Фантастика. Талант

“Эмиль Вилар понимает мир, как мало кто из поэтов, — гласила рецензия. — К сожалению, мир нико-гда не поймет Вилара. Талант поэта слишком велик”.

Прочтя рецензию впервые, Вилар покраснел; в глубине души он сознавал ее справедливость, но не смел признаться в этом себе и отверг чужой приговор.

Он старался быть понятым. И писал, добиваясь понимания, еще двадцать лет. Но в конце концов признал правоту неизвестного рецензента — и навсегда покинул Землю.

Оторвав взгляд от газетной вырезки, Вилар осмотрел ландшафт своей новой планеты. Выбрал он ее на-обум из толстого каталога в библиотеке. Ему было все равно где жить — лишь бы не на Земле.

— Ригель Семь, — громко произнес Вилар. Так называлась планета, на которую он прилетел. Непривыч-ное словосочетание, представляющее звучную стопу анапеста, ласкало слух.

Теперь, по прибытии на место, он слегка жалел, что выбрал терраформированную планету. Требования его с самого начала были четко определены: жить на планете, как можно более похожей на Землю и как можно более удаленной от Земли, где в безвестности и покое он мог бы творить без помех, где никто не будет досаж-дать непониманием его стихов, язвить по поводу возведения башни из слоновой кости или упрекать в худож-нической безответственности и осыпать другими, уже слышанными обвинениями, потому что он твердо решил писать для себя и только для себя.

Земля не понимала его. Земле хотелось, чтобы он был стихоплетом, а не поэтом — и потому Эмиль Ви-лар без сожаления покинул Землю. Новым домом он избрал терраформированную планету. Но, увидев отлогие склоны зеленых холмов, привычные белые облака в нежно-голубом небе, понял, что совершил одну из редких ошибок. “Насколько мое воображение стало бы богаче, — грустно думал он, — выбери я чуждую планету, еще не превращенную в копию Земли. Здесь то же небо, те же облачка, что и на Земле; только солнце другое”.

Что ж, раз прилетел сюда, тут и оставаться. Вилар аккуратно сложил вырезку и сунул в бумажник. Ри-гель Семь ничуть не хуже любой другой планеты, а любая другая — лучше Земли.

На Земле в бюро путешествий робот с ухмылкой на зеркальном лице сказал ему, что он первый эмигрант на Ригель Семь за восемьсот с лишним лет. И это тоже было ему на руку.

Планету более тысячи лет назад заселили шестнадцать семей богатых землян; они совместно приобрели ее в частное владение. В условиях продажи, разумеется, оговаривалось, что планета будет открыта для всех эмигрантов, но риска тут никакого не было. Небо полно звезд, у каждой звезды скопление планет. Кто полетит за пятьсот парсеков на Ригель Семь, когда Сириус, Вега, Процион и созвездие Центавра манят к себе всего не-сколькими парсеками от Земли?

В свои пятьдесят лет Вилар скопил около пяти тысяч долларов. Их не хватало даже на оплату перелета; недостающую сумму собрали друзья.

Их было шестеро, которые верили в Эмиля Вилара. Они противились его отлету, но когда убедились, что решение друга твердо, стали помогать. Они внесли недостающую тысячу, чтобы отправить его в путь, и учре-дили траст-фонд, обеспечивающий ему ежемесячные денежные переводы до конца жизни.

Вилар вдохнул полной грудью. На терраформированном Ригеле Семь не было вони и грязи земных горо-дов. Воздух здесь свеж и чист. Глянув на свою тень, далеко простершуюся по траве, он улыбнулся.

Впервые на своей памяти Вилар был счастлив.
Космопорт Ригеля Семь находился на краю широкого поля, уходящего зеленым ковром к склону холма. На холме белел дом с куполом. С холма по бурой вьющейся тропе кто-то спускался.

Вилар подхватил свой небольшой чемодан и поспешил навстречу. Человек поджидал его на середине пу-ти. Он был рослый, загорелый, голый до пояса, с крепкой, рельефной мускулатурой груди и рук. Вилар внезап-но застеснялся своей коренастой фигуры.

— Вы, наверно, и есть эмигрант?

— Эмиль Вилар. Только что с корабля.
— Знаю, — ответил рослый парень, приветливо улыбаясь. Мы видели, как корабль садился. Для нас это целое событие. Сюда, знаете ли, прилетают не так уж часто.

— Я так и думал, — сдержанно сказал Вилар. — Ну что ж, особо докучать вам не стану. Почти все время я провожу в одиночестве.

— Мы приготовили для вас жилье. Кстати, моя фамилия Карпентер — Мелбурн Хедли Карпентер. Пой-демте, я провожу вас к вашему домику, ну а потом ждем в гости. Расскажем вам, как здесь идут дела.

— Дела? Но… Я не собираюсь заниматься никакой общественной дея…

Вилар осекся, нахмурился и потряс головой — ни к чему было начинать с декларации принципов.

— Не обращайте внимания, — сказал он. — Пойдемте к моему жилищу.

Карпентер повел его по тропке к подножию холма, там стоял небольшой домик, окна его глядели на гро-мадный дом с куполом.

— Идеально, — сказал Вилар. Именно таким он и представлял свое жилище на этой планете.

— До скорого, — Карпентер приветливо помахал рукой и ушел. Вилар положил пальцы на открыватель двери, разомкнул фотонный контур и вошел в домик.

Одна книжная полка, одна кровать, один чулан, один письменный стол, один шкаф для одежды.

Идеально.
Свой единственный чемодан Вилар распаковал быстро. Улетая с Земли, он не испытывал мук расстава-ния с собственностью; ему удалось взять все пожитки и легко уложиться в пятидесятифунтовую норму субкос-мического лайнера.

Сперва появились книги, их было всего восемь. Тонкий в синей обложке сборник стихотворений Эмиля Вилара (Лондон, 2643 г., 61 стр.). Затем “Кантос” Паунда, полные сто восемь. Затем Библия короля Иакова, “По направлению к Свану”, полный Йетс, “Об историческом анализе” Дэвиса, пьесы Сирил Турнье и “Греческая антология”. Вот и все, что хранил Вилар из прочитанного за всю жизнь, последнюю книгу — единственный том Пруста — он приобрел шестнадцать лет назад. И с тех пор считал свою библиотеку полной.

Затем последовал его скудный гардероб, одежду с привычной методичностью он развесил в чулане и шкафу. Потом разложил белье и прочие домашние принадлежности. Затем тонкий конверт со стихами, напи-санными после 2643 года. Они все были неопубликованными, и их почти никто не читал.

Те стихотворения, что почему-то не попали в сборник и были прочитаны его немногочисленными друзь-ями, Вилар считал запятнанными, хотя и хранил. Каждое, казалось, было осквернено бездарными коммента-риями.

— Прекрасная вещь, Эмиль, — но не слишком ли длинновата?

— Необыкновенная образность — только непонятно, к чему в одиннадцатой строке упоминается Дидо-на.

— Прекрасно, однако…
— Великолепно, но…
Или же:
— Никудышная вещь, Эмиль, но у меня есть идея, как ее улучшить. Почему бы не…

Он терпеливо выслушивал всех, с достоинством переносил их часто противоречивые критические оцен-ки и наконец покинул Землю. Решение лететь на Ригель Семь далось без труда; другого пути не было.

Останься он на Земле — до конца дней пришлось бы жить постоянно осажденным поклонниками, быть центром доброжелательного круга тех, кто хотел быть причастным к его дару, но не подозревал о мучениях, причиняемых обладателю этого дара.

“Забудь их, Эмиль”, — сурово приказал он себе. Вынул бумагу две стопки, столько, сколько потребуется до конца жизни. Ручку. Блокнот.

Потом огляделся. Все на своих местах. Комната в полном порядке.

Вилар сел за стол и потянулся к полке с книгами. Рука задержалась на миг на собственной маленькой книжке, невольно дрогнула и двинулась дальше. Он взял Йетса, потом передумал и поставил назад. В памяти всплыли строки Элиота, которого Эмиль давно знал наизусть и потому не стал брать с собой:

…Разве паук перестанет
Плести паутину? Может ли долгоносик
Не причинять вреда? Де Байаш, миссис Кэммел,
Фреска —
Раздробленные атомы в вихре за кругом
дрожащей
Большой Медведицы. Чайка летит против ветра
В теснинах Бель-Иля, торопится к мысу Горн,
Белые перья со снегом Мексиканский залив
зовет;

Я старик, которого гонят пассаты
В сонный угол. Жители дома
Мысли сухого мозга во время засухи .
Почти всю ночь Вилар работал над фантазией, навеянной первыми строками “Трагедии мстителя”. К рассвету он поднялся, разорвал лист и выбросил из головы все, что писал. Потом вышел на крошечное крылеч-ко поглядеть, как громадное солнце неторопливо всходит над горизонтом Ригеля Семь.

Вскоре после восхода появился Мелбурн Хедли Карпентер.

— Как вам спалось?
Помятый, с покрасневшими глазами Вилар кивнул.
— Превосходно.
— Рад слышать. Может, теперь заглянете к нам? Отец хочет познакомиться с вами, да и все остальные тоже.

Вилар с подозрением нахмурился.

— С какой стати?
— Обычная любознательность. Видите ли, вы здесь единственный, кто не принадлежит ни к одной из семей.

— Знаю, — с облегчением сказал Вилар. — Стало быть, вы никогда не слышали обо мне?

Карпентер пожал плечами.
— Откуда? Вам же известно, как замкнуто мы здесь живем.

— В самом деле.
Итак, главное беспокойство позади — он, как и надеялся, здесь совершенно не известен. Есть возмож-ность начать все заново. Мозг старика не сух, здесь, в этом сонном углу, можно достичь величайших высот, не привлекая внимания, столь губительного для художника.

Он пошел вслед за рослым юношей вверх по холму. Очертания дома были четкими и простыми; на свой дилетантский вкус Вилар вполне одобрил архитектуру. В ней не было фальши нынешней земной псевдоархаи-ки.

В просторном центральном холле стоял огромный стол, за столом сидело по меньшей мере пятьдесят че-ловек. Высокий мужчина — очень похожий на Мелбурна Хедли Карпентера, но гораздо старше — седовласый, чуть сутулый, поднялся со своего места во главе стола.

— Вы Эмиль Вилар, — проговорил он звучным голосом. — Мы очень рады вас видеть. Я Теодор Хедли Карпентер, а это моя семья.

Оробевший Вилар растерянно кивнул. Теодор Хедли Карпентер широким жестом указал на шестерых почти неразличимых мужчин помоложе справа от себя.

— Мои сыновья, — сказал он.
Дальше сидели совсем юные — второе поколение Мелбурна Хедли Карпентера.

— Мои внуки, — подтвердил патриарх предположение гостя.

— У вас замечательная семья, мистер Карпентер, — сказал Вилар.

— Одна из лучших, сэр, — любезно ответил Карпентер. — Не позавтракаете ли с нами? Потом можно будет поговорить.

Возражений у Вилара не было, и он сел на свободное место. Завтрак возобновился — Вилар обратил внимание, что за столом прислуживали хорошенькие девушки, очевидно, внучки Карпентера. На этой планете не было посторонних, не было слуг, все являлись членами семьи.

“Кроме меня, — с кривой улыбкой подумал он. — Я всегда посторонний”.

Завтрак был таким же земным, как и все на планете. Яичница с ветчиной, свежие булочки, кофе — даже смешно, лететь за — сколько это? пятьсот сорок пять парсеков — бессчетные триллионы миль и завтракать кофе со свежими булочками. “Но ведь людям свойственна тяга к привычному”, — думал Вилар. Чем оказался весь проект терраформирования, как не громким, преображающим галактику воплем (варварским воплем, от-метило его поэтическое сознание) жалкого самоутверждения? Человек один за другим преображает миры на земной манер, а потом ест булочки на завтрак.

Вилар принял эту мысль во внимание. Он знал, что позже она скрыто возникнет в ткани одного из стихо-творений; еще позже он обнаружит ее там и уничтожит стихотворение как глупую злободневку.

Покончив с едой, он откинулся на спинку стула. Со стола все убрали. Потом, к его удивлению, старый Карпентер хлопнул в ладоши, и один из его похожих друг на друга сыновей принес какой-то музыкальный ин-струмент. Струны его были туго натянуты над резной декой. “Цимбалы”, — в изумлении подумал Вилар, когда патриарх заиграл, ударяя по струнам двумя резными палочками из слоновой кости.

Мелодия была странной и сложной; поэт, обладающий слухом, но не знающий теории музыки, слушал внимательно. Короткая пьеса окончилась в миноре, внезапно оборвалась тремя понижающимися терциями.

— Мое собственное сочинение, — сказал старик в наступившей тишине. — Поначалу к нашей музыке трудно привыкнуть, однако…

— По-моему, отлично, — отозвался Вилар. Ему не терпелось окончить этот завтрак и вернуться к работе, он надеялся, что больше не будет ни разговоров, ни музыки.

Вилар поднялся со стула.
— Уже уходите? — спросил старик. — Да ведь мы еще не побеседовали.

— Говорить? О чем?

Карпентер сплел пальцы.
— О вашем вкладе в жизнь общины, разумеется. Мы не можем позволить вам, постороннему, жить среди нас на всем готовом, если вы ничего не предложите нам взамен. Ответьте прямо каков ваш род занятий?

— Я поэт, — с тревогой ответил Вилар.
Старик хохотнул.
— Поэт? Само собой — но каков ваш род занятий?
— Не понимаю. Если вы имеете в виду профессию, то поэт и все.

— Дедушка спрашивает, можете ли вы делать еще что-то, прошептал рядом один из младших Карпенте-ров. — Конечно, вы поэт — разве кто-нибудь в этом сомневается?

Вилар покачал головой.
— Я поэт и только поэт.

Это прозвучало обвинительным приговором из собственных уст.

— Мы надеялись, что вы врач или переплетчик или, может, кузнец. Человек прилетает с Земли — кто же мог подумать, что он окажется поэтом? Да ведь поэтов у нас полно! Вот тебе и на.

Эмиль Вилар облизнул губы и нервно поежился.
— Мне жаль, что я разочаровал вас, — негромко сказал он, разглядывая кисти своих рук. — Очень жаль.

“Они оказались в дураках”, — подумал он позднее в то утро. Неудивительно, что они так хотели его прихода. Земная жизнь представлялась им необычной, грубой и полной неожиданностей. И они надеялись, что человек с Земли как-то нарушит плавный ход их собственной жизни.

Да, решил он, они оказались в дураках. Вместо кузнеца к ним явился последний поэт Земли — единст-венный ее поэт. А на Ригеле Семь их и без того полно.

Эмиль Вилар сидел на садовой скамье возле дома с куполом. Он поднял взгляд и увидел рядом рослого внука патриарха — не то Мелбурна Хедли Карпентера, не то Теодора Третьего, не то кого-то еще.

— Дедушка просит вас в дом, Эмиль Вилар. Хочет поговорить с вами наедине.

— Иду, — ответил Вилар. Он поднялся и последовал за рослым юношей вверх по лестнице в богато от-деланную комнату, где сидел старейшина клана Карпентеров.

— Входите, прошу вас, — любезно сказал старик.
Сев на предложенное место, Вилар напряженно ждал, когда старик заговорит. Вблизи было видно, что хозяину очень много лет, но для своих ста пятидесяти он прекрасно сохранился.

— Вы назвали себя поэтом, — сказал Карпентер, сделав ударение на последнем слове. — Будьте добры, прочтите эти стихи и честно выскажите свое мнение.

Вилар взял протянутый лист бумаги, как брал множество других графоманских сочинений еще на Земле, и очень внимательно прочел стихотворение. Это была вилланелла, написанная гладко, если не считать ритми-ческого сбоя в третьей строке четверостишия. Кроме того, стихотворение было пустым и совершенно лишен-ным поэтичности; на сей раз Вилар решил быть в своей критике беспощадным.

— Вирши недурны, — снисходительно сказал он. — Аккуратно сработаны, но только в предпоследней строке есть огрех. — И, указав на ошибку, добавил: — Что до остального, то стихотворение лишено смысла. Оно даже не смехотворно; пустота его вопиюща. Я ясно выразил свою мысль?

— Вполне, — сдавленным голосом ответил Карпентер. — Это мое стихотворение.

— Вы хотели откровенности, — напомнил Вилар.

— Да, и кажется, получил. Что скажете о картинах на стенах?

Картины были абстрактные, тщательно выписанные.
— Видите ли, я не художник, — запинаясь, сказал Вилар. Но, на мой взгляд, они превосходны, по край-ней мере — вполне хороши.

— Тоже мои, — сказал Карпентер.
Вилар захлопал глазами от удивления.
— Вы очень разносторонний человек, мистер Карпентер. Музыкант, композитор, поэт, художник — вы владеете всеми видами искусства.

— Э… да, — ответил Карпентер с легким раздражением. Здесь это вовсе не является чем-то необычным. Наоборот, обыденным. Мы гордимся своими художественными дарованиями. Мы все поэты, мистер Вилар. Все художники, все музыканты, все композиторы.

— А я ограничен всего лишь одной способностью, не так ли? Я всего-навсего поэт.

Вилара впервые в жизни охватило чувство собственной ущербности. Собственное несовершенство он сознавал и прежде — в сравнении с Мильтоном или Эсхиллом, Йетсом или Шекспиром, когда тщился превзой-ти их. Но между несовершенством и ущербностью есть некоторая разница. Сейчас он ощущал свою несостоя-тельность не как поэт, а как личность. Для такого самолюбивого человека, как Вилар, это было мучительно.

Он поднял взгляд на старика Карпентера.
— С вашего позволения, я уйду, — сказал он, голос его был странно грубым и раздраженным.

Придя к себе в домик, Вилар с горечью взглянул на лист бумаги и прочел свои строки:

Обманчивые тени дня стоят
Меж каждым из людей и остальными,
И каждый мучается этим, но…
На этом стихи обрывались. Они были только что сложены вернее, так ему казалось поначалу. А пять ми-нут спустя он вспомнил: это строки стихотворения, которое было написано в юности и заслуженно предано огню.

Где его техника, его хваленое чувство гласных, его замысловатые ритмы и тонкие словесные противо-поставления? Он печально взглянул на невнятицу, продиктованную отупевшим от страха мозгом, и с презрени-ем смахнул лист на пол.

Неужели я утратил свой талант?
Леденящий вопрос, от него съежилась душа, но за ним тут же последовал другой, еще более убийствен-ный: А был ли у меня талант?

Однако на этот вопрос ответить было легко. На полке стоял томик в синей обложке, вот здесь…

Книга исчезла.
Вилар уставился на пустое место шириной в четверть дюйма. Книгу кто-то взял. Очевидно, кто-то из Карпентеров заинтересовался его поэзией.

Что ж, не беда, — подумал он. — Все стихи я помню наизусть.

Чтобы убедить себя в этом, он прочел по памяти “Яблоки Идана”, одно из самых длинных стихотворе-ний и, на его взгляд, самое лучшее. Когда дошел до конца, былая уверенность вернулась: его талант не был ил-люзией.

Но семья Карпентеров тоже не иллюзия. И он больше не мог оставаться рядом с ней.

Вилар удрученно вспомнил игру патриарха на цимбалах: старик с поразительной легкостью переходил от одного вида искусства к другому — как и остальные. В этой семье не было человека, не способного написать стихи, положить их на музыку, исполнить ее на любом из дюжины инструментов и в довершение всего пере-дать ее с помощью абстрактной живописи. Рядом с таким щедрым дарованием Вилару казалось, что его собст-венный дар превращается в ничто. Заниматься искусством для этих людей было так же естественно, как и ды-шать. Они рождались для искусства; на Ригеле Семь никто не носил звания “художник”, никто не замыкался в своем уголке или в объединении.

И Эмиль Вилар понял, что в подобном мире ему нет места. Его талант слишком эфемерен, чтобы сохра-ниться среди этих гениальных обывателей — ибо они обыватели, несмотря на широту своих способностей, а может, и благодаря ей.

Они всеталантливы — и всеядны; они сожрут Эмиля Вилара.

Он взял из чулана чемодан и стал укладывать вещи. О возвращении на Землю не могло быть и речи, но он отправится куда-нибудь, где жизнь более сложна, а искусство более ценно.

— Почему вы укладываете вещи? — послышался звучный голос.

Вилар обернулся. В дверном проеме стоял Карпентер-старший.

— Я решил улететь. У меня достаточно оснований.
Карпентер добродушно улыбнулся.
— Улететь? Куда же? Обратно на Землю?
— Вы найдете остальные пятнадцать семей очень похожими на нас, — продолжал он. — Послушайтесь моего совета и оставайтесь здесь. Вы нам по душе, Эмиль Вилар. Мы не хотим терять вас так быстро.

Вилар оцепенел. Потом, не сказав ни слова, продолжил свое занятие.

Карпентер быстро подошел к нему и положил руку на плечо. Хватка старика оказалась на удивление сильной.

— Пожалуйста, — с горячностью сказал он. — Не улетайте.

Вилар вырвался и отступил на шаг.
— Я не могу оставаться здесь.
— Но почему?
— Потому что вы сводите меня с ума, черт возьми! — неожиданно выкрикнул Вилар. Впервые за три-дцать с лишним лет он вышел из себя.

Весь дрожа, он повернулся к старику.
— Вы художники, вы певцы, вы поэты, вы композиторы. Мастера на все руки. А что я? Поэт и только. Всего лишь поэт. Здесь это все равно что быть одноруким… вызывать жалость.

— Но…
— Дайте мне докончить, — перебил Вилар. У него возникла новая мысль, и ему не терпелось выгово-риться. — Позвольте сказать вам вот что: никто из вас не художник. Вы ненастоящие, несостоявшиеся худож-ники. Искусство возвышает человека — это дар, талант. Если он есть у каждого — это не талант. Когда золотом мостят улицы, цена ему не дороже, чем пыли. И потому вы, гордящиеся своими многочисленными талантами, не обладаете ни единым.

Карпентер, казалось, пропустил эту тираду мимо ушей.

— Потому вы и улетаете?
— Я… я… — Вилар в замешательстве запнулся. — Улетаю, потому что так хочу. Потому что я — на-стоящий художник и знаю это. Я не желаю осквернять себя псевдоискусством, которое вижу здесь. У меня есть нечто подлинное, замечательное, и я не хочу его терять. А здесь непременно потеряю.

— Как вы неправы, — сказал Карпентер. — Именно здесь вы его сохраните. У вас есть дар, и мы нужда-емся в нем; мы просим вас не улетать. Останетесь?

— Но утром вы сказали, что я должен сделать вклад в жизнь общины. А я не могу. Что проку, если в го-роде, где полно поэтов, появится еще один? Даже, — вызывающе добавил он, — если этот один стоит всех ос-тальных?

— Вы не так поняли, — сказал старик. — Это правда, что нам не требуется больше поэтов. Но нам нуж-ны вы, Вилар, нам нужна аудитория!

Внезапно Эмиль Вилар понял. В конце концов в дураках оказался он. Да, они нуждаются в нем: что это за армия, если там тысяча генералов и ни одного рядового?

Он засмеялся, сперва вяло, потом разошелся так, что на глазах выступили слезы. Примерно через минуту он утих.

— Понятно, — негромко сказал он. — Что ж, отлично. Я буду вашей аудиторией.

В конце концов это идеально. Для них он обладал лишь одной способностью: представлять собой ауди-торию. Осознавая, что он поэт. Но ведь надо как-то оплачивать возможность быть поэтом только для себя.

Теперь он представлял свое будущее. Здесь его ценность в том, что он не художник, не композитор, а лишь зритель и критик. В их глазах его собственные поэтические старания не достойны и презрения. На этой планете, чужой и незнакомой, одинокий среди толпы, он мог предаваться творчеству без боязни привлечь вни-мание. Карпентерам нужны зрители; Вилар давно перерос эту необходимость.

— И вот что еще, — виновато улыбнулся старик. — Утром, пока вы были в парке, я позволил себе поза-имствовать это. Он полез во внутренний карман пиджака и достал сборник стихов Вилара.

— Каково же ваше мнение? — спросил Вилар.
Патриарх нахмурился, поежился, закашлялся.
— Откровенно… — сказал Вилар. — Как я утром.
— Что же, если по-честному, двое сыновей читали эти стихи вместе со мной. И никто не нашел в них ни складу ни ладу, Вилар. Не знаю, с чего вы взяли, что у вас есть поэтический талант. Поверьте, вы его лишены.

— Мне и самому часто так казалось, — улыбаясь, ответил Вилар. Он взял книжку и любовно погладил ее. Ему даже представился второй сборник, который появится в одном экземпляре. Только для него самого.