Гордость и уродство

Не каждый мог развить в себе порочность, настолько изысканную и привлекательную, и потому даже случайные люди обращали на меня внимание, испытывали любопытство и интерес.

Свои желания я ставил выше чужих, и мое желание было для меня закон. Потому что никто не мог желать сильнее, чем я, и потому силу желания я полагал единственно верным аргументом в доказательстве человеческой правоты, человеческих поступков и философии. Я считал, что кто наделен обаянием, тот и прав. Тот, за кем последуют люди, исходя из данной им Богом харизмы, является априори наделенным правом от Бога уводить за собой толпы, и распоряжаться им так, как велит ему его Желание.

Страсть к красивой жизни всегда преследовала меня. Я учил и других одеваться изысканно и со вкусом, есть только великолепную пищу и с великолепной посуды, обставлять свое жилище, которое называл помпезно «обителью» вещами в высшей степени превосходными по своей оригинальности и вкусу.

Людей всегда притягивают образы театральные. Тот, кто не позволяет выглядеть себе слишком просто, не позволяет себе ни единого жеста, не привлекающего участия окружающих и их внимания, не может не вдохновить людей. Куда бы я ни входил, всегда привлекал к себе интерес, потому что вел себя в крайней степени необыденно. Люди очень любят необыденность.

Я ни разу не садился в такую позу, которую не хотелось бы зарисовать или заснять на фотокамеру. Я не сказал ни единой фразы, которую не хотелось бы записать, и все мои слова были выверенными парадоксами. Впрочем, я не прилагал никаких усилий ни к тому, ни к другому. Я не высказал ни единой мысли, на основе которой не хотелось бы снять фильм или написать философский трактат. Я думал, прекрасен тот, кому все внимают, и прав тот, кому сопутствует успех во всех его предприятиях. Я просыпался и засыпал довольным собой. Я мечтал о великих деяниях, мечтал о власти, которую, конечно же, употреблю на исполнение великих целей.Я обожал себя, думая, что это не помешает мне любить других. Я думал, совершенный человек не может себя не любить, и не жить вполне спокойно, будучи полностью уверенным в себе. «Прав тот, кто талантлив, - думал я - И кто может быть сильнее гения?» Все подвластно гению, и гению все можно. Я удивлялся, что кто-то не способен совершить невозможное. Я удивлялся тем, кто не верил в свои силы. Я не мог понять, как человек может сознательно ограничивать свой интеллект и свои способности, не веря в них, и потому не используя абсолютно. Я думал так. Кто может осудить гения?

Мало того, я всех остальных учил тому же, и они увлекались за мной в бездну самолюбования, которую я считал обителью превосходства, красоты, величия. Они повторяли мои афоризмы и делали все так, как я делал. Я смотрел на это и понимал, что, все же, они совсем не могут поступать, как я, и только копируют. Но как же безыскусно! Ходячие карикатуры, и не более того. Скопировать образ - не значит скопировать и талант. И правда, мне было можно то, чего было нельзя другим. Я мог нарушать общественные правила, нисколько против них не бунтуя, но просто устанавливая свои собственные. Они же повторяли за мной, не понимая, что я делаю, и попадали в переделки. Тогда я увлекся еще сильнее своим величием, так как понял, что обладаю силой, которой нет у других: силой Желания. И эта единственная сила способна была вершить чудеса.

Я обладал силой убеждения. Я мог просто слушать человека, и мысленно поправлять его мысли, после чего он выражал мне с большим чувством именно внесенные мной поправки Я добивался, чего хотел, одной только силой устремления. В любом месте, будь то даже самое обыкновенное место, где все стоят в очередях, я проходил без очереди, потому что, даже не зная меня, люди шли мне на уступки. Мое влияние было совершенным и абсолютным, я не раз попадал в передряги, но всегда выходил сухим из воды там, где остальные оказывались погубленными. Я думал, Бог хранит меня, и однажды приведет меня к славе, признанию и власти, которых я заслуживаю, так как избран Им. Я обожал себя, думая, что уже почти совершенен, но мне не хватает лишь небольшой реализации, чего я ждал от Высших Сил, желая, чтобы они меня направили. Я ждал этого момента с самодовольством, я презирал опасности на пути своих поисков, я бросался в огонь и в воду,зная,что мне ничего не будет. Я думал, что я любимчик, и Бог меня любит, раз наделил меня моей Личностью, раз наделил меня столькими талантами, раз охраняет меня и оставляет в целости. Впрочем, я дождался знака. Но он не принес мне никакого удовольствия.

Однажды я потерял равновесие, когда ходил по краю крыши в ветреную погоду, желая покрасоваться перед очередной девушкой и показать свое превосходство перед парнями, которые тоже желали близкого общения с ней. «Куда вы смотрите, дурни? - усмехался я. - Куда вам, нет в вас величия, а обаяние на нуле. Смотрите, смотрите снова на меня».

Такого раньше никогда не бывало. Поднялся ветер, дождь лил ливнем, сверкали молнии. Я лишь надменно улыбался, становясь на мокрый край, с обломанными перилами и отколотыми кирпичами. Момент неотвратимости, и нога соскользнула. «Как так?» - удивился я, и даже не слушал на этот раз, как испуганно кричали с крыши.

Потерял сознание я еще в полете. От большой скорости на которой летел вниз, вероятно, моя душа покинула тело. Вместе с тягой вниз я ощутил и резкий рывок вверх, что привело меня в совершеннейший ужас. Но то, что я увидел дальше, было в тысячу раз ужаснее.

Передо мной предстали двое человек, женщина и мужчина. Укоризненно они смотрели на меня, и отчего-то у меня екнуло в сердце.

Они пропали, и появилось общество прекрасных людей, в белых и простых мантиях, настолько белоснежных, что они излучали свет. Мирно они ходили по аккуратно убранной улице, в молчании, и с исходившим от них неведомым мне благочестием. Они были похожи на истинных аристократов духа, которым я хотел казаться быть. Я думал, так просты могут быть только неотесанные простолюдины, холопы, не любящие себя, которым наплевать, как они выглядят, и какое впечатление производят. Я думал, короли обожают себя и ощущают свое величие. Мне всегда было страшно забыть о себе, ведь я мог стать обычным, и потерять все свои привилегии. Но они, столь великие, столь благородные, столь простые, не просто не теряли в простоте своей вида, от которого, захватывало дух, но в их простоте и заключалось их величие. Я не знал величия простоты и красоты ее. Я почувствовал себя совсем мелким, и даже ничтожным, никчемным убожеством, испорченным калекой в грязной одежде, который побирается, и совершенно абсурдно, безумно, страшно гордится грязной, ржавой монетой, которую держит в своих дурно пахнущих руках.

Они проходили мимо меня, не чувствуя предо мной превосходства. Я посмотрел, и увидел, что я уродлив. Я правда был тем нищим в рваных и затхлых одеждах, с грязнейшей кожей, с чернейшим и безобразным лицом от копоти, которая на нем осела, и от болячек. Я был сгорбленным, и не было здесь моей важной выправки, и не было помпезного вида. Вернее, она была. Это была именно она, моя помпезность.

И мне стало стыдно. Эти господа проходили мимо меня никчемного, и не морщили носы, не показывали пальцами, не смеялись надо мной, чтобы оскорбить. Если бы они только оскорбили меня! Я пал бы еще ниже, пытаясь умножить свое уродство. Я решил бы, что недостаточно уродлив, чтобы меня уважали, и что я обязан стать еще уродливее, чтобы показать им всем, кто на самом деле «прекрасен». Но нет, эти благочестивые господа не выказывали мне и доли презрения, но смотрели как на равного, однако попавшего в беду. Они не смотрели на мое уродство. Каждый из них мог бы подойти ко мне,и просто протянуть руку помощи,не жалея не испытывая жалости, но испытывая странное и неведомое мне сострадание. Пожалуй, это истинная Благотворительность, когда Благотворитель считает того, кому протянул свою руку помощи, таким же как он, но только весьма больным.

Они не укоряли меня, и я не смог сдержаться, и разрыдался от горя. Я думал, никогда в жизни не стану жертвой страданий, потому что всегда был доволен собой. И вот, я был изничтожен и раздавлен, стопами, абсолютно беззлобными.

Видение пропало, и я увидел, в этой обители спокойствия и смирения, проносясь мысленным взором сквозь воздушное пространство, людей, которые жили на земле. Я испытал неописуемый ужас от всего зрелища, представшего предо мной. Я не знал ничего хуже, я не видел ничего хуже. Я не думал, что такое бывает: все люди как один были похожи на калек,одержимых, смешанных с карикатурами, которые мы так любим, и над которыми смеемся, и обезьяньими повадками и ужимками. Их лица были искажены в противоестественных гримасах. Они передвигались, хромая, припадая на одну ногу, отвратительно смеялись, как какие-нибудь пьяные. Я слышал, что там повсюду есть шум, безумный, непрекращающийся, от которого невозможно было не вести себя так странно, В самом воздухе, где был этот шум, и грохот, и бой чего-то железного, в бешеном ритме, царил яд. Мне стало страшно от этих людей. Ко мне стал приближаться какой-то калека, и его отвислая губа тряслась в мерзкой ухмылке, он припадал на обе ноги, и был горбат. Я отскочил от него в ужасе, и он пропал. Чем больше я видел, и чем больше слышал этот шум, тем меньше мне хотелось покидать это естественное, умиротворенное, дышащее добродетелью место, и мне было страшно его покидать.

Я видел сразу это место и то, я видел благочестивых господ в белых сияющих одеждах, с сияющими и простыми лицами, и людей из того мира рядом с ними. Прекрасные господа смотрели на людей, как на калек, и смотрели с жалостью, а те со своим шумом и ужимками пытались их заставить соревноваться с ними в своих ужимках и шуме, а те смотрели на них, как на больных, и сожаление их было, как сожаление взрослых о неразумных и больных детях. Сошедших с ума, и даже не видевших этого, и не способных этого понять.

Но как сокрушался один из них, когда, став снова господином в белых одеждах, смотрел на себя со стороны, смотрел на то кем он был в том мире, а не этом. Он горько плакал, видя свое былое положение. Он горько сокрушался, и не хотел обратно. Он рыдал и молил Бога больше не спускаться туда, чтобы не сойти с ума, и не соревноваться с другими в уродстве.

Тогда я подумал, что возможно, не человек произошел от обезьяны, а обезьяна деградировала от человека. И мне стало от этого горько. Но на том не закончились мои страдания. Я сам теперь должен был выслушать о своем уродстве, и я слышал, что потратил свой талант подобно тому, как если бы кто-то был призван писать великие строки провозглашающие Истину и настоящее Величие и Красоту, а вместо этого стал писать односложные глупости на заборе. Как если бы один был призван использовать свой талант на прекрасную архитектуру, провозглашающую Истину, а вместо этого стал вытачивать зверей и буковки из грифелей карандашей,чтобы всех удивить. Как если бы кто-то должен был принести в мир благочестие, а вместо этого стал поучать других мыть руки перед едой, провозглашая это, как особенную важность, и больше ничего важного нет, и не нужно следить за чистотой своей души и совести. Как если бы кто-то должен был рассуждать о жизни и Боге, и о смысле всего сущего, а вместо этого рассуждал о породах мопсов, отлично в этом разбираясь, и говоря об этом, как о чем-то, чего преступно не знать и в чем постыдно не разбираться.

Я впал в ужасающую боль и страдание. Я обещал употреблять в хорошее дело свои данные от Бога великие силы, которые он доверил мне, ведь я обещал Ему, а потратил их на ерунду и впустую. Я занимался ничем. Да лучше бы я вообще ничем не занимался!

Я понял, какое я ничтожество. Я не знал что такое уродство, и оказалось, что это и есть уродств то, чем кичился перед всеми, и в чем соревновался с ними. Чем прекраснее человек, тем он уродливее. Чем больше он может, чем другие, чем большим он владеет, тем он беднее, тем он несчастнее, чем больше «радости» получил, растратив Все в Ничто.

Я очнулся, и мне стало стыдно за то что меня опять спасли, потому что я был этой Милости недостоин. Поделом была вся боль от переломов, которые заживут, но ничего не исправят. Я не знал, что такое Красота, и не знал как прийти к простоте, в которой она, как оказалось обитает. Все, о чем я просил теперь, это сделать хотя бы один-единственный искренний поступок за всю мою ничтожную и бесплодную жизнь. За существование, которое я поносил еще когда-то, не зная, что лишь существую, а не живу. Хотя бы один-единственный на самом деле ,абсолютно и совершенно искренний поступок, не думая о себе, и только в этом я мог бы найти всю возможную сладость, которую дано было и предписано было испытать человеку. Что потерял я, и как несчастен был, радуясь. Как был я болен, думая что здоров. Как тупоум я был, думая что велик мыслью. Каким же я был скверным, полагая, что искренен. И какой же я был тварью, думая, что человек.

© Eric Midnight, для журнала «Пламенеющая Звезда», 2010 г.