Гл. 2 Борьба
Как раз в момент, когда я вот-вот мог сорваться, я вышел на весьма своеобразную диссидентскую организацию. С диссидентством в широком смысле слова я, конечно, сталкивался и до этого. Очень многие тогда диссидентствовали в этом широком смысле, передавали друг другу запрещенную самиздатовскую литературу и новости, слышанные по «голосам», ругали советскую власть на кухнях друг у друга и изощрялись на её счет в анекдотах. Сверх того я даже осуществил пару индивидуальных действий протеста. Во время чехословацких событий я сварганил
листовку с помощью вырезанных из газет букв и наклеил её на какой-то забор, а во время венгерских событий с помощью ваксы и сапожной щетки на стене какого-то дома (не своего, конечно) написал «Долой КПСС». С позиции нынешнего дня эти действия кажутся детскими, но тогда это было не совсем так. Тем не менее, и серьезной деятельностью эти действия назвать нельзя.
Организация, на которую я вышел, к которой присоединился и вскоре стал одним из руководителей её, было совсем другое дело. Формально это был комсомольский клуб. Назывался он историко-литературный клуб им. Петра Запорожца и географически базировался на клуб «Пищевик» на Подоле. Но форма комсомольского клуба была лишь прикрытием. Это не был клуб,
созданный сверху руководством райкома, завода или того же клуба «Пищевик». Это было добровольное объединение граждан, многие из которых к комсомолу не имели отношения хотя бы по возрасту. Я же вообще никогда не был в комсомоле, но в клубе никто и не подумал поинтересоваться, был ли я в нем когда-либо. Форма комсомольского клуба была выбрана по чисто тактическим соображениям, как наиболее соответствующая тем целям и задачам, которые ставил себе клуб и
выбранному пути их достижения. Стратегической целью не было свержение Советской власти насильственным путем. Надо сказать, что такую задачу в то время, в конце 60-тых не ставил себе практически никто из диссидентов. Задачей было улучшение существующего строя, прежде всего, в сторону его демократизации. Социализм, как таковой, не отвергался, но в качестве идеала, провозглашался демократический социализм, он же социализм «с человеческим лицом». А в качестве способа достижения этой цели организатором и руководителем клуба Ю. Смирным была выдвинута следующая идея. Парадокс советского социализма состоял в том, что все демократические свободы были задекларированы советской конституцией, но на практике не работали. Вот, Смирный и выдвинул идею осуществлять эти свободы на практике и тем самым плавно переводить общество в состояние демократии. Собственно, это - идея чехословацких клубов, ставших ядром так называемой «Пражской весны». Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, с одной стороны, утопичность этой идеи: реализовать вполне демократические свободы, записанные в конституции, при одной правящей партии было невозможно. С другой стороны, деятельность клуба всё равно было полезна и важна, ибо демократия невозможна без того, чтобы народ не пытался и не научился сам, снизу, реализовать эти свободы и бороться за них демократическими же, цивилизованными методами. И, по крайней мере, частичная реализация этих свобод была возможна тогда и зависела от желания и воли этих граждан, от инициативы снизу.
Чем, собственно, мы занимались? Как следует из названия клуба, сферой нашей деятельности была история и культура. В это время – в конце 60-тых гг. уже закончилась хрущовская «оттепель» и многие талантливые поэты, писатели, художники, историки, расцветшие в короткий период её после сталинской «Зимы», оказались в задухе. Их не сажали и не расстреливали, как при Сталине, но их не публиковали, им не давали трибуны для публичного выступления, не устраивали выставок. Причем, это не были открытые антисоветчики. Многие из них вообще были политически нейтральными. Да и те, которые не любили советскую власть, держали свою дулю в кармане. Но они не вписывались в пресловутый социалистический реализм, в партийную линию в истории и т.п. Мы давали им трибуну в нашем клубе. Причем не просто прочитать свои стихи, лекцию по истории или выставить картины, мы устраивали им обсуждения в духе 20-30-тых гг., от которых советское общество изрядно отвыкло. У нас, например, был вечер талантливой, но не печатавшейся поэтессы Лины Ошеровой, лекция интереснейшего, но опального историка М. Ю. Брайчевского. Я лично организовал выставку непризнанных художников, среди которых были Левич, Акопов, Вайнштейн, впоследствии получившие признание не только в Украине, но и за её пределами. На наши мероприятия народ валил валом. За
это и терпела нас директриса клуба «Пищевик» Нина Ивановна Жукова – классический образец советской номенклатуры низшего ранга. В искусстве и в культуре она, естественно, была ни ухом, ни рылом, но своим компартийным нюхом чувствовала нашу идеологическую гниль. Чувствовала, но ухватить и сформулировать не могла. А с другой стороны, ни сама, ни с помощью комсомольских деятелей, назначаемых
сверху, привлечь публику в клуб не могла, поскольку от официальной мертвечины всем уже было тошно. А народ, особенно молодежь, по всей стране спивался, и партия требовала отвлекать его от пьянства культурными мероприятиями. Мы ей как раз и давали план по посещаемости культурных мероприятий.
Кроме Жуковой, были, конечно, над нами и более умные секретари райкома, горкома и т.п. Верхушку клуба и, прежде всего, президента периодически таскали на разборки, и над клубом постоянно висела угроза быть закрытым. Но мы отточили мастерство марксистского начетничества и лихо отбивались цитатами из классиков, из постановлений 20-го и прочих съездов партии. Вот пример перепитий такого рода.
Где-то в начале 70-тых гг. партия начала готовить реставрацию культа Сталина. Сначала частичную, а там кто знает, как получилось бы. Но не получилось, потому что против этого храбро выступила интеллигенция внутри страны и компартии на Западе, особенно итальянская. В качестве пробного шара для проверки, как будет реагировать народ на реставрацию, партия выпустила книгу Кочетова «Чего же ты хочешь». В ней он нагло доказывал, что преступления Сталина были преувеличены, а заслуги принижены, что от разоблачения культа пострадало много невинных людей (от инфарктов), лаял непотребно лучшую советскую интеллигенцию, в частности кинорежиссера Михаила Рома, и даже лягнул итальянскую компартию за недостаточную марксистскую ортодоксальность. Книгу не просто выпустили, но организовали обсуждение ее коллективами трудящихся по всей стране под присмотром партийных бонз. И от имени этих собраний шли в ЦК тонны писем в поддержку книги, дабы потом из этих писем соорудить всенародное одобрение.
У нас в клубе была служба мониторинга культурных событий в городе и наш
информатор-координатор доложил, что такого то числа в Доме Научно-Технической Пропаганды будет городское собрание с обсуждением книги Кочетова. Мы, группа активистов клуба, явились к началу. У входа стояли молодцы с повязками на рукавах и заявили нам, что зал уже полон и больше никого не пускают. Мы выпустили дымовую завесу цитат и демагогии про наш культурный клуб, потом поднажали плечом и прорвались. Зал был действительно довольно таки полон, но не настолько, чтобы не нашлось места ещё и нам. Да и после нас ещё пускали. Очевидно, под видом свободного входа для всех желающих было организовано собрание комсомольских активистов с разных предприятий по разнарядке. Да и в
качестве обсуждения был запланирован спектакль под управлением опытного манипулятора, какого-то секретаря по идеологии. Полагаясь на то, что аудитория вполне послушна и управляема, он уверенно отбубнил свою вступительную речь минут на 20 с рефреном: книга нужная, правильная, там (заведение очей в гору и кивок туда же головой) ее уже одобрили. «А теперь давайте обсуждать, каждому по 5 минут на выступление». Ну, я и выступил первым.
Нес я Кочетова по пунктам, каждый пункт начиная цитатой из классиков или съездов и заканчивая так же. «Маркс писал…А Кочетов пишет…А Никита Сергеевич на 20 съезде сказал…» Сначала ведущий несколько раз вскакивал, норовя прервать меня, открывал рот, но никаких слов из рта не вылетало и он опять садился. Не переть же было против классиков. И вообще, десятилетия идеологического террора и идейной безропотности населения привели к полной атрофированности мозгов и дара речи у партийных бонз. Зачем было напрягаться, когда для деревни и так сойдет. Косноязычность высшего партийного эшелона давно уже стала притчей во-языцех и бесконечно обыгрывалась в анекдотах. Во многих случаях не надо было даже сочинять анекдотов, достаточно было просто цитировать Хрущева или Брежнева. «Социализм – это не колбаса» и т. п. Где уж было ведущему тягаться с новой формацией бойцов идеологического фронта. Он выразительно махнул рукой, мол, черт с ним, закрыл лицо руками и забыл даже остановить меня по регламенту. Я молотил целых полчаса, пока не выговорился.
После этого началось нечто невообразимое. Публика как с цепи сорвалась. Весь отбор комсомольских кадров к тому времени в Союзе превратился в фикцию и никакой корреляции между тем, что было у человека в душе и его комсомольской деятельностью уже не было. И эти выбранные комсомольские активисты, не уловив тонкостей моей техники и решив, что теперь все можно, понесли такую антисоветчину, что у меня мурашки забегали по коже: не повесят ли на меня потом этот антисоветский шабаш. Через некоторое время ведущий очухался и объявил, что собрание окончено и никакой резолюции и письма в ЦК не будет. Но аудитория уже полностью вышла из-под контроля, объявились какие-то народные вожаки, которые призвали остальных не расходиться, а избрать комитет, всех желающих записать и от имени этих желающих послать-таки в ЦК резолюцию собрания по книге Кочетова, понятно какую. Меня извлекли из толпы и сказали, что просят составить и дать им конспект моей речи. Я, естественно, написал конспект и передал его через пару дней комитету, и резолюция, построенная на этом конспекте, за многими подписями таки пошла в ЦК. Из конспекта я затем сделал статью под названием, насколько помню, «Чего же хочет Кочетов» и запустил ее в Самиздат и, уже будучи в Израиле, слышал о ней от приехавших туда позже меня. Это, кстати, была первая в моей жизни статья и она была первой пробой сил, хоть и не в философии, но в области, близкой к ней. Впрочем, слово «философия» у меня еще долго никак не ассоциировалось с моей деятельностью.
Но все это было потом, а на другой день актив нашего клуба явился в «Пищевик», поскольку мы там встречались каждый день после работы. Мы еще не успели подойти ко входу, как на ступеньках появилась Нина Ивановна с грозным видом жены, встречающей своего мужа - пьяницу, задержавшегося в день получки (не хватало только скалки в руке). «Вон отсюда!» - заорала она в верхнем регистре – Чтоб вашей ноги здесь больше не было. Негодяи! Хулиганы! Вы подвели меня под статью!..». Мы развернулись и удалились быстрым шагом, с трудом удерживая желание перейти на бег. Отойдя на приличное расстояние, мы остановились и стали решать, что делать дальше. Решено было, что завтра Смирный идет по секретарям оправдываться, не дожидаясь пока его или нас всех вызовут. Но предварительно договорились встретиться у того же «Пищевика», чтобы я и еще пару аналитиков загрузили Смирного мыслями по предмету, поскольку он книги Кочетова не читал.
Не успели мы еще на другой день собраться все перед тем же «Пищевиком», как на крылечке вновь появилась Нина Ивановна, сияющая на этот раз майским солнышком и, одарив нас самой медовой из своих улыбок, закричала столь радостно, как будто увидела сыновей, вернувшихся невредимыми с войны: «Боже мой, мальчики! Какое недоразумение произошло вчера! Какие вы, оказывается, умные и интеллигентные! Вы можете продолжать все как прежде, я даже разрешаю вам еще чего-то там». И т.д. Мы ушам своим не верили и, похлопав немного глазами, ушли, дабы не развеять сон или не вляпаться в какую-то ловушку, коварно подготовленную нам. Но все оказалось проще.
В то утро вышла газета «Правда», которую никто из нас еще не успел прочесть, но Нина Ивановна по долгу службы уже просмотрела. И в этой «Правде» была статья о книге Кочетова какого-то ранее неизвестного автора. В ней он слегка так по-отечески пожурил Кочетова за то, что тот несколько перегнул и за огрехи стиля. Для советского флюгера, каким была Нина Ивановна, державшего нос всегда по ветру, не имели никакого значения стиль и качество критики. Главное было направление. И ветер сверху дул именно в ту сторону, в которую мы дунули на день раньше. Ну, так разве после этого мы не замечательные, интеллигентные мальчики!
Но все на свете имеет конец, и клуб, постоянно боровшийся за свое существование, чтобы его не закрыли сверху, лопнул как о’генриевский трест изнутри. Смирный развелся со своей женой, которая была активисткой клуба и одним из членов его совета, и женился на другой активистке, также входившей в совет. После этого ему стало как-то неудобно в совете и в клубе и он объявил о его роспуске и создании вместо него некой, как он назвал, «Библиотеки», т.е. по сути философского кружка, ибо в ней, в философии, как он сказал, вся соль. Как видим, не только у меня путь к философии пролег через деятельность в клубе. Правда, для членов «Библиотеки» философия свелась к углубленному изучению марксизма, и ни один из них по-настоящему философом не стал, и довольно скоро они бросили это занятие.
Я в «Библиотеку» не пошел, так как философия как дисциплина меня еще не
привлекала, и я был еще в упоении деятельностью. Подавляющее большинство клубников тоже не пошло в библиотеку, да Смирный туда всех и не звал. Оставшиеся решили продолжить клуб, но им, как поет Высоцкий, «вождя недоставало».
Предложили эту роль мне, но я отказался. Я к тому времени переориентировался на новую идею, национальную, идею возрождения культуры и самосознания своего, т.е. еврейского народа. К Израилю это планируемое возрождение на том этапе не имело никакого отношения, планировалось возрождение в рамках советского общества.
Поворотным пунктом для меня в этом отношении стал момент, когда Смирный организовал в родном клубе «кружок шанувальныкив риднои мовы». Кстати, клуб наш, ставя своей главной целью демократизацию общества, имел и вторую: возрождение украинского национального самосознания и культуры. Мы были связаны с такими видными деятелями украинского национального движения того времени, как Драч, Дзюба, упомянутый Брайчевский и другие, поддерживали весьма популярный в то время в народе, но не признаваемый властями фольклорный украинский ансамбль (забыл название), который пел песни и водил хороводы в
национальных костюмах на склонах Днепра, и т. д. Больше половины членов клуба были украинцы, но и евреев было чуть не половина, а в совете клуба даже больше. Можно сказать: и какое же общественное явление в мире обходится без евреев. Везде наш брат поспеет, независимо от того, сулит ли ему это дивиденды или грозит «секим башка». Украинцы в большинстве говорили по-русски. Вот Смирный и решил исправить это. И, как и следует ожидать, первыми в этот кружок побежали мои соплеменники. Я почувствовал, что это меня задело. Для украинцев это был их родной язык. Мы же – евреи по национальности и, в силу обстоятельств, - русские по культуре, сегодня жили на Украине. Но в рамках многонационального Союза могли оказаться завтра в Узбекистане, а послезавтра в Молдавии. И тогда что, переходить на узбекский, а потом на молдавский? Но где же уважение к себе? Своего языка мы не знали. Чувствовалась в этом какая-то ущербность.
До этого момента мое отношение к моему еврейству было довольно индифферентным и ограничивалось реакцией на антисемитизм. Мой первый язык был украинский, поскольку отца не было, мать была все время занята и со мной возилась только Мотя, которая всю жизнь говорила только по-украински. Потом я понемногу выучил русский и перешел на него. Идиша я не знал, а про иврит даже не слышал. Дома у нас изредка перебрасывались парой фраз на идише мать с бабкой, но это был идиш в стиле «Зэ дэрэвэс пахнэт мит дэм приятный запах». Еще как-то раз мой веселый дядя Яша попытался обучить меня идишу, но дальше «Цыбл –
это цыбуля, а кнобл – это кнобуля» дело не пошло.
Конечно, антисемитизм давал пищу национальным чувствам, но не чувствам национальной гордости, любви к своему народу и т. п., а чувству оскорбленного личного достоинства, чести и т. д. Как я уже сказал, меня персонально бытовой антисемитизм мало доставал: незнакомые не принимали меня за еврея, а в свою среду я всегда был хорошо вписан и не чувствовал никакого отчуждения на этой почве. Но именно потому, что я не похож на еврея, мне чаще, чем выраженным евреям, приходилось слышать оскорбления в адрес моих соплеменников, и в этих ситуациях я чувствовал себя евреем и эти оскорбления задевали мое достоинство. Бывало, что я дрался из-за этого.
Однажды в Сибири, куда я поехал со студенческим строительным отрядом в качестве присоединившегося инженера, это чуть не стоило мне жизни. Во время ночной работы на складе, заброшенном в тайге относительно далеко от поселка, я ударил одного парня за "жидовскую морду", сказанную в адрес совершенно неизвестного мне человека. Нас было там пятеро, и если бы остальные решили порешить меня, закопать где-нибудь подальше и сказать потом, что я отошел по нужде и пропал, неизвестно, что со мной сталось, то это могло бы пройти. Один момент казалось, что дело к этому клонится. Тот, которому я врезал, правда, поднявшись, сказал: «Извини, я не знал, что ты еврей». Зато другой завелся и стал танцевать вокруг меня воинственный танец, выбирая момент для нападения. А третий, якобы для примирения, повис у меня сзади на руках: «Ребята, ну зачем же так». И тогда плясавший кинулся на меня. Но я ударил его ногой в пах и этим экшн исчерпался. Но дело этим отнюдь не кончилось. Утром ребята пожаловались на меня командиру отряда, а тот передал дело в штаб отрядов Нефтьюганска и меня судили товарищеским судом. Суд этот потряс меня гораздо больше, чем сам
инцидент. Мне орали: «Если бы ты меня ударил, я бы тебе горло перегрыз. Я бы тебе яйца вырвал». Я говорил, что, мол, Ленин писал, что за слово «жид» положено бить, а мне на комсомольском то сборище орали «Что ты нам Ленином тычешь. А вот в закарпатской Библии так и написано «жиды»». Правда, потом многие знавшие меня подходили ко мне где-нибудь в стороне и извинялись, говоря, что они - на моей стороне, но что они могут сделать.
Из отряда меня исключили, постановили заработанные деньги мне не выдавать и по возвращению в Киев передать дело в уголовный суд. Я из принципа остался в Нефтеюганске, нашел себе работу на пилораме, заработал нужную мне сумму денег и только потом вернулся в Киев. Приехав, я тоже хотел продолжить дело в суде, но понимая, что в одиночку у меня мало шансов, обратился за помощью к клубникам. Клубники, надо отдать им должное, были единодушно за меня, но, как сказал Смирный, личные тяжбы могут повредить делу клуба, «оставь это, если хочешь быть с нами». Комсомольцы тоже не подали в суд. Ещё до того, как они вернулись, эта история была обсуждена где-то «там наверху» и было решено не делать лишнего шума. Все же в протоколе товарищеского суда было черным по белому написано, что пострадавший сказал «жидовская морда» (он и не думал этого отрицать) и стоять на этой позиции было для партии не с руки.
В общем, эмоции, связанные с моим еврейством, у меня были и достаточно сильные. Поэтому, когда наши еврейцы побежали впереди украинцев записываться к кружок «шанувальныкив риднои мовы», я из принципа организовал в клубе кружок по изучению идиша. Смирный поморщился, но стерпел. А потом пошло и поехало. Я довольно быстро выучил идиш, потом стал изучать еврейскую историю. Прочел впервые Библию. Именно через неё я обнаружил у себя еврейские корни помимо 5-той графы в паспорте. Я и раньше замечал, что более чувствителен к справедливости-несправедливости, причем не только лично ко мне относящейся, чем мои русские и украинские товарищи, но не делал из этого никаких выводов. Теперь я увидел в этом проявление национальных черт характера, идущих от пророков, которые произвели на меня наибольшее впечатление в Библии. (Я даже написал статью о национальном характере евреев с акцентом на этом моменте, которую опубликовал потом по приезде в Израиль.) Позже, существенно позже, в основном уже в Израиле я осознал, что ген справедливости присущ отнюдь не всем евреям и далеко не большинству. Но и поныне я считаю, что в среде моего народа он высоко распространен по сравнению с другими народами (в то время, как ген милосердия - существенно меньше по сравнению с народами, прошедшими через христианство) и именно поэтому евреи давали и дают такой высокий процент участия во всех идеалистических движениях в мире.
После того, как клуб развалился. Я полностью окунулся в еврейскую
культурологическую деятельность. Я создал инициативную группу. Мы организовывали кружки идиша и еврейской истории, причем я сам преподавал историю в них. Мы собирали записи с еврейской музыкой. И тут я вновь, как и при чтении Библии, почувствовал в душе шевеление каких-то затаенных ростков. Хасидская музыка, особенно в исполнении Шломо Карлебаха, фрейлехсы пробуждали во мне какие-то неясные воспоминания, то ли из далекого прошлого в этой жизни (но у нас дома эта музыка никогда не звучала), то ли из предшествующей жизни, в которую я не верил. Я чувствовал, что это мое и это хорошее мое, то, из-за которого к этому своему стоит возвращаться.
И тут надо заметить, что этот возврат к своему далеко не был сплошной радостью. Во-первых, моя любовь к русской культуре, симпатия к русскому народу, тяга к русскоязычной среде отнюдь не прекратилась с углублением в свое, но я невольно обрек себя на отдаление от всего этого. Во-вторых, и в своем я находил не только хорошее, особенно это касалось среды, т.е. самих евреев. Недостаток собственного достоинства проявлялся в моих соплеменниках не только в случае с «кружком шанувальныкив риднои мовы». Об этом качестве в них я подозревал и раньше, но раньше я слишком мало общался с евреями. Теперь это больно ранило и огорчало меня. Но именно это и стало главным доводом, чтобы преодолевать отрицательные эмоции и продолжать деятельность. Я считал, что причина такого состояния моего народа в том, что он ассимилировался, утратил свою собственную культуру и, следовательно, самосознание и уважение к себе. И у меня были основания для такого предположения.
Я помню, как я впервые посетил синагогу на Подоле, кажется, на
Хоревой. До этого я бывал не раз в христианских храмах, в православных и костелах и высоко ценил и архитектуру их, и роспись, и иконы, и музыку. Ценил и как искусство и как проявление высокой духовности, исходящей от них. По сравнению с этими храмами синагога показалась мне убогой и своей архитектурой и внутренним убранством, в котором отсутствовали и иконы, и роспись, и скульптуры. Но еще более атмосферой какой-то прозаичности и приземленности, хотя в тот день был самый большой еврейский праздник Йом Кипур. Было еще далеко до начала службы. Народ, неказистый на вид, шастал по синагоге, ведя крайне прозаичные разговоры довольно громкими голосами. На задних скамьях, занятых стариками, занимались
товарообменом и мелкой торговлей. Мелькали деньги.
Я все же дождался начала службы. И тогда произошло чудо. Замшелые старики, накинув на плечи талесы и надев филактерии, уселись в черное каре посреди зала и их постные лица обрели величие седовласых мужей духа. Все остальные расступились по сторонам зала, выделяя каре, и тогда старики запели «Кол Нидэрей». Такого пения я не слышал больше никогда и нигде, в том числе в синагогах Израиля, где музыка осовременена. В их пении чувствовалась вся история еврейского народа, начиная с Исхода. Жар пустыни исходил от него, и в нем присутствовали и Моисей, и Медный Змий, и все великие пророки, и простые пастухи. Но это не были стенания и плачь, характерные для еврейской музыки более близкого к нам времени. Была мужественная скорбь народа, разговаривающего со своим грозным Богом Яхве и готового и дальше нести бремя, возложенное на него Им. А когда пение закончилось, эти могучие мужи, говорившие почти на равных со своим Богом, на глазах стали опять превращаться в замшелых, жалких стариков.
Вершиной этой моей еврейской культурнической деятельности был вечер еврейской поэзии, который мне удалось организовать в Доме Писателей Украины. На этот период в Союзе и по большей части именно в Украине еще были еврейские поэты, пишущие на идиш, причем идиш для них был родным языком, усвоенном с детства. Часть из них вроде Ривы Балясной были сверстниками моих родителей, детство которых прошло в дореволюционном еврейском местечке, и поэтому их поэзия, чувства выраженные в ней
(в собственно еврейской тематике) были, так сказать, аутентичны, естественны. Но были и так называемые молодые поэты. В то время в Союзе поэты числились молодыми почему-то до 50 не то 55 лет, Почему так – тайна советской бюрократической мысли. Причем это была официальная градация, дававшая этой категории какие-то дополнительные права, скажем при публикации. Не знаю, в какой степени эти молодые – Могилевич, Талалаевский – были сильно укоренены в свой народ, но и у
них, как и у старших были хорошие стихи, которые я со своим знанием идиш уже вполне мог оценить.
Главная проблема была уговорить их участвовать в этом предприятии. Я не мог обращаться к властям с просьбой разрешить этот вечер (да еще в Доме Писателей), не имея предварительного согласия самих поэтов участвовать в нем, а поэты, не зная, как на это отреагирует власть, боялись давать такое согласие. Представители старшего поколения почти все оттянули свою десятку в лагерях при Сталине за «еврейский буржуазный национализм» и теперь боялись своей тени. Тем более, что со времени 30-тых гг. подобных вечеров не было, и именно за подобную деятельность им и навесили буржуазный национализм» во времена их молодости.
Молодые поэты хоть не сидели, но не испытывали ни малейшего желания рисковать отведать этого счастья.
Решающую роль в успехе уговаривания их сыграли две мои помощницы –
очаровательные, молодые, интеллигентные, остроумные девушки. Если уговаривать приходил я сам или в сопровождении мужчин, дело было обречено на провал, сколько бы мы не пели про то, что времена изменились, и про «национальное по форме и социалистическое по содержанию». Уж они то были куда как более, чем мы сейчас, «социалистическими по содержанию», когда сели. Нас выпроваживали как фанатиков - отморозков, которые и себя не жалеют и которые во имя своих бредовых
идей готовы подставить и других. Но когда рядом были две смеющиеся, брызжущие радостью жизни молодые женщины, тень опасности растворялась. Какой может быть риск, когда в деле участвуют такие красотки и умницы?
Надо сказать, что времена действительно изменились и о массовых репрессиях уже не могло быть речи, но до полного вегетарианства властей было еще далеко. Оглядываясь назад, я чувствую, что в отношении поэтов совесть моя чиста – по крайней мере, посадка за участие в этом вечере им не грозила. Другое дело я и мои товарищи. Как раз незадолго до этого вечера умер от повторного инфаркта, случившегося через три месяца после первого, мой друг и соратник по делу, к тому же начавший эту еврейскую деятельность гораздо раньше меня, Алик Роговой. Ему было всего 31 год, и до первого инфаркта у него никаких проблем с сердцем не было. Врачиха, делавшая вскрытие, сказала мне по секрету, что обнаружила в сердце странные образования. Я не сомневаюсь, что это было дело рук ГБ.
И, тем не менее, вечер разрешили. Надо отдать тут должное украинским писателям, членам Союза Писателей, которые дружно поддержали эту идею. Ну и, конечно, бесконечному повторению нами мантры «национальное по форме и социалистическое по содержанию». Но, в конечном счете, эта мантра и сгубила дело. Вечер состоялся, но не только не стал вершиной моей еврейской культурнической деятельности, но стал концом ее. Ничего из своих действительно хороших стихов, даже не обязательно посвященных своему народу, но хотя бы просто лирики, ни один из поэтов, ни старых, ни молодых, не отважился прочесть. Все они читали только «спасибо партии» на идише. Это привело меня к разочарованию в самой возможности возрождения живой еврейской культуры в Союзе и, вообще, в галуте. Я понял, что надо одно из двух: или добровольно окончательно ассимилироваться или ехать в Израиль. И я выбрал последнее.
К этому времени (это был уже 1973 г.) первая группа сионистов, состоящая из 4-х человек во главе с зачинателем борьбы за выезд в Израиль в Украине Амиком (Эмануэлем) Диамантом уже прорвалась и выехала. Амик, также как и я, долго боролся за развитие еврейской культуры в Союзе, но начал он это намного раньше, т. к. в отличие от меня, совершенно ассимилированного с детства, происходил из семьи еврейской интеллигенции (его дядя Арон Кипнис был известный идишистский писатель). Соответственно, он раньше меня разочаровался в возможности возрождения еврейской культуры в Союзе и к тому времени, как я только начал эту деятельность, он уже создал группу из 8 человек, с которой добивался права на выезд. Уезжая, он все свои еврейские культурнические архивы оставил мне.
Борьба группы Амика против КГБ – это блестящая страница истории и, если сам Амик не опишет ее, то, может быть, когда-нибудь я напишу то, что мне известно о ней. Но здесь я пишу другую историю. Скажу только, что вся честь и слава принадлежит первым и я снимаю шапку перед Амиком Диамантом. Все последующие, включая меня, уже знали, что хотя бы в принципе, есть шанс прорваться и еще не факт, что как во время Сталина, как только ты объявишь о своем намерении ехать в Израиль, тебя тут же поставят к стенке в подвале КГБ. Амик и его группа, подавая заявление на выезд, должны были не просто считаться с такой возможностью, они должны были принимать это практически за неизбежность и лишь, как на чудо, надеяться на успех. Конечно, позади было и разоблачение культа личности Сталина, и хрущевская оттепель, но намерение покинуть СССР да еще, чтобы уехать в капстрану, по-прежнему рассматривалось как измена Родине, а таковая считалась самым страшным преступлением.
Всё же надо сказать, что и когда я подавал заявление на выезд, предприятие это было не столь безопасным, как это стало после развала Союза. Да, без суда и следствия уже не только не расстреливали в подвале, но и в тюрьму не сажали, но по суду наших сажали. Ну не на 25 или 10 лет, как при Сталине, самый распространенный срок был 3 года, хотя Щаранскому дали 9, что говорит о том, что не было гарантировано и ограничение 3-я годами. Из тех, кто прорывались вместе со мной, по 3 года отмучились Владимир Кислик, Марк Луцкер, Александр Фельдман, Ким Фридман и др. Меня пришли брать с ордером на арест в день, когда я пересек границу Союза в направлении Израиля, и по ошибке взяли хозяина квартиры, у которого я снимал комнату. Естественно, разобравшись, его выпустили.
Кстати, суд и следствие, которые, как я сказал, теперь были, были лишь проформой, спектаклем. Например, Фельдмана судили «открытым судом» на территории закрытого п/я, на которую никого, там не работающего, не пустили, даже его родителей, а граждан, «свободно пришедших на суд», там изображали комсомольцы и активисты предприятия по разнарядке. Даже о том, где будет суд, ни мы, ни родственники не могли узнать до последней минуты и узнали это не от властей, а от Виктора Некрасова, который по каким-то своим каналам это разнюхал и сообщил нам. И хоть мы немедленно примчались к воротам завода, нас никого туда не пустили.
Дела тоже «шились» хоть не так грубо как во времена сталинских «троек» и «ОСО», но от этого было не легче: кому «шили», тот садился. Судили, кстати, не за намерение выехать в Израиль (приходилось считаться с давлением Запада, требовавшего соблюдения прав человека, и грозившего прекращением поставок передовых технологий, если Союз будет нарушать эти права), а за вымышленные уголовные преступления, сконструированные и разыгранные примерно по таким же сценариям, как в передаче про суд в программе украинского телевидения «1+1». Скажем, если человек работал на заводе, его обвиняли в том, что он украл отвертку, находили какого-нибудь алкаша, над которым висело увольнение за пьянство, и уговаривали его стать «свидетелем», причем обещали за согласие сыграть роль не увольнять. Фельдману сделали «хулиганство» по такому сценарию: идущая ему навстречу «артистка» с тортом в руках специально зацепила его этим тортом, выронила его и завопила «хулиган!» И тут же «двое в штатском» заломили Фельдману руки и поволокли в милицию. Они же выступили в суде «свидетелями». Ну, и т. п.
Впрочем, посадки были не единственным средством, применяемым КГБ против нас, борьба шла, так сказать, по всему полю. Для того, чтобы подать заявление на выезд в ОВИР и чтобы там его приняли к рассмотрению, нужно было собрать огромное количество справок и документов по разным инстанциям, которые тебе под всевозможными предлогами старались их не выдавать. Например, среди этих документов был такой любопытный, как характеристика с места работы. Непонятно было, какая характеристика лучше с точки зрения разрешения на выезд: передовик производства, образцовый семьянин и неизменный участник массовых мероприятий и член всех кружков и добровольных обществ, начиная с «кройки и шитья» и кончая
Осавиохимом (за незнание сути деятельности, которого, говорят, уволили Алана Даллеса) или пьяница, хулиган, разгильдяй и антисоветчик. Похоже, что советская власть одинаково любила всех своих чад; и хороших и плохих, и не хотела выпускать в Израиль ни тех, ни других. Но характеристику всё равно требовала. А как только ты шел в дирекцию за этой характеристикой, тебя тут же увольняли с работы. Точнее не тут же, а сначала устраивали общезаводское (институтское и т.п.) собрание, на котором тебя разбирали, т.е. попросту оплевывали и издевались, как могли. Я, впрочем, этого разбора избежал. Когда я пришел к моему директору за характеристикой, он сказал: «Что Воин, хочешь собрания? Собрания не будет. Подавай заявление на увольнение по собственному желанию, а иначе характеристику не получишь». Он правильно прочел ситуацию. Я таки хотел поупражняться в красноречии на собрании, но директор, очевидно, знал о моем участии в клубе "Петра Запорожца" и моей роли в нашумевшей тогда истории с разбором книги Кочетова, и справедливо полагал, что результат собрания может оказаться не таким, как того требовали «сверху».
Уволенных ни на какую приличную работу не брали. Т. е. указание было не брать вообще ни на какую работу, но по классической советской, а до того еще российской безалаберщине, («строгость российских законов умеряется необязательностью их исполнения») на всякие черные и мало оплачиваемые можно было устроиться. Я, например, после того, как меня уволили из НИИ (отработав 4 года инженером после аспирантуры, я все-таки «пролез» в НИИ кожевно-обувной промышленности, в котором, собственно, и науки не было), устроился работать кочегаром. При устройстве даже в кочегарку надо было представить трудовую книжку, а там у меня было записано «старший научный сотрудник», но кандидатство почему-то не было отмечено. Я сочинил историю, что вот, мол, мне надо делать кандидатскую, а в институте много работы и некогда. А вот в кочегарке де, где работа сутки через трое, у меня будет время! Начальник, конечно, понимал, что это чушь собачья, но он отлично сыграл, что он мне верит. Дело в том, что основной контингент кочегаров были беспробудные пьяницы. На работе они допивались до беспамятства, а котлы либо тухли, либо взрывались. Золотым правилом кочегара было, кстати, подпирать дверь на ночь изнутри ломом, ибо, когда котлы тухли и в домиках, отапливаемых этой кочегаркой, мерзли дети, их отцы, вооруживших кольями, бежали бить кочегара и горе было тому, которого они заставали спящим по пьяни с незапертой дверью. Начальству тоже лучше уж было получить нагоняй за принятие на роботу по недосмотру опального, чем отвечать за взрыв кочегарки с возможными жертвами, за что можно было и в тюрьму попасть.
А вообще за 3 с половиной года от подачи заявления на выезд в Израиль в 1976 г. я работал, кроме кочегара, строителем-шабашником, грузчиком на мебельной фабрике, грузчиком-монтажником в СМУ и тому подобное, всего уже не помню. То же делали многие мои товарищи.
Но материальные проблемы, связанные с работой и зарплатой, были еще не все. Были «топтуны», подслушки, обыски в доме тайные и явные, допросы. Были избиения хулиганами, управляемыми КГБ, и кагебешниками под видом хулиганов. Володе Кислику отбили почки. Мне съездили кастетом по мозжечку, т.е. с намерением убить, но попали чуть выше, что и спасло мне жизнь. Удар был такой силы, что при падении я сбил двух впереди меня идущих товарищей по работе. Пока мы поднимались, нападавшие убежали. Но один из товарищей, который появился у нас на работе в СМУ недавно, и был уголовником после «химии», и который и организовал после работы выпивку и привел нас к месту происшествия, в возбуждении проговорился, что он знает предводителя нападавших. На другой день на работе я прижал его к стенке без свидетелей и выжал таки из него признание, что он организовал это дело по требованию КГБ, у которого он был на крючке. Я передал через наши каналы связи на Запад о происшествии, включая имя наводчика. После этого попыток тюкнуть меня больше не было.
Но, пожалуй, самым страшным и эффективным оружием, применяемым КГБ в борьбе против нас, было психологическое. Они засылали в нашу среду провокаторов и осведомителей и одно время почти парализовали с их помощью нашу деятельность. Сколько мы не конспирировали, они узнавали заранее о каждом планируемом нами шаге и разрушали его своевременно. Мы, например, планировали написать письмо о каком-нибудь безобразии КГБ и предать его на Запад через иностранных туристов, с которыми у нас уже была связь. Назначалось, кто будет писать и кто пойдет передавать, и где и когда. По дороге посланника ловили в переулке переодетые гебисты, избивали и письмо отбирали. От этого в нашей среде развилась страшная подозрительность и шпиономания. Каждый подозревал каждого. У некоторых появились просто шизы на этой почве. Бывали скандалы. В Москве за это один ударил другого ножом. В Ленинграде выбросили одного из окна.
А КГБ усиливало эту атмосферу шпиономании еще тем, что с помощью своих подсадных и другими способами бросало тень подозрения в предательстве то на одного, то на другого активиста. Cкажем, через подсадных или с помощью прослушивания оно узнавало, что мы собираемся передать письмо на Запад в такой-то день, через такого-то посланца таким-то иностранцам. Прежде, чем прервать операцию, они какого-нибудь активиста, который заведомо знал о планируемой операции, вызывали на допрос, держали его какое-то время и выпускали. А затем ловили посланца в переулке, давали ему по печени и отбирали письмо. Тут же у всех возникало подозрение, не раскололся ли активист, которого перед тем вызывали на допрос. Были и более тонкие приемы, иногда такие, что даже вызывали восхищение своей тонкостью.
Меня в период моей активной деятельности гебе изгоняло систематически с любых работ, которые я находил, и из жилья, которое я снимал. Находило оно меня на каждом новом месте в среднем за две недели. Потом какое-то время занимало, прежде чем они придумывали способ изгнания, каждый раз новый, так чтобы я не мог передать на Запад обвинение, что меня преследуют и не дают ни жить, ни работать за то, что подал заявление на выезд, и обосновать его повторяющимся приемом изгнания. Под конец я поселился у моего товарища и соратника по борьбе за выезд Гриши Лебедя и думал, что тут уж они никак не смогут ни поссорить нас, ни запугать квартирохозяина. Нашли-таки ход.
Однажды, когда жена Гриши с маленьким ребенком гуляла возле дома, к ней подошла незнакомая женщина и драматическим шепотом сказала: «У вас живет некий Воин, который говорит, что он кандидат наук. Так вот, никакой он не кандидат наук». Казалась бы, какое имеет значение, кандидат я или не кандидат, если я вместе с её мужем занимаюсь вещами, которые в той действительности считались несравненно более опасными и предосудительными, чем присвоение себе звания кандидата наук. И потом, если бы она не сорвалась с психической резьбы и просто, придя домой, спросила, действительно ли я кандидат, я показал бы ей диплом и тем дело кончилось. Но расчет психологов из гебе оказался поразительно точным. Она, как только вошла, прямо с порога бросилась на пол и забилась в истерике: «Гриша, чтобы этого человека здесь больше не было!» «Ну что я могу сделать?» - сказал Гриша, разводя руками и кивая на ребенка в
коляске. Пришлось, проклиная все на свете, искать новое жилье и переезжать. Но, несмотря на всю грустность моего положения, я не мог не отдать должного точности психологического расчета противника.
В конечном счете, мы все же преодолели этот кризис. Не знаю, как его преодолели в Москве и Ленинграде, но в Киеве решение его придумал я и Кислик. Впредь, если планировалась операция типа отправки письма, на собрании назначался только один ответственный за это. Тот сам планировал операцию, никому об этом не докладывая. Сам выбирал посыльного и наедине договаривался с ним о маршруте и времени. Таким образом, если операция проваливалась, то круг подозреваемых снижался до 2-х и тогда были реальные шансы найти подсадного.
Тут надо заметить, что к тому времени, когда я окунулся с головой в эту деятельность (а сначала после подачи заявления на выезд я был занят 2 года зарабатыванием денег на выплату вперед алиментов), все эти тяготы выпадали на долю уже не каждому желающему ехать, а только активистам борьбы за право выезда. Желающих стало уже много и тех, кто, подав заявку, сидели тихо, как мышки, не участвовали ни в каких демонстрациях и т.п., власти уже не трогали. А потом некоторых даже с работы не выгоняли. Но как только спадала деятельность активистов, власти перекрывали краник и переставали выпускать и тех, кто тихо сидел. Так что как всегда в этой жизни, кто-то боролся, а кто-то на чужом горбу в Рай ехал.
Чем же занимались активисты? У нас было 3 задачи: пропаганда выезда среди евреев, обеспечение желающих вызовами от «родственников" из Израиля и обучение их ивриту и давление на власть, чтобы она не закрывала вновь приподнявшийся «железный занавес». Мы распространяли сионистскую литературу, прежде всего классиков сионизма Герцля, Жаботинского, Ахад Гаама и др. и информационную литературу об Израиле и о том, что там получает новоприбывший. Мы организовали и вели курсы иврита. Мы эффективно решали проблему вызовов. Без вызова от родственников не выпускали. Под большим давлением извне и изнутри Союз согласился на «объединение семей», но просто так предпочтение другой страны «единственному в мире социалистическому» все еще считалось преступлением. Родственники были далеко не у каждого желающего. Кроме того, за долгие годы «железного занавеса», когда наличие «там» родственников грозило статьёй «измена Родине», все связи с родственниками намертво пообрывались. Само собой, мы не разыскивали реальных родственников. Просто по нашим каналам мы передавали фамилию и имя желающего ехать и в Израиле ему находили «дядю» или «тетю», которые высылали ему вызов. Проверить реальность этого родства, ввиду отсутствия дипломатических отношений между Союзом и Израилем, было невозможно.
Но была еще проблема: как мог желающий ехать узнать о нашем существовании, а тем более, как мог он найти нас. Само собой, у нас не было никакого официального центра и мы не могли давать объявлений в газетах об услугах по организации выездов в Израиль с указанием адреса и часов приема. Для того, чтобы люди знали, где нас найти, мы раз в неделю по субботам собирались в определенном месте и стояли там в определенное время несколько часов. И само собой, КГБ старалось этому воспрепятствовать любыми средствами. Просто так лупить, хватать и бросать в «воронок» мирно разговаривающих и никому не мешающих людей, стоящих где-нибудь на площади или в парке, уже не проходило. Ещё со времен Амика, разработавшего многие методы противодействия гебе, мы в ответ приглашали иностранных журналистов, которые индифферентно стояли в стороне от нас, и когда начиналось «экшн», фотографировали его. Затем все это передавалось на Запад, разгорался политический скандал, и гебе вынуждено было от таких грубых методов отказаться. Но они изобретали все новые и новые.
Сначала мы собирались возле синагоги на Подоле. Той самой, где меня когда-то потрясло пение «Кол Нидрей». Но тот же самый раввин, который создал этот прекрасный хор и руководил им, имел одновременно пол ставки в КГБ. Может быть, и не имел, но вынужден был выполнять указания оттуда под угрозой, скажем, что закроют синагогу. Синагога для него была важнее Израиля. Так ли сяк ли он подал жалобу в милицию, что мы мешаем ему и верующим отправлять религиозные потребности. Имея такую жалобу, гебе, а точнее милиция по его указке, в очередной раз таки похватало нас и покидало в воронок и дали каждому по 15 суток с предупреждением, что в следующий раз будет больше. Пришлось менять место дислокации.
Мы стали собираться в Гидропарке недалеко от метро. Здесь гебе избрало другую тактику. К нам подходили «топтуны» и становились по одному у каждого за спиной. Когда мы говорили им, что у нас здесь своя компания и они нам мешают, они говорили, что имеют право стоять, где хотят. Если мы начинали возмущаться, то завязывалась потасовка. То же происходило, если кто-нибудь ииз наших нечаянно делал шаг назад и наступал на ногу стоящему сзади «топтуну». Тут вмешивалась милиция, хватала и пихала всех в «воронок», а потом их отпускали, а нас сажали на 15 суток. В общем, это был нервотреп, но мы упорно продолжали там собираться.
Давление на власть осуществлялось, прежде всего, передачей на Запад информации об избиениях и арестах активистов и других незаконных преследованиях. Кроме того, время от времени устраивались всякие демонстрации с требованием отпустить «народ мой» и другие. Например, ежегодно в день расстрела евреев в Бабьем Яру мы проводили там демонстрации с возложением венков с надписью на иврите. Эту традицию начал Амик Диамант, еще когда не было там никаких официальных церемоний. Потом советская власть, чтобы выбить у нас эту инициативу, поставила там камень с надписью, что здесь будет памятник жертвам Бабьего Яра, и стала проводить в этот день официальные церемонии, а нас старались туда не допускать. Сначала это делалось очень грубо, просто избивали на месте, но Амик привел туда американцев и их фотокорреспонденты засняли избиение. Получился скандал. На следующий год дали Амику с его группой возложить веночки, а когда те двинулись оттуда через лесок, на них напали «хулиганы». Но с Амиком и на этот раз была пара американцев с фотоаппаратами, те стали фотографировать, а «хулиганы», не разобравшись, дали и им по морде. Скандал получился еще больший. Тогда стали прерывать операцию возложения веночков на более ранних этапах. Через подслушку и подставных узнавали, кто будет веночки готовить и доставлять к месту в день события, за ними следили и по дороге отлавливали, давали по печени и веночки отбирали. В 1976 г. изготовление веночков и доставка их к месту было поручено мне и Грише Лебедю. Веночки мы заказали и получили в какой-то похоронной мастерской заранее, но решили домой их не везти, чтобы гебе не отобрало их прямо там или отследив нас по дороге из дому в день события. Решили спрятать их в лесу. Углубившись немного в лес, мы резко развернулись и бросились назад, и засекли-таки топтунов, которые не успели спрятаться. После этого мы пробежали по лесу километров 40, чтобы наверняка оторваться от преследования и спрятали веночки в какой-то яме, закидав ее ветками. В день события мы опять с предосторожностями вошли в лес, нашли веночки, вынесли из леса совсем с другой стороны на шоссе, поймали такси и лихо подкатили на нем прямо к упомянутому камню. Здесь мы были в безопасности, так как хоть переодетых гебе было тьма, но был официоз, были гости откуда-то, иностранные туристы и т. д.
Вышли мы с Гришей из такси с веночками, видим, стоит группа наших, человек 15 с осиротевшим видом. Сообщают мне, что Кислик под домашним арестом, Луцкера и еще кого-то замели на 15 суток. Ладно – говорю, стройтесь, я вас поведу. В тот год гебе применило там еще один прием психологического давления, Кроме переодетых топтунов, появились еще несколько сот в форме из их охранных войск и те образовали живой коридор длиной метров в 150, через который все возлагающие веночки должны были проходить. Якобы, для порядка. Ну, мы прошли через него и возложили. За это, наверное, меня через какое-то время и попотчевали кастетом.
Еще одни пример мероприятий такого рода – это организованная евреями-москвичами, но во всесоюзном, даже в мировом масштабе международная конференция по еврейской истории. В ней согласились участвовать довольно много иностранных историков. Казалось бы, что тут демонстративного и протестного в истории, пусть и еврейского народа? В конце концов, в университетах изучают всемирную историю и о евреях что-то там тоже учат. Но одно дело в рамках всемирной, другое дело отдельно еврейская. Это уже с точки зрения «генеральной линии партии» было «не то». А главное, что организатором то выступил не официоз, а чертовы сионисты. В общем, было дано указание гебе эту конференцию предотвратить. Но не любыми средствами, а деликатненько, чтобы не было международного скандала, ибо внимание к ней «за бугром» уже было привлечено. Гебе применило широкий арсенал средств. Во-первых, многих организаторов и докладчиков, включая меня (я был единственный докладчик из Киева), под это дело выпустили в Израиль до конференции. Выезд - это было для нас «свято» и поэтому все, кому разрешили, уехали, что резко уменьшило число организаторов и участников. Разрешение на выезд под конференцию называлось у нас премией за лучший доклад.
Остальных перед конференцией поарестовывали на 15 суток за хулиганство, а Щаранский за это дело влетел на 9 лет. Так в декабре 1976 г. я покинул Союз и приехал в Израиль.
В заключение этого периода хочу сказать пару слов оценки сионистского движения в Союзе в сравнении с диссидентским. Диссидентское опиралось на огромную часть населения Союза, которое ему сочувствовало. Диссидентскую самиздатовскую литературу распространяли сотни тысяч, если не миллионы людей, которые и диссидентами себя не считали. Диссидентство породило великих духовных вождей, таких как Солженицын и Сахаров и многих ярких, блистательных творческих личностей: Высоцкий, Окуджава, Галич и т. д. Диссидентство произвело, так сказать, глубокую вспашку почвы в российском обществе. Но непосредственной конструктивной цели своей – изменения строя – оно не достигло. Союз развалился отнюдь не усилиями диссидентов. Он сгнил сам собой, и последний толчок ему дали рейгановская политика и реформы Горбачева сверху. И новую Россию после развала Союза возглавили отнюдь не бывшие диссиденты, а вторые вместо первых секретари партии (а иногда и первые с периферии) и, наконец, все то же гебе. Могут сказать, что вначале там реформаторы сделали шорох: Гайдар, Чубайс, Федоров, Шохин, Явлинский. Сделали. Но реформаторы не диссиденты. Другая порода. Часть из них, вроде Федорова, это вообще бывшие секретари, хоть не партии, но комсомола. Они и при Союзе были во власти, пусть и на малых ролях, но вовремя увидели, что старая идеология сошла на нет и надо примкнуть к той, которая в силе и всё равно придет в Союз. И примкнули. И никакой своей идеологии они не изобрели. Да и вся их идеология умещалась в экономику. За душой у них ничего особенного не было. Справедливости ради следует сказать, что некоторые из них, прежде всего Гайдар, искренне верили в эту идеологию и служили ей ни за страх, а за совесть, даже рискуя жизнью. Для других же это был путь, на котором они делали карьеру.
Сионистское движение могло рассчитывать на поддержку только еврейского населения. Но и среди евреев на начальном этапе нас не поддерживал никто, включая близких родственников. Все считали нас изменниками, а родственники и друзья опасались, что им достанется за нас. Луцкера его родители сами сдали в гебе. В дальнейшем, когда мы пробили брешь в «железном занавесе» и начался более-менее безопасный выезд в Израиль, отношение к нам со стороны наших соплеменников изменилось. Но это не значит, что они стали нам активно помогать. Они перестали нас жалеть и охотно пользовались нашей помощью в получении вызовов, информации об Израиле, прежде всего о том, что там дают новоприбывшему, и в изучении иврита. Вот примерчик из моего личного опыта того, каким было на самом деле отношение евреев к нам сионистам.
После того, как я подал заявление на выезд, мои бывшие жены тормознули меня, требуя выплаты алиментов наперед, довольно значительной по тем временам суммы. Одна из них сказала: «А вдруг тебя там убьют». Это в ответ на мое: «Ты же знаешь, за мной не пропадет, буду высылать оттуда». Я попробовал одолжить деньги у богатеньких евреев из числа тех, кому мы помогали с выездом. Такие уже появились (подпольные цеховики и прочие махеры). Желая получить помощь, они откровенно заискивали передо мной и моими товарищами. Но когда речь зашла о деньгах, об одолжении с возвратом в Израиле, тут уж фиг. Один из них достал из кармана массивную золотую зажигалку и спросил меня: «Как, по-твоему, сколько это стоит?» - «Черт его знает» – сказал я. «Да - сказал он скептически – не могу тебе одолжить». Он даже не сказал почему, но я и так понял. Не их махерской породы я был. Как сказано в Библии, взвесил он меня и нашел легким. Он, подлец, верил, и прав оказался, что там, в Израиле их порода, как и здесь, будет материально преуспевать, а идеалисты «хандидаты» и профессора будут в массе мести улицы, что и осуществилось в большинстве, хотя и не во всех случаях. И значит, он своих денежек может обратно не получить.
Диссидентов в абсолютных цифрах сажали больше, чем наших, но в относительных – меньше. А главное, что наши ряды постоянно прореживались выездом в Израиль. Гебе, правда, старалось не выпускать активистов, дабы тем самым принудить их отказаться от борьбы. Но поскольку конечный результат был обратный и протестный потенциал только нарастал, то время от времени гебе отпускало всю активную верхушку из того или иного места, скажем Киева, в надежде, что, лишившись «головки», остальные уймутся. Впрочем, это тоже помогало гебе ненадолго и на месте отрубленной головы вырастала новая.
Сионистское движение, я имею в виду движение 60-х - 70-х годов в Союзе, не выдвинуло из своей среды, не породило ни одного гиганта мысли и духа, которых можно было поставить в ряд с Солженицыным и Сахаровым, и то же самое – блестящих творцов. И, тем не менее, мы своей цели достигли – пробили брешь в «железном занавесе» и по большому счету вывели через него «народ мой». С конца 60-х годов и поныне в Израиль приехало не менее миллиона советских (бывших советских) евреев и еврейское население страны увеличилось с 3,5 миллионов до 5 миллионов - весьма существенная прибавка для маленького Израиля. И хотя многие советские ученые там стали шоферами и дворниками, но лучшие из них внесли весомый вклад в израильскую науку, а мощный приток инженеров, которые, в отличие от ученых, в массе своей нашли свое место в Израиле, обеспечил серьезный рост израильской промышленности и экономики в целом. Как же мы смогли это сделать?
Конечно, тут сыграло роль то, что Союз, включая его карающий меч КГБ и прочие «органы», весьма одряхлел к тому времени. Снаружи это не было заметно и даже наоборот: могучая, как никогда ранее, империя, владычица полу мира, непрерывно расширяющая свое влияние. Да и изнутри практически никто, включая нас, об этом еще не догадывался. Но мы дерзнули проверить эту империю на прочность. Дерзнули практически без надежды на успех, от одного только нежелания принять то, что есть. И выяснилось, что внутри империи все – труха. Никто уже, включая саму партию, а также КГБ и милицию не верил в идею и не служил ей на совесть, только за страх и за блага и привилегии. Насколько всем на все было наплевать, не представляют сегодня многие, которым не довелось, как нам, проверить это на собственном опыте (и поэтому до сих пор жив миф, что Советский Союз мог бы не развалиться, если бы не Горбачев и т. п.). У нас существовала шутка, что если начальнику КГБ в пятницу, в самом конце рабочего дня поступит донесение о том, что готовится теракт или еще что-нибудь в этом роде, он, прочтя его, посмотрит на часы, увидит, что рабочий день уже кончился, сунет его под кипу подобных бумаг и уйдет. И до понедельника он уже забудет о нем. КГБ, конечно, избивало нас и в тюрьму сажало, но делало это исключительно по долгу службы и за зарплату. Никакого зла у них на нас не было, поскольку им было наплевать на все и в том числе на нас и нашу деятельность. А некоторые поумнее (а там, безусловно, попадались умные люди) даже испытывали к нам симпатию, поскольку видели в нас то служение идее, пусть другой, не ихней, которого в их среде уже не было. Дух ушел от них, а в нас он был, и те, в ком заложена от природы потребность в духе, чувствовали это и «велись» на это. Один гебешный следователь, допрашивая одного нашего, ни с того ни с сего проговорил: «Да я был в Суэце, когда израильские танки штурмовали его». И он с восхищением почмокал губами. Как специалист, он знал в этом толк.
Милиция, та зачастую просто саботировала борьбу с нами. На меня был объявлен всесоюзный розыск по линии милиции за то, что не являлся по повесткам в военкомат. Эти повестки на переподготовку были еще одним из способов борьбы с желающими выехать. Чудака призывали на 2 недели без отрыва от производства. Т.е. после работы он должен был переться, скажем, в политех, где в каком-нибудь захудалом подвале ему и таким же, как он, гаврикам показывали, между прочим, плакат с общим видом какой-нибудь ракеты. После этого ему давали секретность и все: 10 лет имелось законное основание не выпускать его – он знал военную тайну. Так вот милиция 2 года до моего выезда искала меня и не могла найти. Вот не можем его найти и все, что делать. И это в то время, когда гебе вело меня столь плотно, что когда я на улице заходил в телефонную будку (домашние телефоны у нас у всех прослушивались), немедленно возле останавливалась машина, из которой велось прослушивание разговора. Но гебе с милицией не общалось. Это было свято. Куда там святость марксистской идеи по сравнению с этим принципом. Гебе ментов презирало как низшую расу. Менты ненавидели гебистов за их заносчивость и за то, что они, менты, делают тяжелую грязную работу, возятся со всякой сволочью невообразимой, да еще и жизнью рискуют за нищенскую зарплату, в то время, как гебисты живут шикарной жизнью и еще по заграницам ездят. И еще изображают, что они со шпионами борются. А какие это шпионы, это обыкновенные евреи, которые, кстати, не устраивают пьяные драки, не поджигают ларьки и уж тем более не стреляют в них, в ментов. Так что если вам нужен этот Воин, то ищите его сами.
Не лучше были отношение гебе с ОВИРом (если считать ОВИР отдельной инстанцией, хотя он, кажется, отделение милиции). Гебе шьет мне дело и выписывает уже ордер на арест, а ОВИР именно на день ареста дает мне разрешение на выезд и визу. Кстати, прощались со мной в ОВИРе просто трогательно. Секретарша чуть не прослезилась и сказала, что в Израиле мне придется туго. А начальник, давая мне разрешение, сказал: «Вот Вам разрешение. Срок 10 дней. Прошу в эти 10 дней ни в каких демонстрациях не участвовать». «Ни за что на свете. - взвился я - Ничего Вам не обещаю». Дело в том, что тогда против наших применяли еще такой приемчик, правда, не в ОВИРе, а в ГБ. Вызывали чудака, активиста и говорили ему: «Вот если Вы месяц не будете ни в чем участвовать, мы Вас выпустим». Многие велись на это, но потом их все равно не выпускали. Я, не разобравшись, и принял это за тот случай. Но полковник, который был лет на 20 старше меня, сказал: «Ты меня не понял, сынок. Я не обещаю тебе разрешения, я уже даю его тебе и только прошу, чтоб до выезда ты не бузил». «Ну, это другое дело, до выезда у меня и времени на это не будет». Действительно, до выезда нужно было проделать столько формальностей, что свои вещички – два чемодана – я начал укладывать только за час до того, как вышел из дома, чтобы успеть к поезду.
Но этот фактор – одряхление Союза – действовал одинаково как для нас, так и для диссидентов. Точно так же и другой фактор, который тоже повлиял на результат, - давление Запада на Союз по поводу прав человека – работал одинаково для них и для нас. Главное отличие состояло в национальном характере. Не блистая выдающимися личностями – духовными вождями или творцами – мы, евреи, продемонстрировали удивительную способность к самоорганизации. Обезглавливали верхушку движения, и тут же вырастала новая, может быть с более серыми личностями, но действовавшая не менее эффективно, чем предыдущая. Я не хвастаюсь этим, ибо это имеет и свою обратную сторону, о чем речь еще впереди. Я просто констатирую факт.
Как раз в момент, когда я вот-вот мог сорваться, я вышел на весьма своеобразную диссидентскую организацию. С диссидентством в широком смысле слова я, конечно, сталкивался и до этого. Очень многие тогда диссидентствовали в этом широком смысле, передавали друг другу запрещенную самиздатовскую литературу и новости, слышанные по «голосам», ругали советскую власть на кухнях друг у друга и изощрялись на её счет в анекдотах. Сверх того я даже осуществил пару индивидуальных действий протеста. Во время чехословацких событий я сварганил
листовку с помощью вырезанных из газет букв и наклеил её на какой-то забор, а во время венгерских событий с помощью ваксы и сапожной щетки на стене какого-то дома (не своего, конечно) написал «Долой КПСС». С позиции нынешнего дня эти действия кажутся детскими, но тогда это было не совсем так. Тем не менее, и серьезной деятельностью эти действия назвать нельзя.
Организация, на которую я вышел, к которой присоединился и вскоре стал одним из руководителей её, было совсем другое дело. Формально это был комсомольский клуб. Назывался он историко-литературный клуб им. Петра Запорожца и географически базировался на клуб «Пищевик» на Подоле. Но форма комсомольского клуба была лишь прикрытием. Это не был клуб,
созданный сверху руководством райкома, завода или того же клуба «Пищевик». Это было добровольное объединение граждан, многие из которых к комсомолу не имели отношения хотя бы по возрасту. Я же вообще никогда не был в комсомоле, но в клубе никто и не подумал поинтересоваться, был ли я в нем когда-либо. Форма комсомольского клуба была выбрана по чисто тактическим соображениям, как наиболее соответствующая тем целям и задачам, которые ставил себе клуб и
выбранному пути их достижения. Стратегической целью не было свержение Советской власти насильственным путем. Надо сказать, что такую задачу в то время, в конце 60-тых не ставил себе практически никто из диссидентов. Задачей было улучшение существующего строя, прежде всего, в сторону его демократизации. Социализм, как таковой, не отвергался, но в качестве идеала, провозглашался демократический социализм, он же социализм «с человеческим лицом». А в качестве способа достижения этой цели организатором и руководителем клуба Ю. Смирным была выдвинута следующая идея. Парадокс советского социализма состоял в том, что все демократические свободы были задекларированы советской конституцией, но на практике не работали. Вот, Смирный и выдвинул идею осуществлять эти свободы на практике и тем самым плавно переводить общество в состояние демократии. Собственно, это - идея чехословацких клубов, ставших ядром так называемой «Пражской весны». Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, с одной стороны, утопичность этой идеи: реализовать вполне демократические свободы, записанные в конституции, при одной правящей партии было невозможно. С другой стороны, деятельность клуба всё равно было полезна и важна, ибо демократия невозможна без того, чтобы народ не пытался и не научился сам, снизу, реализовать эти свободы и бороться за них демократическими же, цивилизованными методами. И, по крайней мере, частичная реализация этих свобод была возможна тогда и зависела от желания и воли этих граждан, от инициативы снизу.
Чем, собственно, мы занимались? Как следует из названия клуба, сферой нашей деятельности была история и культура. В это время – в конце 60-тых гг. уже закончилась хрущовская «оттепель» и многие талантливые поэты, писатели, художники, историки, расцветшие в короткий период её после сталинской «Зимы», оказались в задухе. Их не сажали и не расстреливали, как при Сталине, но их не публиковали, им не давали трибуны для публичного выступления, не устраивали выставок. Причем, это не были открытые антисоветчики. Многие из них вообще были политически нейтральными. Да и те, которые не любили советскую власть, держали свою дулю в кармане. Но они не вписывались в пресловутый социалистический реализм, в партийную линию в истории и т.п. Мы давали им трибуну в нашем клубе. Причем не просто прочитать свои стихи, лекцию по истории или выставить картины, мы устраивали им обсуждения в духе 20-30-тых гг., от которых советское общество изрядно отвыкло. У нас, например, был вечер талантливой, но не печатавшейся поэтессы Лины Ошеровой, лекция интереснейшего, но опального историка М. Ю. Брайчевского. Я лично организовал выставку непризнанных художников, среди которых были Левич, Акопов, Вайнштейн, впоследствии получившие признание не только в Украине, но и за её пределами. На наши мероприятия народ валил валом. За
это и терпела нас директриса клуба «Пищевик» Нина Ивановна Жукова – классический образец советской номенклатуры низшего ранга. В искусстве и в культуре она, естественно, была ни ухом, ни рылом, но своим компартийным нюхом чувствовала нашу идеологическую гниль. Чувствовала, но ухватить и сформулировать не могла. А с другой стороны, ни сама, ни с помощью комсомольских деятелей, назначаемых
сверху, привлечь публику в клуб не могла, поскольку от официальной мертвечины всем уже было тошно. А народ, особенно молодежь, по всей стране спивался, и партия требовала отвлекать его от пьянства культурными мероприятиями. Мы ей как раз и давали план по посещаемости культурных мероприятий.
Кроме Жуковой, были, конечно, над нами и более умные секретари райкома, горкома и т.п. Верхушку клуба и, прежде всего, президента периодически таскали на разборки, и над клубом постоянно висела угроза быть закрытым. Но мы отточили мастерство марксистского начетничества и лихо отбивались цитатами из классиков, из постановлений 20-го и прочих съездов партии. Вот пример перепитий такого рода.
Где-то в начале 70-тых гг. партия начала готовить реставрацию культа Сталина. Сначала частичную, а там кто знает, как получилось бы. Но не получилось, потому что против этого храбро выступила интеллигенция внутри страны и компартии на Западе, особенно итальянская. В качестве пробного шара для проверки, как будет реагировать народ на реставрацию, партия выпустила книгу Кочетова «Чего же ты хочешь». В ней он нагло доказывал, что преступления Сталина были преувеличены, а заслуги принижены, что от разоблачения культа пострадало много невинных людей (от инфарктов), лаял непотребно лучшую советскую интеллигенцию, в частности кинорежиссера Михаила Рома, и даже лягнул итальянскую компартию за недостаточную марксистскую ортодоксальность. Книгу не просто выпустили, но организовали обсуждение ее коллективами трудящихся по всей стране под присмотром партийных бонз. И от имени этих собраний шли в ЦК тонны писем в поддержку книги, дабы потом из этих писем соорудить всенародное одобрение.
У нас в клубе была служба мониторинга культурных событий в городе и наш
информатор-координатор доложил, что такого то числа в Доме Научно-Технической Пропаганды будет городское собрание с обсуждением книги Кочетова. Мы, группа активистов клуба, явились к началу. У входа стояли молодцы с повязками на рукавах и заявили нам, что зал уже полон и больше никого не пускают. Мы выпустили дымовую завесу цитат и демагогии про наш культурный клуб, потом поднажали плечом и прорвались. Зал был действительно довольно таки полон, но не настолько, чтобы не нашлось места ещё и нам. Да и после нас ещё пускали. Очевидно, под видом свободного входа для всех желающих было организовано собрание комсомольских активистов с разных предприятий по разнарядке. Да и в
качестве обсуждения был запланирован спектакль под управлением опытного манипулятора, какого-то секретаря по идеологии. Полагаясь на то, что аудитория вполне послушна и управляема, он уверенно отбубнил свою вступительную речь минут на 20 с рефреном: книга нужная, правильная, там (заведение очей в гору и кивок туда же головой) ее уже одобрили. «А теперь давайте обсуждать, каждому по 5 минут на выступление». Ну, я и выступил первым.
Нес я Кочетова по пунктам, каждый пункт начиная цитатой из классиков или съездов и заканчивая так же. «Маркс писал…А Кочетов пишет…А Никита Сергеевич на 20 съезде сказал…» Сначала ведущий несколько раз вскакивал, норовя прервать меня, открывал рот, но никаких слов из рта не вылетало и он опять садился. Не переть же было против классиков. И вообще, десятилетия идеологического террора и идейной безропотности населения привели к полной атрофированности мозгов и дара речи у партийных бонз. Зачем было напрягаться, когда для деревни и так сойдет. Косноязычность высшего партийного эшелона давно уже стала притчей во-языцех и бесконечно обыгрывалась в анекдотах. Во многих случаях не надо было даже сочинять анекдотов, достаточно было просто цитировать Хрущева или Брежнева. «Социализм – это не колбаса» и т. п. Где уж было ведущему тягаться с новой формацией бойцов идеологического фронта. Он выразительно махнул рукой, мол, черт с ним, закрыл лицо руками и забыл даже остановить меня по регламенту. Я молотил целых полчаса, пока не выговорился.
После этого началось нечто невообразимое. Публика как с цепи сорвалась. Весь отбор комсомольских кадров к тому времени в Союзе превратился в фикцию и никакой корреляции между тем, что было у человека в душе и его комсомольской деятельностью уже не было. И эти выбранные комсомольские активисты, не уловив тонкостей моей техники и решив, что теперь все можно, понесли такую антисоветчину, что у меня мурашки забегали по коже: не повесят ли на меня потом этот антисоветский шабаш. Через некоторое время ведущий очухался и объявил, что собрание окончено и никакой резолюции и письма в ЦК не будет. Но аудитория уже полностью вышла из-под контроля, объявились какие-то народные вожаки, которые призвали остальных не расходиться, а избрать комитет, всех желающих записать и от имени этих желающих послать-таки в ЦК резолюцию собрания по книге Кочетова, понятно какую. Меня извлекли из толпы и сказали, что просят составить и дать им конспект моей речи. Я, естественно, написал конспект и передал его через пару дней комитету, и резолюция, построенная на этом конспекте, за многими подписями таки пошла в ЦК. Из конспекта я затем сделал статью под названием, насколько помню, «Чего же хочет Кочетов» и запустил ее в Самиздат и, уже будучи в Израиле, слышал о ней от приехавших туда позже меня. Это, кстати, была первая в моей жизни статья и она была первой пробой сил, хоть и не в философии, но в области, близкой к ней. Впрочем, слово «философия» у меня еще долго никак не ассоциировалось с моей деятельностью.
Но все это было потом, а на другой день актив нашего клуба явился в «Пищевик», поскольку мы там встречались каждый день после работы. Мы еще не успели подойти ко входу, как на ступеньках появилась Нина Ивановна с грозным видом жены, встречающей своего мужа - пьяницу, задержавшегося в день получки (не хватало только скалки в руке). «Вон отсюда!» - заорала она в верхнем регистре – Чтоб вашей ноги здесь больше не было. Негодяи! Хулиганы! Вы подвели меня под статью!..». Мы развернулись и удалились быстрым шагом, с трудом удерживая желание перейти на бег. Отойдя на приличное расстояние, мы остановились и стали решать, что делать дальше. Решено было, что завтра Смирный идет по секретарям оправдываться, не дожидаясь пока его или нас всех вызовут. Но предварительно договорились встретиться у того же «Пищевика», чтобы я и еще пару аналитиков загрузили Смирного мыслями по предмету, поскольку он книги Кочетова не читал.
Не успели мы еще на другой день собраться все перед тем же «Пищевиком», как на крылечке вновь появилась Нина Ивановна, сияющая на этот раз майским солнышком и, одарив нас самой медовой из своих улыбок, закричала столь радостно, как будто увидела сыновей, вернувшихся невредимыми с войны: «Боже мой, мальчики! Какое недоразумение произошло вчера! Какие вы, оказывается, умные и интеллигентные! Вы можете продолжать все как прежде, я даже разрешаю вам еще чего-то там». И т.д. Мы ушам своим не верили и, похлопав немного глазами, ушли, дабы не развеять сон или не вляпаться в какую-то ловушку, коварно подготовленную нам. Но все оказалось проще.
В то утро вышла газета «Правда», которую никто из нас еще не успел прочесть, но Нина Ивановна по долгу службы уже просмотрела. И в этой «Правде» была статья о книге Кочетова какого-то ранее неизвестного автора. В ней он слегка так по-отечески пожурил Кочетова за то, что тот несколько перегнул и за огрехи стиля. Для советского флюгера, каким была Нина Ивановна, державшего нос всегда по ветру, не имели никакого значения стиль и качество критики. Главное было направление. И ветер сверху дул именно в ту сторону, в которую мы дунули на день раньше. Ну, так разве после этого мы не замечательные, интеллигентные мальчики!
Но все на свете имеет конец, и клуб, постоянно боровшийся за свое существование, чтобы его не закрыли сверху, лопнул как о’генриевский трест изнутри. Смирный развелся со своей женой, которая была активисткой клуба и одним из членов его совета, и женился на другой активистке, также входившей в совет. После этого ему стало как-то неудобно в совете и в клубе и он объявил о его роспуске и создании вместо него некой, как он назвал, «Библиотеки», т.е. по сути философского кружка, ибо в ней, в философии, как он сказал, вся соль. Как видим, не только у меня путь к философии пролег через деятельность в клубе. Правда, для членов «Библиотеки» философия свелась к углубленному изучению марксизма, и ни один из них по-настоящему философом не стал, и довольно скоро они бросили это занятие.
Я в «Библиотеку» не пошел, так как философия как дисциплина меня еще не
привлекала, и я был еще в упоении деятельностью. Подавляющее большинство клубников тоже не пошло в библиотеку, да Смирный туда всех и не звал. Оставшиеся решили продолжить клуб, но им, как поет Высоцкий, «вождя недоставало».
Предложили эту роль мне, но я отказался. Я к тому времени переориентировался на новую идею, национальную, идею возрождения культуры и самосознания своего, т.е. еврейского народа. К Израилю это планируемое возрождение на том этапе не имело никакого отношения, планировалось возрождение в рамках советского общества.
Поворотным пунктом для меня в этом отношении стал момент, когда Смирный организовал в родном клубе «кружок шанувальныкив риднои мовы». Кстати, клуб наш, ставя своей главной целью демократизацию общества, имел и вторую: возрождение украинского национального самосознания и культуры. Мы были связаны с такими видными деятелями украинского национального движения того времени, как Драч, Дзюба, упомянутый Брайчевский и другие, поддерживали весьма популярный в то время в народе, но не признаваемый властями фольклорный украинский ансамбль (забыл название), который пел песни и водил хороводы в
национальных костюмах на склонах Днепра, и т. д. Больше половины членов клуба были украинцы, но и евреев было чуть не половина, а в совете клуба даже больше. Можно сказать: и какое же общественное явление в мире обходится без евреев. Везде наш брат поспеет, независимо от того, сулит ли ему это дивиденды или грозит «секим башка». Украинцы в большинстве говорили по-русски. Вот Смирный и решил исправить это. И, как и следует ожидать, первыми в этот кружок побежали мои соплеменники. Я почувствовал, что это меня задело. Для украинцев это был их родной язык. Мы же – евреи по национальности и, в силу обстоятельств, - русские по культуре, сегодня жили на Украине. Но в рамках многонационального Союза могли оказаться завтра в Узбекистане, а послезавтра в Молдавии. И тогда что, переходить на узбекский, а потом на молдавский? Но где же уважение к себе? Своего языка мы не знали. Чувствовалась в этом какая-то ущербность.
До этого момента мое отношение к моему еврейству было довольно индифферентным и ограничивалось реакцией на антисемитизм. Мой первый язык был украинский, поскольку отца не было, мать была все время занята и со мной возилась только Мотя, которая всю жизнь говорила только по-украински. Потом я понемногу выучил русский и перешел на него. Идиша я не знал, а про иврит даже не слышал. Дома у нас изредка перебрасывались парой фраз на идише мать с бабкой, но это был идиш в стиле «Зэ дэрэвэс пахнэт мит дэм приятный запах». Еще как-то раз мой веселый дядя Яша попытался обучить меня идишу, но дальше «Цыбл –
это цыбуля, а кнобл – это кнобуля» дело не пошло.
Конечно, антисемитизм давал пищу национальным чувствам, но не чувствам национальной гордости, любви к своему народу и т. п., а чувству оскорбленного личного достоинства, чести и т. д. Как я уже сказал, меня персонально бытовой антисемитизм мало доставал: незнакомые не принимали меня за еврея, а в свою среду я всегда был хорошо вписан и не чувствовал никакого отчуждения на этой почве. Но именно потому, что я не похож на еврея, мне чаще, чем выраженным евреям, приходилось слышать оскорбления в адрес моих соплеменников, и в этих ситуациях я чувствовал себя евреем и эти оскорбления задевали мое достоинство. Бывало, что я дрался из-за этого.
Однажды в Сибири, куда я поехал со студенческим строительным отрядом в качестве присоединившегося инженера, это чуть не стоило мне жизни. Во время ночной работы на складе, заброшенном в тайге относительно далеко от поселка, я ударил одного парня за "жидовскую морду", сказанную в адрес совершенно неизвестного мне человека. Нас было там пятеро, и если бы остальные решили порешить меня, закопать где-нибудь подальше и сказать потом, что я отошел по нужде и пропал, неизвестно, что со мной сталось, то это могло бы пройти. Один момент казалось, что дело к этому клонится. Тот, которому я врезал, правда, поднявшись, сказал: «Извини, я не знал, что ты еврей». Зато другой завелся и стал танцевать вокруг меня воинственный танец, выбирая момент для нападения. А третий, якобы для примирения, повис у меня сзади на руках: «Ребята, ну зачем же так». И тогда плясавший кинулся на меня. Но я ударил его ногой в пах и этим экшн исчерпался. Но дело этим отнюдь не кончилось. Утром ребята пожаловались на меня командиру отряда, а тот передал дело в штаб отрядов Нефтьюганска и меня судили товарищеским судом. Суд этот потряс меня гораздо больше, чем сам
инцидент. Мне орали: «Если бы ты меня ударил, я бы тебе горло перегрыз. Я бы тебе яйца вырвал». Я говорил, что, мол, Ленин писал, что за слово «жид» положено бить, а мне на комсомольском то сборище орали «Что ты нам Ленином тычешь. А вот в закарпатской Библии так и написано «жиды»». Правда, потом многие знавшие меня подходили ко мне где-нибудь в стороне и извинялись, говоря, что они - на моей стороне, но что они могут сделать.
Из отряда меня исключили, постановили заработанные деньги мне не выдавать и по возвращению в Киев передать дело в уголовный суд. Я из принципа остался в Нефтеюганске, нашел себе работу на пилораме, заработал нужную мне сумму денег и только потом вернулся в Киев. Приехав, я тоже хотел продолжить дело в суде, но понимая, что в одиночку у меня мало шансов, обратился за помощью к клубникам. Клубники, надо отдать им должное, были единодушно за меня, но, как сказал Смирный, личные тяжбы могут повредить делу клуба, «оставь это, если хочешь быть с нами». Комсомольцы тоже не подали в суд. Ещё до того, как они вернулись, эта история была обсуждена где-то «там наверху» и было решено не делать лишнего шума. Все же в протоколе товарищеского суда было черным по белому написано, что пострадавший сказал «жидовская морда» (он и не думал этого отрицать) и стоять на этой позиции было для партии не с руки.
В общем, эмоции, связанные с моим еврейством, у меня были и достаточно сильные. Поэтому, когда наши еврейцы побежали впереди украинцев записываться к кружок «шанувальныкив риднои мовы», я из принципа организовал в клубе кружок по изучению идиша. Смирный поморщился, но стерпел. А потом пошло и поехало. Я довольно быстро выучил идиш, потом стал изучать еврейскую историю. Прочел впервые Библию. Именно через неё я обнаружил у себя еврейские корни помимо 5-той графы в паспорте. Я и раньше замечал, что более чувствителен к справедливости-несправедливости, причем не только лично ко мне относящейся, чем мои русские и украинские товарищи, но не делал из этого никаких выводов. Теперь я увидел в этом проявление национальных черт характера, идущих от пророков, которые произвели на меня наибольшее впечатление в Библии. (Я даже написал статью о национальном характере евреев с акцентом на этом моменте, которую опубликовал потом по приезде в Израиль.) Позже, существенно позже, в основном уже в Израиле я осознал, что ген справедливости присущ отнюдь не всем евреям и далеко не большинству. Но и поныне я считаю, что в среде моего народа он высоко распространен по сравнению с другими народами (в то время, как ген милосердия - существенно меньше по сравнению с народами, прошедшими через христианство) и именно поэтому евреи давали и дают такой высокий процент участия во всех идеалистических движениях в мире.
После того, как клуб развалился. Я полностью окунулся в еврейскую
культурологическую деятельность. Я создал инициативную группу. Мы организовывали кружки идиша и еврейской истории, причем я сам преподавал историю в них. Мы собирали записи с еврейской музыкой. И тут я вновь, как и при чтении Библии, почувствовал в душе шевеление каких-то затаенных ростков. Хасидская музыка, особенно в исполнении Шломо Карлебаха, фрейлехсы пробуждали во мне какие-то неясные воспоминания, то ли из далекого прошлого в этой жизни (но у нас дома эта музыка никогда не звучала), то ли из предшествующей жизни, в которую я не верил. Я чувствовал, что это мое и это хорошее мое, то, из-за которого к этому своему стоит возвращаться.
И тут надо заметить, что этот возврат к своему далеко не был сплошной радостью. Во-первых, моя любовь к русской культуре, симпатия к русскому народу, тяга к русскоязычной среде отнюдь не прекратилась с углублением в свое, но я невольно обрек себя на отдаление от всего этого. Во-вторых, и в своем я находил не только хорошее, особенно это касалось среды, т.е. самих евреев. Недостаток собственного достоинства проявлялся в моих соплеменниках не только в случае с «кружком шанувальныкив риднои мовы». Об этом качестве в них я подозревал и раньше, но раньше я слишком мало общался с евреями. Теперь это больно ранило и огорчало меня. Но именно это и стало главным доводом, чтобы преодолевать отрицательные эмоции и продолжать деятельность. Я считал, что причина такого состояния моего народа в том, что он ассимилировался, утратил свою собственную культуру и, следовательно, самосознание и уважение к себе. И у меня были основания для такого предположения.
Я помню, как я впервые посетил синагогу на Подоле, кажется, на
Хоревой. До этого я бывал не раз в христианских храмах, в православных и костелах и высоко ценил и архитектуру их, и роспись, и иконы, и музыку. Ценил и как искусство и как проявление высокой духовности, исходящей от них. По сравнению с этими храмами синагога показалась мне убогой и своей архитектурой и внутренним убранством, в котором отсутствовали и иконы, и роспись, и скульптуры. Но еще более атмосферой какой-то прозаичности и приземленности, хотя в тот день был самый большой еврейский праздник Йом Кипур. Было еще далеко до начала службы. Народ, неказистый на вид, шастал по синагоге, ведя крайне прозаичные разговоры довольно громкими голосами. На задних скамьях, занятых стариками, занимались
товарообменом и мелкой торговлей. Мелькали деньги.
Я все же дождался начала службы. И тогда произошло чудо. Замшелые старики, накинув на плечи талесы и надев филактерии, уселись в черное каре посреди зала и их постные лица обрели величие седовласых мужей духа. Все остальные расступились по сторонам зала, выделяя каре, и тогда старики запели «Кол Нидэрей». Такого пения я не слышал больше никогда и нигде, в том числе в синагогах Израиля, где музыка осовременена. В их пении чувствовалась вся история еврейского народа, начиная с Исхода. Жар пустыни исходил от него, и в нем присутствовали и Моисей, и Медный Змий, и все великие пророки, и простые пастухи. Но это не были стенания и плачь, характерные для еврейской музыки более близкого к нам времени. Была мужественная скорбь народа, разговаривающего со своим грозным Богом Яхве и готового и дальше нести бремя, возложенное на него Им. А когда пение закончилось, эти могучие мужи, говорившие почти на равных со своим Богом, на глазах стали опять превращаться в замшелых, жалких стариков.
Вершиной этой моей еврейской культурнической деятельности был вечер еврейской поэзии, который мне удалось организовать в Доме Писателей Украины. На этот период в Союзе и по большей части именно в Украине еще были еврейские поэты, пишущие на идиш, причем идиш для них был родным языком, усвоенном с детства. Часть из них вроде Ривы Балясной были сверстниками моих родителей, детство которых прошло в дореволюционном еврейском местечке, и поэтому их поэзия, чувства выраженные в ней
(в собственно еврейской тематике) были, так сказать, аутентичны, естественны. Но были и так называемые молодые поэты. В то время в Союзе поэты числились молодыми почему-то до 50 не то 55 лет, Почему так – тайна советской бюрократической мысли. Причем это была официальная градация, дававшая этой категории какие-то дополнительные права, скажем при публикации. Не знаю, в какой степени эти молодые – Могилевич, Талалаевский – были сильно укоренены в свой народ, но и у
них, как и у старших были хорошие стихи, которые я со своим знанием идиш уже вполне мог оценить.
Главная проблема была уговорить их участвовать в этом предприятии. Я не мог обращаться к властям с просьбой разрешить этот вечер (да еще в Доме Писателей), не имея предварительного согласия самих поэтов участвовать в нем, а поэты, не зная, как на это отреагирует власть, боялись давать такое согласие. Представители старшего поколения почти все оттянули свою десятку в лагерях при Сталине за «еврейский буржуазный национализм» и теперь боялись своей тени. Тем более, что со времени 30-тых гг. подобных вечеров не было, и именно за подобную деятельность им и навесили буржуазный национализм» во времена их молодости.
Молодые поэты хоть не сидели, но не испытывали ни малейшего желания рисковать отведать этого счастья.
Решающую роль в успехе уговаривания их сыграли две мои помощницы –
очаровательные, молодые, интеллигентные, остроумные девушки. Если уговаривать приходил я сам или в сопровождении мужчин, дело было обречено на провал, сколько бы мы не пели про то, что времена изменились, и про «национальное по форме и социалистическое по содержанию». Уж они то были куда как более, чем мы сейчас, «социалистическими по содержанию», когда сели. Нас выпроваживали как фанатиков - отморозков, которые и себя не жалеют и которые во имя своих бредовых
идей готовы подставить и других. Но когда рядом были две смеющиеся, брызжущие радостью жизни молодые женщины, тень опасности растворялась. Какой может быть риск, когда в деле участвуют такие красотки и умницы?
Надо сказать, что времена действительно изменились и о массовых репрессиях уже не могло быть речи, но до полного вегетарианства властей было еще далеко. Оглядываясь назад, я чувствую, что в отношении поэтов совесть моя чиста – по крайней мере, посадка за участие в этом вечере им не грозила. Другое дело я и мои товарищи. Как раз незадолго до этого вечера умер от повторного инфаркта, случившегося через три месяца после первого, мой друг и соратник по делу, к тому же начавший эту еврейскую деятельность гораздо раньше меня, Алик Роговой. Ему было всего 31 год, и до первого инфаркта у него никаких проблем с сердцем не было. Врачиха, делавшая вскрытие, сказала мне по секрету, что обнаружила в сердце странные образования. Я не сомневаюсь, что это было дело рук ГБ.
И, тем не менее, вечер разрешили. Надо отдать тут должное украинским писателям, членам Союза Писателей, которые дружно поддержали эту идею. Ну и, конечно, бесконечному повторению нами мантры «национальное по форме и социалистическое по содержанию». Но, в конечном счете, эта мантра и сгубила дело. Вечер состоялся, но не только не стал вершиной моей еврейской культурнической деятельности, но стал концом ее. Ничего из своих действительно хороших стихов, даже не обязательно посвященных своему народу, но хотя бы просто лирики, ни один из поэтов, ни старых, ни молодых, не отважился прочесть. Все они читали только «спасибо партии» на идише. Это привело меня к разочарованию в самой возможности возрождения живой еврейской культуры в Союзе и, вообще, в галуте. Я понял, что надо одно из двух: или добровольно окончательно ассимилироваться или ехать в Израиль. И я выбрал последнее.
К этому времени (это был уже 1973 г.) первая группа сионистов, состоящая из 4-х человек во главе с зачинателем борьбы за выезд в Израиль в Украине Амиком (Эмануэлем) Диамантом уже прорвалась и выехала. Амик, также как и я, долго боролся за развитие еврейской культуры в Союзе, но начал он это намного раньше, т. к. в отличие от меня, совершенно ассимилированного с детства, происходил из семьи еврейской интеллигенции (его дядя Арон Кипнис был известный идишистский писатель). Соответственно, он раньше меня разочаровался в возможности возрождения еврейской культуры в Союзе и к тому времени, как я только начал эту деятельность, он уже создал группу из 8 человек, с которой добивался права на выезд. Уезжая, он все свои еврейские культурнические архивы оставил мне.
Борьба группы Амика против КГБ – это блестящая страница истории и, если сам Амик не опишет ее, то, может быть, когда-нибудь я напишу то, что мне известно о ней. Но здесь я пишу другую историю. Скажу только, что вся честь и слава принадлежит первым и я снимаю шапку перед Амиком Диамантом. Все последующие, включая меня, уже знали, что хотя бы в принципе, есть шанс прорваться и еще не факт, что как во время Сталина, как только ты объявишь о своем намерении ехать в Израиль, тебя тут же поставят к стенке в подвале КГБ. Амик и его группа, подавая заявление на выезд, должны были не просто считаться с такой возможностью, они должны были принимать это практически за неизбежность и лишь, как на чудо, надеяться на успех. Конечно, позади было и разоблачение культа личности Сталина, и хрущевская оттепель, но намерение покинуть СССР да еще, чтобы уехать в капстрану, по-прежнему рассматривалось как измена Родине, а таковая считалась самым страшным преступлением.
Всё же надо сказать, что и когда я подавал заявление на выезд, предприятие это было не столь безопасным, как это стало после развала Союза. Да, без суда и следствия уже не только не расстреливали в подвале, но и в тюрьму не сажали, но по суду наших сажали. Ну не на 25 или 10 лет, как при Сталине, самый распространенный срок был 3 года, хотя Щаранскому дали 9, что говорит о том, что не было гарантировано и ограничение 3-я годами. Из тех, кто прорывались вместе со мной, по 3 года отмучились Владимир Кислик, Марк Луцкер, Александр Фельдман, Ким Фридман и др. Меня пришли брать с ордером на арест в день, когда я пересек границу Союза в направлении Израиля, и по ошибке взяли хозяина квартиры, у которого я снимал комнату. Естественно, разобравшись, его выпустили.
Кстати, суд и следствие, которые, как я сказал, теперь были, были лишь проформой, спектаклем. Например, Фельдмана судили «открытым судом» на территории закрытого п/я, на которую никого, там не работающего, не пустили, даже его родителей, а граждан, «свободно пришедших на суд», там изображали комсомольцы и активисты предприятия по разнарядке. Даже о том, где будет суд, ни мы, ни родственники не могли узнать до последней минуты и узнали это не от властей, а от Виктора Некрасова, который по каким-то своим каналам это разнюхал и сообщил нам. И хоть мы немедленно примчались к воротам завода, нас никого туда не пустили.
Дела тоже «шились» хоть не так грубо как во времена сталинских «троек» и «ОСО», но от этого было не легче: кому «шили», тот садился. Судили, кстати, не за намерение выехать в Израиль (приходилось считаться с давлением Запада, требовавшего соблюдения прав человека, и грозившего прекращением поставок передовых технологий, если Союз будет нарушать эти права), а за вымышленные уголовные преступления, сконструированные и разыгранные примерно по таким же сценариям, как в передаче про суд в программе украинского телевидения «1+1». Скажем, если человек работал на заводе, его обвиняли в том, что он украл отвертку, находили какого-нибудь алкаша, над которым висело увольнение за пьянство, и уговаривали его стать «свидетелем», причем обещали за согласие сыграть роль не увольнять. Фельдману сделали «хулиганство» по такому сценарию: идущая ему навстречу «артистка» с тортом в руках специально зацепила его этим тортом, выронила его и завопила «хулиган!» И тут же «двое в штатском» заломили Фельдману руки и поволокли в милицию. Они же выступили в суде «свидетелями». Ну, и т. п.
Впрочем, посадки были не единственным средством, применяемым КГБ против нас, борьба шла, так сказать, по всему полю. Для того, чтобы подать заявление на выезд в ОВИР и чтобы там его приняли к рассмотрению, нужно было собрать огромное количество справок и документов по разным инстанциям, которые тебе под всевозможными предлогами старались их не выдавать. Например, среди этих документов был такой любопытный, как характеристика с места работы. Непонятно было, какая характеристика лучше с точки зрения разрешения на выезд: передовик производства, образцовый семьянин и неизменный участник массовых мероприятий и член всех кружков и добровольных обществ, начиная с «кройки и шитья» и кончая
Осавиохимом (за незнание сути деятельности, которого, говорят, уволили Алана Даллеса) или пьяница, хулиган, разгильдяй и антисоветчик. Похоже, что советская власть одинаково любила всех своих чад; и хороших и плохих, и не хотела выпускать в Израиль ни тех, ни других. Но характеристику всё равно требовала. А как только ты шел в дирекцию за этой характеристикой, тебя тут же увольняли с работы. Точнее не тут же, а сначала устраивали общезаводское (институтское и т.п.) собрание, на котором тебя разбирали, т.е. попросту оплевывали и издевались, как могли. Я, впрочем, этого разбора избежал. Когда я пришел к моему директору за характеристикой, он сказал: «Что Воин, хочешь собрания? Собрания не будет. Подавай заявление на увольнение по собственному желанию, а иначе характеристику не получишь». Он правильно прочел ситуацию. Я таки хотел поупражняться в красноречии на собрании, но директор, очевидно, знал о моем участии в клубе "Петра Запорожца" и моей роли в нашумевшей тогда истории с разбором книги Кочетова, и справедливо полагал, что результат собрания может оказаться не таким, как того требовали «сверху».
Уволенных ни на какую приличную работу не брали. Т. е. указание было не брать вообще ни на какую работу, но по классической советской, а до того еще российской безалаберщине, («строгость российских законов умеряется необязательностью их исполнения») на всякие черные и мало оплачиваемые можно было устроиться. Я, например, после того, как меня уволили из НИИ (отработав 4 года инженером после аспирантуры, я все-таки «пролез» в НИИ кожевно-обувной промышленности, в котором, собственно, и науки не было), устроился работать кочегаром. При устройстве даже в кочегарку надо было представить трудовую книжку, а там у меня было записано «старший научный сотрудник», но кандидатство почему-то не было отмечено. Я сочинил историю, что вот, мол, мне надо делать кандидатскую, а в институте много работы и некогда. А вот в кочегарке де, где работа сутки через трое, у меня будет время! Начальник, конечно, понимал, что это чушь собачья, но он отлично сыграл, что он мне верит. Дело в том, что основной контингент кочегаров были беспробудные пьяницы. На работе они допивались до беспамятства, а котлы либо тухли, либо взрывались. Золотым правилом кочегара было, кстати, подпирать дверь на ночь изнутри ломом, ибо, когда котлы тухли и в домиках, отапливаемых этой кочегаркой, мерзли дети, их отцы, вооруживших кольями, бежали бить кочегара и горе было тому, которого они заставали спящим по пьяни с незапертой дверью. Начальству тоже лучше уж было получить нагоняй за принятие на роботу по недосмотру опального, чем отвечать за взрыв кочегарки с возможными жертвами, за что можно было и в тюрьму попасть.
А вообще за 3 с половиной года от подачи заявления на выезд в Израиль в 1976 г. я работал, кроме кочегара, строителем-шабашником, грузчиком на мебельной фабрике, грузчиком-монтажником в СМУ и тому подобное, всего уже не помню. То же делали многие мои товарищи.
Но материальные проблемы, связанные с работой и зарплатой, были еще не все. Были «топтуны», подслушки, обыски в доме тайные и явные, допросы. Были избиения хулиганами, управляемыми КГБ, и кагебешниками под видом хулиганов. Володе Кислику отбили почки. Мне съездили кастетом по мозжечку, т.е. с намерением убить, но попали чуть выше, что и спасло мне жизнь. Удар был такой силы, что при падении я сбил двух впереди меня идущих товарищей по работе. Пока мы поднимались, нападавшие убежали. Но один из товарищей, который появился у нас на работе в СМУ недавно, и был уголовником после «химии», и который и организовал после работы выпивку и привел нас к месту происшествия, в возбуждении проговорился, что он знает предводителя нападавших. На другой день на работе я прижал его к стенке без свидетелей и выжал таки из него признание, что он организовал это дело по требованию КГБ, у которого он был на крючке. Я передал через наши каналы связи на Запад о происшествии, включая имя наводчика. После этого попыток тюкнуть меня больше не было.
Но, пожалуй, самым страшным и эффективным оружием, применяемым КГБ в борьбе против нас, было психологическое. Они засылали в нашу среду провокаторов и осведомителей и одно время почти парализовали с их помощью нашу деятельность. Сколько мы не конспирировали, они узнавали заранее о каждом планируемом нами шаге и разрушали его своевременно. Мы, например, планировали написать письмо о каком-нибудь безобразии КГБ и предать его на Запад через иностранных туристов, с которыми у нас уже была связь. Назначалось, кто будет писать и кто пойдет передавать, и где и когда. По дороге посланника ловили в переулке переодетые гебисты, избивали и письмо отбирали. От этого в нашей среде развилась страшная подозрительность и шпиономания. Каждый подозревал каждого. У некоторых появились просто шизы на этой почве. Бывали скандалы. В Москве за это один ударил другого ножом. В Ленинграде выбросили одного из окна.
А КГБ усиливало эту атмосферу шпиономании еще тем, что с помощью своих подсадных и другими способами бросало тень подозрения в предательстве то на одного, то на другого активиста. Cкажем, через подсадных или с помощью прослушивания оно узнавало, что мы собираемся передать письмо на Запад в такой-то день, через такого-то посланца таким-то иностранцам. Прежде, чем прервать операцию, они какого-нибудь активиста, который заведомо знал о планируемой операции, вызывали на допрос, держали его какое-то время и выпускали. А затем ловили посланца в переулке, давали ему по печени и отбирали письмо. Тут же у всех возникало подозрение, не раскололся ли активист, которого перед тем вызывали на допрос. Были и более тонкие приемы, иногда такие, что даже вызывали восхищение своей тонкостью.
Меня в период моей активной деятельности гебе изгоняло систематически с любых работ, которые я находил, и из жилья, которое я снимал. Находило оно меня на каждом новом месте в среднем за две недели. Потом какое-то время занимало, прежде чем они придумывали способ изгнания, каждый раз новый, так чтобы я не мог передать на Запад обвинение, что меня преследуют и не дают ни жить, ни работать за то, что подал заявление на выезд, и обосновать его повторяющимся приемом изгнания. Под конец я поселился у моего товарища и соратника по борьбе за выезд Гриши Лебедя и думал, что тут уж они никак не смогут ни поссорить нас, ни запугать квартирохозяина. Нашли-таки ход.
Однажды, когда жена Гриши с маленьким ребенком гуляла возле дома, к ней подошла незнакомая женщина и драматическим шепотом сказала: «У вас живет некий Воин, который говорит, что он кандидат наук. Так вот, никакой он не кандидат наук». Казалась бы, какое имеет значение, кандидат я или не кандидат, если я вместе с её мужем занимаюсь вещами, которые в той действительности считались несравненно более опасными и предосудительными, чем присвоение себе звания кандидата наук. И потом, если бы она не сорвалась с психической резьбы и просто, придя домой, спросила, действительно ли я кандидат, я показал бы ей диплом и тем дело кончилось. Но расчет психологов из гебе оказался поразительно точным. Она, как только вошла, прямо с порога бросилась на пол и забилась в истерике: «Гриша, чтобы этого человека здесь больше не было!» «Ну что я могу сделать?» - сказал Гриша, разводя руками и кивая на ребенка в
коляске. Пришлось, проклиная все на свете, искать новое жилье и переезжать. Но, несмотря на всю грустность моего положения, я не мог не отдать должного точности психологического расчета противника.
В конечном счете, мы все же преодолели этот кризис. Не знаю, как его преодолели в Москве и Ленинграде, но в Киеве решение его придумал я и Кислик. Впредь, если планировалась операция типа отправки письма, на собрании назначался только один ответственный за это. Тот сам планировал операцию, никому об этом не докладывая. Сам выбирал посыльного и наедине договаривался с ним о маршруте и времени. Таким образом, если операция проваливалась, то круг подозреваемых снижался до 2-х и тогда были реальные шансы найти подсадного.
Тут надо заметить, что к тому времени, когда я окунулся с головой в эту деятельность (а сначала после подачи заявления на выезд я был занят 2 года зарабатыванием денег на выплату вперед алиментов), все эти тяготы выпадали на долю уже не каждому желающему ехать, а только активистам борьбы за право выезда. Желающих стало уже много и тех, кто, подав заявку, сидели тихо, как мышки, не участвовали ни в каких демонстрациях и т.п., власти уже не трогали. А потом некоторых даже с работы не выгоняли. Но как только спадала деятельность активистов, власти перекрывали краник и переставали выпускать и тех, кто тихо сидел. Так что как всегда в этой жизни, кто-то боролся, а кто-то на чужом горбу в Рай ехал.
Чем же занимались активисты? У нас было 3 задачи: пропаганда выезда среди евреев, обеспечение желающих вызовами от «родственников" из Израиля и обучение их ивриту и давление на власть, чтобы она не закрывала вновь приподнявшийся «железный занавес». Мы распространяли сионистскую литературу, прежде всего классиков сионизма Герцля, Жаботинского, Ахад Гаама и др. и информационную литературу об Израиле и о том, что там получает новоприбывший. Мы организовали и вели курсы иврита. Мы эффективно решали проблему вызовов. Без вызова от родственников не выпускали. Под большим давлением извне и изнутри Союз согласился на «объединение семей», но просто так предпочтение другой страны «единственному в мире социалистическому» все еще считалось преступлением. Родственники были далеко не у каждого желающего. Кроме того, за долгие годы «железного занавеса», когда наличие «там» родственников грозило статьёй «измена Родине», все связи с родственниками намертво пообрывались. Само собой, мы не разыскивали реальных родственников. Просто по нашим каналам мы передавали фамилию и имя желающего ехать и в Израиле ему находили «дядю» или «тетю», которые высылали ему вызов. Проверить реальность этого родства, ввиду отсутствия дипломатических отношений между Союзом и Израилем, было невозможно.
Но была еще проблема: как мог желающий ехать узнать о нашем существовании, а тем более, как мог он найти нас. Само собой, у нас не было никакого официального центра и мы не могли давать объявлений в газетах об услугах по организации выездов в Израиль с указанием адреса и часов приема. Для того, чтобы люди знали, где нас найти, мы раз в неделю по субботам собирались в определенном месте и стояли там в определенное время несколько часов. И само собой, КГБ старалось этому воспрепятствовать любыми средствами. Просто так лупить, хватать и бросать в «воронок» мирно разговаривающих и никому не мешающих людей, стоящих где-нибудь на площади или в парке, уже не проходило. Ещё со времен Амика, разработавшего многие методы противодействия гебе, мы в ответ приглашали иностранных журналистов, которые индифферентно стояли в стороне от нас, и когда начиналось «экшн», фотографировали его. Затем все это передавалось на Запад, разгорался политический скандал, и гебе вынуждено было от таких грубых методов отказаться. Но они изобретали все новые и новые.
Сначала мы собирались возле синагоги на Подоле. Той самой, где меня когда-то потрясло пение «Кол Нидрей». Но тот же самый раввин, который создал этот прекрасный хор и руководил им, имел одновременно пол ставки в КГБ. Может быть, и не имел, но вынужден был выполнять указания оттуда под угрозой, скажем, что закроют синагогу. Синагога для него была важнее Израиля. Так ли сяк ли он подал жалобу в милицию, что мы мешаем ему и верующим отправлять религиозные потребности. Имея такую жалобу, гебе, а точнее милиция по его указке, в очередной раз таки похватало нас и покидало в воронок и дали каждому по 15 суток с предупреждением, что в следующий раз будет больше. Пришлось менять место дислокации.
Мы стали собираться в Гидропарке недалеко от метро. Здесь гебе избрало другую тактику. К нам подходили «топтуны» и становились по одному у каждого за спиной. Когда мы говорили им, что у нас здесь своя компания и они нам мешают, они говорили, что имеют право стоять, где хотят. Если мы начинали возмущаться, то завязывалась потасовка. То же происходило, если кто-нибудь ииз наших нечаянно делал шаг назад и наступал на ногу стоящему сзади «топтуну». Тут вмешивалась милиция, хватала и пихала всех в «воронок», а потом их отпускали, а нас сажали на 15 суток. В общем, это был нервотреп, но мы упорно продолжали там собираться.
Давление на власть осуществлялось, прежде всего, передачей на Запад информации об избиениях и арестах активистов и других незаконных преследованиях. Кроме того, время от времени устраивались всякие демонстрации с требованием отпустить «народ мой» и другие. Например, ежегодно в день расстрела евреев в Бабьем Яру мы проводили там демонстрации с возложением венков с надписью на иврите. Эту традицию начал Амик Диамант, еще когда не было там никаких официальных церемоний. Потом советская власть, чтобы выбить у нас эту инициативу, поставила там камень с надписью, что здесь будет памятник жертвам Бабьего Яра, и стала проводить в этот день официальные церемонии, а нас старались туда не допускать. Сначала это делалось очень грубо, просто избивали на месте, но Амик привел туда американцев и их фотокорреспонденты засняли избиение. Получился скандал. На следующий год дали Амику с его группой возложить веночки, а когда те двинулись оттуда через лесок, на них напали «хулиганы». Но с Амиком и на этот раз была пара американцев с фотоаппаратами, те стали фотографировать, а «хулиганы», не разобравшись, дали и им по морде. Скандал получился еще больший. Тогда стали прерывать операцию возложения веночков на более ранних этапах. Через подслушку и подставных узнавали, кто будет веночки готовить и доставлять к месту в день события, за ними следили и по дороге отлавливали, давали по печени и веночки отбирали. В 1976 г. изготовление веночков и доставка их к месту было поручено мне и Грише Лебедю. Веночки мы заказали и получили в какой-то похоронной мастерской заранее, но решили домой их не везти, чтобы гебе не отобрало их прямо там или отследив нас по дороге из дому в день события. Решили спрятать их в лесу. Углубившись немного в лес, мы резко развернулись и бросились назад, и засекли-таки топтунов, которые не успели спрятаться. После этого мы пробежали по лесу километров 40, чтобы наверняка оторваться от преследования и спрятали веночки в какой-то яме, закидав ее ветками. В день события мы опять с предосторожностями вошли в лес, нашли веночки, вынесли из леса совсем с другой стороны на шоссе, поймали такси и лихо подкатили на нем прямо к упомянутому камню. Здесь мы были в безопасности, так как хоть переодетых гебе было тьма, но был официоз, были гости откуда-то, иностранные туристы и т. д.
Вышли мы с Гришей из такси с веночками, видим, стоит группа наших, человек 15 с осиротевшим видом. Сообщают мне, что Кислик под домашним арестом, Луцкера и еще кого-то замели на 15 суток. Ладно – говорю, стройтесь, я вас поведу. В тот год гебе применило там еще один прием психологического давления, Кроме переодетых топтунов, появились еще несколько сот в форме из их охранных войск и те образовали живой коридор длиной метров в 150, через который все возлагающие веночки должны были проходить. Якобы, для порядка. Ну, мы прошли через него и возложили. За это, наверное, меня через какое-то время и попотчевали кастетом.
Еще одни пример мероприятий такого рода – это организованная евреями-москвичами, но во всесоюзном, даже в мировом масштабе международная конференция по еврейской истории. В ней согласились участвовать довольно много иностранных историков. Казалось бы, что тут демонстративного и протестного в истории, пусть и еврейского народа? В конце концов, в университетах изучают всемирную историю и о евреях что-то там тоже учат. Но одно дело в рамках всемирной, другое дело отдельно еврейская. Это уже с точки зрения «генеральной линии партии» было «не то». А главное, что организатором то выступил не официоз, а чертовы сионисты. В общем, было дано указание гебе эту конференцию предотвратить. Но не любыми средствами, а деликатненько, чтобы не было международного скандала, ибо внимание к ней «за бугром» уже было привлечено. Гебе применило широкий арсенал средств. Во-первых, многих организаторов и докладчиков, включая меня (я был единственный докладчик из Киева), под это дело выпустили в Израиль до конференции. Выезд - это было для нас «свято» и поэтому все, кому разрешили, уехали, что резко уменьшило число организаторов и участников. Разрешение на выезд под конференцию называлось у нас премией за лучший доклад.
Остальных перед конференцией поарестовывали на 15 суток за хулиганство, а Щаранский за это дело влетел на 9 лет. Так в декабре 1976 г. я покинул Союз и приехал в Израиль.
В заключение этого периода хочу сказать пару слов оценки сионистского движения в Союзе в сравнении с диссидентским. Диссидентское опиралось на огромную часть населения Союза, которое ему сочувствовало. Диссидентскую самиздатовскую литературу распространяли сотни тысяч, если не миллионы людей, которые и диссидентами себя не считали. Диссидентство породило великих духовных вождей, таких как Солженицын и Сахаров и многих ярких, блистательных творческих личностей: Высоцкий, Окуджава, Галич и т. д. Диссидентство произвело, так сказать, глубокую вспашку почвы в российском обществе. Но непосредственной конструктивной цели своей – изменения строя – оно не достигло. Союз развалился отнюдь не усилиями диссидентов. Он сгнил сам собой, и последний толчок ему дали рейгановская политика и реформы Горбачева сверху. И новую Россию после развала Союза возглавили отнюдь не бывшие диссиденты, а вторые вместо первых секретари партии (а иногда и первые с периферии) и, наконец, все то же гебе. Могут сказать, что вначале там реформаторы сделали шорох: Гайдар, Чубайс, Федоров, Шохин, Явлинский. Сделали. Но реформаторы не диссиденты. Другая порода. Часть из них, вроде Федорова, это вообще бывшие секретари, хоть не партии, но комсомола. Они и при Союзе были во власти, пусть и на малых ролях, но вовремя увидели, что старая идеология сошла на нет и надо примкнуть к той, которая в силе и всё равно придет в Союз. И примкнули. И никакой своей идеологии они не изобрели. Да и вся их идеология умещалась в экономику. За душой у них ничего особенного не было. Справедливости ради следует сказать, что некоторые из них, прежде всего Гайдар, искренне верили в эту идеологию и служили ей ни за страх, а за совесть, даже рискуя жизнью. Для других же это был путь, на котором они делали карьеру.
Сионистское движение могло рассчитывать на поддержку только еврейского населения. Но и среди евреев на начальном этапе нас не поддерживал никто, включая близких родственников. Все считали нас изменниками, а родственники и друзья опасались, что им достанется за нас. Луцкера его родители сами сдали в гебе. В дальнейшем, когда мы пробили брешь в «железном занавесе» и начался более-менее безопасный выезд в Израиль, отношение к нам со стороны наших соплеменников изменилось. Но это не значит, что они стали нам активно помогать. Они перестали нас жалеть и охотно пользовались нашей помощью в получении вызовов, информации об Израиле, прежде всего о том, что там дают новоприбывшему, и в изучении иврита. Вот примерчик из моего личного опыта того, каким было на самом деле отношение евреев к нам сионистам.
После того, как я подал заявление на выезд, мои бывшие жены тормознули меня, требуя выплаты алиментов наперед, довольно значительной по тем временам суммы. Одна из них сказала: «А вдруг тебя там убьют». Это в ответ на мое: «Ты же знаешь, за мной не пропадет, буду высылать оттуда». Я попробовал одолжить деньги у богатеньких евреев из числа тех, кому мы помогали с выездом. Такие уже появились (подпольные цеховики и прочие махеры). Желая получить помощь, они откровенно заискивали передо мной и моими товарищами. Но когда речь зашла о деньгах, об одолжении с возвратом в Израиле, тут уж фиг. Один из них достал из кармана массивную золотую зажигалку и спросил меня: «Как, по-твоему, сколько это стоит?» - «Черт его знает» – сказал я. «Да - сказал он скептически – не могу тебе одолжить». Он даже не сказал почему, но я и так понял. Не их махерской породы я был. Как сказано в Библии, взвесил он меня и нашел легким. Он, подлец, верил, и прав оказался, что там, в Израиле их порода, как и здесь, будет материально преуспевать, а идеалисты «хандидаты» и профессора будут в массе мести улицы, что и осуществилось в большинстве, хотя и не во всех случаях. И значит, он своих денежек может обратно не получить.
Диссидентов в абсолютных цифрах сажали больше, чем наших, но в относительных – меньше. А главное, что наши ряды постоянно прореживались выездом в Израиль. Гебе, правда, старалось не выпускать активистов, дабы тем самым принудить их отказаться от борьбы. Но поскольку конечный результат был обратный и протестный потенциал только нарастал, то время от времени гебе отпускало всю активную верхушку из того или иного места, скажем Киева, в надежде, что, лишившись «головки», остальные уймутся. Впрочем, это тоже помогало гебе ненадолго и на месте отрубленной головы вырастала новая.
Сионистское движение, я имею в виду движение 60-х - 70-х годов в Союзе, не выдвинуло из своей среды, не породило ни одного гиганта мысли и духа, которых можно было поставить в ряд с Солженицыным и Сахаровым, и то же самое – блестящих творцов. И, тем не менее, мы своей цели достигли – пробили брешь в «железном занавесе» и по большому счету вывели через него «народ мой». С конца 60-х годов и поныне в Израиль приехало не менее миллиона советских (бывших советских) евреев и еврейское население страны увеличилось с 3,5 миллионов до 5 миллионов - весьма существенная прибавка для маленького Израиля. И хотя многие советские ученые там стали шоферами и дворниками, но лучшие из них внесли весомый вклад в израильскую науку, а мощный приток инженеров, которые, в отличие от ученых, в массе своей нашли свое место в Израиле, обеспечил серьезный рост израильской промышленности и экономики в целом. Как же мы смогли это сделать?
Конечно, тут сыграло роль то, что Союз, включая его карающий меч КГБ и прочие «органы», весьма одряхлел к тому времени. Снаружи это не было заметно и даже наоборот: могучая, как никогда ранее, империя, владычица полу мира, непрерывно расширяющая свое влияние. Да и изнутри практически никто, включая нас, об этом еще не догадывался. Но мы дерзнули проверить эту империю на прочность. Дерзнули практически без надежды на успех, от одного только нежелания принять то, что есть. И выяснилось, что внутри империи все – труха. Никто уже, включая саму партию, а также КГБ и милицию не верил в идею и не служил ей на совесть, только за страх и за блага и привилегии. Насколько всем на все было наплевать, не представляют сегодня многие, которым не довелось, как нам, проверить это на собственном опыте (и поэтому до сих пор жив миф, что Советский Союз мог бы не развалиться, если бы не Горбачев и т. п.). У нас существовала шутка, что если начальнику КГБ в пятницу, в самом конце рабочего дня поступит донесение о том, что готовится теракт или еще что-нибудь в этом роде, он, прочтя его, посмотрит на часы, увидит, что рабочий день уже кончился, сунет его под кипу подобных бумаг и уйдет. И до понедельника он уже забудет о нем. КГБ, конечно, избивало нас и в тюрьму сажало, но делало это исключительно по долгу службы и за зарплату. Никакого зла у них на нас не было, поскольку им было наплевать на все и в том числе на нас и нашу деятельность. А некоторые поумнее (а там, безусловно, попадались умные люди) даже испытывали к нам симпатию, поскольку видели в нас то служение идее, пусть другой, не ихней, которого в их среде уже не было. Дух ушел от них, а в нас он был, и те, в ком заложена от природы потребность в духе, чувствовали это и «велись» на это. Один гебешный следователь, допрашивая одного нашего, ни с того ни с сего проговорил: «Да я был в Суэце, когда израильские танки штурмовали его». И он с восхищением почмокал губами. Как специалист, он знал в этом толк.
Милиция, та зачастую просто саботировала борьбу с нами. На меня был объявлен всесоюзный розыск по линии милиции за то, что не являлся по повесткам в военкомат. Эти повестки на переподготовку были еще одним из способов борьбы с желающими выехать. Чудака призывали на 2 недели без отрыва от производства. Т.е. после работы он должен был переться, скажем, в политех, где в каком-нибудь захудалом подвале ему и таким же, как он, гаврикам показывали, между прочим, плакат с общим видом какой-нибудь ракеты. После этого ему давали секретность и все: 10 лет имелось законное основание не выпускать его – он знал военную тайну. Так вот милиция 2 года до моего выезда искала меня и не могла найти. Вот не можем его найти и все, что делать. И это в то время, когда гебе вело меня столь плотно, что когда я на улице заходил в телефонную будку (домашние телефоны у нас у всех прослушивались), немедленно возле останавливалась машина, из которой велось прослушивание разговора. Но гебе с милицией не общалось. Это было свято. Куда там святость марксистской идеи по сравнению с этим принципом. Гебе ментов презирало как низшую расу. Менты ненавидели гебистов за их заносчивость и за то, что они, менты, делают тяжелую грязную работу, возятся со всякой сволочью невообразимой, да еще и жизнью рискуют за нищенскую зарплату, в то время, как гебисты живут шикарной жизнью и еще по заграницам ездят. И еще изображают, что они со шпионами борются. А какие это шпионы, это обыкновенные евреи, которые, кстати, не устраивают пьяные драки, не поджигают ларьки и уж тем более не стреляют в них, в ментов. Так что если вам нужен этот Воин, то ищите его сами.
Не лучше были отношение гебе с ОВИРом (если считать ОВИР отдельной инстанцией, хотя он, кажется, отделение милиции). Гебе шьет мне дело и выписывает уже ордер на арест, а ОВИР именно на день ареста дает мне разрешение на выезд и визу. Кстати, прощались со мной в ОВИРе просто трогательно. Секретарша чуть не прослезилась и сказала, что в Израиле мне придется туго. А начальник, давая мне разрешение, сказал: «Вот Вам разрешение. Срок 10 дней. Прошу в эти 10 дней ни в каких демонстрациях не участвовать». «Ни за что на свете. - взвился я - Ничего Вам не обещаю». Дело в том, что тогда против наших применяли еще такой приемчик, правда, не в ОВИРе, а в ГБ. Вызывали чудака, активиста и говорили ему: «Вот если Вы месяц не будете ни в чем участвовать, мы Вас выпустим». Многие велись на это, но потом их все равно не выпускали. Я, не разобравшись, и принял это за тот случай. Но полковник, который был лет на 20 старше меня, сказал: «Ты меня не понял, сынок. Я не обещаю тебе разрешения, я уже даю его тебе и только прошу, чтоб до выезда ты не бузил». «Ну, это другое дело, до выезда у меня и времени на это не будет». Действительно, до выезда нужно было проделать столько формальностей, что свои вещички – два чемодана – я начал укладывать только за час до того, как вышел из дома, чтобы успеть к поезду.
Но этот фактор – одряхление Союза – действовал одинаково как для нас, так и для диссидентов. Точно так же и другой фактор, который тоже повлиял на результат, - давление Запада на Союз по поводу прав человека – работал одинаково для них и для нас. Главное отличие состояло в национальном характере. Не блистая выдающимися личностями – духовными вождями или творцами – мы, евреи, продемонстрировали удивительную способность к самоорганизации. Обезглавливали верхушку движения, и тут же вырастала новая, может быть с более серыми личностями, но действовавшая не менее эффективно, чем предыдущая. Я не хвастаюсь этим, ибо это имеет и свою обратную сторону, о чем речь еще впереди. Я просто констатирую факт.
Обсуждения Философия и действительность