Цветы

На улицах шумели хлопушки, натянутые между домами красные, бумажные фонари несли в себе очередной поворот колеса судьбы. Фантасты строили самые сложные конструкции из смыслов, посылая на неизведанные планеты и астероиды, титановые зонды в поисках «разумной жизни». Под ужасающим давлением те спускались в агрессивные среды, сквозь слои метана, аммиака, являющихся из-за этого высочайшего давления не газом, а сверхкритическими флюидами*.

Такая тихая, привычная голубая планета… Здесь, под одним Небом имеют место быть тибетские монахи, индийские сиддхи, сумки с колокольцами, люксовые пятисотсильные каены, алмазы под ногами, скрытые глубоко в земле, неоновые вывески, выглядящие, однако, очень непривычно со своей тыльной, обратной стороны. Под одной из таких светящихся деклараций я встретил его – он сидел укутанный в лоскут красной ткани, прислонившись спиной к стене не раз и не два перекрашенного двухэтажного здания, читая сутры. Такое внезапное воспоминание хорошо передают художественные фильмы связанные и не связанные с темами реинкарнации. В таких фильмах эти персонажи, лишь похожие на монахов, обычно существенно выделяются среди какофонии звуков, ездящей, летающей, идущей техники. Среди скупщиков краденого, страстных плакатов парфюма, синего скайпа, белого пара из канализационных люков и полицейских, смахивающих на эсесовцев, недавно прошедших переаттестацию и чуть повысивших свой айкью. В таком наборе чувственных искажений кажется, что они совсем не уместны здесь, эти люди, но наблюдая сейчас обратную сторону букв мне вдруг стало ясно, что неуместно здесь как раз всё остальное. Это было похоже на откровение, похоже на то, когда бесконечно не собранный до конца пазл вдруг перешагивает некий критический рубеж в сознании, это то чувство, когда тебя охватывает полнота изображения, знакомый образ, созданный сознанием другого. Обычно, в таких случаях, накокаиненные кинорежиссёры спрашивают: а где будет проходить стык перехода от одного кадра к другому? Мол, нельзя же взять и порвать сюжетную ткань, выкинув заложенную в бюджет строго дозированную сексуальность повествования. Молчание…Молчание всего лишь одного актёра сделало возможным сам фильм. Нет, я не задаюсь философскими вопросами типа: пойму ли я что я умер, если просто засну и не проснусь, или же, например, что останется от следа, если он будет всегда затирать за собой свой собственный след. Нет. Просто в данном случае молчание одного монаха создало весь фильм, заставив меня «покинуть театр реальности», как выражалась в своих интервью госпожа Абеляр. Что касается стыков, то они здесь были повсюду и были похожи на усечённый икосаэдр – фигуру, больше известную как футбольный мяч. Мне стало смешно от всего этого, и не потому, что перед выходом из дома, я дунул гидропоники или зажевал хоффманом чашку абсента. Нет. Это даже не было смехом, скорее это было чувством триумфа, ликованием от того, что цитадель разума перестала, наконец, сопротивляться и открыла свои внутренние рынки для чуждых и неудобных инвесторов. Прямые линии пешеходных дорожек преобразились в эфир, стены стали как бы прозрачными, массивные объекты зданий потеряли якоря, казалось вот-вот и их унесёт солнечный ветер. Ничто больше не было постоянным. Швы можно было разглядеть как угловатую окружность на расстоянии двух с небольшим метров от границ любых объектов – будь-то пешеходы, автомобили или фонарные столбы. Зыбкая, чёрная, похожая на кусочки яичной скорлупы, линия света и тени – это всё, что объединяло такие, как могло показаться мне раньше, монолитные глоссы*. Такой была цветочная торговая точка и пульсирующая красным вывеска «ЦВЕТЫ», под которой я, а может быть и весь мир, остановился. Нет, продавец не был в данный момент в обогреваемом помещении, висящая красная надпись не принадлежала этому помещению, цветы были сами по себе, а белый свет внутри просто был, прочти как тот сидящий монах. Миром в этом данном мире правили не совсем правильной формы шестиугольники, отклеившиеся с футбольного мяча, как это ни странно, уже как самостоятельные единицы игры…

Щёлковское шоссе расширяли, люди в оранжевых касках, светоотражающих жилетках и тёплых корпоративных комбинезонах, несмотря на сумерки и небольшой снег рыли землю, укладывали туда электрическую проводку, переносили трубы центрального отопления, туда, где подальше от дороги, а поближе к жилому сектору. Шумели автомобили, работали пневматические молотки, на тротуаре шумел тяжёлый трактор. Бежевая любовь, любовь, пришедшая на смену любви Рабов к своему Богу, любовь артерий к радостном пульсациям жизни, спрашивала, говорила, создавала и микшировала все мои пылинки чувств. Поддаваясь им, я стоял и гладил по голове ягуара. Его большой череп, напоминал мне далёкого родственника, а пятнистая шкура была в самом деле прекрасным пустынным камуфляжем. Концепция мышления раскрыла, наконец свой код, и я приняв это, отвечал её тем же. Искривлённые зеркала, на этом святом месте видели себя через искривлённые зеркала, но весь фокус состоит в том, что никто никому не принадлежит. Мелькала плёнка. Высоко в небе светила круглая линза проектора. Наполненный до краёв созданный антураж сна был свидетелем дхармы, а моё участие в нём являлось её источником. Монах не видел меня, но я видел его голые руки, голову, всё то что не было покрыто красной монастырской тканью – уподобившись мне он молчал. Можно даже провести синтаксическую параллель и сказать, что я встретил самого себя, и это не будет метафорой. Как может не быть Мексики в Мексике, а Земного шара в солнечной системе. 

* Сверхкритический флюид (СКФ), сверхкритическая жидкость – состояние вещества, при котором исчезает различие между жидкой и газовой фазой

**Глосса – процесс конструирования реальности, описанный в своих же книгах Карлосом Кастанедой