Захватывающий вид открылся Бакунину с высоты Downtown - фасадом выходящего в Океан! Романтический фон для моряков, эмигрантов и путешественников. Глядя на набережную Embarcadero с толчеей мачт у причалов и рябь волн залива, на большой белый двухпалубный пассажирский пароход, маневрирующий на рейде, видишь, словно на живописной статичной картине - зеленые острова и туманные громады с другой стороны залива.
Берег от города уходит вглубь континента живописными вздыбившимися холмами с белыми домиками и деревьями, бегущими по склонам, замыкающими пространство пригорода.
Ноги не слушались, земля ходила под ними, после моря очутиться среди зелени и цветов настолько роскошно и покойно, что Мишель почувствовал себя счастливым. Он жадно вдыхал напоенные ароматом землю и воздух. Под легким бризом с залива шелестели серебристые эвкалипты, завезенные с далекой Австралии, подтверждая собой родство с берегами Океана. По несущейся вверх и заворачивающейся по спирали корой карабкается плющ. Колыхается над обрывом полынь и цветущий повторно рододендрон.
Пройдя назад к пристаням по Bay-strit, Бакунин свернул на Columbus-avenue. Поднялся в город по Mason-strit, вышел на большую Montgomery-strit, засматриваясь на высокие большие дома, сплошь покрытые объявлениями, как написанными на стенах, так и на вывесках. Он глядел на роскошные гостиницы, на витрины блестящих магазинов, на публику - все напоминало ему Париж, только провинциальный и покойный. Женщины в чепцах, капотах и шляпках, в зависимости от социального положения, простолюдинки и китайцы в повязанных платках. В этом светлом городе смешались расы и народы: китайцы, русские с Аляски, евреи, итальянцы, африканцы, свободные от рабства, мексиканцы, ирландцы, англичане, немцы, филиппинцы и жители Океана, наподобие папуасов. Только аборигенов, индейцев Калифорнии, не видно – вымерли за последние пятьдесят лет испанского владычества.
Мишель прошел до конторы дилижансов в конце Montgomery-стрит, и неожиданно чуть не столкнулся с крупным мужчиной, вдруг вышедшим из дилижанса и остановившимся к нему спиной, пропуская сходящую со складной ступеньки даму в пышном платье. Спина обширного в талии господина показалась ему ужасно знакомой. В подчеркнуто новой черной пиджачной паре, с черной широкополой шляпой на голове, из-под которой падали на плечи черные, тщательно расчесанные волосы с сединой, в накрахмаленной рубашке с отложным воротником, повязанным черным галстуком – он был чересчур элегантен для провинциальной улицы. Это вновь напомнило Мишелю все тот же Париж, что он решился зайти с фасада. Узкий нос с горбинкой, показатель благородного происхождения, проницательные глаза, тонкие черты аристократа.
- У тебя проблема? – Мишель услышал знакомый голос, звучавший казалось из его далекой молодости.
- Ты знаешь, кто я?
- А ты ждешь от меня ответа? – господин на вопрос ответил вопросом.
- «Альб-еретик из Бостона»!
- «Revolution is not showing life to people, but making them live...» (Революция заключается не в том, чтобы показать людям, как надо жить, а в том, чтобы оживить их самих) – твои слова?
Дальше они перешли на французский:
- Мишель, я тебе не «Альб», а Альберт Пайк! С 1859 году Верховный Совет избрал вашего покорного слугу Державным Великим Командором Материнского Верховного Совета Тридцать третьего и последнего градуса Древнего и Принятого Шотландского Устава Южной юрисдикции для Соединенных Штатов Америки.
Давние друзья зашли в маленький салун, в ближнем переулке. Небольшая комната, пол которой усыпан опилками, была наполнена матросами и рабочими, сидевших за маленькими столиками в самых непринужденных позах, с поднятыми на соседние стулья ногами, и сплевывающими под них жеваным табаком. Две молоденькие служанки разносили гостям рюмки с ромом, стаканы с хересом, кружки пива и другие напитки. На одном из столиков двое приземистых и крепких мужчин в широкополых сомбреро играли в кости.
Приказчик с цилиндром на голове, жевавший табак, вопросительно посмотрел на посетителей. Пайк дал ему золотой «игль» в десять долларов, заказал еду и выпивку. Тот расплатился горстью серебра. Звякнувшее о прилавок золото заинтересовало мексиканцев, они с жадностью повернули головы к явно не их круга господам. Но Пайк, словно случайно, задел полы своего длинного клифта и на широком поясе тускло блеснули отделанные серебром два массивных револьвера, - за столиком к господам сразу потеряли интерес, и азарт игры возобновился.
Бакунин ел бараньи котлеты и пережаренный бекон с яишней, и запивал все это горячим кофе с молоком. Пайк, поглядывая снисходительно на беззубого Мишеля, предпочел содовую воду с brandy.
- Ты, дорогой друг, опять в бегах, как Вечный Жид?
- Что же делать в безвыходной ситуации?
- Любое событие имеет свой логический конец.
- Значит, конец предопределен?
- Оглядываясь на целое, да.
- Целым оно никогда не будет, - задумчиво ответил Мишель.
- Тогда это то, что создано только для тебя.
- А ты знаешь это?
- Это любовь или революция. Помнится, в Берлине в 1842 году ты и Маркс были приняты мной в парижскую секцию «Палладинов».
Бакунин вздрогнул, услышав «любовь» из уст бывшего соперника в любви к общей пассии, настолько он стал чувствительным. Затянувшееся путешествие к Европе: сначала в зачарованной деспотизмом пространстве России, потом необъятный Океан, и эта его странная встреча в первый же день пребывания на земле Сан-Франциско - напомнили ему времена его мистико-оккультной юности и еще мысли, возникшие на пароходе при подходе к берегам Нового Света.
- Смешно вспоминать, верил во всеобщую любовь и равноправие женщин, а еще - в религиозность революционеров. «Я, Михаил Бакунин, посланный провидением для всемирных переворотов, для того, чтобы, свергнув презренные формы старины и предрассудков, вырвав отечество мое из невежественных объятий деспотизма, вкинуть его в мир новый, святой, в гармонию беспредельную».
- Вы, русские, такие большие фаталисты. Ты, Мишель, всегда был практиком, врагом всех существующих в Европе режимов и настоящим guerillero. «Кто хочет делать зло, чтобы таким путем достичь добра, тот есть безбожник», – твои слова, мой друг?
- Я бы сказал иначе. Добро есть бунт, а зло – лишь обличие его.
- Насколько мне известно, твое противостояние миру было оценено романтичными саксонцами смертной казнью. Как тебя занесло на землю «хорошей травы» - Ерба Буена?
- Революция позвала, - иронически усмехнулся Мишель.
- А у нас с апреля своя война. Вовремя прибыл, чтобы понюхать пороху.
- Я прокоптился порохом еще на баррикадах, когда сам руководил артиллерией повстанцев в Дрездене. А помнишь - Париж!
Этот огромный город, столица Европы, обратился в 1848 году вдруг в дикий Кавказ: на каждой улице, почти на каждом месте, баррикады, взгроможденные как горы и досягавшие крыш, а на них, между каменьями и сломанной мебелью, как лезгинцы в ущельях, работники в своих живописных блузах, почерневшие от пороху и вооруженные с головы до ног. А из окон выглядывали боязливо толстые лавочники... с поглупевшими от ужаса лицами. На улицах, на бульварах ни одного экипажа, исчезли все молодые и старые франты с тросточками и лорнетами, а на место их - мои благородные ouvrier (работники), торжествующими, ликующими толпами, с красными знаменами, с патриотическими песнями, упивающиеся своею победою! И посреди этого безграничного раздолья, этого безумного упоенья все были так незлобивы, сострадательны, человеколюбивы, честны, скромны, учтивы, любезны, остроумны, что только во Франции, да и во Франции только в одном Париже можно увидеть подобную вещь!
Так вот, значит, какая она, революция! Ураган, взметающий баррикады до уровня крыш! Это - не несколько камней, из-за забора брошенных в императорских солдат при расправе с декабристами в Санкт-Петербурге!
Альберт Пайк был масонским ученым, государственным и общественным деятелем, защитником и почетным вождем арканзасских индейцев, губернатором Индейских территорий, вошедших к 1861 г. в состав США, талантливым и плодовитым журналистом, видным юристом, соавтором конституции Арканзаса, редактором нескольких журналов и газет, а еще - боевым генералом армии Конфедерации. Его поездка в Сан-Франциско была продиктована неустойчивой позицией Калифорнии, присоединенной к Североамериканским Штатам в 1846 году в ходе войны с Мексикой, когда американцы отторгли половину ее земель от Техаса до Океана. Разгоравшаяся гражданская война на Востоке требовала глубокой разведки, и Альберт Пайк прибыл в Сан-Франциско «инкогнито».
Когда весной 1849-го в Дрездене вспыхивает восстание, Бакунин принимает его, чуть ли не за начало революции… Он пробирается в ратушу, где заседает Временное правительство, и начинает лихорадочно действовать: находит для них трех польских офицеров, которые в первые дни восстания могли взять на себя командование. Когда, 6 мая, ночью поляки бежали, прослышав о наступлении на город прусских войск, он один взял на себя руководство обороной и раздачей пороха. Ревновавший к нему «главнокомандующий» Борн писал уничижительно: «Этот русский, абсолютно не замечавший и не понимавший действительных отношений, среди которых он жил в Германии, естественно, не имел в Дрездене ни малейшего влияния на ход вещей - он ел, пил, спал в ратуше - и это все». А Бакунин взялся вывести из Дрездена повстанцев и таким образом спас 1800 человек. Во время ночного марша, все разошлись по домам. Наутро смертельно усталый Бакунин, дойдя до Хемница, остался вдвоем с неким Гейбнером, с которым они и завалились в местную гостиницу, чтобы отдохнуть. Немецкие бюргеры выволокли их оттуда и сдали прусскому батальону. А в январе саксонский суд приговорил троих бунтовщиков - Бакунина, Гервега и Реккеля, к смертной казни через гильотинирование. Бакунин хладнокровно отвечал, что как офицер - он предпочел бы расстрел. Смертную казнь в Саксонии в то время еще не успели восстановить, поэтому суд, блефуя, предложил приговоренным подать королю прошение о помиловании. Бакунин отказался. И лишь когда ему сказали, что один из его сотоварищей, ради семьи, просит написать прошение, он - согласился. Его ожидало пожизненное одиночное заключение. Михаилу Бакунину было в это время тридцать шесть лет.
Пайк повел уставшего Бакунина в свой роскошный номер гостиницы «Гранд», купив табаку и оставив его в одной из комнат отдыхать до следующего счастливого дня.
Ноги не слушались, земля ходила под ними, после моря очутиться среди зелени и цветов настолько роскошно и покойно, что Мишель почувствовал себя счастливым. Он жадно вдыхал напоенные ароматом землю и воздух. Под легким бризом с залива шелестели серебристые эвкалипты, завезенные с далекой Австралии, подтверждая собой родство с берегами Океана. По несущейся вверх и заворачивающейся по спирали корой карабкается плющ. Колыхается над обрывом полынь и цветущий повторно рододендрон.
Пройдя назад к пристаням по Bay-strit, Бакунин свернул на Columbus-avenue. Поднялся в город по Mason-strit, вышел на большую Montgomery-strit, засматриваясь на высокие большие дома, сплошь покрытые объявлениями, как написанными на стенах, так и на вывесках. Он глядел на роскошные гостиницы, на витрины блестящих магазинов, на публику - все напоминало ему Париж, только провинциальный и покойный. Женщины в чепцах, капотах и шляпках, в зависимости от социального положения, простолюдинки и китайцы в повязанных платках. В этом светлом городе смешались расы и народы: китайцы, русские с Аляски, евреи, итальянцы, африканцы, свободные от рабства, мексиканцы, ирландцы, англичане, немцы, филиппинцы и жители Океана, наподобие папуасов. Только аборигенов, индейцев Калифорнии, не видно – вымерли за последние пятьдесят лет испанского владычества.
Мишель прошел до конторы дилижансов в конце Montgomery-стрит, и неожиданно чуть не столкнулся с крупным мужчиной, вдруг вышедшим из дилижанса и остановившимся к нему спиной, пропуская сходящую со складной ступеньки даму в пышном платье. Спина обширного в талии господина показалась ему ужасно знакомой. В подчеркнуто новой черной пиджачной паре, с черной широкополой шляпой на голове, из-под которой падали на плечи черные, тщательно расчесанные волосы с сединой, в накрахмаленной рубашке с отложным воротником, повязанным черным галстуком – он был чересчур элегантен для провинциальной улицы. Это вновь напомнило Мишелю все тот же Париж, что он решился зайти с фасада. Узкий нос с горбинкой, показатель благородного происхождения, проницательные глаза, тонкие черты аристократа.
- У тебя проблема? – Мишель услышал знакомый голос, звучавший казалось из его далекой молодости.
- Ты знаешь, кто я?
- А ты ждешь от меня ответа? – господин на вопрос ответил вопросом.
- «Альб-еретик из Бостона»!
- «Revolution is not showing life to people, but making them live...» (Революция заключается не в том, чтобы показать людям, как надо жить, а в том, чтобы оживить их самих) – твои слова?
Дальше они перешли на французский:
- Мишель, я тебе не «Альб», а Альберт Пайк! С 1859 году Верховный Совет избрал вашего покорного слугу Державным Великим Командором Материнского Верховного Совета Тридцать третьего и последнего градуса Древнего и Принятого Шотландского Устава Южной юрисдикции для Соединенных Штатов Америки.
Давние друзья зашли в маленький салун, в ближнем переулке. Небольшая комната, пол которой усыпан опилками, была наполнена матросами и рабочими, сидевших за маленькими столиками в самых непринужденных позах, с поднятыми на соседние стулья ногами, и сплевывающими под них жеваным табаком. Две молоденькие служанки разносили гостям рюмки с ромом, стаканы с хересом, кружки пива и другие напитки. На одном из столиков двое приземистых и крепких мужчин в широкополых сомбреро играли в кости.
Приказчик с цилиндром на голове, жевавший табак, вопросительно посмотрел на посетителей. Пайк дал ему золотой «игль» в десять долларов, заказал еду и выпивку. Тот расплатился горстью серебра. Звякнувшее о прилавок золото заинтересовало мексиканцев, они с жадностью повернули головы к явно не их круга господам. Но Пайк, словно случайно, задел полы своего длинного клифта и на широком поясе тускло блеснули отделанные серебром два массивных револьвера, - за столиком к господам сразу потеряли интерес, и азарт игры возобновился.
Бакунин ел бараньи котлеты и пережаренный бекон с яишней, и запивал все это горячим кофе с молоком. Пайк, поглядывая снисходительно на беззубого Мишеля, предпочел содовую воду с brandy.
- Ты, дорогой друг, опять в бегах, как Вечный Жид?
- Что же делать в безвыходной ситуации?
- Любое событие имеет свой логический конец.
- Значит, конец предопределен?
- Оглядываясь на целое, да.
- Целым оно никогда не будет, - задумчиво ответил Мишель.
- Тогда это то, что создано только для тебя.
- А ты знаешь это?
- Это любовь или революция. Помнится, в Берлине в 1842 году ты и Маркс были приняты мной в парижскую секцию «Палладинов».
Бакунин вздрогнул, услышав «любовь» из уст бывшего соперника в любви к общей пассии, настолько он стал чувствительным. Затянувшееся путешествие к Европе: сначала в зачарованной деспотизмом пространстве России, потом необъятный Океан, и эта его странная встреча в первый же день пребывания на земле Сан-Франциско - напомнили ему времена его мистико-оккультной юности и еще мысли, возникшие на пароходе при подходе к берегам Нового Света.
- Смешно вспоминать, верил во всеобщую любовь и равноправие женщин, а еще - в религиозность революционеров. «Я, Михаил Бакунин, посланный провидением для всемирных переворотов, для того, чтобы, свергнув презренные формы старины и предрассудков, вырвав отечество мое из невежественных объятий деспотизма, вкинуть его в мир новый, святой, в гармонию беспредельную».
- Вы, русские, такие большие фаталисты. Ты, Мишель, всегда был практиком, врагом всех существующих в Европе режимов и настоящим guerillero. «Кто хочет делать зло, чтобы таким путем достичь добра, тот есть безбожник», – твои слова, мой друг?
- Я бы сказал иначе. Добро есть бунт, а зло – лишь обличие его.
- Насколько мне известно, твое противостояние миру было оценено романтичными саксонцами смертной казнью. Как тебя занесло на землю «хорошей травы» - Ерба Буена?
- Революция позвала, - иронически усмехнулся Мишель.
- А у нас с апреля своя война. Вовремя прибыл, чтобы понюхать пороху.
- Я прокоптился порохом еще на баррикадах, когда сам руководил артиллерией повстанцев в Дрездене. А помнишь - Париж!
Этот огромный город, столица Европы, обратился в 1848 году вдруг в дикий Кавказ: на каждой улице, почти на каждом месте, баррикады, взгроможденные как горы и досягавшие крыш, а на них, между каменьями и сломанной мебелью, как лезгинцы в ущельях, работники в своих живописных блузах, почерневшие от пороху и вооруженные с головы до ног. А из окон выглядывали боязливо толстые лавочники... с поглупевшими от ужаса лицами. На улицах, на бульварах ни одного экипажа, исчезли все молодые и старые франты с тросточками и лорнетами, а на место их - мои благородные ouvrier (работники), торжествующими, ликующими толпами, с красными знаменами, с патриотическими песнями, упивающиеся своею победою! И посреди этого безграничного раздолья, этого безумного упоенья все были так незлобивы, сострадательны, человеколюбивы, честны, скромны, учтивы, любезны, остроумны, что только во Франции, да и во Франции только в одном Париже можно увидеть подобную вещь!
Так вот, значит, какая она, революция! Ураган, взметающий баррикады до уровня крыш! Это - не несколько камней, из-за забора брошенных в императорских солдат при расправе с декабристами в Санкт-Петербурге!
Альберт Пайк был масонским ученым, государственным и общественным деятелем, защитником и почетным вождем арканзасских индейцев, губернатором Индейских территорий, вошедших к 1861 г. в состав США, талантливым и плодовитым журналистом, видным юристом, соавтором конституции Арканзаса, редактором нескольких журналов и газет, а еще - боевым генералом армии Конфедерации. Его поездка в Сан-Франциско была продиктована неустойчивой позицией Калифорнии, присоединенной к Североамериканским Штатам в 1846 году в ходе войны с Мексикой, когда американцы отторгли половину ее земель от Техаса до Океана. Разгоравшаяся гражданская война на Востоке требовала глубокой разведки, и Альберт Пайк прибыл в Сан-Франциско «инкогнито».
Когда весной 1849-го в Дрездене вспыхивает восстание, Бакунин принимает его, чуть ли не за начало революции… Он пробирается в ратушу, где заседает Временное правительство, и начинает лихорадочно действовать: находит для них трех польских офицеров, которые в первые дни восстания могли взять на себя командование. Когда, 6 мая, ночью поляки бежали, прослышав о наступлении на город прусских войск, он один взял на себя руководство обороной и раздачей пороха. Ревновавший к нему «главнокомандующий» Борн писал уничижительно: «Этот русский, абсолютно не замечавший и не понимавший действительных отношений, среди которых он жил в Германии, естественно, не имел в Дрездене ни малейшего влияния на ход вещей - он ел, пил, спал в ратуше - и это все». А Бакунин взялся вывести из Дрездена повстанцев и таким образом спас 1800 человек. Во время ночного марша, все разошлись по домам. Наутро смертельно усталый Бакунин, дойдя до Хемница, остался вдвоем с неким Гейбнером, с которым они и завалились в местную гостиницу, чтобы отдохнуть. Немецкие бюргеры выволокли их оттуда и сдали прусскому батальону. А в январе саксонский суд приговорил троих бунтовщиков - Бакунина, Гервега и Реккеля, к смертной казни через гильотинирование. Бакунин хладнокровно отвечал, что как офицер - он предпочел бы расстрел. Смертную казнь в Саксонии в то время еще не успели восстановить, поэтому суд, блефуя, предложил приговоренным подать королю прошение о помиловании. Бакунин отказался. И лишь когда ему сказали, что один из его сотоварищей, ради семьи, просит написать прошение, он - согласился. Его ожидало пожизненное одиночное заключение. Михаилу Бакунину было в это время тридцать шесть лет.
Пайк повел уставшего Бакунина в свой роскошный номер гостиницы «Гранд», купив табаку и оставив его в одной из комнат отдыхать до следующего счастливого дня.
Обсуждения Фриско, Глава 20