пикник. Неподалёку их ждал белый джип. Возможно, именно по дороге на пикник они сюда и заглянули.

Я опять пошагала по серым лианозовским промышленным пустырям, боясь этих чужих одиноких пространств. Тот, что пребывал теперь позади, в ледяных холодильниках мрачного ангара должен был вести меня по подобным унылым местам за руку, оберегая от страха пустот и возможных недобрых людей, но он и при жизни пренебрегал отцовской опекой, что уж ждать от него после смерти.

После смерти он стал для меня ещё большим проклятием, чем при жизни. Даже паспорта его в заднем кармашке джинсов я боюсь.