Гл. 6
Процесс
Вскоре после окончания следствия мой адвокат Эдна Каплан предложила мне заключить с судом сделку. Не знаю, как в других странах, но в Израиле есть такая практика, насколько я понимаю, разрешенная законом. Поскольку судопроизводство - дорогая вещь, то разрешается, при согласии сторон: суда и обвиняемого, совершать сделки такого рода. Человека обвиняют, скажем, в 10-и кражах, а он утверждает, что вообще не крал. - "Хорошо, - говорят - сходимся на двух кражах и ты получаешь за них 2 года без суда (в смысле без процесса, без нормальной процедуры с адвокатами, свидетелями и заседаниями, а просто по соглашению). А будешь копырсаться, мы тебе по суду все 5 или 8 влепим, чтоб не отнимал у нас драгоценное время". Если человек соглашается, он без суда (без процедуры, но с решением) отправляется отсиживать эти 2 года, но без права обжалования, помилования, сокращения срока и т. п.
Мне Эдна Каплан от имени суда предложила такую сделку: меня обвиняют в преднамеренном убийстве, я утверждаю оправданную самозащиту, сходимся на непреднамеренном убийстве и 10-и годах. "Берите - говорит - а то получите пожизненное. Я их еле уговорила. Поставила свой авторитет на доску. У вас же нет свидетелей защиты, а против Вас 6 свидетелей обвинения". Короче, как продавец журналов в вагоне метро: "Берите, в киосках они в 3 раза дороже". Я говорю: " Нет, лучше буду сидеть пожизненно, чем признаю то, в чем не виноват. И потом, Вы ж говорили, что верите в мою невиновность и будете защищать меня не только Вашим профессиональным умением, но и всем жаром Вашего сердца. А в показаниях свидетелей обвинения - тьма противоречий и нет логики". - "Ну - говорит - через логику можно перепрыгнуть и даже если мы докажем Вашу версию, в ней все равно нет оправданной самозащиты, потому что Вы сами подошли к ним, зная, что у пострадавшего - нож в кармане".
В последнем, т. е. в том, что нет оправданной самозащиты, я, хоть и не знал формулировок закона, усомнился. Но она добавила: "Я из-за Вас так старалась, а Вы - неблагодарный. Если Вы не согласитесь, мой авторитет пострадает". Ну, думаю, нельзя же, чтобы из-за такого пустяка, как 10 лет тюрьмы, страдал авторитет уважаемого адвоката и приятной женщины. "Ладно, - говорю - если Вы принесете мне подборку законов по данному случаю и, прочтя их, я соглашусь, что нет оправданной самозащиты по моей версии, я приму Ваше предложение".
Она принесла. Там действительно был пункт, гласящий, что тому, кто сам затеял драку, оправданная защита не дается, даже если он применил оружие или как-то иначе причинил смерть или телесные повреждения противнику в условиях, когда его жизнь была в опасности. Но ведь я не затевал драку. Я подошел говорить для того именно, чтобы избежать возможной драки, точнее нападения в будущем. И я подошел, когда он был не один, а в компании многих людей, в присутствии которых, здраво рассуждая, он должен был воздержаться от нападения. Наконец, в законе был еще один пункт, гласящий, что даже если обвиняемый сам затеял драку, но по ходу прозвучало предложение перемирия (идти в полицию) и после этого он был атакован с опасностью для жизни, то право оправданной самозащиты опять возвращается ему. В дальнейшем я обсуждал эту проблему с рядом видных адвокатов, не уступавших рангом Эдне Каплан, и все они были согласны, что моя версия тянет на оправданную самозащиту. А пока что я изложил письменно обоснование оправданной самозащиты с учетом соответствующих пунктов закона и на очередном свидании вручил его Эдне Каплан. Договорились, что мы обсудим, кто из нас прав, в следующий ее приход в тюрьму, после того, как она прочтет и обдумает.
Но никакого обсуждения не состоялось. В следующий раз Эдна Каплан резко изменила тон и сходу начала: "Раз Вы такой неблагодарный и не цените того, что я для Вас сделала, то я отказываюсь Вас защищать и прошу дать мне освободительное письмо". Ну, я, как джентльмен, не стал ее удерживать и тут же написал это письмо. "А как насчет денег, которые Вы получили наперед за весь процесс?" - спросил я. Речь шла о сумме порядка 15 тысяч долларов, ради которых пришлось продать мою квартиру. (У нас с женой было по квартире у каждого, жили мы у нее, а моя была свободной). "Я рассчитаюсь с Вашей женой" - сказала она и я, как лопух, поверил ей. (Впрочем, а что еще я мог сделать, сидя в тюрьме в ожидании тяжелого процесса и не сталкиваясь до этого в жизни с адвокатами). И она рассчиталась. И вернула только тысячу долларов, а остальные оставила себе за труды. А всех трудов было, что она прочитала дело и один раз была в суде, куда меня привозили по какому-то формальному поводу (кажется для предъявления мне обвинения). Суд, как таковой еще не начинался. Но Майе она напела, что она потратила много времени, глубоко разбираясь в моем деле (ужасно глубоко, если я за три дня в условиях тюрьмы разобрался лучше нее), а главное, что она чего-то там сделала для меня в судебном закулисье и теперь мне много не дадут. И Майя, с иронией и подозрением относящаяся ко всему в этой жизни, тут развесила уши и подписала бумагу, что она не имеет к Эдне больше никаких претензий. Так перед началом процесса я оказался без адвоката и без денег (моя квартира продалась за 17 тысяч), чтобы нанять нового.
В этой ситуации суд решил назначить мне правительственного адвоката, а я, уже подозревая, что мне не следует доверять и суду и правительственному адвокату, как нельзя было полагаться на честность и непредвзятость полиции и Эдны Каплан, требовал права самому защищать себя. Тонкостей закона о предоставлении этого права я не знал, но знал, что в принципе бывает, что человеку предоставляют право защищать себя самому. Суд долго кобенился, а затем сделал мне встречное предложение: "Мы дадим Вам правительственного адвоката и предоставим Вам право и самому вести допрос свидетелей обвинения". Предложение показалось мне заманчивым, потому что главной причиной, по которой я хотел сам себя защищать, была именно возможность самому вести перекрестный допрос свидетелей обвинения. При отсутствии свидетелей защиты мой единственный шанс доказать мою версию случившегося был - вырвать правду из свидетелей обвинения. И я был уверен, что лучше меня это не сможет сделать ни один адвокат. И не потому, что считал себя умнее всех (хотя заниженной самооценкой тоже не страдал), а потому что никакому адвокату я не смог бы передать всех деталей происшествия, поскольку количество их принципиально бесконечно. Описывая происшествие, мы передаем те детали, которые априори считаем важными. Но в процессе судебного поединка может стать важной деталь, которая до этого отнюдь не выглядела таковой. Я-то сам знаю все детали и всегда могу извлечь из памяти ту, которая стала важной в данный момент. И прижать ею вруна, ввести в замешательство и вырвать у него, таким образом, правду. А адвокат, который знает только то, что я ему рассказал, не может использовать такую случайно возникшую возможность. А то, что я ему потом расскажу, что нужно еще спросить вот это, так это еще вопрос, дадут ли ему доопрашивать свидетеля, допрос которого окончен, и если и дадут, то все равно без толку, ибо будет уже упущен психологический момент. Поэтому я согласился.
В этом своем расчете я оказался прав и мне таки удалось вырвать колоссальной важности признание из одной свидетельницы обвинения. Это была одна из тех двух соседок пострадавшего, которые появились в конце нашего первого поединка. Во второй раз ее не было, но ее подговорили лжесвидетельствовать, как якобы присутствовавшей при втором инциденте. Я, пока не увидел ее в суде, не знал, что она - это та, что была при первом нападении на меня, т. к. не знал до этого ее фамилии. Поэтому мой адвокат тоже не знал об этом. Но когда я узнал ее в суде, тут уж я не мог упустить шанс. Ведь кроме меня никто не упоминал о первом нападении пострадавшего на меня и неподтвержденность этого случая вызывала сильное недоверие ко всей моей версии. Когда она отпела то, чему ее научили, и мой адвокат задал ей пару беззубых вопросов, дали слово мне.
- А ты помнишь, как за два месяца до этого он первый раз нападал на меня с ножом? - спросил я.
- Нет.
- Это было в субботу, часов в 10 утра.
- Нет.
- Мы дрались возле вашего подъезда, а ты с подругой шла из города.
- Не помню.
- А помнишь, рядом с подъездом сидел в машине твой муж?
То, что там сидел какой-то парень, это я, конечно, не сочинял. Позже я узнал, что это был друг пострадавшего. Но то, что это был ее муж, это я сейчас уже не помню, знал я или симпровизировал по наитию. Но я попал в точку. Она замешкалась и вдруг сказала: "Помню". Не знаю, что сыграло решающую роль в ее сломе. Могу только предположить, что ее муж был честный парень или трусливый и она боялась, что, если я потребую вызвать его в суд для допроса, он расколется и она попадет в лжесвидетели, за что ей придется отвечать. Так или иначе, дело было сделано.
Ее признание произвело впечатление фразы "Прибыл ревизор" в конце известного спектакля по Гоголю. Мой главный судья живо перехватила у меня инициативу и спросила:
- А что было у него в руке?
- Ну, что-то черное вроде телефонной трубки.
- Ага, значит, нож с пластмассовой черной ручкой?
- Ну...да.
Так был доказан этот исключительно важный эпизод и многим казалось (как потом я узнал), что я уже выиграл процесс. Но никто не знал, что исход борьбы заранее предрешен для меня и вся моя борьба всуе.
На следующем заседании было свидетельство брата пострадавшего, Рафика, и тут выяснилось, что, давая мне право допрашивать свидетелей обвинения параллельно с правительственным адвокатом, суд вовсе не шел мне навстречу, а играл свою игру. А то, что мне удалось вырвать на предыдущем заседании кусок правды, было лишь проколом в этой их игре. Когда я зажал своими вопросами Рафика в угол, он, не зная, как выкрутиться, чтоб не сказать правду и не попасть в лжесвидетели, стал орать и материться. Нормальная реакция судей должна была бы быть - призвать Рафика к порядку, пригрозив наказанием за неуважение к суду, и дать мне возможность, довести допрос до конца и дожать его, вырвать из него ту самую правду, которая есть главная цель для нормального, непредвзятого суда. Но в том то и дело, что моим судьям не нужна была правда, она помешала бы им довести игру по заранее составленному сценарию до конца. С них хватило уже предыдущего прокола и второго они допускать не собирались. И вместо того, чтобы одернуть Рафика, орущего и матерящегося, главная судья Валенштайн останавливает меня, несмотря на то, что я голос не повышал и резких слов не употреблял. Я лишаю Вас права вести дальше и этот перекрестный допрос и последующие. (А как же наш договор, по которому я согласился на правительственного адвоката?) Впредь перекрестные допросы будет вести только Ваш адвокат". Ну, мой адвокат, естественно, начал мямлить и дал Рафику, который так и не сбавил свой наглый тон, вывернуться.
Тут у читателя может возникнуть вопрос: а как же на предыдущем заседании Валенштайн выступила, вроде бы, на моей стороне? А очень просто. Дело то ведь уже было сделано мной и, поправить его, было невозможно. Валенштайн в этой ситуации нужно было спасать свое лицо, чтобы откровенное закапывание меня не стало всем очевидным. Вот она и потянула одеяло на себя, хотя принципиально в этом случае это уже ничего не меняло. Ну, а уже на следующем заседании взяла реванш.
Но самое грубое нарушение закона судом было еще впереди. Оно связано с отчетом моего частного детектива. Тогда, когда он под давлением полиции (а может и выше) отказался выдать этот отчет (не возвращая при этом, естественно, наперед полученных денег за работу), Майя сказала Эдне, что она обратится к своим американским друзьям и поднимет по этому поводу шум в Америке. (У нее, действительно, были связи в Америке, о чем я еще расскажу). Это подействовало и сыщик выдал отчет. Но для того чтобы этот отчет лег на стол в суде и был, так сказать, приобщен к делу ("Документ принят" - произносится в российском суде), нужно было, чтобы сыщик сам предстал в качестве свидетеля защиты, дабы противная сторона могла допросить его перекрестным допросом. В качестве свидетеля человека вызывает сам суд по просьбе одной из сторон процесса. Я потребовал от своего адвоката, чтобы он вызвал сыщика. Адвокат передал это судьям. А те...не вызвали. Не вызвали и точка. Хотя закон обязывал их это сделать и суд не дал даже никакой аргументации своему действию - бездействию. А свидетель, понятно, был чрезвычайно важный для установления истины.
Мое дело рассматривал суд второй инстанции (в первой инстанции рассматриваются более легкие дела). Выше него был только Верховный Суд. А моя судья Валенштайн принадлежала к элите судебной власти и в следующем году намечалась в Верховный Суд. Так что она была отнюдь не ребенок в юридической казуистике и отлично понимала, какую ответственность берет на себя, идя на такое грубое нарушение закона. Отважиться на такое она могла, только выполняя волю достаточно мощной политической силы (частью которой и сама являлась). Кстати, несмотря на поддержку и прикрытие со стороны этой силы, она все-таки пострадала на моем деле. Ну, естественно, не так как я. Но благодаря моей борьбе и в процессе суда и после него, дело мое приобрело, хоть и не публичный, а кулуарный, в кругах власти и профессионалов законников, но достаточно сильный резонанс и Валенштайн так и не попала в Верховный Суд.
После всего суд вынужден был признать, что:
- Был предшествующий инцидент, в котором пострадавший нападал на меня с ножом.
- В тот день я был атакован Рафиком (В первом своем показании, не зная, что скажут другие, Рафик проговорился, что он таки первый напал на меня, но утверждал, что не сзади, а спереди).
- Я стрелял в процессе борьбы, стрелял не на поражение, а для предупреждения, и пуля попала в пострадавшего вследствие борьбы.
Провозгласив эту первую (излагающую признанные судом факты) часть приговора, суд удалился на небольшой перерыв, чтобы после этого произнести вторую часть приговора - признают ли меня невиновным или виновным и в чем именно, и если виновным, то сколько дадут. Во время этого перерыва ко мне стали подходить разные люди: жена, друзья и т. д., т. к. разрешалось в это время со мной общаться. Подошел и мой первый адвокат, который, хоть и был уволен, но продолжал с интересом и симпатией на моей стороне следить за процессом. "Ну - говорит - поздравляю! Ты не послушался никого, пошел против всех и оказался прав". Он имел в виду, что я не принял сделку на 10 лет, которую, действительно, меня единодушно уговаривали принять все: и моя жена, и друзья, и сокамерники. Все говорили: "Ты - идиот! Ты получишь пожизненное и что тебе будет тогда за радость от того, что ты не виновен и не признал вины". "Да, но с чем ты меня поздравляешь - спросил я - ведь они еще не объявили окончательный приговор?". "Ну - сказал он - даже если тебя и не признают невиновным, то больше 3-х лет тебе не дадут". И тут входит суд и объявляет: "Признать виновным в совершении непреднамеренного убийства. Срок - 9 лет". И еще одна немая сцена из "Ревизора".
Тут не мешает вспомнить слова Эдны Каплан, присвоившей мои денежки и оставившей меня, таким образом, без адвоката, слова, которые она сказала моей жене, завершая сделку ограбления меня. Мол, она там что-то сделала для меня героическое в закулисье и теперь мне много не дадут. Да, действительно, 9 - это разве много? Это ж на целый год меньше, чем 10 по сделке.
И можно подвести итог по всей операции: инцидент, следствие, судебный процесс. Не удалось устранить меня с помощью ножа психопата, значит грубо стряпаем дело о преднамеренном убийстве, а чтобы примитивность и грубость продукта, именуемого "дело", не вылезла на суде, уговариваем этого простачка (в жизни) Воина, под угрозой пожизненного, принять сделку на 10 лет. 10 лет он - человек, далекий от уголовного мира и не молодой, в тяжелой тюрьме (с тяжелым уголовным элементом) не вытянет, а совать нос в грубо пошитое дело никто не сможет после того, как сам обвиняемый расписался в своей вине, приняв сделку. Но, поскольку клиент оказался на редкость упрямым, пришлось дожимать его другими средствами: лишить его грубым обманом денег на адвоката, навязать ему правительственного, ну и погнуть процессуальный кодекс в процессе суда. Получилось не слишком красиво, но что поделаешь. Дело надо было доводить до намеченного конца (моего) по любому. Почему? Потому что на кону была моя философия или их идеология.
Кстати, объективности для следует отметить, что вердикт судьи все-таки слегка подштукатурили с помощью юридической казуистики, чтоб он не так дико нелогично выглядел. А именно они утверждали, что потому не дают мне оправданной самозащиты, что не доказано было наличие ножа у пострадавшего во втором случае. А в случае оправданной самозащиты доказательство наличия угрозы жизни лежит на обвиняемом - защищающемся. Это логично при условии нормального, честного следствия. Но, как я могу доказать, что нож был, если полиция его не искала, если нейтральные свидетели запуганы самой полицией и братом пострадавшего - уголовником, если мне не дают вызвать в суд частного детектива, который подтвердил бы, что свидетели запуганы, если меня лишают права самому допрашивать свидетелей обвинения как раз в тот момент, когда должен был расколоться главный свидетель обвинения Рафик и т. д.?
Кстати, на другой день после происшествия некий журналист разместил заметку о нем в одной из ведущих газет Израиля "Маарив". В ней он пишет, что я был атакован с ножом. Спрашивается, откуда он взял эту информацию? Не от меня же. Меня увезли в полицию задолго до того, как на место происшествия успел приехать самый шустрый журналист. А в полицейском участке он меня не навещал, да его бы туда и не пустили. Он мог получить эту инфрмацию только от свидетелей, которые видели нож и еще не были запуганы.
Сразу по окончании суда я подал апелляцию в Верховный Суд. В апелляции в Верховный Суд нельзя ссылаться ни на какие свидетельские показания или вещественные доказательства, которые не фигурировали на первом процессе (точнее не были приняты в качестве таковых первым судом). Т. е. рассмотрение дела в Верховном Суде - это чисто юридическое соревнование сторон. Все мерзости следствия, грубо состряпанное дело и финты судей, вроде отказа вызвать главного свидетеля защиты, остаются за кадром. Исследуется только, правильный ли юридически вывод сделали судьи предыдущей инстанции из тех фактов, которые сами же и приняли в качестве имевших место в действительности. Так если вывод судей был юридически безупречен (даже не учитывая безобразий следствия и в процессе суда), а мой альтернативный - неверен, то чего бы судейской банде было бояться нормального рассмотрения моей апелляции? Но 2 года после первого суда я, сидя тюрьме, дожидался Верховного. 3 раза мне переносили дату рассмотрения. Причем как переносили? Меня привозили в Верховный Суд, приводили в зал заседаний, но вместе со мной приводили и еще каких-то жалобщиков. Начинали рассматривать не мое дело. Потом еще чье-то. До окончания заседания до моего так и не доходили и меня отправляли назад в тюрьму еще на несколько месяцев. На четвертый раз я сказал своему адвокату (его мне наняли на этот раз друзья из кибуца), чтобы он потребовал, чтобы на этот раз начали с моего дела. Когда всех впустили в зал и я увидел своего адвоката издали, (близко его ко мне не пустили), он мне сделал знак, что ничего не получилось. Начали опять не с моего дела. Когда до конца заседания оставалось полчаса и ясно было, что мое дело, большое и серьезное, рассмотреть уже никак не успеют, судьи объявили перерыв на 10 минут и главный судья сказала: "После перерыва будет рассматриваться дело Воина. Но мы советуем сторонам принять сделку (без рассмотрения дела): срок сокращается до 3-х лет, а статья остается". А мне до 3-х лет оставалось 2 месяца (год я отсидел до суда). В перерыве ко мне подходит мой адвокат и спрашивает: "Ну, как?". Что бы ты ответил на моем месте, читатель? Я понимал, что если не приму сделку, то мое дело и на этот раз рассмотреть "не успеют" и скорей всего и не начнут даже. И на таких оттяжках меня могут держать хоть все 9 лет. И неизвестно, доживу ли я до тех пор. Потому что у меня, чем дальше, тем чаще идут драки с настраиваемыми против меня администрацией уголовниками и бывает, что против ножа и против бритвы и против ломика и все с голыми руками. Потому что, если я сделаю нож, как мне советуют сочувствующие (искренние или тоже сорганизованные?) и применю его даже в самозащите, то мне наверняка намотают новый срок и о доказательстве невиновности по первому делу можно будет забыть.
Короче, мне вывернули руки по первой категории, чтобы я принял эту сделку. А на другой день одна газета написала: "Воину сделали "предложение, от которого нельзя отказаться"". Да уж, действительно, не хуже, чем в "Крестном отце". После всего спрашивается: если вердикт первого суда был юридически корректен (закрыв глаза на то, как было проведено следствие и как устанавливались судом факты в деле), то зачем было выкручивать мне руки, чтобы я принял сделку, вместо того, чтобы спокойно рассмотреть апелляцию и подтвердить решение первой инстанции?
Если кому то еще мало доказательств влияния моей философии на мой процесс, то вот еще такой пример. В обвинительной речи в начале моего процесса прокурор сказала: "В показаниях свидетелей обвинения столько противоречий, что разбираться в них можно 3 дня. Но это неважно. Это как в фильме "Рашамон"". Для тех, кто не знает этого фильма, поясню. Это культовый фильм по одноименной, не менее культовой книге одного японца. Культовый он в смысле нагруженности его определенной идеей. Собственно говоря, фильм является художественной иллюстрацией этой идеи. Идея же эта - это центральная идея экзистенциализма о ненадежности нашего познания и, следовательно, об отсутствии объективной истины. Это называется плюрализм, тот самый плюрализм, от которого теперь у всех дырка в голове, так часто нам приходится слышать о нем. Плюрализм, понимаемый не как право каждого отстаивать свое мнение о том, что есть истина в конкретном случае, а как наличие у каждого своей истины. Причем в отсутствие объективной истины все эти частные истины равно имеют право на существование, а вопрос о том, какая из них на самом деле истина, теряет смысл. В фильме эта относительность истины иллюстрируется как раз на примере судебного процесса, где ряд свидетелей излагают разные, противоречащие друг другу версии происшедшего, и делается вывод: у каждого своя истина и выяснять, кто из них прав нельзя. О том, сколько вреда приносит и принес обществу этот плюрализм, я писал не раз. Но в приложении к суду, к моему в частности, возникает вопрос: а как при наличии у каждого свидетеля своей правды, которые нельзя сортировать по признаку истинно - ложно, суд вообще может принимать справедливое решение? Может вообще отменить суд к такой-то бабушке и заменить его подбрасыванием монеты? Оказывается нет, ничего отменять не надо, ни суд, ни законы, ситуация плюрализма как раз очень удобна... для тех, в чьих руках власть, деньги и мощные средства информации. Например, одни считают, что гомосексуализм и прочие извращения, однополые браки и т. д. - это плохо, а другие - что хорошо (для общества). У каждого - своя правда. Но закон то в стране не может быть у каждого свой. Закон может либо запрещать все это, либо разрешать. В нормальной ситуации, когда признается существование объективной истины, а не у каждого своя, истина устанавливается в аргументированном споре и тогда законы, разрешающие однополые браки пройти не могут. А при плюрализме проходит тот закон, который поддерживается более мощными средствами массовой пропаганды, просто зомбирующими сознание масс повторением. А они (средства), волей судеб, сегодня в руках сторонников сексуал - либерализма. Поэтому и идет расползание всей этой дряни по миру.
Ну а в суде, в моем случае, есть моя истина и истина свидетелей обвинения. Нормально нужно было бы выяснить, чья же истина соответствует объективной. А для этого нужно было бы распутать все противоречия в показаниях свидетелей обвинения, дать мне дожать Рафика в перекрестном допросе, вызвать в качестве свидетеля моего сыщика и т. д. Ну а при плюрализме во всем этом разбираться нет нужды, но решение все равно принимается. То решение, которое устраивает власть.
И еще один вопрос возникает тут: с каких это пор прокуроры в обвинительной речи ссылаются на кинофильмы в качестве аргумента для обоснования обвинения? Ответ на этот вопрос прост. И прокурор и судьи знали, что я в моей философии громлю этот краеугольный камень их идеологии об отсутствии единой истины. И прокурор давала мне тем самым понять: "Ты хотел нас научить, как жить и твоей единой истине? Так вот мы тебя сейчас научим, что истина есть то, что угодно власти, т. е. нам, а идти против власти - это плевать против ветра, особенно, когда за тобой нет реальной политической силы". Она могла себе позволить плюнуть мне в лицо таким наглым образом, подмигивая при этом своим, потому что никто кроме них о моей философии не знал, а мне давали говорить, только отвечая на вопросы, и, разглагольствовать о плюрализме и единстве истины в контексте кинофильма "Рашамон", мне никто бы не дал. Это выступление прокурора зафиксировано в протоколе.
А вообще таких вскользь брошенных намеков на мою философию, понятных только своим, с подмигиванием им, было много по ходу моего процесса. Например, на другой день после того, как мне дали 9 лет, в одной из газет писалось: "Вчера у судьи Валенштайн был юбилей, 60 (не то 70) лет и она сделала себе подарок - влепила А. Воину 9 лет". Почему, спрашивается, подарок? Сроки она лепит по долгу службы каждый день, чем же срок Воину отличается от других? А тем, что этот "сильно вумный" Воин собрался нас (т. е. их, левых, своих) учить, как жить. Да еще на суде пытался умничать и доказывать объективную истину. Наказать такого - это подарок и нам всем, ну и ей самой, конечно. И подобного было еще много.
Все вышеописанное - это только юридический аспект борьбы со мной с целью не дать прорваться моей философии. Но борьба шла по всему полю.
На девятый день после трагического происшествия, приведшего к моему аресту, полиция взяла повторное показание у брата пострадавшего. Ни с кого больше повторных показаний она не брала и было это за два дня до смерти пострадавшего, так что никаких вразумительных причин взятия этого показания не было видно. Показание это отличалось от предыдущего только одним: к делу на этот раз была приплетена моя жена. Она, якобы пришла вместе со мной и подстрекала меня криками: "Будь мужчиной, стреляй в него". (На самом деле она прибежала после выстрела, услышав который выглянула в окно и увидела картину). Никто больше мою жену не упоминал и сам братец в первом показании тоже. Одно это выглядит достаточно странным: неужели о такой важной детали никто не вспомнил, ни трое, дававших показания с пылу с жару, ни трое других, делавших это через несколько дней и успевших поостыть (в предположении, что им было от чего остывать, т. к. на самом деле, как я сказал, их просто не было на месте происшествия)? Не менее странно сочетание этого утверждения с обвинением меня в том, что я один избил десятерых мужиков еще до того, как достал пистолет. Еще более странно выглядит дальнейшая судьба этого показания.
Привязка моей жены к делу во втором показании Рафика была ведь не только оскорбительной, она было опасной с юридической точки зрения, причем для нас обоих. Для меня она служила дополнительным аргументом в пользу версии преднамеренного убийства, которую и шила мне полиция, но и Майю это подводило под статью "подстрекательство к убийству". Казалось бы, что должна была бы сделать полиция в этом случае и за чем должна была бы проследить надзирающая прокуратура во имя правосудия. Они должны были бы расследовать эту версию до конца и, прежде всего, вызвать и допросить на сей предмет Майю, а затем всех прочих свидетелей обвинения. Ведь если это слышал братец, то должны были слышать и все остальные. А это такой козырной аргумент в деле. Но ничего подобного не происходит и никого больше, включая Майю и меня, на эту тему не допрашивают. Зато, никак не пытаясь расследовать состряпанную ею ложь и не включив это утверждение в обвинительное заключение, полиция уже после того, как следствие было закончено и обвинение предъявлено, пробрасывает информацию об этом втором показании братца в печать. И не в какую-нибудь, а в самую желтопрессовую, в еженедельник "Хаолам хазэ", издаваемый известным крайне левым политическим деятелем Ури Авнери. Ури Авнери был крайне левый с либерально сексуальным уклоном, а его журнал - клоакой, собиравшей и публиковавшей сплетни, касавшиеся личной жизни всех мало-мальски известных людей в Израиле, нисколько не заботясь о проверке их на предмет истинности. Его журнальчик неоднократно подвергался судебным преследованиям за клевету, платил штрафы, но продолжал свое. Авнери был также главным в Израиле идеологом и теоретиком "новой ментальности" и сексуал либерализма. Именно он, прежде всего, был ответственен за распространение перенимаемой с Запада "ментальности" в Израиле. Понятно, что его не требовалось уговаривать опубликовать такой материал. Ведь это такие как он из полиции, суда, прокуратуры и т. д. стояли за фабрикацией моего процесса, а возможно и за организацией самого инцидента, который послужил поводом для процесса.
Статья, появившаяся в "Хаолам Хазэ", состояла по сути из одной, многократно повторяемой и варьируемой на разные лады фразы: "Будь мужчиной, стреляй в него". Фраза служила заголовком, была в подзаголовке, в чем-то вроде аннотации и раз 20 мусолилась в тексте статьи. Все остальное было наполнителем, лишенным содержания, или всякими шоу приемами для разжигания скандального интереса. Так было помянуто мое диссидентское и сионистское прошлое и из докторов наук для пикантности, "чтоб публике интересней было", я был произведен в профессора.
Как только мне принесли в камеру эту газету, я написал опровержение со всей той аргументацией, что привел выше, и передал через друзей в журнал. Ответ был: "Мы не обязаны публиковать опровержений". Потрясающее чувство справедливости и забота о правах человека, тех самых правах, спекулируя на которых, все левые в мире зарабатывают себе авторитет! Они присваивают себе право обгадить человека с головы до ног, человека, сидящего в тюрьме в ожидании суда, нарушают закон о субъюдице, запрещающий публиковать материалы с обвинением кого-либо в совершении преступления до того, как суд вынесет решение, оказывают, таким образом, влияние на суд и подводят меня под монастырь, не заботясь о том, виноват я или нет, а вот на мое право защитить себя от ложных обвинений и оскорблений им наплевать, они мне ничем не обязаны.
Получив этот ответ, я объявил голодную забастовку с требованием публикации моего ответа. Через две недели они сдались и опубликовали его. Но как. Они не теряли времени даром и открыли новую рубрику в газете под названием "Письма из тюрем". Далее в номере, предшествующем публикации моего ответа, в том, в котором они, собственно, и начали эту рубрику, они поместили письмо какого-то махрового преступника и по совместительству идиота, который молол чушь, не лезущую ни в какие ворота, по поводу своей невиновности. А после этого в следующем номере в этих самых "Письмах из тюрем" поместили мой ответ на их статью. Этот их прием хорошо накатан в нечистоплотной журналистике и применялся и применяется не только против меня. И против меня он применялся в дальнейшем не раз. Он называется - "вставить в ряд". Суть его в том, что создается негативный информационный ряд преступников, идиотов и т. п. в виде рубрики в газете или иного какого классификатора и человека, с которым хотят расправиться в СМИ, вставляют в этот ряд по формальному признаку. В частности, в тюрьме сидит много людей, которые, будучи виноваты по уши с неопровержимыми доказательствами их вины, бубнят, тем не менее, о своей невиновности. Естественно, в любом государстве в тюрьме попадаются и невинные люди. И вот, если один такой приводит доказательства своей невиновности, а система не хочет признать своей ошибки, но заткнуть ему рот не удается, то создается ряд из сидящих и, безусловно, виноватых, но орущих тем не менее, что они не виноваты, и его вставляют в этот ряд по формальному признаку: он тоже сидит и тоже пишет, что невиновен. У читателя сразу возникает стереотип: "Ага, понятно, все сидят "невинно" и все пишут. Знаем мы уже таких. Можно не читать".
Во-вторых, мой текст сократили на две трети, порезав на куски и сшив оставшиеся с собственными вставками таким образом, чтобы пропала логика и стало максимально похоже на писания авторов того ряда, в который меня вставляли.
После всего возникает вопрос: зачем бралось это второе показание братца с приплетением к делу Майи, если оно не использовалось в обвинении и не рассматривалось в дальнейшем судом? И зачем тогда информация о нем пробрасывалась в желтую прессу? А оно и не бралось для юридического использования, для усиления аргументации в пользу преднамеренного убийства. Для этой цели оно никак не годилось. Если бы это показание было использовано в обвинительном заключении, то суд обязан был бы его рассматривать, а тогда обязаны были бы в суде допрашивать и меня и Маю на сей предмет. Да и сами судьи и без моей помощи не могли себе позволить не обратить внимания на нелепость этого обвинения. И получилось бы не усиление обвинения меня в преднамеренном убийстве, а его ослабление, т. к. была бы брошена тень на достоверность показаний главного свидетеля обвинения Рафика.
А вот для того, чтобы затормозить возможное (несмотря на судебный процесс) продвижение моей философии, это показание в сочетании со статьей в "Хаолам хазэ" очень даже годилось. Вся затея становится более понятной, если учесть фон, на котором это происходило - вышеописанную картину новоментальной израильской действительности. В этой действительности это обвинение носило непременно сексуальный подтекст: слова "будь мужчиной" воспринимались в обществе, прежде всего, не как упрек в недостатке мужества, а как упрек в сексуальной ущербности. Ситуацию в этом отношении во всем Западном мире, а тогда в Израиле, особенно, можно охарактеризовать как своего рода массовый психоз. Достаточно бросить грязный сексуальный намек (или то, что как таковой в этом обществе может быть воспринято), как логика и здравый смысл у всех начисто отключаются. Вопросов зачем, почему, откуда это следует, не возникает, а даже если у кого и возникают, то в ответ звучит невразумительное, но неотразимое: "Ну, ты ж понимаешь!" в сопровождении подмигивания, гадкого смешка и прочей сальной мимики и у любого борца за истину желание докапываться до здравого смысла начисто пропадает, дабы, того гляди, на самого не накатили аналогичное обвинение. "Новая ментальность", пришедшая к власти под лозунгами свободы, так схватила за яйца все население, как не держала до нее никакая домостроевская мораль.
С учетом всего этого становится понятным план тех, кто придумал это второе показание Рафика и статью на его основе в "Хаолам хазэ". Он состоял в том, чтобы убедить возможных читателей и потенциальных сторонников моей философии, еще до того, как они с ней познакомились и разобрались в ней, в том, что, якобы, мотивом, побуждающим меня выступать против "новой ментальности" и сексуал либерализма, является моя собственная сексуальная ущербность. Поверивший в это после этого и читать ее не станет, и не узнает даже, что большая ее часть посвящена отнюдь не сексуал либерализму, а теориям познания, детерминизма, духа и т. д. Кстати, этот прием применяется сторонниками сексуал либерализма не только против меня, но и против всех противников оного оптом и в розницу. Недавно какой-то тип заявил это по российскому радио прямым текстом. Мол, все, кто против этого либерализма, сексуально ущербны. Очень удобная позиция для человека, у которого нет других аргументов в споре. Ему даже в голову не пришло, что эту его конструкцию можно обратить и сказать, что все, кто за этот либерализм - сексуальные маньяки и извращенцы. Впрочем, может, его вполне устраивает репутация маньяка.
Выше я упрекнул Геулу Коэн в том, что она публично оправдывалась, когда на нее накатили бочку с грязью, и тем роняла свое достоинство. Я остаюсь при этом мнении. Но в данном случае речь идет не столько обо мне, сколько о моей философии. С тех пор и до сего дня те, кого она не устраивает, пытаются затормозить ее признание с помощью атак на меня лично (поскольку спорить со мной на философском поле им слабо). Эти атаки ведутся с применением всех доступных законных, а чаще незаконных, средств и грязь занимает среди них важное место. И поскольку я глубоко убежден, что моя философия нужна человечеству, то вынужден рассказать немного о моей жизни с тогдашней женой.
У нас с Майей было много общего в сфере души и отчасти в сфере духа, но в этой последней была и противоположность. Мы оба любили поэзию, причем, как правило, одних и тех же поэтов, песни Высоцкого и много другого в этом роде. Мая была в восторге от моего пения под гитару. Но моей страстности в отношении проблем общества, противостояло ее полное равнодушие к нему и ко всему, что не касалось ее лично. И это - при том, что она обладала недюжинным умом и подлинным полемическим даром и могла блестяще защищать любую политическую позицию, будучи при этом к любой из них глубоко равнодушна. О чем спорившие с ней, но не знающие ее близко, никак не догадывались.
Ее однажды послали от Израиля в Америку в качестве переводчицы (она отлично владела английским) при двух видных диссидентах и сионистах, не владеющих английским. Так она не только переводила их, но и сама встревала в разговоры со всякими политическими деятелями, с которыми те встречались, и настолько затмила их, что ее через некоторое время уже саму начали приглашать на всякие политические обсуждения и шоу. Она выступила в Сенате, ей жал руку сам Дин Раск, ей устроили теледебаты с двумя палестинскими лидерами и она разгромила их в пух и прах. Она привезла кипу вырезок из американских газет обо всем этом. Ее после этого неоднократно приглашали приехать еще раз в Америку, но ей было глубоко плевать на это и она отказывалась. А чего ее занесло в тот раз встрять в эти дебаты? Надо полагать, ее полемический дар требовал выхода, а ситуация спровоцировала ее. В связи с этой ее американской поездкой я ей не раз в шутку говорил: "Закрой рот, дура, тут тебе не американский Сенат". Она только смеялась, ее это не доставало. После этой поездки у нее и образовались в Америке влиятельные связи. Но поскольку она упорно отклоняла приглашения ее тамошних друзей приехать в гости, равно как и официальные предложения сделать турне с теледебатами, то связи эти со временем ослабли. На момент моей посадки они годились еще, чтобы пугнуть полицию, запретившую моему частному сыщику выдавать отчет, но использовать их для того, чтобы повлиять на суд, отказывающийся вызвать этого сыщика свидетелем, было безнадежным.
Майя проявляла интерес и к моей философии и читала все, что я писал. Но интересовало это ее не само по себе, а только тем, что это я написал, и потому это касалось ее лично. Но при этом она понимала то, что я делаю, лучше философов, с которыми я общался тогда и до сих пор. Понимала, соглашалась со мной, но оставалась при убеждении, что все равно это никому не нужно, никто не поймет, не оценит и не возблагодарит. "И вообще, плевать на это общество, пусть каждый сам о себе заботится".
Такая ее жизненная позиция не могла не коробить меня. Ей моя увлеченность и не безразличие к тому, что происходит в обществе, не мешали любить меня. Скорей наоборот. Мне ее безразличие мешало, но не настолько, чтобы по этой причине разойтись с ней. Того, что нас сближало в сфере души и духа, было больше чем расхождений. Но наши отношения, конечно, не были идеально гладкими. Впрочем, главной причиной этого было даже не ее безразличие к обществу, а ее скандальный характер. Скандалистка Майя была ужасная. Я ей даже в шутку говорил: "Тебя без намордника нельзя в общество выводить". Она не обижалась и на это, но дело от этого не менялось. Как увязать ее скандальный характер с ее интеллигентностью и любовью к хорошей поэзии, в частности, не знаю, но с ее безразличием к людям и полемическим потенциалом, требующим выхода и не находящим, в силу того же безразличия, правильного применения, он, очевидно связан. Этот ее скандальный характер и сам по себе не способствовал идиллии в наших отношениях, но странным образом он распространялся у нее не только на людей, ей безразличных, но и на близких, включая меня. Благодаря этому ее свойству, она, всю жизнь стремящаяся только к личному тихому счастью (ее любимое выражение было: "Если хочешь быть счастливым, спрячься"), всегда сама же его и разрушала (о чем я знаю из ее же рассказов о себе). Я много раз уходил от нее. Уходил навсегда, забрав вещи, благо далеко носить их не надо было, моя квартира была в соседнем доме. Но в силу этой же географической близости мы после этого все равно периодически сталкивались во дворе и, поскольку нас тянуло друг к другу, а причина ссоры не просто забывалась, а ее и восстановить то было невозможно при логическом анализе произошедшего, то мы каждый раз вновь сходились.
Но при всей сложности наших с Майей отношений, в том что касается постели (или пресловутого секса), у нас была полная гармония и даже более того. Было много страсти и нежности. Мы не раз ломали Майину деревянную кровать (и мне потом приходилось ее чинить), а соседка из смежной квартиры жаловалась, что трясутся стены. Я не специалист по нормам и рекордам сексуальной жизни, но, во всяком случае, знаменитый тринадцатый подвиг Геракла мы превосходили не раз.
Я не хочу, чтобы выше написанное воспринималось, как самореклама. Я ни в коем случае не претендую на роль полового гиганта, воспетого в бульварной литературе, этакую мечту секс маньячек, готового удовлетворить любую из них в любое время по их желанию. Таким, каким я был с Майей, я бывал еще с немногими женщинами в моей жизни. А с другими я бывал и посредственным, и ниже среднего, и вообще "тормозом". Мне нужно, чтобы помимо чисто сексуального влечения к женщине у меня был с ней еще человеческий контакт. Я помню, по прибытии в Израиль меня поселили в ульпан для холостяков и холостячек. Среди молодых людей в этом ульпане считалось высшим шиком обзавестись любовницей израильтянкой, чему препятствовало, естественно, незнание языка. Один ухитрился сделать это уже через две недели (за которые он, конечно же, иврит не выучил). Причем девочка была очень симпатичная. Но еще дней через 10 он расстался с ней. Все удивлялись, мол, что ж ты Миша, такое счастье упустил. А он отвечал: "Ну не могу же я, ребята с ней как с бессловесным животным спать". Вот об этом и речь.
Эволюция человека шла от примитивных отношений между мужчиной и женщиной, свойственных бессловесным животным, до любви, воспетой в сонетах Петрарки и Шекспира. А сексуальная революция явилась отступлением, возвратом к первобытной дикости в этой важной сфере. Ну а, победив, она навязала всем свои нормы. Все обязаны стали быть сексуал демократами или, по крайней мере, изображать из себя таковых.
Конечно, и требования любви, души, романтики в отношениях между мужчиной и женщиной можно довести до абсурда и превратить в анекдот: "Пушкина читала? - Читала. - И Лермонтова читала? - Читала. - Ну, тогда ложись". Требование романтики убивает саму романтику. Единственно, что можно и нужно требовать от человека в этой сфере, это соблюдения морали. Но если требование романтики - нехорошо, то требование быть сексуал демократом в 10 раз хуже. И это требование, реализующееся через травлю тех, кто не желает быть сексуал демократом, отравило и отравляет жизнь многим, но мало кто отваживается заявить об этом. Тут опять, как говорится, нельзя не вспомнить следующий анекдот: "Рабинович, вы давно женаты, почему же у вас до сих пор нет детей? - В неволе не размножаюсь". Тем, кто остался на уровне развития животных в этом отношении, атмосфера "новой ментальности" не мешает, они готовы заниматься любовью и перед телекамерой (раньше это называлось эксгибиционизмом, а теперь считается героизмом). Но людям с душой - мешает. Вот Вам и свобода, блин, вот Вам "Они ж никому не мешают".
Не было у Майи причин обвинять меня в недостатке мужества и в прямом смысле слова. Не скажу, что я совершал подвиги Геракла у нее на глазах, но и противоположного не было. Да было и пара случаев, когда пусть не подвиги, но нормальную долю мужества мне при ней довелось продемонстрировать. Тем паскудней было обвинение, которое накатили на меня и на Майю.
Как я сказал, этот накат со вторым показанием Рафика и статьей в "Хаолам хазэ" не годился для прямого юридического использования против меня на процессе и предназначался главным образом для торможения продвижения моей философии. Но косвенно он все же помог и весьма помог судьям сделать свое грязное дело и избежать при этом возмущения общественности. Если бы не эта статья, то грубые нарушения судом процессуального кодекса могли бы не остаться полностью незамеченными в израильской прессе и это укоротило бы руки судьям в их произволе. Хотя основная часть израильских СМИ, как я писал, находилась в те времена в руках левых сексуал либералов и этим достаточно было моей философии, чтобы закрывать глаза на то, как расправляются со мной в суде, но существовала и какая-то часть независимой от левых прессы. И поскольку мой процесс был достаточно неординарным, она могла обратить внимание на эти безобразия и поднять по этому поводу шум. Но хотя насаждали эту чертову "ментальность" левые, но заражено ей было в той или иной степени все израильское общество. В атмосфере этой "ментальности", если бы кто-то, ничего не знающий о моей философии, а просто интересующийся моим процессом, обратил бы внимание, например, на странность того обстоятельства, что утверждение Рафика о роли Майи в деле не расследовано полицией, обойдено молчанием в обвинении и не рассматривалось судом, то ему сказали бы примерно так: "Ну, Вы ж понимаете" и прищурили левый глаз. "Не хочется, чтобы диссидент, сионист, профессор и... такое... Ну, понимаете...". - "Ага" - сказал бы полюбопытствовавший и прищурил правый глаз. И больше бы уже не любопытствовал. Конечно, нужно быть отъявленным остолопом, чтобы в ситуации, когда это обвинение опубликовано в желтопрессовой газете и таким образом меня обкакали с головы до ног публично и не дают очистить себя ни в той же газете, ни в суде, говорить это "Ага" и прищуривать правый глаз. Но в том то и дело, что "новая ментальность" превратила всех в остолопов. И это учитывали и на это рассчитывали те, кто спланировал эту операцию со вторым показанием Рафика и статьей.
Отразилась эта статья и на количестве драк у меня в тюрьме. Конечно, тюремное начальство натравливало на меня зэков, как с использованием этой статьи, так и без нее. Причем действовало оно как по указанию свыше, так и по своей инициативе, поскольку я довольно быстро вступил в конфликт с ним. О безобразиях в израильских тюрьмах, произволе тюремщиков, избиениях заключенных (бывали случаи, что и до смерти, я лично знаю один такой) много писали и говорили в израильских СМИ, как раз, когда я вышел из тюрьмы. Но я столкнулся с этим вплотную до того, как это попало в поле зрения общественности. И возопил. Обвинял тюремщиков в лицо в присутствии других зэков, писал жалобы по инстанциям, на одного начальника подал даже в суд и он таки состоялся, когда я был в тюрьме, но дело естественно, спустили на тормозах. Наконец, написал и пробросил на волю очерк о тюремных порядках ("В царстве Бен Ами"), правда, его опубликовали уже после того, как я освободился. Как водится в таких местах, полагаю, во всем мире, они меня за это прессовали, чтоб не выступал, в частности, натравливали на меня зэков.
Объективности для следует сказать, что были драки и не связанные ни с моей философией, ни со статьей, ни с ролью тюремного начальства. Тюрьма для тяжелого уголовного элемента- это все-таки не детский сад и уж слишком я не вписывался в тамошнюю аудиторию, а с другой стороны не испытывал ни малейшего желания вписываться в нее, приспосабливаться, менять себя ради того, чтобы уменьшить конфликтность. Не вписывался я, что называется, по всем параметрам: разные интересы, разные системы ценностей, разные понятия о том, что хорошо, что плохо, что можно, что нельзя, разные культуры и знаковые системы. Вот, например, в камере, в которую меня недавно перевели, я сажусь за миниатюрный самодельный столик, единственное подходящее место, для того чтобы написать письмо. Подходит ко мне тип с наглой мордой и говорит: "Ты, что, не видел, что в это время здесь я всегда пишу?" Я, понимая, что даже если он вообще умеет писать, то уж точно не делает этого каждый день, да еще в одно и то же время, перевожу ему с русского на иврит: "Я видел тебя в гробу". В системе координат русской культуры или субкультуры соответствующей среды это тоже, конечно, не означает: "Ах, извини, пожалуйста". Но уж точно не имеет того смысла, который вытекает из прямого значения слов фразы. Но парень то из другой системы координат и он воспринимает фразу буквально, причем не в прошедшем, а в будущем времени. Т. е. что я собираюсь увидеть его в гробу, куда, естественно, сам же его намерен отправить. Хорошо еще, что он не хватается за нож, а наоборот, поджав хвост, уходит. Но гораздо чаще в положении этого парня (в смысле непонимания) оказываюсь я. Потому что я со своей системой координат там - один, а их в ихней системе координат - много.
Но большинство драк было связано все же с натравливанием на меня зэков начальством. Результатом этого натравливания были не только драки, но и огромное психологическое давление. Битье морд не решало всей проблемы. Если человек бросает тебе открытое обвинение - оскорбление, то побитие ему морды решает дело. Если он не лишен понятий чести, то он может извиниться, отношения нормализуются и могут стать даже дружественными. В другом случае он пытается тебе мстить, например, пырнуть ножом, когда ты не ожидаешь. Это обостряет ситуацию, но переводит ее из сферы войны грязью в войну кровью, что я предпочитал. Но в большинстве случаев накат делается не открыто и прямо, а по за спиной или намеками. Ты чувствуешь, что на тебя катят, меняется атмосфера вокруг тебя, но не знаешь или не уверен, кто катит и кому бить морду. В другом случае - ты не уверен (тем более принимая во внимание упомянутую разницу координат), есть накат или нет его, и возникает гамлетовская проблема: бить или не бить. Для махровых уголовников и вообще людей с соответствующей системой ценностей и психологией тут никакой проблемы нет. Как рассказывал мне один юный сокамерник, которого недавно перевели из детской колонии во взрослую тюрьму: "Я - говорит - там, когда меня переводили в новую камеру, первым делом обзаводился двумя заточками и колол направо и налево, не разбираясь кого и за что. После того, как я продырявливал нескольких человек, я уже мог сидеть спокойно и достойно".
Тут надо пояснить, чего ради у него и таких как он возникает вообще необходимость априори, когда на него еще никто не напал, защищать свое достоинство. Он же не философ и с начальством не заедался и оно ему ничего не организовывает. Дело в том, что в Израиле в те времена (не знаю как сейчас) на базе "новой ментальности" распространилось повсеместно явление, которое я называл игрой в "Ищите ненормального". В каждом вновь образовавшемся коллективе происходило яростное выяснение, кого назначить на роль ненормального, в которого все потом могли бы безнаказанно плевать, ну как бы в шутку, а на самом деле всерьез. В тюрьме, а тем более в детской колонии, все обострено и одновременно упрощено до предела, в результате чего и возникают такие феномены, как этот малый. Во взрослой тюрьме такой способ обеспечения себе персонального психологического комфорта тоже имеет место и реализуется крупными уголовными калибрами, пусть и не в такой упрощенной форме, а в сочетании с угрозами, ссылками на свои уголовные заслуги и связи и т. п. Понятно, что для меня такой путь был неприемлим по моральным причинам. Кроме того, несмотря на то, что мне во взрослой жизни пришлось довольно много (как для интеллигента) драться, а в тюремный период особенно, как поет Высоцкий, "бить человека по лицу я с детства не могу". Т. е., для того чтобы сделать это, мне приходится преодолевать внутреннее сопротивление. И это усугубляло для меня проблему "бить или не бить" во всех тех случаях, когда достаточность оснований для битья была не совершенно очевидной.
Другой путь, другая стратегия игры в "ищите ненормального", принятая в израильском обществе в целом, в его, так сказать, нормальной, не уголовной части (но и в уголовной и в тюрьме для большинства тоже), состояла в том, чтобы самому ляпать грязью во все стороны, адресно и безадресно, в надежде, что к кому-нибудь пристанет, что кто-нибудь раньше тебя будет избран в ненормальные в твоем коллективе и ты, таким образом, укроешься от обстрела. Одновременно, как я писал, нужно было на все, что говорят тебе или о тебе, реагировать: ха, ха, ха, и почаще и поциничнее разглагольствовать на сексуальные темы, демонстрируя окружающим, что ты - сексуал - демократ. Т. е. нужно было подчиниться требованиям отбора на г..ноедо устойчивость, при котором люди с душой, честью и совестью отбраковываются, нужно было принять новую ментальность и подчиниться ей. Естественно, этот путь тоже был не для меня. Ведь потому и вершился неправый суд надо мной, что я восстал против этой ментальности, да еще хорошо достал ее, добравшись своей философией до ее корней. Поэтому вся эта ситуация хорошо рвала мне нервы.
Кстати, по выходе из тюрьмы я дал интервью одному газетчику (подробнее об этом интервью - впереди). Он спросил меня, что было самое тяжелое или неприятное для меня в тюрьме. Я сказал, что - грязная атмосфера с непрерывными накатами друг на друга. Он очень удивился моему ответу. Ведь я нарушал неписаное, но железное правило игры в "Ищите ненормального", вместо ха-ха-ха я заявлял, что мне мешает ляпанье грязью, вообще ляпанье, не говоря уже про ляпанье на меня. В системе координат, замечу, уже не тюремной среды, а приличного израильского общества (журналист был из одной из лучших израильских газет) это было равносильно признанию в собственной дефективности. Вот, нельзя возмущаться дерьмом. А если ты возмущаешься, значит, это в тебе есть изъян.
"Новая ментальность" породила ситуацию, когда нормальный человек не может вести себя естественно и непринужденно (эта привилегия теперь у маразматиков), а должен постоянно проверять каждый свой жест и слово на предмет, как это может быть воспринято окружающими новоментальцами.
Проблему "бить или не бить" начальство усугубляло для меня тем, что наказывало меня карцерами и морилками похуже карцеров за драки и завело на меня толстенное "дело", в котором описывались эти драки и жалобы побитых на меня. Причем я не уверен, что там не было приписано и много лишнего (офицер безопасности, который показывал его мне с целью припугнуть, естественно не дал мне его почитать). Таким образом, мне создавался имидж человека агрессивного и опасного и это использовалось для оправдания - обоснования приговоров первого и второго судов. В Верховном Суде, когда, наконец, состоялось обсуждение моего дела, прокурор так и сказала, что меня нельзя выпускать, потому что я агрессивный и скоро вновь вернусь в тюрьму, совершив новое преступление.
С другой стороны моя совестливость и колебания в принятии решения бить или не бить помогали этому начальству параллельно с созданием мне имиджа агрессивного, обыгрывать тему "будь мужчиной" и натравливать на меня новых клиентов на побитие им морды. Как я уже сказал, были драки с голыми руками против ножа, против бритвы и против куска арматуры, а "доброхоты" советовали мне обзавестись самому ножом и порезать нескольких человек. Когда я уловил расклад и понял, что меня специально выводят на то, чтобы я кого-нибудь ранил или убил в драке и, намотав мне новый срок, они окончательно похоронили бы меня в тюрьме и мою философию, я сказал заместителю начальника тюрьмы, которого мне удалось встретить в коридоре: "Вы хотите, чтобы я сделал нож и порезал какого-нибудь дурачка из тех, что вы натравливаете на меня. Но вы доведете меня до того, что я таки сделаю нож, но порежу одного из вас".
После этого я объявил голодную забастовку с требованием допустить ко мне в тюрьму журналиста, чтобы я мог дать интервью в газету. Я хотел предать гласности правду о том, как "пошили" мне дело, о нарушениях закона судом и о ситуации в тюрьме. Перед объявлением забастовки я передал на свидании Майе записку с тем, чтобы она поискала журналиста, который захочет взять интервью. Такой нашелся, некий Шапиро из газеты Гаарец, но тюремные власти не разрешили ему увидеться со мной, несмотря на то, что я месяц держал голодовку и прекратил ее только, когда у меня начал расти или падать гемоглобин или биллирубин и тому подобное. Шапиро, тем не менее, опубликовал две маленькие заметки: первую том, что такой-то Воин объявил в тюрьме голодную забастовку, требуя интервью, а вторую, после того, как тюремщики объявили о том, что я прекратил забастовку, и опубликовали это (хотя я ее продолжал и они продолжали пытаться сломить меня), о том, что, несмотря на заявление тюремщиков, Воин на самом деле продолжает забастовку. Эти две заметки, полагаю, спасли мне жизнь, поскольку тюремщики прямым текстом говорили мне, что если я не прекращу забастовку, они прикончат меня. Хотя мне тогда так и не удалось добиться интервью, но эта забастовка и мои многочисленные письма во все инстанции сломили сопротивление системы. Вскоре после этого меня перевели в тюрьму облегченного режима Маасиягу, а еще через месяц состоялось то заседание Верховного Суда, на котором мне сократили срок до 3-х лет.
Но доставали меня не только непосредственно, но и через моих близких, принуждая их отступиться от меня, и, таким образом, стремились изолировать меня и тем сломить мой дух с одной стороны и лишить возможности действовать - с другой. Важные письма я передавал на волю только через друзей и Майю, а то, что шло через начальство, они цензуровали и пропускали только то, что их устаивало. Но постепенно число друзей, которые приходили в тюрьму на свидание, сокращалось. Наглость, с которой расправлялись со мной, и судьба Милы Лодиной их пугали. Как я уже сказал, они не хотели больше бороться , а хотели хорошо устроиться и вписаться в новую действительность. В конце концов, Майя осталась единственной моей связью с внешним миром. Им нужно было лишить меня и этой опоры и они сделали это самым болезненным для меня способом. Однажды, когда я звонил ей по телефону (нам давалось такое право раз в месяц), она сказала: "Я не могу сейчас с тобой говорить, здесь сейчас находится Рафик". Тут надо сказать, что во время следствия Рафик и его банда угрожали Майе расправиться с ней, она просила у полиции защиты и ей была дана охрана, но после следствия ее сняли. Позже, придя ко мне на свидание, она рассказывала, что Рафик приходил с предложением, то ли облегчить мне жизнь в тюрьме, то ли снизить срок и уж не помню, чего он, по ее словам, хотел от нее взамен. Я, кончено, не мог поверить в такую ахинею, что Рафик мог облегчить мне жизнь в тюрьме или снизить срок. И не сомневался в том, чего он хотел получить от нее. Он хотел отомстить мне через нее за смерть брата, а также поправить этим свой авторитет в уголовной среде, пострадавший из-за того, что, напав на меня первым (по его же признанию), он не смог предотвратить смерти брата (а на самом деле послужил тому причиной). Так я думал тогда, а теперь думаю, что помимо собственных мотивов у него было согласие, если не указание, тех, кто хотел меня сломить таким образом, чтобы надежнее преградить путь моей философии. Не сомневаюсь, что он угрожал Майе и не сомневаюсь, что он получил свое. Майя любила меня, но она не была человеком духа в той степени, чтобы во имя любви пожертвовать жизнью. После моего освобождения она пыталась уверить меня, что осталась верна мне, но в эти ее уверения вплетались фразы типа: "Я ведь думала, что ты не выйдешь живым из тюрьмы". Ну а тогда в тюрьме я не хотел и слушать ее объяснений, подал на развод и мы разошлись. Кстати, в рабанут на развод меня возили не только в наручниках (так меня возили и в суд, демонстрируя присутствующим мою опасность для окружающих), но в ножных кандалах. За три года, что я провел в тюрьме, я не видел таких кандалов ни на ком, кроме как на себе в тот раз. Они были такие ржавые, что, похоже было, что их извлекли из музея средневековья.
Все это произошло задолго до описанной голодной забастовки и моего освобождения. И все время после этого я был совершенно изолирован от внешнего мира, никто ко мне на свидания не приходил. Когда я решился на забастовку, я позвонил Майе и просил ее прийти. Несмотря на то, что мы разошлись, она пришла и нашла-таки мне журналиста. За это я ей очень благодарен был тогда и сейчас, но вернуться к ней после освобождения не смог. Не смог простить измену, даже вынужденную. Правильно или не правильно я поступил? Я думаю, тут нет общего правила. Такая у меня натура. Позже в Коране я встретил: "Если можешь простить измену жены, прости ей. Если не можешь, оставь ее". По-моему, это - верно.
После всего, и несмотря на все, я воспринял свое освобождение, как победу (что, кстати, помогло мне быстро восстановить силы). Конечно, я не получил полного оправдания, но в Израиле не было случая, чтобы человек, отсидевший больше года, получал его. К тому же я намеревался добиваться пересмотра моего дела и был уверен, что добьюсь. Я также полагал, что каждый, кто прочтет полный текст приговора уже первого суда или хотя бы только факты, принятые этим судом, увидит, что я невиновен. И поэтому думал, что смогу продолжить продвижение моей философии буквально с того места, на котором оно было прервано инцидентом, т. е. издать обе книги и т. д. Но действительность показала, что я в очередной раз ошибался.
Процесс
Вскоре после окончания следствия мой адвокат Эдна Каплан предложила мне заключить с судом сделку. Не знаю, как в других странах, но в Израиле есть такая практика, насколько я понимаю, разрешенная законом. Поскольку судопроизводство - дорогая вещь, то разрешается, при согласии сторон: суда и обвиняемого, совершать сделки такого рода. Человека обвиняют, скажем, в 10-и кражах, а он утверждает, что вообще не крал. - "Хорошо, - говорят - сходимся на двух кражах и ты получаешь за них 2 года без суда (в смысле без процесса, без нормальной процедуры с адвокатами, свидетелями и заседаниями, а просто по соглашению). А будешь копырсаться, мы тебе по суду все 5 или 8 влепим, чтоб не отнимал у нас драгоценное время". Если человек соглашается, он без суда (без процедуры, но с решением) отправляется отсиживать эти 2 года, но без права обжалования, помилования, сокращения срока и т. п.
Мне Эдна Каплан от имени суда предложила такую сделку: меня обвиняют в преднамеренном убийстве, я утверждаю оправданную самозащиту, сходимся на непреднамеренном убийстве и 10-и годах. "Берите - говорит - а то получите пожизненное. Я их еле уговорила. Поставила свой авторитет на доску. У вас же нет свидетелей защиты, а против Вас 6 свидетелей обвинения". Короче, как продавец журналов в вагоне метро: "Берите, в киосках они в 3 раза дороже". Я говорю: " Нет, лучше буду сидеть пожизненно, чем признаю то, в чем не виноват. И потом, Вы ж говорили, что верите в мою невиновность и будете защищать меня не только Вашим профессиональным умением, но и всем жаром Вашего сердца. А в показаниях свидетелей обвинения - тьма противоречий и нет логики". - "Ну - говорит - через логику можно перепрыгнуть и даже если мы докажем Вашу версию, в ней все равно нет оправданной самозащиты, потому что Вы сами подошли к ним, зная, что у пострадавшего - нож в кармане".
В последнем, т. е. в том, что нет оправданной самозащиты, я, хоть и не знал формулировок закона, усомнился. Но она добавила: "Я из-за Вас так старалась, а Вы - неблагодарный. Если Вы не согласитесь, мой авторитет пострадает". Ну, думаю, нельзя же, чтобы из-за такого пустяка, как 10 лет тюрьмы, страдал авторитет уважаемого адвоката и приятной женщины. "Ладно, - говорю - если Вы принесете мне подборку законов по данному случаю и, прочтя их, я соглашусь, что нет оправданной самозащиты по моей версии, я приму Ваше предложение".
Она принесла. Там действительно был пункт, гласящий, что тому, кто сам затеял драку, оправданная защита не дается, даже если он применил оружие или как-то иначе причинил смерть или телесные повреждения противнику в условиях, когда его жизнь была в опасности. Но ведь я не затевал драку. Я подошел говорить для того именно, чтобы избежать возможной драки, точнее нападения в будущем. И я подошел, когда он был не один, а в компании многих людей, в присутствии которых, здраво рассуждая, он должен был воздержаться от нападения. Наконец, в законе был еще один пункт, гласящий, что даже если обвиняемый сам затеял драку, но по ходу прозвучало предложение перемирия (идти в полицию) и после этого он был атакован с опасностью для жизни, то право оправданной самозащиты опять возвращается ему. В дальнейшем я обсуждал эту проблему с рядом видных адвокатов, не уступавших рангом Эдне Каплан, и все они были согласны, что моя версия тянет на оправданную самозащиту. А пока что я изложил письменно обоснование оправданной самозащиты с учетом соответствующих пунктов закона и на очередном свидании вручил его Эдне Каплан. Договорились, что мы обсудим, кто из нас прав, в следующий ее приход в тюрьму, после того, как она прочтет и обдумает.
Но никакого обсуждения не состоялось. В следующий раз Эдна Каплан резко изменила тон и сходу начала: "Раз Вы такой неблагодарный и не цените того, что я для Вас сделала, то я отказываюсь Вас защищать и прошу дать мне освободительное письмо". Ну, я, как джентльмен, не стал ее удерживать и тут же написал это письмо. "А как насчет денег, которые Вы получили наперед за весь процесс?" - спросил я. Речь шла о сумме порядка 15 тысяч долларов, ради которых пришлось продать мою квартиру. (У нас с женой было по квартире у каждого, жили мы у нее, а моя была свободной). "Я рассчитаюсь с Вашей женой" - сказала она и я, как лопух, поверил ей. (Впрочем, а что еще я мог сделать, сидя в тюрьме в ожидании тяжелого процесса и не сталкиваясь до этого в жизни с адвокатами). И она рассчиталась. И вернула только тысячу долларов, а остальные оставила себе за труды. А всех трудов было, что она прочитала дело и один раз была в суде, куда меня привозили по какому-то формальному поводу (кажется для предъявления мне обвинения). Суд, как таковой еще не начинался. Но Майе она напела, что она потратила много времени, глубоко разбираясь в моем деле (ужасно глубоко, если я за три дня в условиях тюрьмы разобрался лучше нее), а главное, что она чего-то там сделала для меня в судебном закулисье и теперь мне много не дадут. И Майя, с иронией и подозрением относящаяся ко всему в этой жизни, тут развесила уши и подписала бумагу, что она не имеет к Эдне больше никаких претензий. Так перед началом процесса я оказался без адвоката и без денег (моя квартира продалась за 17 тысяч), чтобы нанять нового.
В этой ситуации суд решил назначить мне правительственного адвоката, а я, уже подозревая, что мне не следует доверять и суду и правительственному адвокату, как нельзя было полагаться на честность и непредвзятость полиции и Эдны Каплан, требовал права самому защищать себя. Тонкостей закона о предоставлении этого права я не знал, но знал, что в принципе бывает, что человеку предоставляют право защищать себя самому. Суд долго кобенился, а затем сделал мне встречное предложение: "Мы дадим Вам правительственного адвоката и предоставим Вам право и самому вести допрос свидетелей обвинения". Предложение показалось мне заманчивым, потому что главной причиной, по которой я хотел сам себя защищать, была именно возможность самому вести перекрестный допрос свидетелей обвинения. При отсутствии свидетелей защиты мой единственный шанс доказать мою версию случившегося был - вырвать правду из свидетелей обвинения. И я был уверен, что лучше меня это не сможет сделать ни один адвокат. И не потому, что считал себя умнее всех (хотя заниженной самооценкой тоже не страдал), а потому что никакому адвокату я не смог бы передать всех деталей происшествия, поскольку количество их принципиально бесконечно. Описывая происшествие, мы передаем те детали, которые априори считаем важными. Но в процессе судебного поединка может стать важной деталь, которая до этого отнюдь не выглядела таковой. Я-то сам знаю все детали и всегда могу извлечь из памяти ту, которая стала важной в данный момент. И прижать ею вруна, ввести в замешательство и вырвать у него, таким образом, правду. А адвокат, который знает только то, что я ему рассказал, не может использовать такую случайно возникшую возможность. А то, что я ему потом расскажу, что нужно еще спросить вот это, так это еще вопрос, дадут ли ему доопрашивать свидетеля, допрос которого окончен, и если и дадут, то все равно без толку, ибо будет уже упущен психологический момент. Поэтому я согласился.
В этом своем расчете я оказался прав и мне таки удалось вырвать колоссальной важности признание из одной свидетельницы обвинения. Это была одна из тех двух соседок пострадавшего, которые появились в конце нашего первого поединка. Во второй раз ее не было, но ее подговорили лжесвидетельствовать, как якобы присутствовавшей при втором инциденте. Я, пока не увидел ее в суде, не знал, что она - это та, что была при первом нападении на меня, т. к. не знал до этого ее фамилии. Поэтому мой адвокат тоже не знал об этом. Но когда я узнал ее в суде, тут уж я не мог упустить шанс. Ведь кроме меня никто не упоминал о первом нападении пострадавшего на меня и неподтвержденность этого случая вызывала сильное недоверие ко всей моей версии. Когда она отпела то, чему ее научили, и мой адвокат задал ей пару беззубых вопросов, дали слово мне.
- А ты помнишь, как за два месяца до этого он первый раз нападал на меня с ножом? - спросил я.
- Нет.
- Это было в субботу, часов в 10 утра.
- Нет.
- Мы дрались возле вашего подъезда, а ты с подругой шла из города.
- Не помню.
- А помнишь, рядом с подъездом сидел в машине твой муж?
То, что там сидел какой-то парень, это я, конечно, не сочинял. Позже я узнал, что это был друг пострадавшего. Но то, что это был ее муж, это я сейчас уже не помню, знал я или симпровизировал по наитию. Но я попал в точку. Она замешкалась и вдруг сказала: "Помню". Не знаю, что сыграло решающую роль в ее сломе. Могу только предположить, что ее муж был честный парень или трусливый и она боялась, что, если я потребую вызвать его в суд для допроса, он расколется и она попадет в лжесвидетели, за что ей придется отвечать. Так или иначе, дело было сделано.
Ее признание произвело впечатление фразы "Прибыл ревизор" в конце известного спектакля по Гоголю. Мой главный судья живо перехватила у меня инициативу и спросила:
- А что было у него в руке?
- Ну, что-то черное вроде телефонной трубки.
- Ага, значит, нож с пластмассовой черной ручкой?
- Ну...да.
Так был доказан этот исключительно важный эпизод и многим казалось (как потом я узнал), что я уже выиграл процесс. Но никто не знал, что исход борьбы заранее предрешен для меня и вся моя борьба всуе.
На следующем заседании было свидетельство брата пострадавшего, Рафика, и тут выяснилось, что, давая мне право допрашивать свидетелей обвинения параллельно с правительственным адвокатом, суд вовсе не шел мне навстречу, а играл свою игру. А то, что мне удалось вырвать на предыдущем заседании кусок правды, было лишь проколом в этой их игре. Когда я зажал своими вопросами Рафика в угол, он, не зная, как выкрутиться, чтоб не сказать правду и не попасть в лжесвидетели, стал орать и материться. Нормальная реакция судей должна была бы быть - призвать Рафика к порядку, пригрозив наказанием за неуважение к суду, и дать мне возможность, довести допрос до конца и дожать его, вырвать из него ту самую правду, которая есть главная цель для нормального, непредвзятого суда. Но в том то и дело, что моим судьям не нужна была правда, она помешала бы им довести игру по заранее составленному сценарию до конца. С них хватило уже предыдущего прокола и второго они допускать не собирались. И вместо того, чтобы одернуть Рафика, орущего и матерящегося, главная судья Валенштайн останавливает меня, несмотря на то, что я голос не повышал и резких слов не употреблял. Я лишаю Вас права вести дальше и этот перекрестный допрос и последующие. (А как же наш договор, по которому я согласился на правительственного адвоката?) Впредь перекрестные допросы будет вести только Ваш адвокат". Ну, мой адвокат, естественно, начал мямлить и дал Рафику, который так и не сбавил свой наглый тон, вывернуться.
Тут у читателя может возникнуть вопрос: а как же на предыдущем заседании Валенштайн выступила, вроде бы, на моей стороне? А очень просто. Дело то ведь уже было сделано мной и, поправить его, было невозможно. Валенштайн в этой ситуации нужно было спасать свое лицо, чтобы откровенное закапывание меня не стало всем очевидным. Вот она и потянула одеяло на себя, хотя принципиально в этом случае это уже ничего не меняло. Ну, а уже на следующем заседании взяла реванш.
Но самое грубое нарушение закона судом было еще впереди. Оно связано с отчетом моего частного детектива. Тогда, когда он под давлением полиции (а может и выше) отказался выдать этот отчет (не возвращая при этом, естественно, наперед полученных денег за работу), Майя сказала Эдне, что она обратится к своим американским друзьям и поднимет по этому поводу шум в Америке. (У нее, действительно, были связи в Америке, о чем я еще расскажу). Это подействовало и сыщик выдал отчет. Но для того чтобы этот отчет лег на стол в суде и был, так сказать, приобщен к делу ("Документ принят" - произносится в российском суде), нужно было, чтобы сыщик сам предстал в качестве свидетеля защиты, дабы противная сторона могла допросить его перекрестным допросом. В качестве свидетеля человека вызывает сам суд по просьбе одной из сторон процесса. Я потребовал от своего адвоката, чтобы он вызвал сыщика. Адвокат передал это судьям. А те...не вызвали. Не вызвали и точка. Хотя закон обязывал их это сделать и суд не дал даже никакой аргументации своему действию - бездействию. А свидетель, понятно, был чрезвычайно важный для установления истины.
Мое дело рассматривал суд второй инстанции (в первой инстанции рассматриваются более легкие дела). Выше него был только Верховный Суд. А моя судья Валенштайн принадлежала к элите судебной власти и в следующем году намечалась в Верховный Суд. Так что она была отнюдь не ребенок в юридической казуистике и отлично понимала, какую ответственность берет на себя, идя на такое грубое нарушение закона. Отважиться на такое она могла, только выполняя волю достаточно мощной политической силы (частью которой и сама являлась). Кстати, несмотря на поддержку и прикрытие со стороны этой силы, она все-таки пострадала на моем деле. Ну, естественно, не так как я. Но благодаря моей борьбе и в процессе суда и после него, дело мое приобрело, хоть и не публичный, а кулуарный, в кругах власти и профессионалов законников, но достаточно сильный резонанс и Валенштайн так и не попала в Верховный Суд.
После всего суд вынужден был признать, что:
- Был предшествующий инцидент, в котором пострадавший нападал на меня с ножом.
- В тот день я был атакован Рафиком (В первом своем показании, не зная, что скажут другие, Рафик проговорился, что он таки первый напал на меня, но утверждал, что не сзади, а спереди).
- Я стрелял в процессе борьбы, стрелял не на поражение, а для предупреждения, и пуля попала в пострадавшего вследствие борьбы.
Провозгласив эту первую (излагающую признанные судом факты) часть приговора, суд удалился на небольшой перерыв, чтобы после этого произнести вторую часть приговора - признают ли меня невиновным или виновным и в чем именно, и если виновным, то сколько дадут. Во время этого перерыва ко мне стали подходить разные люди: жена, друзья и т. д., т. к. разрешалось в это время со мной общаться. Подошел и мой первый адвокат, который, хоть и был уволен, но продолжал с интересом и симпатией на моей стороне следить за процессом. "Ну - говорит - поздравляю! Ты не послушался никого, пошел против всех и оказался прав". Он имел в виду, что я не принял сделку на 10 лет, которую, действительно, меня единодушно уговаривали принять все: и моя жена, и друзья, и сокамерники. Все говорили: "Ты - идиот! Ты получишь пожизненное и что тебе будет тогда за радость от того, что ты не виновен и не признал вины". "Да, но с чем ты меня поздравляешь - спросил я - ведь они еще не объявили окончательный приговор?". "Ну - сказал он - даже если тебя и не признают невиновным, то больше 3-х лет тебе не дадут". И тут входит суд и объявляет: "Признать виновным в совершении непреднамеренного убийства. Срок - 9 лет". И еще одна немая сцена из "Ревизора".
Тут не мешает вспомнить слова Эдны Каплан, присвоившей мои денежки и оставившей меня, таким образом, без адвоката, слова, которые она сказала моей жене, завершая сделку ограбления меня. Мол, она там что-то сделала для меня героическое в закулисье и теперь мне много не дадут. Да, действительно, 9 - это разве много? Это ж на целый год меньше, чем 10 по сделке.
И можно подвести итог по всей операции: инцидент, следствие, судебный процесс. Не удалось устранить меня с помощью ножа психопата, значит грубо стряпаем дело о преднамеренном убийстве, а чтобы примитивность и грубость продукта, именуемого "дело", не вылезла на суде, уговариваем этого простачка (в жизни) Воина, под угрозой пожизненного, принять сделку на 10 лет. 10 лет он - человек, далекий от уголовного мира и не молодой, в тяжелой тюрьме (с тяжелым уголовным элементом) не вытянет, а совать нос в грубо пошитое дело никто не сможет после того, как сам обвиняемый расписался в своей вине, приняв сделку. Но, поскольку клиент оказался на редкость упрямым, пришлось дожимать его другими средствами: лишить его грубым обманом денег на адвоката, навязать ему правительственного, ну и погнуть процессуальный кодекс в процессе суда. Получилось не слишком красиво, но что поделаешь. Дело надо было доводить до намеченного конца (моего) по любому. Почему? Потому что на кону была моя философия или их идеология.
Кстати, объективности для следует отметить, что вердикт судьи все-таки слегка подштукатурили с помощью юридической казуистики, чтоб он не так дико нелогично выглядел. А именно они утверждали, что потому не дают мне оправданной самозащиты, что не доказано было наличие ножа у пострадавшего во втором случае. А в случае оправданной самозащиты доказательство наличия угрозы жизни лежит на обвиняемом - защищающемся. Это логично при условии нормального, честного следствия. Но, как я могу доказать, что нож был, если полиция его не искала, если нейтральные свидетели запуганы самой полицией и братом пострадавшего - уголовником, если мне не дают вызвать в суд частного детектива, который подтвердил бы, что свидетели запуганы, если меня лишают права самому допрашивать свидетелей обвинения как раз в тот момент, когда должен был расколоться главный свидетель обвинения Рафик и т. д.?
Кстати, на другой день после происшествия некий журналист разместил заметку о нем в одной из ведущих газет Израиля "Маарив". В ней он пишет, что я был атакован с ножом. Спрашивается, откуда он взял эту информацию? Не от меня же. Меня увезли в полицию задолго до того, как на место происшествия успел приехать самый шустрый журналист. А в полицейском участке он меня не навещал, да его бы туда и не пустили. Он мог получить эту инфрмацию только от свидетелей, которые видели нож и еще не были запуганы.
Сразу по окончании суда я подал апелляцию в Верховный Суд. В апелляции в Верховный Суд нельзя ссылаться ни на какие свидетельские показания или вещественные доказательства, которые не фигурировали на первом процессе (точнее не были приняты в качестве таковых первым судом). Т. е. рассмотрение дела в Верховном Суде - это чисто юридическое соревнование сторон. Все мерзости следствия, грубо состряпанное дело и финты судей, вроде отказа вызвать главного свидетеля защиты, остаются за кадром. Исследуется только, правильный ли юридически вывод сделали судьи предыдущей инстанции из тех фактов, которые сами же и приняли в качестве имевших место в действительности. Так если вывод судей был юридически безупречен (даже не учитывая безобразий следствия и в процессе суда), а мой альтернативный - неверен, то чего бы судейской банде было бояться нормального рассмотрения моей апелляции? Но 2 года после первого суда я, сидя тюрьме, дожидался Верховного. 3 раза мне переносили дату рассмотрения. Причем как переносили? Меня привозили в Верховный Суд, приводили в зал заседаний, но вместе со мной приводили и еще каких-то жалобщиков. Начинали рассматривать не мое дело. Потом еще чье-то. До окончания заседания до моего так и не доходили и меня отправляли назад в тюрьму еще на несколько месяцев. На четвертый раз я сказал своему адвокату (его мне наняли на этот раз друзья из кибуца), чтобы он потребовал, чтобы на этот раз начали с моего дела. Когда всех впустили в зал и я увидел своего адвоката издали, (близко его ко мне не пустили), он мне сделал знак, что ничего не получилось. Начали опять не с моего дела. Когда до конца заседания оставалось полчаса и ясно было, что мое дело, большое и серьезное, рассмотреть уже никак не успеют, судьи объявили перерыв на 10 минут и главный судья сказала: "После перерыва будет рассматриваться дело Воина. Но мы советуем сторонам принять сделку (без рассмотрения дела): срок сокращается до 3-х лет, а статья остается". А мне до 3-х лет оставалось 2 месяца (год я отсидел до суда). В перерыве ко мне подходит мой адвокат и спрашивает: "Ну, как?". Что бы ты ответил на моем месте, читатель? Я понимал, что если не приму сделку, то мое дело и на этот раз рассмотреть "не успеют" и скорей всего и не начнут даже. И на таких оттяжках меня могут держать хоть все 9 лет. И неизвестно, доживу ли я до тех пор. Потому что у меня, чем дальше, тем чаще идут драки с настраиваемыми против меня администрацией уголовниками и бывает, что против ножа и против бритвы и против ломика и все с голыми руками. Потому что, если я сделаю нож, как мне советуют сочувствующие (искренние или тоже сорганизованные?) и применю его даже в самозащите, то мне наверняка намотают новый срок и о доказательстве невиновности по первому делу можно будет забыть.
Короче, мне вывернули руки по первой категории, чтобы я принял эту сделку. А на другой день одна газета написала: "Воину сделали "предложение, от которого нельзя отказаться"". Да уж, действительно, не хуже, чем в "Крестном отце". После всего спрашивается: если вердикт первого суда был юридически корректен (закрыв глаза на то, как было проведено следствие и как устанавливались судом факты в деле), то зачем было выкручивать мне руки, чтобы я принял сделку, вместо того, чтобы спокойно рассмотреть апелляцию и подтвердить решение первой инстанции?
Если кому то еще мало доказательств влияния моей философии на мой процесс, то вот еще такой пример. В обвинительной речи в начале моего процесса прокурор сказала: "В показаниях свидетелей обвинения столько противоречий, что разбираться в них можно 3 дня. Но это неважно. Это как в фильме "Рашамон"". Для тех, кто не знает этого фильма, поясню. Это культовый фильм по одноименной, не менее культовой книге одного японца. Культовый он в смысле нагруженности его определенной идеей. Собственно говоря, фильм является художественной иллюстрацией этой идеи. Идея же эта - это центральная идея экзистенциализма о ненадежности нашего познания и, следовательно, об отсутствии объективной истины. Это называется плюрализм, тот самый плюрализм, от которого теперь у всех дырка в голове, так часто нам приходится слышать о нем. Плюрализм, понимаемый не как право каждого отстаивать свое мнение о том, что есть истина в конкретном случае, а как наличие у каждого своей истины. Причем в отсутствие объективной истины все эти частные истины равно имеют право на существование, а вопрос о том, какая из них на самом деле истина, теряет смысл. В фильме эта относительность истины иллюстрируется как раз на примере судебного процесса, где ряд свидетелей излагают разные, противоречащие друг другу версии происшедшего, и делается вывод: у каждого своя истина и выяснять, кто из них прав нельзя. О том, сколько вреда приносит и принес обществу этот плюрализм, я писал не раз. Но в приложении к суду, к моему в частности, возникает вопрос: а как при наличии у каждого свидетеля своей правды, которые нельзя сортировать по признаку истинно - ложно, суд вообще может принимать справедливое решение? Может вообще отменить суд к такой-то бабушке и заменить его подбрасыванием монеты? Оказывается нет, ничего отменять не надо, ни суд, ни законы, ситуация плюрализма как раз очень удобна... для тех, в чьих руках власть, деньги и мощные средства информации. Например, одни считают, что гомосексуализм и прочие извращения, однополые браки и т. д. - это плохо, а другие - что хорошо (для общества). У каждого - своя правда. Но закон то в стране не может быть у каждого свой. Закон может либо запрещать все это, либо разрешать. В нормальной ситуации, когда признается существование объективной истины, а не у каждого своя, истина устанавливается в аргументированном споре и тогда законы, разрешающие однополые браки пройти не могут. А при плюрализме проходит тот закон, который поддерживается более мощными средствами массовой пропаганды, просто зомбирующими сознание масс повторением. А они (средства), волей судеб, сегодня в руках сторонников сексуал - либерализма. Поэтому и идет расползание всей этой дряни по миру.
Ну а в суде, в моем случае, есть моя истина и истина свидетелей обвинения. Нормально нужно было бы выяснить, чья же истина соответствует объективной. А для этого нужно было бы распутать все противоречия в показаниях свидетелей обвинения, дать мне дожать Рафика в перекрестном допросе, вызвать в качестве свидетеля моего сыщика и т. д. Ну а при плюрализме во всем этом разбираться нет нужды, но решение все равно принимается. То решение, которое устраивает власть.
И еще один вопрос возникает тут: с каких это пор прокуроры в обвинительной речи ссылаются на кинофильмы в качестве аргумента для обоснования обвинения? Ответ на этот вопрос прост. И прокурор и судьи знали, что я в моей философии громлю этот краеугольный камень их идеологии об отсутствии единой истины. И прокурор давала мне тем самым понять: "Ты хотел нас научить, как жить и твоей единой истине? Так вот мы тебя сейчас научим, что истина есть то, что угодно власти, т. е. нам, а идти против власти - это плевать против ветра, особенно, когда за тобой нет реальной политической силы". Она могла себе позволить плюнуть мне в лицо таким наглым образом, подмигивая при этом своим, потому что никто кроме них о моей философии не знал, а мне давали говорить, только отвечая на вопросы, и, разглагольствовать о плюрализме и единстве истины в контексте кинофильма "Рашамон", мне никто бы не дал. Это выступление прокурора зафиксировано в протоколе.
А вообще таких вскользь брошенных намеков на мою философию, понятных только своим, с подмигиванием им, было много по ходу моего процесса. Например, на другой день после того, как мне дали 9 лет, в одной из газет писалось: "Вчера у судьи Валенштайн был юбилей, 60 (не то 70) лет и она сделала себе подарок - влепила А. Воину 9 лет". Почему, спрашивается, подарок? Сроки она лепит по долгу службы каждый день, чем же срок Воину отличается от других? А тем, что этот "сильно вумный" Воин собрался нас (т. е. их, левых, своих) учить, как жить. Да еще на суде пытался умничать и доказывать объективную истину. Наказать такого - это подарок и нам всем, ну и ей самой, конечно. И подобного было еще много.
Все вышеописанное - это только юридический аспект борьбы со мной с целью не дать прорваться моей философии. Но борьба шла по всему полю.
На девятый день после трагического происшествия, приведшего к моему аресту, полиция взяла повторное показание у брата пострадавшего. Ни с кого больше повторных показаний она не брала и было это за два дня до смерти пострадавшего, так что никаких вразумительных причин взятия этого показания не было видно. Показание это отличалось от предыдущего только одним: к делу на этот раз была приплетена моя жена. Она, якобы пришла вместе со мной и подстрекала меня криками: "Будь мужчиной, стреляй в него". (На самом деле она прибежала после выстрела, услышав который выглянула в окно и увидела картину). Никто больше мою жену не упоминал и сам братец в первом показании тоже. Одно это выглядит достаточно странным: неужели о такой важной детали никто не вспомнил, ни трое, дававших показания с пылу с жару, ни трое других, делавших это через несколько дней и успевших поостыть (в предположении, что им было от чего остывать, т. к. на самом деле, как я сказал, их просто не было на месте происшествия)? Не менее странно сочетание этого утверждения с обвинением меня в том, что я один избил десятерых мужиков еще до того, как достал пистолет. Еще более странно выглядит дальнейшая судьба этого показания.
Привязка моей жены к делу во втором показании Рафика была ведь не только оскорбительной, она было опасной с юридической точки зрения, причем для нас обоих. Для меня она служила дополнительным аргументом в пользу версии преднамеренного убийства, которую и шила мне полиция, но и Майю это подводило под статью "подстрекательство к убийству". Казалось бы, что должна была бы сделать полиция в этом случае и за чем должна была бы проследить надзирающая прокуратура во имя правосудия. Они должны были бы расследовать эту версию до конца и, прежде всего, вызвать и допросить на сей предмет Майю, а затем всех прочих свидетелей обвинения. Ведь если это слышал братец, то должны были слышать и все остальные. А это такой козырной аргумент в деле. Но ничего подобного не происходит и никого больше, включая Майю и меня, на эту тему не допрашивают. Зато, никак не пытаясь расследовать состряпанную ею ложь и не включив это утверждение в обвинительное заключение, полиция уже после того, как следствие было закончено и обвинение предъявлено, пробрасывает информацию об этом втором показании братца в печать. И не в какую-нибудь, а в самую желтопрессовую, в еженедельник "Хаолам хазэ", издаваемый известным крайне левым политическим деятелем Ури Авнери. Ури Авнери был крайне левый с либерально сексуальным уклоном, а его журнал - клоакой, собиравшей и публиковавшей сплетни, касавшиеся личной жизни всех мало-мальски известных людей в Израиле, нисколько не заботясь о проверке их на предмет истинности. Его журнальчик неоднократно подвергался судебным преследованиям за клевету, платил штрафы, но продолжал свое. Авнери был также главным в Израиле идеологом и теоретиком "новой ментальности" и сексуал либерализма. Именно он, прежде всего, был ответственен за распространение перенимаемой с Запада "ментальности" в Израиле. Понятно, что его не требовалось уговаривать опубликовать такой материал. Ведь это такие как он из полиции, суда, прокуратуры и т. д. стояли за фабрикацией моего процесса, а возможно и за организацией самого инцидента, который послужил поводом для процесса.
Статья, появившаяся в "Хаолам Хазэ", состояла по сути из одной, многократно повторяемой и варьируемой на разные лады фразы: "Будь мужчиной, стреляй в него". Фраза служила заголовком, была в подзаголовке, в чем-то вроде аннотации и раз 20 мусолилась в тексте статьи. Все остальное было наполнителем, лишенным содержания, или всякими шоу приемами для разжигания скандального интереса. Так было помянуто мое диссидентское и сионистское прошлое и из докторов наук для пикантности, "чтоб публике интересней было", я был произведен в профессора.
Как только мне принесли в камеру эту газету, я написал опровержение со всей той аргументацией, что привел выше, и передал через друзей в журнал. Ответ был: "Мы не обязаны публиковать опровержений". Потрясающее чувство справедливости и забота о правах человека, тех самых правах, спекулируя на которых, все левые в мире зарабатывают себе авторитет! Они присваивают себе право обгадить человека с головы до ног, человека, сидящего в тюрьме в ожидании суда, нарушают закон о субъюдице, запрещающий публиковать материалы с обвинением кого-либо в совершении преступления до того, как суд вынесет решение, оказывают, таким образом, влияние на суд и подводят меня под монастырь, не заботясь о том, виноват я или нет, а вот на мое право защитить себя от ложных обвинений и оскорблений им наплевать, они мне ничем не обязаны.
Получив этот ответ, я объявил голодную забастовку с требованием публикации моего ответа. Через две недели они сдались и опубликовали его. Но как. Они не теряли времени даром и открыли новую рубрику в газете под названием "Письма из тюрем". Далее в номере, предшествующем публикации моего ответа, в том, в котором они, собственно, и начали эту рубрику, они поместили письмо какого-то махрового преступника и по совместительству идиота, который молол чушь, не лезущую ни в какие ворота, по поводу своей невиновности. А после этого в следующем номере в этих самых "Письмах из тюрем" поместили мой ответ на их статью. Этот их прием хорошо накатан в нечистоплотной журналистике и применялся и применяется не только против меня. И против меня он применялся в дальнейшем не раз. Он называется - "вставить в ряд". Суть его в том, что создается негативный информационный ряд преступников, идиотов и т. п. в виде рубрики в газете или иного какого классификатора и человека, с которым хотят расправиться в СМИ, вставляют в этот ряд по формальному признаку. В частности, в тюрьме сидит много людей, которые, будучи виноваты по уши с неопровержимыми доказательствами их вины, бубнят, тем не менее, о своей невиновности. Естественно, в любом государстве в тюрьме попадаются и невинные люди. И вот, если один такой приводит доказательства своей невиновности, а система не хочет признать своей ошибки, но заткнуть ему рот не удается, то создается ряд из сидящих и, безусловно, виноватых, но орущих тем не менее, что они не виноваты, и его вставляют в этот ряд по формальному признаку: он тоже сидит и тоже пишет, что невиновен. У читателя сразу возникает стереотип: "Ага, понятно, все сидят "невинно" и все пишут. Знаем мы уже таких. Можно не читать".
Во-вторых, мой текст сократили на две трети, порезав на куски и сшив оставшиеся с собственными вставками таким образом, чтобы пропала логика и стало максимально похоже на писания авторов того ряда, в который меня вставляли.
После всего возникает вопрос: зачем бралось это второе показание братца с приплетением к делу Майи, если оно не использовалось в обвинении и не рассматривалось в дальнейшем судом? И зачем тогда информация о нем пробрасывалась в желтую прессу? А оно и не бралось для юридического использования, для усиления аргументации в пользу преднамеренного убийства. Для этой цели оно никак не годилось. Если бы это показание было использовано в обвинительном заключении, то суд обязан был бы его рассматривать, а тогда обязаны были бы в суде допрашивать и меня и Маю на сей предмет. Да и сами судьи и без моей помощи не могли себе позволить не обратить внимания на нелепость этого обвинения. И получилось бы не усиление обвинения меня в преднамеренном убийстве, а его ослабление, т. к. была бы брошена тень на достоверность показаний главного свидетеля обвинения Рафика.
А вот для того, чтобы затормозить возможное (несмотря на судебный процесс) продвижение моей философии, это показание в сочетании со статьей в "Хаолам хазэ" очень даже годилось. Вся затея становится более понятной, если учесть фон, на котором это происходило - вышеописанную картину новоментальной израильской действительности. В этой действительности это обвинение носило непременно сексуальный подтекст: слова "будь мужчиной" воспринимались в обществе, прежде всего, не как упрек в недостатке мужества, а как упрек в сексуальной ущербности. Ситуацию в этом отношении во всем Западном мире, а тогда в Израиле, особенно, можно охарактеризовать как своего рода массовый психоз. Достаточно бросить грязный сексуальный намек (или то, что как таковой в этом обществе может быть воспринято), как логика и здравый смысл у всех начисто отключаются. Вопросов зачем, почему, откуда это следует, не возникает, а даже если у кого и возникают, то в ответ звучит невразумительное, но неотразимое: "Ну, ты ж понимаешь!" в сопровождении подмигивания, гадкого смешка и прочей сальной мимики и у любого борца за истину желание докапываться до здравого смысла начисто пропадает, дабы, того гляди, на самого не накатили аналогичное обвинение. "Новая ментальность", пришедшая к власти под лозунгами свободы, так схватила за яйца все население, как не держала до нее никакая домостроевская мораль.
С учетом всего этого становится понятным план тех, кто придумал это второе показание Рафика и статью на его основе в "Хаолам хазэ". Он состоял в том, чтобы убедить возможных читателей и потенциальных сторонников моей философии, еще до того, как они с ней познакомились и разобрались в ней, в том, что, якобы, мотивом, побуждающим меня выступать против "новой ментальности" и сексуал либерализма, является моя собственная сексуальная ущербность. Поверивший в это после этого и читать ее не станет, и не узнает даже, что большая ее часть посвящена отнюдь не сексуал либерализму, а теориям познания, детерминизма, духа и т. д. Кстати, этот прием применяется сторонниками сексуал либерализма не только против меня, но и против всех противников оного оптом и в розницу. Недавно какой-то тип заявил это по российскому радио прямым текстом. Мол, все, кто против этого либерализма, сексуально ущербны. Очень удобная позиция для человека, у которого нет других аргументов в споре. Ему даже в голову не пришло, что эту его конструкцию можно обратить и сказать, что все, кто за этот либерализм - сексуальные маньяки и извращенцы. Впрочем, может, его вполне устраивает репутация маньяка.
Выше я упрекнул Геулу Коэн в том, что она публично оправдывалась, когда на нее накатили бочку с грязью, и тем роняла свое достоинство. Я остаюсь при этом мнении. Но в данном случае речь идет не столько обо мне, сколько о моей философии. С тех пор и до сего дня те, кого она не устраивает, пытаются затормозить ее признание с помощью атак на меня лично (поскольку спорить со мной на философском поле им слабо). Эти атаки ведутся с применением всех доступных законных, а чаще незаконных, средств и грязь занимает среди них важное место. И поскольку я глубоко убежден, что моя философия нужна человечеству, то вынужден рассказать немного о моей жизни с тогдашней женой.
У нас с Майей было много общего в сфере души и отчасти в сфере духа, но в этой последней была и противоположность. Мы оба любили поэзию, причем, как правило, одних и тех же поэтов, песни Высоцкого и много другого в этом роде. Мая была в восторге от моего пения под гитару. Но моей страстности в отношении проблем общества, противостояло ее полное равнодушие к нему и ко всему, что не касалось ее лично. И это - при том, что она обладала недюжинным умом и подлинным полемическим даром и могла блестяще защищать любую политическую позицию, будучи при этом к любой из них глубоко равнодушна. О чем спорившие с ней, но не знающие ее близко, никак не догадывались.
Ее однажды послали от Израиля в Америку в качестве переводчицы (она отлично владела английским) при двух видных диссидентах и сионистах, не владеющих английским. Так она не только переводила их, но и сама встревала в разговоры со всякими политическими деятелями, с которыми те встречались, и настолько затмила их, что ее через некоторое время уже саму начали приглашать на всякие политические обсуждения и шоу. Она выступила в Сенате, ей жал руку сам Дин Раск, ей устроили теледебаты с двумя палестинскими лидерами и она разгромила их в пух и прах. Она привезла кипу вырезок из американских газет обо всем этом. Ее после этого неоднократно приглашали приехать еще раз в Америку, но ей было глубоко плевать на это и она отказывалась. А чего ее занесло в тот раз встрять в эти дебаты? Надо полагать, ее полемический дар требовал выхода, а ситуация спровоцировала ее. В связи с этой ее американской поездкой я ей не раз в шутку говорил: "Закрой рот, дура, тут тебе не американский Сенат". Она только смеялась, ее это не доставало. После этой поездки у нее и образовались в Америке влиятельные связи. Но поскольку она упорно отклоняла приглашения ее тамошних друзей приехать в гости, равно как и официальные предложения сделать турне с теледебатами, то связи эти со временем ослабли. На момент моей посадки они годились еще, чтобы пугнуть полицию, запретившую моему частному сыщику выдавать отчет, но использовать их для того, чтобы повлиять на суд, отказывающийся вызвать этого сыщика свидетелем, было безнадежным.
Майя проявляла интерес и к моей философии и читала все, что я писал. Но интересовало это ее не само по себе, а только тем, что это я написал, и потому это касалось ее лично. Но при этом она понимала то, что я делаю, лучше философов, с которыми я общался тогда и до сих пор. Понимала, соглашалась со мной, но оставалась при убеждении, что все равно это никому не нужно, никто не поймет, не оценит и не возблагодарит. "И вообще, плевать на это общество, пусть каждый сам о себе заботится".
Такая ее жизненная позиция не могла не коробить меня. Ей моя увлеченность и не безразличие к тому, что происходит в обществе, не мешали любить меня. Скорей наоборот. Мне ее безразличие мешало, но не настолько, чтобы по этой причине разойтись с ней. Того, что нас сближало в сфере души и духа, было больше чем расхождений. Но наши отношения, конечно, не были идеально гладкими. Впрочем, главной причиной этого было даже не ее безразличие к обществу, а ее скандальный характер. Скандалистка Майя была ужасная. Я ей даже в шутку говорил: "Тебя без намордника нельзя в общество выводить". Она не обижалась и на это, но дело от этого не менялось. Как увязать ее скандальный характер с ее интеллигентностью и любовью к хорошей поэзии, в частности, не знаю, но с ее безразличием к людям и полемическим потенциалом, требующим выхода и не находящим, в силу того же безразличия, правильного применения, он, очевидно связан. Этот ее скандальный характер и сам по себе не способствовал идиллии в наших отношениях, но странным образом он распространялся у нее не только на людей, ей безразличных, но и на близких, включая меня. Благодаря этому ее свойству, она, всю жизнь стремящаяся только к личному тихому счастью (ее любимое выражение было: "Если хочешь быть счастливым, спрячься"), всегда сама же его и разрушала (о чем я знаю из ее же рассказов о себе). Я много раз уходил от нее. Уходил навсегда, забрав вещи, благо далеко носить их не надо было, моя квартира была в соседнем доме. Но в силу этой же географической близости мы после этого все равно периодически сталкивались во дворе и, поскольку нас тянуло друг к другу, а причина ссоры не просто забывалась, а ее и восстановить то было невозможно при логическом анализе произошедшего, то мы каждый раз вновь сходились.
Но при всей сложности наших с Майей отношений, в том что касается постели (или пресловутого секса), у нас была полная гармония и даже более того. Было много страсти и нежности. Мы не раз ломали Майину деревянную кровать (и мне потом приходилось ее чинить), а соседка из смежной квартиры жаловалась, что трясутся стены. Я не специалист по нормам и рекордам сексуальной жизни, но, во всяком случае, знаменитый тринадцатый подвиг Геракла мы превосходили не раз.
Я не хочу, чтобы выше написанное воспринималось, как самореклама. Я ни в коем случае не претендую на роль полового гиганта, воспетого в бульварной литературе, этакую мечту секс маньячек, готового удовлетворить любую из них в любое время по их желанию. Таким, каким я был с Майей, я бывал еще с немногими женщинами в моей жизни. А с другими я бывал и посредственным, и ниже среднего, и вообще "тормозом". Мне нужно, чтобы помимо чисто сексуального влечения к женщине у меня был с ней еще человеческий контакт. Я помню, по прибытии в Израиль меня поселили в ульпан для холостяков и холостячек. Среди молодых людей в этом ульпане считалось высшим шиком обзавестись любовницей израильтянкой, чему препятствовало, естественно, незнание языка. Один ухитрился сделать это уже через две недели (за которые он, конечно же, иврит не выучил). Причем девочка была очень симпатичная. Но еще дней через 10 он расстался с ней. Все удивлялись, мол, что ж ты Миша, такое счастье упустил. А он отвечал: "Ну не могу же я, ребята с ней как с бессловесным животным спать". Вот об этом и речь.
Эволюция человека шла от примитивных отношений между мужчиной и женщиной, свойственных бессловесным животным, до любви, воспетой в сонетах Петрарки и Шекспира. А сексуальная революция явилась отступлением, возвратом к первобытной дикости в этой важной сфере. Ну а, победив, она навязала всем свои нормы. Все обязаны стали быть сексуал демократами или, по крайней мере, изображать из себя таковых.
Конечно, и требования любви, души, романтики в отношениях между мужчиной и женщиной можно довести до абсурда и превратить в анекдот: "Пушкина читала? - Читала. - И Лермонтова читала? - Читала. - Ну, тогда ложись". Требование романтики убивает саму романтику. Единственно, что можно и нужно требовать от человека в этой сфере, это соблюдения морали. Но если требование романтики - нехорошо, то требование быть сексуал демократом в 10 раз хуже. И это требование, реализующееся через травлю тех, кто не желает быть сексуал демократом, отравило и отравляет жизнь многим, но мало кто отваживается заявить об этом. Тут опять, как говорится, нельзя не вспомнить следующий анекдот: "Рабинович, вы давно женаты, почему же у вас до сих пор нет детей? - В неволе не размножаюсь". Тем, кто остался на уровне развития животных в этом отношении, атмосфера "новой ментальности" не мешает, они готовы заниматься любовью и перед телекамерой (раньше это называлось эксгибиционизмом, а теперь считается героизмом). Но людям с душой - мешает. Вот Вам и свобода, блин, вот Вам "Они ж никому не мешают".
Не было у Майи причин обвинять меня в недостатке мужества и в прямом смысле слова. Не скажу, что я совершал подвиги Геракла у нее на глазах, но и противоположного не было. Да было и пара случаев, когда пусть не подвиги, но нормальную долю мужества мне при ней довелось продемонстрировать. Тем паскудней было обвинение, которое накатили на меня и на Майю.
Как я сказал, этот накат со вторым показанием Рафика и статьей в "Хаолам хазэ" не годился для прямого юридического использования против меня на процессе и предназначался главным образом для торможения продвижения моей философии. Но косвенно он все же помог и весьма помог судьям сделать свое грязное дело и избежать при этом возмущения общественности. Если бы не эта статья, то грубые нарушения судом процессуального кодекса могли бы не остаться полностью незамеченными в израильской прессе и это укоротило бы руки судьям в их произволе. Хотя основная часть израильских СМИ, как я писал, находилась в те времена в руках левых сексуал либералов и этим достаточно было моей философии, чтобы закрывать глаза на то, как расправляются со мной в суде, но существовала и какая-то часть независимой от левых прессы. И поскольку мой процесс был достаточно неординарным, она могла обратить внимание на эти безобразия и поднять по этому поводу шум. Но хотя насаждали эту чертову "ментальность" левые, но заражено ей было в той или иной степени все израильское общество. В атмосфере этой "ментальности", если бы кто-то, ничего не знающий о моей философии, а просто интересующийся моим процессом, обратил бы внимание, например, на странность того обстоятельства, что утверждение Рафика о роли Майи в деле не расследовано полицией, обойдено молчанием в обвинении и не рассматривалось судом, то ему сказали бы примерно так: "Ну, Вы ж понимаете" и прищурили левый глаз. "Не хочется, чтобы диссидент, сионист, профессор и... такое... Ну, понимаете...". - "Ага" - сказал бы полюбопытствовавший и прищурил правый глаз. И больше бы уже не любопытствовал. Конечно, нужно быть отъявленным остолопом, чтобы в ситуации, когда это обвинение опубликовано в желтопрессовой газете и таким образом меня обкакали с головы до ног публично и не дают очистить себя ни в той же газете, ни в суде, говорить это "Ага" и прищуривать правый глаз. Но в том то и дело, что "новая ментальность" превратила всех в остолопов. И это учитывали и на это рассчитывали те, кто спланировал эту операцию со вторым показанием Рафика и статьей.
Отразилась эта статья и на количестве драк у меня в тюрьме. Конечно, тюремное начальство натравливало на меня зэков, как с использованием этой статьи, так и без нее. Причем действовало оно как по указанию свыше, так и по своей инициативе, поскольку я довольно быстро вступил в конфликт с ним. О безобразиях в израильских тюрьмах, произволе тюремщиков, избиениях заключенных (бывали случаи, что и до смерти, я лично знаю один такой) много писали и говорили в израильских СМИ, как раз, когда я вышел из тюрьмы. Но я столкнулся с этим вплотную до того, как это попало в поле зрения общественности. И возопил. Обвинял тюремщиков в лицо в присутствии других зэков, писал жалобы по инстанциям, на одного начальника подал даже в суд и он таки состоялся, когда я был в тюрьме, но дело естественно, спустили на тормозах. Наконец, написал и пробросил на волю очерк о тюремных порядках ("В царстве Бен Ами"), правда, его опубликовали уже после того, как я освободился. Как водится в таких местах, полагаю, во всем мире, они меня за это прессовали, чтоб не выступал, в частности, натравливали на меня зэков.
Объективности для следует сказать, что были драки и не связанные ни с моей философией, ни со статьей, ни с ролью тюремного начальства. Тюрьма для тяжелого уголовного элемента- это все-таки не детский сад и уж слишком я не вписывался в тамошнюю аудиторию, а с другой стороны не испытывал ни малейшего желания вписываться в нее, приспосабливаться, менять себя ради того, чтобы уменьшить конфликтность. Не вписывался я, что называется, по всем параметрам: разные интересы, разные системы ценностей, разные понятия о том, что хорошо, что плохо, что можно, что нельзя, разные культуры и знаковые системы. Вот, например, в камере, в которую меня недавно перевели, я сажусь за миниатюрный самодельный столик, единственное подходящее место, для того чтобы написать письмо. Подходит ко мне тип с наглой мордой и говорит: "Ты, что, не видел, что в это время здесь я всегда пишу?" Я, понимая, что даже если он вообще умеет писать, то уж точно не делает этого каждый день, да еще в одно и то же время, перевожу ему с русского на иврит: "Я видел тебя в гробу". В системе координат русской культуры или субкультуры соответствующей среды это тоже, конечно, не означает: "Ах, извини, пожалуйста". Но уж точно не имеет того смысла, который вытекает из прямого значения слов фразы. Но парень то из другой системы координат и он воспринимает фразу буквально, причем не в прошедшем, а в будущем времени. Т. е. что я собираюсь увидеть его в гробу, куда, естественно, сам же его намерен отправить. Хорошо еще, что он не хватается за нож, а наоборот, поджав хвост, уходит. Но гораздо чаще в положении этого парня (в смысле непонимания) оказываюсь я. Потому что я со своей системой координат там - один, а их в ихней системе координат - много.
Но большинство драк было связано все же с натравливанием на меня зэков начальством. Результатом этого натравливания были не только драки, но и огромное психологическое давление. Битье морд не решало всей проблемы. Если человек бросает тебе открытое обвинение - оскорбление, то побитие ему морды решает дело. Если он не лишен понятий чести, то он может извиниться, отношения нормализуются и могут стать даже дружественными. В другом случае он пытается тебе мстить, например, пырнуть ножом, когда ты не ожидаешь. Это обостряет ситуацию, но переводит ее из сферы войны грязью в войну кровью, что я предпочитал. Но в большинстве случаев накат делается не открыто и прямо, а по за спиной или намеками. Ты чувствуешь, что на тебя катят, меняется атмосфера вокруг тебя, но не знаешь или не уверен, кто катит и кому бить морду. В другом случае - ты не уверен (тем более принимая во внимание упомянутую разницу координат), есть накат или нет его, и возникает гамлетовская проблема: бить или не бить. Для махровых уголовников и вообще людей с соответствующей системой ценностей и психологией тут никакой проблемы нет. Как рассказывал мне один юный сокамерник, которого недавно перевели из детской колонии во взрослую тюрьму: "Я - говорит - там, когда меня переводили в новую камеру, первым делом обзаводился двумя заточками и колол направо и налево, не разбираясь кого и за что. После того, как я продырявливал нескольких человек, я уже мог сидеть спокойно и достойно".
Тут надо пояснить, чего ради у него и таких как он возникает вообще необходимость априори, когда на него еще никто не напал, защищать свое достоинство. Он же не философ и с начальством не заедался и оно ему ничего не организовывает. Дело в том, что в Израиле в те времена (не знаю как сейчас) на базе "новой ментальности" распространилось повсеместно явление, которое я называл игрой в "Ищите ненормального". В каждом вновь образовавшемся коллективе происходило яростное выяснение, кого назначить на роль ненормального, в которого все потом могли бы безнаказанно плевать, ну как бы в шутку, а на самом деле всерьез. В тюрьме, а тем более в детской колонии, все обострено и одновременно упрощено до предела, в результате чего и возникают такие феномены, как этот малый. Во взрослой тюрьме такой способ обеспечения себе персонального психологического комфорта тоже имеет место и реализуется крупными уголовными калибрами, пусть и не в такой упрощенной форме, а в сочетании с угрозами, ссылками на свои уголовные заслуги и связи и т. п. Понятно, что для меня такой путь был неприемлим по моральным причинам. Кроме того, несмотря на то, что мне во взрослой жизни пришлось довольно много (как для интеллигента) драться, а в тюремный период особенно, как поет Высоцкий, "бить человека по лицу я с детства не могу". Т. е., для того чтобы сделать это, мне приходится преодолевать внутреннее сопротивление. И это усугубляло для меня проблему "бить или не бить" во всех тех случаях, когда достаточность оснований для битья была не совершенно очевидной.
Другой путь, другая стратегия игры в "ищите ненормального", принятая в израильском обществе в целом, в его, так сказать, нормальной, не уголовной части (но и в уголовной и в тюрьме для большинства тоже), состояла в том, чтобы самому ляпать грязью во все стороны, адресно и безадресно, в надежде, что к кому-нибудь пристанет, что кто-нибудь раньше тебя будет избран в ненормальные в твоем коллективе и ты, таким образом, укроешься от обстрела. Одновременно, как я писал, нужно было на все, что говорят тебе или о тебе, реагировать: ха, ха, ха, и почаще и поциничнее разглагольствовать на сексуальные темы, демонстрируя окружающим, что ты - сексуал - демократ. Т. е. нужно было подчиниться требованиям отбора на г..ноедо устойчивость, при котором люди с душой, честью и совестью отбраковываются, нужно было принять новую ментальность и подчиниться ей. Естественно, этот путь тоже был не для меня. Ведь потому и вершился неправый суд надо мной, что я восстал против этой ментальности, да еще хорошо достал ее, добравшись своей философией до ее корней. Поэтому вся эта ситуация хорошо рвала мне нервы.
Кстати, по выходе из тюрьмы я дал интервью одному газетчику (подробнее об этом интервью - впереди). Он спросил меня, что было самое тяжелое или неприятное для меня в тюрьме. Я сказал, что - грязная атмосфера с непрерывными накатами друг на друга. Он очень удивился моему ответу. Ведь я нарушал неписаное, но железное правило игры в "Ищите ненормального", вместо ха-ха-ха я заявлял, что мне мешает ляпанье грязью, вообще ляпанье, не говоря уже про ляпанье на меня. В системе координат, замечу, уже не тюремной среды, а приличного израильского общества (журналист был из одной из лучших израильских газет) это было равносильно признанию в собственной дефективности. Вот, нельзя возмущаться дерьмом. А если ты возмущаешься, значит, это в тебе есть изъян.
"Новая ментальность" породила ситуацию, когда нормальный человек не может вести себя естественно и непринужденно (эта привилегия теперь у маразматиков), а должен постоянно проверять каждый свой жест и слово на предмет, как это может быть воспринято окружающими новоментальцами.
Проблему "бить или не бить" начальство усугубляло для меня тем, что наказывало меня карцерами и морилками похуже карцеров за драки и завело на меня толстенное "дело", в котором описывались эти драки и жалобы побитых на меня. Причем я не уверен, что там не было приписано и много лишнего (офицер безопасности, который показывал его мне с целью припугнуть, естественно не дал мне его почитать). Таким образом, мне создавался имидж человека агрессивного и опасного и это использовалось для оправдания - обоснования приговоров первого и второго судов. В Верховном Суде, когда, наконец, состоялось обсуждение моего дела, прокурор так и сказала, что меня нельзя выпускать, потому что я агрессивный и скоро вновь вернусь в тюрьму, совершив новое преступление.
С другой стороны моя совестливость и колебания в принятии решения бить или не бить помогали этому начальству параллельно с созданием мне имиджа агрессивного, обыгрывать тему "будь мужчиной" и натравливать на меня новых клиентов на побитие им морды. Как я уже сказал, были драки с голыми руками против ножа, против бритвы и против куска арматуры, а "доброхоты" советовали мне обзавестись самому ножом и порезать нескольких человек. Когда я уловил расклад и понял, что меня специально выводят на то, чтобы я кого-нибудь ранил или убил в драке и, намотав мне новый срок, они окончательно похоронили бы меня в тюрьме и мою философию, я сказал заместителю начальника тюрьмы, которого мне удалось встретить в коридоре: "Вы хотите, чтобы я сделал нож и порезал какого-нибудь дурачка из тех, что вы натравливаете на меня. Но вы доведете меня до того, что я таки сделаю нож, но порежу одного из вас".
После этого я объявил голодную забастовку с требованием допустить ко мне в тюрьму журналиста, чтобы я мог дать интервью в газету. Я хотел предать гласности правду о том, как "пошили" мне дело, о нарушениях закона судом и о ситуации в тюрьме. Перед объявлением забастовки я передал на свидании Майе записку с тем, чтобы она поискала журналиста, который захочет взять интервью. Такой нашелся, некий Шапиро из газеты Гаарец, но тюремные власти не разрешили ему увидеться со мной, несмотря на то, что я месяц держал голодовку и прекратил ее только, когда у меня начал расти или падать гемоглобин или биллирубин и тому подобное. Шапиро, тем не менее, опубликовал две маленькие заметки: первую том, что такой-то Воин объявил в тюрьме голодную забастовку, требуя интервью, а вторую, после того, как тюремщики объявили о том, что я прекратил забастовку, и опубликовали это (хотя я ее продолжал и они продолжали пытаться сломить меня), о том, что, несмотря на заявление тюремщиков, Воин на самом деле продолжает забастовку. Эти две заметки, полагаю, спасли мне жизнь, поскольку тюремщики прямым текстом говорили мне, что если я не прекращу забастовку, они прикончат меня. Хотя мне тогда так и не удалось добиться интервью, но эта забастовка и мои многочисленные письма во все инстанции сломили сопротивление системы. Вскоре после этого меня перевели в тюрьму облегченного режима Маасиягу, а еще через месяц состоялось то заседание Верховного Суда, на котором мне сократили срок до 3-х лет.
Но доставали меня не только непосредственно, но и через моих близких, принуждая их отступиться от меня, и, таким образом, стремились изолировать меня и тем сломить мой дух с одной стороны и лишить возможности действовать - с другой. Важные письма я передавал на волю только через друзей и Майю, а то, что шло через начальство, они цензуровали и пропускали только то, что их устаивало. Но постепенно число друзей, которые приходили в тюрьму на свидание, сокращалось. Наглость, с которой расправлялись со мной, и судьба Милы Лодиной их пугали. Как я уже сказал, они не хотели больше бороться , а хотели хорошо устроиться и вписаться в новую действительность. В конце концов, Майя осталась единственной моей связью с внешним миром. Им нужно было лишить меня и этой опоры и они сделали это самым болезненным для меня способом. Однажды, когда я звонил ей по телефону (нам давалось такое право раз в месяц), она сказала: "Я не могу сейчас с тобой говорить, здесь сейчас находится Рафик". Тут надо сказать, что во время следствия Рафик и его банда угрожали Майе расправиться с ней, она просила у полиции защиты и ей была дана охрана, но после следствия ее сняли. Позже, придя ко мне на свидание, она рассказывала, что Рафик приходил с предложением, то ли облегчить мне жизнь в тюрьме, то ли снизить срок и уж не помню, чего он, по ее словам, хотел от нее взамен. Я, кончено, не мог поверить в такую ахинею, что Рафик мог облегчить мне жизнь в тюрьме или снизить срок. И не сомневался в том, чего он хотел получить от нее. Он хотел отомстить мне через нее за смерть брата, а также поправить этим свой авторитет в уголовной среде, пострадавший из-за того, что, напав на меня первым (по его же признанию), он не смог предотвратить смерти брата (а на самом деле послужил тому причиной). Так я думал тогда, а теперь думаю, что помимо собственных мотивов у него было согласие, если не указание, тех, кто хотел меня сломить таким образом, чтобы надежнее преградить путь моей философии. Не сомневаюсь, что он угрожал Майе и не сомневаюсь, что он получил свое. Майя любила меня, но она не была человеком духа в той степени, чтобы во имя любви пожертвовать жизнью. После моего освобождения она пыталась уверить меня, что осталась верна мне, но в эти ее уверения вплетались фразы типа: "Я ведь думала, что ты не выйдешь живым из тюрьмы". Ну а тогда в тюрьме я не хотел и слушать ее объяснений, подал на развод и мы разошлись. Кстати, в рабанут на развод меня возили не только в наручниках (так меня возили и в суд, демонстрируя присутствующим мою опасность для окружающих), но в ножных кандалах. За три года, что я провел в тюрьме, я не видел таких кандалов ни на ком, кроме как на себе в тот раз. Они были такие ржавые, что, похоже было, что их извлекли из музея средневековья.
Все это произошло задолго до описанной голодной забастовки и моего освобождения. И все время после этого я был совершенно изолирован от внешнего мира, никто ко мне на свидания не приходил. Когда я решился на забастовку, я позвонил Майе и просил ее прийти. Несмотря на то, что мы разошлись, она пришла и нашла-таки мне журналиста. За это я ей очень благодарен был тогда и сейчас, но вернуться к ней после освобождения не смог. Не смог простить измену, даже вынужденную. Правильно или не правильно я поступил? Я думаю, тут нет общего правила. Такая у меня натура. Позже в Коране я встретил: "Если можешь простить измену жены, прости ей. Если не можешь, оставь ее". По-моему, это - верно.
После всего, и несмотря на все, я воспринял свое освобождение, как победу (что, кстати, помогло мне быстро восстановить силы). Конечно, я не получил полного оправдания, но в Израиле не было случая, чтобы человек, отсидевший больше года, получал его. К тому же я намеревался добиваться пересмотра моего дела и был уверен, что добьюсь. Я также полагал, что каждый, кто прочтет полный текст приговора уже первого суда или хотя бы только факты, принятые этим судом, увидит, что я невиновен. И поэтому думал, что смогу продолжить продвижение моей философии буквально с того места, на котором оно было прервано инцидентом, т. е. издать обе книги и т. д. Но действительность показала, что я в очередной раз ошибался.
Обсуждения Философия и действительность