В загустевшем воздухе золотой приморской осени вертолет летел настолько низко, что у бортового техника капитана Мокруши сдали нервы:
В загустевшем воздухе поздней и золотой приморской осени вертолет летел настолько низко, что у бортового техника капитана Мокруши сдали нервы:
– Нельзя ли повыше, командир? – Невыразительное, не по годам усохшее, точно обтянутое пожелтевшим пергаментом лицо… этого офицера от авиации, выражало крайнее смятение.
Ну, не имеет права летчик показывать свой страх в полете. Не имеет, и все тут! Воздух – стихия его работы.
Нечто похожее, глубоко спрятанное и придавленное волевым усилием, дрожало в глазах пилотов-истребителей, когда мы везли их на горный полигон бесконечным ущельем и отвесные стены, за блистерами* грузовой кабины, казалось, смыкаются над несущим винтом. Страдая от привычки смотреть в полете прямо перед собой, внешне “ястребки” выглядели невозмутимыми, понимая, что у каждого из нас свое понятие о высоте, и… бесконечно нам доверяя. А наше спокойствие опиралось на знание местности, мастерство и необходимость уметь.
“И чего я привязался к мужику? Приболел человек, у него головка вава и кака опосля вчерашнего? Мало ли чья рожа не по нраву! Нет, здесь случай другой. Когда человеку плохо, глаза у него тянет боль, не страх”.
С нашим, командирским, экипажем перетрусивший технарь летел впервые, заменив ушедшего в отпуск богатыря Володю Ванина. Тот бы страха не показал! Вмешаться в работу мог, настойчиво и доказательно. Мог вслух заскучать по стопарю* впритирку со шматком сала, мешая радиообмену. Но чтобы бояться полета на бреющем?.. Ни-ни!
Я, штурман Ми-6, как мне и положено по инструкции, сидел на своем рабочем месте ниже уровня пола пилотской кабины вполоборота к командиру, удобно устроив левый локоть в узком проходе между креслами летчиков. Этот не хитрый прием позволил, не теряя из поля зрения приборную доску, уловить на лице комэска* Алексея Голубцова неподражаемую “непечатную” ухмылку по характерному движению губ на щербатой луноподобной физиономии.
– Япона мать! – страх бортового инженера мастер вертолетовождения воспринял личным к себе недоверием. Добавив обороты двигателям неприметным перемещением рукоятки “шаг-газ”, Алексей перевел машину в плавный набор высоты. – Держи сто! – коротко бросил он своему тезке праваку*, резким щелчком переключая на того триммера.*
– Понял... Взял! – с секундной расстановкой высоким тенором проворковал в шлемофонах Леха Гайдук речевую квитанцию. – Серега, уточни курс!
Это уже ко мне.
– Сорок, держи пока, сорок, – включился я и, предупреждая свойственные Гайдуку расспросы, уточнил: – Ты должен помнить эти места, Леха! Река под нами – Иман, а светлый изгиб берега – песчаная коса. Мы садились на нее в прошлом году, когда забирали с заимки охотника. – Опираясь на локоть, я вытянулся между креслами пилотов и показал направление на косу рукой, механически проверяя глазами, правильность установки курсозадатчиков на компасах, будущий курс выставлялся летчиками вручную.
– Allеs abgemacht! Все в порядке! – Я сполз к любимой позе вполоборота.
Мадьярская физия Лехи, на которую Мать-Природа нанесла несмываемый оттенок ленивой снисходительности, развернулась к правому блистеру. Густая темно-каштановая прядь выбилась из-под шлемофона. Волосы Леха носил несколько длиннее принятой у военных боксерской стрижки, что само по себе не вызывало нареканий начальства, не будь они такими рассыпчатыми и падающими на глаза в самый неподходящий момент.
– Не понял, ква-ква-я это река? – лягушкой проквакал по внутренней связи картавистый говорок Мокруши.
– Прижми ларинги, кэптан! – Гайдук оставил рукоятку “шаг-газа”, неспеша запихивая щекочущую ресницы прядь под белоснежную кромку подшлемника.
– Иман, – шустро продолжив, ответил борттехнику единственный рядовой в экипаже радист Радик. – На мальчишеское лицо Радика с вечным удивлением приподнятых углами бровей наползла маска мелочного сиюминутного превосходства над офицером. В солдатском быту Радик слыл редкостным образцом трудолюбия и доброты. Паскудно пренебрежительная мина, что он изобразил сейчас, умудрившись приподнять картофельный кончик носа и опустив уголки полных губ, выплеснулась неосознанной данью казарме. Сам Радик не замечал своей идиотской ухмылки, да и трусливую просьбу Мокруши про высоту наверняка оставил без внимания. Он просто радовался возможности отвести душу в разговоре. Работы на Ми-6 у радиста – чуть-чуть. Радик соскучился долгим молчанием и выговаривался, вывесив картофелину носа над плавными обводами остекления, выискивая глазами знакомые ориентиры. – Хотите, спросите у Заплаткина! – Большой палец радиста небрежно ткнул в закрытые двери грузовой кабины. – Он поделится, как менять спирт на вонючие медвежьи шкуры...
Валька Заплаткин – механик, крупный цыганского обличья мужик лет двадцати пяти.
– А потом их выбрасывать, – закруглил тему комэск – И хватит трепаться, наговоритесь после полета! Срамотищща! – Командир потянул с левой руки тонкую шевретовую перчатку. Ладонь залипла, влажные пальцы перчатки вытянулись пиявками и сползали неохотно, уступая всепобеждающей летчицкой сноровке. Широким захватом в одно характерное для Голубцова движение командир смахнул с отсыревшего лица надоедливую пленку пота. – Япона мать!
Тренировка на преступно малой высоте, когда колеса сорокатонной махины проносились в считанных сантиметрах от пестрого покрывала тайги, требовала от нашего шефа предельного напряжения.
– Понял! – Ответственность за треп правак Леха взял на себя, лукаво улыбаясь мне одними уголками губ: “Хитрован ты, Серега. Затеял базар и свалил”. Тень сдерживаемого смеха промелькнула в его томных венгерских глазах, но тотчас растворилась в “профессиональной деловой сосредоточенности отличника боевой подготовки”.
Почему я так подробно все помню? Помню до деталей: и эту с хитрым прищуром улыбку правака Лехи, и размашистое движение командирской ладони под излюбленную присказку, которой он неизменно сопровождал привычку протирать ладонью потное лицо. Помню испуганные бегающие глазки Мокруши и каждое вскользь брошенное слово… Выражение глаз, лиц… показания приборов на матово-черной приборной доске штурмана.
За остеклением фонаря прощальными красками уходящего тепла горела осень. Своеобразный дальневосточный ландшафт, мягко подсвечиваемый склонившимся к закату солнцем, наплывал и наплывал из бирюзовой дали, убегающего горизонта, неизменно оставаясь чистым и влажным в хрустальной глубине остывающего к зиме воздуха. С одной стороны, через пропасть лет такие подробности ни к чему. С другой, не мог же я вообразить, что до злополучной посадки оставались паршивых семьдесят две секунды и вязать в голове узелки на память.
Именно это время зафиксировали мои бортовые часы, секундомер которых я запустил автоматически в ответ на сильнейшую перегрузку, швырнувшую вдруг мое тело на черноту приборной доски.
– В чем дело! – прорычал Голубцов, цепко ухватываясь за ручку управления и переключая триммеры на себя. – Спокойно, зараза, – добавил он сквозь зубы секунду спустя, обращаясь к выходящей из повиновения технике, словно к живому существу. Выпрямив до отказа ноги, командир заклинил педали поворота, одновременно энергично упираясь плечами в спинку кресла, готовый мгновенно отреагировать на очередной фортель машины. – Штурман, курс! Садимся!
Во всем, что касалось полета, командир фамильярностей не допускал.
– Вправо до ста двадцати. Посадочный – девяносто. Ветер встречный три метра. – Я привстал со своего неудобного сидения, дотянулся до приборной доски пилотов и установил курсозадатчик командира на посадочный курс. Гайдук не замедлил повторить мои действия со своим компасом:
– На косу? – скорее уточнил, чем спросил он
– На косу! Вариантов нет, – подтвердил я, подавая команду на прекращение снижения: – “Горизонт”. – Прикинув на глазок радиус разворота, я вывел пилотов на посадочный курс. Серый ятаган по отливающему осенним золотом фону реки надвинулся на остекление четко по курсу. – Командир, площадку наблюдаешь?
– Вижу, – выдал короткую квитанцию Голубцов и переключился на внешнюю связь. – Всем, кто меня слышит… Я, большая вертушка, позывной три пятерки... передайте “Иману”: у меня неполадки в управлении, захожу на вынужденную. Коса у заимки, восточнее вас тридцать. Продолжай! – Бросил он правому пилоту, не дожидаясь подтверждения связи.
– Бог не обидел тебя памятью, командир! О расстоянии до Имана я не докладывал.
– Япона мать!
В эфире зазвучала гортанная скороговорка Лехи Гайдука:
– Всем, кто меня слышит...
Справа сквозь редколесье промелькнула почерневшими бревнами охотничья заимка... А вот и укатанная водой полоска речного песка приняла на себя терпящую бедствие машину.
Едва остановив махину лопастей, мы выбрались на косу. Гайдук, задрав голову, застрял в дверях. Лениво разглядывая автомат перекоса, он запел расхожую в подобных авиационных перипетиях прибаутку.
Прилетели, мягко сели, высылайте запчастя:
Фюзеляж и плоскостя...
Заметив краем глаза Голубцова, Леха с деланной галантностью пропустил к трапу коренастую фигуру командира, успевшего закончить обязательный ритуал внешнего осмотра машины, и приоткрыл рот для продолжения: – “Нет хвоста и нос в лепешку...”
– Шел бы, ты… в баню, – пробурчал комэска, забираясь в грузовую кабину.
– Понял, командир! Мы с Серегой на заимку, и сразу назад. Мы, мигом!
– Валяйте! – Вяло отмахнул комэска в нашу сторону. – Все одно, здесь с вас толку ноль. Услышите запуск, бегом назад!
– Есть!! – с истинно собачьей преданностью отгавкали мы в опустевший дверной проем и скорым шагом устремились к лесу.
Знакомый ухабистый проселок, петляя вдоль сырого берега, вывел нас к последнему подъему на знакомую поляну. Пряные запахи прогретой солнцем тайги заметно уступили по-настоящему осенней свежести, а прилипчивая паутина, донимавшая нас в начале пути, исчезла. Еще один поворот и мы... у... цели?.. Срубленный на высоте моей груди кедр неожиданно приостановил наш стремительный “променад”.
– Какой дятел перегородил дорогу? – пробурчал я, подражая интонацией Голубцову, и не надеясь получить вразумительного объяснения от правака. – Охотничья подсказка, что на заимке пусто?!
– Сщас узнаем, – самонадеянно ответил Леха, с хрустом перебираясь через завал, рассчитывая разглядеть ответ сразу за поворотом проселка.
Уклоняясь от беспорядочных размахов усыхающих ветвей, проливающих потоки светлых и скользких иголок, я не сразу сообразил, почему Гайдук, страшно всхрапнув, вдруг повалился мне под ноги.
Свой рабочий путь я начинал в геологоразведке. По горам мы ходили и с приборами, и с грузом. Мы часто оступались, а падали редко. Выработалась устойчивая привычка молниеносной подстраховки друг друга...
Инстинктивно выставив колено, мне удалось подхватить падающего навзничь Леху, не допуская удара простоволосой Лехиной башки о случайный сучок или камень. Не успели мы “приземлиться”, как я сообразил, что треск усохших веток, на которые мы упали, приобрел берущую за сердце гулкую звуковую окраску. На секунду я замер. Новый “треск”, и тупой удар пули о ствол не оставляли сомнений... Нас обстреливали!
“Засада!” Я вывернулся из-под Лехи и распластался на крутом откосе у корней срубленного кедра.
– Понял, для чего устроили завал? – спросил не без мысли…
Страх накатил, когда пришлось заставить себя приподняться, чтобы стащить с дороги неподатливую тяжесть Лешкиного тела, вцепившись пальцами в кожаный воротник его реглана*. Срубив сухой сук над головой, моя несостоявшаяся смерть ушла воющим рикошетом, осыпав лицо коричневой пудрой трухи. Задравшаяся на плоском Лехином животе куртка обнажила матово-коричневое от загара гайдуковское пузо и широкий офицерский ремень, с новенькой кобурой “Макарова”.
“У меня же ТТ в кармане!” – спохватился я, раздосадованный до злой слезы своей несообразительностью.
Упругая отдача оружия вернула способность к осмысленным действиям. Расстреляв наугад половину обоймы, я сполз по откосу, волоча за собой правака.
“Крутизна склона не даст отрезать нас от вертолета огнем. Разве что, налегке обойдут с фланга! Сволочи!” На известной врагу позиции, нас могли накрыть и укокошить много раньше. Разбираться, жив Леха или нет, тем более, оказывать ему помощь, было решительно некогда. Взвалив обмякшее тело на плечо, я рванул вниз по косогору, надеясь на хилое прикрытие кустами лимонника, занозистого элеутерококка и прибрежного ивняка.
Косогор скоро уступил место ложбине, а ноги заскользили по скрытой опавшими листьями грязи...
“Не сбиться бы с направления, – прикидывал я в уме положение солнца, соразмеряя угол падения лучей с маршрутом своего отступления. Запаленный лихим кроссом, мозг работал внатяг. Пронзительный визг тележки автономного запуска несказанно облегчил мою задачу. – Молодец, командир!”
Проломившись сквозь чащу кустарника, я не разглядел осклизлую ветвь, и мы “растянулись носом” (как скажет потом Радик) на мелководье у начала песчаного лезвия косы. Могучая фигура механика Вальки Заплаткина с пистолетом в откинутой, точно для удара наотмашь, руке неслась мне навстречу.
Легко забросив Леху на плечо, Валька, без лишних вопросов, потащил правака к вертолету, где за внушительным колесом винтокрыла елозил по песку, неизвестно кому улыбающийся радист, устраиваясь для стрельбы лежа.
Нарастающий вой турбин заглушил пальбу нападающей стороны. Длинные выплески песка змеились у самых ног, заставляя шарахаться и лавировать с завидной для мирного времени ловкостью. Временами казалось, что это не я, а пули секущими струями несутся от меня в сторону. Понимаю, мысль идиотская.
Но как бы там ни было, в грузовую кабину мы ввалились запаленными и, слава Всевышнему, невредимыми. (Кроме Гайдука, разумеется.)
– К пулемету! – решительно пресек Голубцов мою попытку занять правое кресло.
Турельная установка “украшала” нос моей кабины, заставляя весь полет сидеть с неудобно подогнутыми ногами. Вести огонь, при случае, приходилось стоя на коленях и управляя стволом силой собственной мускулатуры. Услыхав хлопок перезарядки, Голубцов круто развернул машину на кустарник:
– Огонь!
Короткие злые очереди хлестнули по зарослям.
Не завидую вам, Фрицы и Гансы, если мой, не вернувшийся с Отечественной отец, испытывал к вам, что пришло ко мне на смену пережитому унижению и страху.
Голубцов выполнил взлет и перевел машину в набор высоты. Я закрыл люк пулемета и оглянулся, испрашивая глазами командирского решения на занятие правого седла. Я не собирался “стучать по голяку”.* Наша эскадрилья готовилась к боевым действиям во Вьетнаме на полном серьезе. Побывавший в тамошних джунглях комэска, по возвращении многим открыл глаза на вещи, далекие от многочисленных запретов мирных инструкций. Отсюда и полеты сверхбреющим, и необходимость взаимозаменяемости в экипаже.
Однако то, что я разглядел, заставило меня содрогнуться – вертолетом никто не управлял! Командир лежал, откинувшись спиной за левый подлокотник, прямо на торчащие кривыми ножами плексигласовые осколки, разнесенного вдребезги блистера. Лицо комэска выглядело сплошным кровавым месивом. Свирепый поток воздуха разносил по кабине розовую пыль от бурого пятна, что расползлось по левому плечу потертой командирской кожанки трепещущими под ветром струйками. Перепуганный до отталкивающей плесени на щеках Мокруша с дрожащим пистолетом в тещиной (левой) руке, наверняка, оказался свидетелем трагедии: его глаза лезли из орбит, челюсть тряслась, а прыгающее из стороны в сторону оружие грозило жестоким продолжением свалившихся на экипаж несчастий.
– Бббббб...!
Перехватив руку вконец растерявшегося техника, мне удалось поставить его “Макарова” на предохранитель.
– Радиста ко мне! – рявкнул я на паникера с такой мощью, что у самого колкой болью перехватило горло.
Инженер икнул, исчезая в грузовой кабине под истошный визг турбин. Я занял место правака, неаккуратно зацепив “ручку”.* Вертолет не колыхнулся. Бросив взгляд на пульт командира, я сообразил, что Голубцов каким-то чудом умудрился включить автопилот. То, что кнопку мог нажать Мокруша, мне в (сей отчаянный момент) не пришло в голову! Оценив высоту, я переключил триммеры и взял управление вертолетом на себя, тотчас прочувствовав, какой груз взвалил на свои штурманские плечи. Холодком заползло щекочущее ощущение тяжести машины, собственной невесомости и невероятной ответственности...
– Расслабься! – приказал я себе вслух, не опасаясь, что меня могут подслушать в адском завывании турбин под ревущий аккомпанемент басов скоростного напора.
У правого седла наблюдалось относительное затишье. Шлемофон Гайдука висел на поручне кресла. Придерживая ручку левой рукой, я натянул переговорное устройство правака на голову и пристегнул ремни.
– Расслабься или ты перекувырнешься еще в воздухе!.. – Красная кнопка автопилота призывно подмигнула. – Дудки-с!
Куда лететь? Домой? На Иман? Стоило размыслить. До родного аэродрома минут 35–40. Самостоятельных посадок я не выполнял. Надежная рука инструктора всегда страховала мои действия с соседнего седла. В создавшихся условиях (если “Голубец” не включится) дома садиться легче. Там подскажут. Опытный руководитель с земли заметит грубую оплошность и успеет подсказать. Вот только довезу ли я ребят до дома живыми? – Визг турбин приутих. Я пробежался по приборам и скосил глаза: Мокруша на пару с Радиком хлопотали у командирского кресла... Резко пахло йодом.
“Покойнику примочки ни к чему! Здесь, похоже, все в норме, – продолжал я жевать свои противоречивые рассуждения. – Если садиться на Иман, самая пора доворачивать”…
Вновь оглушающе заверещали двигатели, – открылась дверь в грузовую кабину.
– Командир! – приподняв наушник, шлемофона прервал мои размышления механик Валька. – Командир, Леха умер!
– Качай его, Валька, качай! “Рот в рот”. Сердце. Массаж. Вспомни, как учили!.. Качай! Через три минуты сядем!
Решение на посадку в складывающихся обстоятельствах стало единственным.
– Как там у вас?
Отпустив “шаг-газ”, я отстранил Радика рукой. Умытый водой из бортового бачка, с перебинтованной головой и плечом комэска уже не производил того жуткого изначального впечатления. Он был без сознания, однако дышал. Отослав Радика в помощь Заплаткину, я попросил Мокрушу пристегнуть командира привязными ремнями и готовиться к посадке. Сесть, спасти правака Леху и Голубцова. У первого дырка ниже ключицы, у второго: потеря крови, задето плечо и множественные ранения лица осколками остекления.
Кровавый “натюрморт” по стене за спиной командира поплыл перед глазами. Пальцы “вслепую” включили радио:
– Иман, Иман! Всем, кто меня слышит! Я, большая вертушка, три пятерки, захожу на стадион к больнице. На борту двое раненых с большой потерей крови. Прошу санитарку... – Мне приходилось болтаться в Имане по нашим летным делам. Город выглядел расплескавшимся по долине селом с неказистыми деревянными постройками. По фасадам обшарпанных временем домов белесыми полосами тянулись следы наводнений...
Для нас на сегодня Иман числился запасным аэродромом. Из-за нашей предельно малой высоты в окружении сопок его диспетчер мог меня не слышать. Судьбе было угодно не лишить экипаж своеобразной помощи.
– Вертушка три пятерки... – услышал я мягкий доброжелательный баритон после своего четвертого повтора. – Я ноль сорок второй, твой запрос передал Иману. Садись на стадион спокойно. Связь держи через меня. Санитарка будет.
– Спасибо! Я на посадочном...
– Не отвлекайся! – с плохо скрываемым раздражением прозвучал в наушниках другой, пережевывающий слюни голос. – Я, Иман! Слышу тебя хорошо. Ветерок триста градусов, до пяти метров... Видимость более десяти... Давление семь три пять, запятая, ноль. Посадку на стадион разрешил.
– Имана понял! Сажусь... Бортовой и радист, смотрите за проводами! – добавил я по внутренней связи, закончив переговоры с диспетчером аэродрома.
– Есть, командир! – прокартавил Мокруша с избытком подобострастия.
Живой командир, он здесь, рядом. Не заслуженное звание царапало слух. Голубцов и только он, покуда жив, единственный наш командир, наш комэска, наш!.. Доказывать неправоту техника не стал. “От Заплаткина те же слова ты воспринял куда мягче”.
“Спокойно, Серега! Садись, как учили... Все будет нормально... Я подскажу... – нет, не в шлемаке, и не в кабине гайдуковский Лехин голос! Он где-то внутри меня… – Не крутись! Сбрасывай обороты... Ручку на себя!.. Я возвращаюсь...” Куда вернулся Гайдук, я не разобрал, или Леха закончил свой странный монолог на полуслове.
– Я ноль сорок второй. Вертушка три пятерки, подтверди посадку... Я иду на юг. Пролетом передам обстановку твоим. – Снова суровый и участливый голос неизвестного, не сомневаюсь, настоящего человека и пилота.
– Все путем, ноль сорок два. Сижу. Санитарку наблюдаю. Спасибо за участие. Выключаюсь, – доложил я ему.
– Принял. Жди своих. Со мной связи конец. – Голос неизвестного ноль сорок второго растворился в эфире, а на душе стало тепло и чуточку грустно...
Откликнись, неизвестный ноль сто сорок второй! Если прочтешь, откликнись! Верно, не пожать мне твоей руки в этой жизни. Только знай, тепло твоего голоса и сегодня, тридцать лет спустя, отыскало соленую росу в моих поблекших полыньях.
2
Вертушку отогнали домой прибывшие поездом летчики нашей эскадрильи. Пришедшего в себя стараниями докторов, Голубцова загрузили на носилках.
“Нас оставалось только двое…” Из экипажа. Я напросился остаться при Лехе “до прояснения обстакановки”. На самом деле, я жаждал встречи с тайной, робея от ее сверхъестественного происхождения. В моем материалистическом понимании мира законам тонких планов просто не могло быть места. Так нас учили! Стараниями Заплаткина нашего правака удалось довезти живым, однако медицине Имана пришлось попотеть, чтобы вычеркнуть слово “смерть” из его послужного списка.
Хирург городской больницы, куда подзалетел Леха в черный для себя день, двое суток спать и не ложился. Маленький, толстенький, чрезвычайно подвижный Федор Федорович Пожарский (между друзьями – “князь”) после шестичасовой операции одним длинным глотком залил в горловину лошадиную дозу кофе, задиристо сыграл со мной в шахматы, продул,… вышел на промерзающий ночной двор и, раздевшись до пояса, облился ледяной водой из ведра. Оделся не обтираясь. Сторожко отсидел около выздоравливающего не менее пяти часов, пока я выводил носом сонные блюзы на затянутом в белое топчане ординаторской.
Поутру док, в который раз разбавил кофе армянским и снова торопливо проиграв, убежал на очередной панический вызов дежурной медсестры. И так все сорок восемь часов... Другие врачи мельтешили перед глазами, только они не запомнились. О, как тянулось время! Наконец, добро на десять минут свидания было получено.
Большие оттянутые по уголкам к заострившимся скулам глаза Лехи смотрели на меня с влажной нежностью. Рукопожатие бравого правака, когда я приподнял его руку, оказалось не ощутимым, а на щеках цвета разбавленного молоком кофе проступили микроскопические точки нездорового румянца.
Мой рассказ о его доставке в больницу Леха выслушал не перебивая, прикрыв смуглые веки и сдвинув брови сплошной черной подковой. Иногда он едва заметно покачивал головой, с солидной снисходительностью утверждая одному мне известные детали наших наземных и воздушных приключений. Кивал с такой выразительной уверенностью, словно и впрямь был их незримым свидетелем? Леха заметил мое недоумение по этому поводу:
– Сейчас поймешь, – прошелестел его хрипловатый выдох. Со значением, поелозив указательным пальцем по одеялу, Леха дал мне понять, что нуждается в карандаше и бумаге. Получив мою записную книжку и карандаш, Леха отослал меня к распахнутому по случаю теплого дня окну с требованием проверить, нет ли во дворе шухера. Слово “шухер” он вывел на заполненной адресами друзей страничке и, кося глазами, красноречиво указал направление моих действий.
Осенний двор давил пустотой тундры вплоть до дощатых сараев с углем, дровами и хозяйственным больничным скарбом. За исключением деда-сторожа, дремавшего на завалинке в конце неуклюжего барака больницы, да кудлатой и лопоухой собаки подслушивать наши секреты оказалось решительно некому. От “князя” я знал, что новую больницу, возможно, достроят в следующем году, что деда Потапыча бросили сыновья, а кудлатую сучку с добродушной и мокроглазой мордой зовут Грозный. Все свои знания я выложил Лехе в подобающем моменту шутливом тоне.
Но мой друг не принял моего доморощенного юмора. Под природной томностью его взгляда продолжал тлеть огонек неподдельной тревоги.
“Я видел все…”
“Вот оно!” Корявая Лехина писанина извивалась перед глазами, а сердце окатила волна жутковатого предчувствия встречи с потусторонним, в существование которого, повторяю, сознание мое не верило.
– Могу поклясться, – заговорщески зашипел я, – пока я отходил к окну, ты успел написать свою подсказку перед посадкой на стадион.
Леха, еле заметно, утвердительно кивнул и протянул мне безобразно исчирканные круглым почерком странички.
“Спокойно, Серега. Садись, как учили…” – прочитал я, до хруста сжимая горячие Лехины пальцы. Леха поморщился.
– Передай мне что-нибудь мысленно, прямо сейчас. Попробуй! – просипело мое горло умоляюще, а сердце выстукивало морзянку нетерпения куда громче слов. Заметив гримасу боли, я ослабил натиск на его пальцы, не отпуская руки правака окончательно.
– Это не то... – С заметным усилием разлепились темно-вишневые Лешкины губы. – Здесь другое...
– Другое? – Мои глаза полезли на лоб.
Лехина физия изобразила полное непонимание произошедшей с ним метаморфозы, а тонкие пальцы потребовали вернуть записную книжку.
“Это… (похоже на) кино. На пне след... (от пули). Ты… (ранил) черного мужика… (в руку). Борода… (черная). Ты и Запл(аткин)… (меня) тащили...”
В скобках мои додумки по ходу расшифровки. Записная книжка лежала на полосатом байковом одеяле. Леха писал вслепую, а я с трудом примерял зарисовки букв к существующему алфавиту.
“Мокрый – предатель!”
Я отпрянул. Гайдук отпустил книжку и неслышно сжал мою руку:
– Он… (стрелял) “Голубца” со… (своего) блистера... Высунулся… (по пояс) и... с левой... – прошелестел, закхекал, а я тотчас вспомнил дрожащий в тещиной руке “Макаров” на боевом взводе.
– Он и меня хотел?.. – я осекся. Слово “застрелить” не пошло с языка... Между лопаток пополз противный холодок.
Продолжая кхекать, Леха умудрился по слогам проговорить:
– Не ус-пел. Ты... – Он изобразил мой поворот лицом к командиру двумя пальцами и откинулся на подушку. – А Го-лу.… С тещиной руки снаружи, вдоль борта…
– В ум не идет! – Я снова зябко поежился.
Наконец, собравшись с силами, Леха попросил чистую страничку:
М-ру Голубцову. Мокруша – предатель.
Накарябал число и подписался, = Ст. л-т Гайдук.
– Передай... Я видел, – Холодные капли проступили на впалых Лехиных висках.
– Я верю! Как доказать? – снова захрипел я, продолжая борьбу с мерзким ощущением заморозка вдоль позвоночника. Новость меня потрясла до пяток. – И помнишь, ты сказал... “я ухожу”... Ты помнишь, куда уходил?
На этот раз Леха покачал головой отрицательно. Прядка цвета спелого каштана упала на глаза. Я торопливо ее поправил и снова заметил движение карандаша.
“Следы… (от твоей) пули, щепки... (у пенька)… от (копыт) лошади”.
Прочитал я и спросил:
– Там, где прятался чернобородый бандит, следы лошади? А мы туда не дошли!
Леха благодарно кивнул, смежив веки для убедительности. Да, с любым другим членом экипажа на моем месте, исключая предателя, объясняться Лехе пришлось бы много труднее. Один не понял бы Лехиного перевоплощения в... черт его знает, в кого! Другой, из чувства сострадания к своей подлючей особе, наверняка поспешил бы положить конец мучениям раненого.
– Вначале… Голубцу... Уезжай…
– Ты должен понять, Леха, я боюсь оставлять тебя одного! – Я снял полотенце со спинки кровати в изголовье и обтер им увлажнившееся лицо правака.
– Уезжай!.. – с натугой прошелестел Леха, закрывая глаза, и я понял – пора дать ему передышку.
С другой стороны, Гайдук абсолютно прав. На его месте я требовал бы срочной доставки донесения с не меньшей настойчивостью. Разговор с Голубцовым по телефону из Имана, не для цепей связи с их многоканальным подслушиванием. Пожав на прощание горячие Лехины ладони, я засунул записную книжку в карман и, шутливо кинув два пальца к виску на прощание, убыл в часть. Разве что, глаза выдали защипавшую грусть.
3
Мы сидели в моей прокуренной и пропахнувшей спиртом холостяцкой квартире и поминали... (трудно писать об этом) Алексея Ивановича Гайдука, зарезанного неизвестной сволочью в Иманской больнице всего три дня назад.
Выздоравливающий комэска Голубцов и рядом с ним мой лучший друг, штурман отряда Шура Осеннов, приспособили за недостатком стульев самую мягкую и удобную для пьяных посиделок мебель – диван-кровать. В торце стола, опираясь спиной на подоконник, расположился полковой штабоначальник Олег Веред, прозванный за свою фамилию “Дерево наоборот” – читай “дереВ О.” Его корень (по выражению, увы, не убереженного нами, Гайдука) сорокапятилетний и единственный седоголовый среди нас КэГэБист Боря Ковалев пристроился рядом с другом на, избегаемом суеверными летчиками углу.
– Не жениться семь лет подряд мне не грозит, – объяснил Боря, заметив наши переглядки по этому поводу. – Дома два пацана, а я привык двери держать под наблюдением, хоть штопор в глаз! – Знать бы наперед всю трагичность его ясновидения на тех поминках, к слову, места за столом, – десятерых сажай.
– И я люблю держать двери перед глазами, но сантиметров двадцать территории могу уступить. – Олег ногой передвинул табуретку от окна, синхронно и мастерски наполняя стопари. – Когда двери за спиной, так и тянет оглянуться... Хочешь, пододвигайся! Но Боря принял позу раскисшего моховика и не пошевелился.
Поминали молча, устало. За две недели, что пролетели после вынужденной посадки, случилось столько всего неожиданного, срочного и просто нервотрепательного, что наша команда измоталась до предела. Вымоталась и подружилась, несмотря на разницу в положении, да и в возрасте. Сорокалетний Боря в те беспокойные дни выглядел на все шестьдесят, почему и казался всем нам глубоким стариком.
После моего фельдъегерского доклада Голубцов поверил сразу. Понимал, я не суюсь к командиру с пустопорожней болтовней. Голубцов отторгал ее всем своим существом! И если в силу такта он не останавливал балабона сразу, то выслушивал его, поглядывая на мир откровенно поскучневшими глазами. По-настоящему развеселить Алексея за все время нашей дружбы мне удалось раза три-четыре. Не больше! А командирского хохота не слышал никто и никогда. При всем своем неприятии глупостей, мрачной личностью Голубцов не значился и хорошую шутку к месту ценил. Для невнимательных сослуживцев он походил на равнодушного ко всему человека. Разве что, по редким репликам этого скромного, не стремящегося к блеску собственного остроумия человека, вы могли с уверенностью судить о пытливом проникновении его ума в самую суть дела.
Лехина записка предназначалась службе безопасности, и по идее, как командир эскадрильи, Голубцов мог сразу выйти на Борю Ковалева, полкового представителя чекистов, но обходить непосредственное начальство, посчитал для себя несолидным действом. Тем более что со всеми своими сомнениями он шел к летчику.
Маленький, почти карлик “Дерево наоборот”, ушел на штабную работу после вынужденной посадки истребителя с отказавшим двигателем на кукурузное поле. Посадил с удивительным хладнокровием. На его месте девять пилотов из десяти не усложняют жизнь, катапультируясь немедленно. Ходили слухи, что Олег – альпинист-любитель, покоривший то ли семи-, то ли восьмитысячник. Внешне неприметный, будничный, он относился к романтикам, на которых мы (молодь) смотрели с затаенной белой завистью.
Как летчик, посчитал Голубцов, он был просто обязан нас понять.
“Как альпинист, – думал я, – тем более”.
И не ошиблись оба.
В загустевшем воздухе поздней и золотой приморской осени вертолет летел настолько низко, что у бортового техника капитана Мокруши сдали нервы:
– Нельзя ли повыше, командир? – Невыразительное, не по годам усохшее, точно обтянутое пожелтевшим пергаментом лицо… этого офицера от авиации, выражало крайнее смятение.
Ну, не имеет права летчик показывать свой страх в полете. Не имеет, и все тут! Воздух – стихия его работы.
Нечто похожее, глубоко спрятанное и придавленное волевым усилием, дрожало в глазах пилотов-истребителей, когда мы везли их на горный полигон бесконечным ущельем и отвесные стены, за блистерами* грузовой кабины, казалось, смыкаются над несущим винтом. Страдая от привычки смотреть в полете прямо перед собой, внешне “ястребки” выглядели невозмутимыми, понимая, что у каждого из нас свое понятие о высоте, и… бесконечно нам доверяя. А наше спокойствие опиралось на знание местности, мастерство и необходимость уметь.
“И чего я привязался к мужику? Приболел человек, у него головка вава и кака опосля вчерашнего? Мало ли чья рожа не по нраву! Нет, здесь случай другой. Когда человеку плохо, глаза у него тянет боль, не страх”.
С нашим, командирским, экипажем перетрусивший технарь летел впервые, заменив ушедшего в отпуск богатыря Володю Ванина. Тот бы страха не показал! Вмешаться в работу мог, настойчиво и доказательно. Мог вслух заскучать по стопарю* впритирку со шматком сала, мешая радиообмену. Но чтобы бояться полета на бреющем?.. Ни-ни!
Я, штурман Ми-6, как мне и положено по инструкции, сидел на своем рабочем месте ниже уровня пола пилотской кабины вполоборота к командиру, удобно устроив левый локоть в узком проходе между креслами летчиков. Этот не хитрый прием позволил, не теряя из поля зрения приборную доску, уловить на лице комэска* Алексея Голубцова неподражаемую “непечатную” ухмылку по характерному движению губ на щербатой луноподобной физиономии.
– Япона мать! – страх бортового инженера мастер вертолетовождения воспринял личным к себе недоверием. Добавив обороты двигателям неприметным перемещением рукоятки “шаг-газ”, Алексей перевел машину в плавный набор высоты. – Держи сто! – коротко бросил он своему тезке праваку*, резким щелчком переключая на того триммера.*
– Понял... Взял! – с секундной расстановкой высоким тенором проворковал в шлемофонах Леха Гайдук речевую квитанцию. – Серега, уточни курс!
Это уже ко мне.
– Сорок, держи пока, сорок, – включился я и, предупреждая свойственные Гайдуку расспросы, уточнил: – Ты должен помнить эти места, Леха! Река под нами – Иман, а светлый изгиб берега – песчаная коса. Мы садились на нее в прошлом году, когда забирали с заимки охотника. – Опираясь на локоть, я вытянулся между креслами пилотов и показал направление на косу рукой, механически проверяя глазами, правильность установки курсозадатчиков на компасах, будущий курс выставлялся летчиками вручную.
– Allеs abgemacht! Все в порядке! – Я сполз к любимой позе вполоборота.
Мадьярская физия Лехи, на которую Мать-Природа нанесла несмываемый оттенок ленивой снисходительности, развернулась к правому блистеру. Густая темно-каштановая прядь выбилась из-под шлемофона. Волосы Леха носил несколько длиннее принятой у военных боксерской стрижки, что само по себе не вызывало нареканий начальства, не будь они такими рассыпчатыми и падающими на глаза в самый неподходящий момент.
– Не понял, ква-ква-я это река? – лягушкой проквакал по внутренней связи картавистый говорок Мокруши.
– Прижми ларинги, кэптан! – Гайдук оставил рукоятку “шаг-газа”, неспеша запихивая щекочущую ресницы прядь под белоснежную кромку подшлемника.
– Иман, – шустро продолжив, ответил борттехнику единственный рядовой в экипаже радист Радик. – На мальчишеское лицо Радика с вечным удивлением приподнятых углами бровей наползла маска мелочного сиюминутного превосходства над офицером. В солдатском быту Радик слыл редкостным образцом трудолюбия и доброты. Паскудно пренебрежительная мина, что он изобразил сейчас, умудрившись приподнять картофельный кончик носа и опустив уголки полных губ, выплеснулась неосознанной данью казарме. Сам Радик не замечал своей идиотской ухмылки, да и трусливую просьбу Мокруши про высоту наверняка оставил без внимания. Он просто радовался возможности отвести душу в разговоре. Работы на Ми-6 у радиста – чуть-чуть. Радик соскучился долгим молчанием и выговаривался, вывесив картофелину носа над плавными обводами остекления, выискивая глазами знакомые ориентиры. – Хотите, спросите у Заплаткина! – Большой палец радиста небрежно ткнул в закрытые двери грузовой кабины. – Он поделится, как менять спирт на вонючие медвежьи шкуры...
Валька Заплаткин – механик, крупный цыганского обличья мужик лет двадцати пяти.
– А потом их выбрасывать, – закруглил тему комэск – И хватит трепаться, наговоритесь после полета! Срамотищща! – Командир потянул с левой руки тонкую шевретовую перчатку. Ладонь залипла, влажные пальцы перчатки вытянулись пиявками и сползали неохотно, уступая всепобеждающей летчицкой сноровке. Широким захватом в одно характерное для Голубцова движение командир смахнул с отсыревшего лица надоедливую пленку пота. – Япона мать!
Тренировка на преступно малой высоте, когда колеса сорокатонной махины проносились в считанных сантиметрах от пестрого покрывала тайги, требовала от нашего шефа предельного напряжения.
– Понял! – Ответственность за треп правак Леха взял на себя, лукаво улыбаясь мне одними уголками губ: “Хитрован ты, Серега. Затеял базар и свалил”. Тень сдерживаемого смеха промелькнула в его томных венгерских глазах, но тотчас растворилась в “профессиональной деловой сосредоточенности отличника боевой подготовки”.
Почему я так подробно все помню? Помню до деталей: и эту с хитрым прищуром улыбку правака Лехи, и размашистое движение командирской ладони под излюбленную присказку, которой он неизменно сопровождал привычку протирать ладонью потное лицо. Помню испуганные бегающие глазки Мокруши и каждое вскользь брошенное слово… Выражение глаз, лиц… показания приборов на матово-черной приборной доске штурмана.
За остеклением фонаря прощальными красками уходящего тепла горела осень. Своеобразный дальневосточный ландшафт, мягко подсвечиваемый склонившимся к закату солнцем, наплывал и наплывал из бирюзовой дали, убегающего горизонта, неизменно оставаясь чистым и влажным в хрустальной глубине остывающего к зиме воздуха. С одной стороны, через пропасть лет такие подробности ни к чему. С другой, не мог же я вообразить, что до злополучной посадки оставались паршивых семьдесят две секунды и вязать в голове узелки на память.
Именно это время зафиксировали мои бортовые часы, секундомер которых я запустил автоматически в ответ на сильнейшую перегрузку, швырнувшую вдруг мое тело на черноту приборной доски.
– В чем дело! – прорычал Голубцов, цепко ухватываясь за ручку управления и переключая триммеры на себя. – Спокойно, зараза, – добавил он сквозь зубы секунду спустя, обращаясь к выходящей из повиновения технике, словно к живому существу. Выпрямив до отказа ноги, командир заклинил педали поворота, одновременно энергично упираясь плечами в спинку кресла, готовый мгновенно отреагировать на очередной фортель машины. – Штурман, курс! Садимся!
Во всем, что касалось полета, командир фамильярностей не допускал.
– Вправо до ста двадцати. Посадочный – девяносто. Ветер встречный три метра. – Я привстал со своего неудобного сидения, дотянулся до приборной доски пилотов и установил курсозадатчик командира на посадочный курс. Гайдук не замедлил повторить мои действия со своим компасом:
– На косу? – скорее уточнил, чем спросил он
– На косу! Вариантов нет, – подтвердил я, подавая команду на прекращение снижения: – “Горизонт”. – Прикинув на глазок радиус разворота, я вывел пилотов на посадочный курс. Серый ятаган по отливающему осенним золотом фону реки надвинулся на остекление четко по курсу. – Командир, площадку наблюдаешь?
– Вижу, – выдал короткую квитанцию Голубцов и переключился на внешнюю связь. – Всем, кто меня слышит… Я, большая вертушка, позывной три пятерки... передайте “Иману”: у меня неполадки в управлении, захожу на вынужденную. Коса у заимки, восточнее вас тридцать. Продолжай! – Бросил он правому пилоту, не дожидаясь подтверждения связи.
– Бог не обидел тебя памятью, командир! О расстоянии до Имана я не докладывал.
– Япона мать!
В эфире зазвучала гортанная скороговорка Лехи Гайдука:
– Всем, кто меня слышит...
Справа сквозь редколесье промелькнула почерневшими бревнами охотничья заимка... А вот и укатанная водой полоска речного песка приняла на себя терпящую бедствие машину.
Едва остановив махину лопастей, мы выбрались на косу. Гайдук, задрав голову, застрял в дверях. Лениво разглядывая автомат перекоса, он запел расхожую в подобных авиационных перипетиях прибаутку.
Прилетели, мягко сели, высылайте запчастя:
Фюзеляж и плоскостя...
Заметив краем глаза Голубцова, Леха с деланной галантностью пропустил к трапу коренастую фигуру командира, успевшего закончить обязательный ритуал внешнего осмотра машины, и приоткрыл рот для продолжения: – “Нет хвоста и нос в лепешку...”
– Шел бы, ты… в баню, – пробурчал комэска, забираясь в грузовую кабину.
– Понял, командир! Мы с Серегой на заимку, и сразу назад. Мы, мигом!
– Валяйте! – Вяло отмахнул комэска в нашу сторону. – Все одно, здесь с вас толку ноль. Услышите запуск, бегом назад!
– Есть!! – с истинно собачьей преданностью отгавкали мы в опустевший дверной проем и скорым шагом устремились к лесу.
Знакомый ухабистый проселок, петляя вдоль сырого берега, вывел нас к последнему подъему на знакомую поляну. Пряные запахи прогретой солнцем тайги заметно уступили по-настоящему осенней свежести, а прилипчивая паутина, донимавшая нас в начале пути, исчезла. Еще один поворот и мы... у... цели?.. Срубленный на высоте моей груди кедр неожиданно приостановил наш стремительный “променад”.
– Какой дятел перегородил дорогу? – пробурчал я, подражая интонацией Голубцову, и не надеясь получить вразумительного объяснения от правака. – Охотничья подсказка, что на заимке пусто?!
– Сщас узнаем, – самонадеянно ответил Леха, с хрустом перебираясь через завал, рассчитывая разглядеть ответ сразу за поворотом проселка.
Уклоняясь от беспорядочных размахов усыхающих ветвей, проливающих потоки светлых и скользких иголок, я не сразу сообразил, почему Гайдук, страшно всхрапнув, вдруг повалился мне под ноги.
Свой рабочий путь я начинал в геологоразведке. По горам мы ходили и с приборами, и с грузом. Мы часто оступались, а падали редко. Выработалась устойчивая привычка молниеносной подстраховки друг друга...
Инстинктивно выставив колено, мне удалось подхватить падающего навзничь Леху, не допуская удара простоволосой Лехиной башки о случайный сучок или камень. Не успели мы “приземлиться”, как я сообразил, что треск усохших веток, на которые мы упали, приобрел берущую за сердце гулкую звуковую окраску. На секунду я замер. Новый “треск”, и тупой удар пули о ствол не оставляли сомнений... Нас обстреливали!
“Засада!” Я вывернулся из-под Лехи и распластался на крутом откосе у корней срубленного кедра.
– Понял, для чего устроили завал? – спросил не без мысли…
Страх накатил, когда пришлось заставить себя приподняться, чтобы стащить с дороги неподатливую тяжесть Лешкиного тела, вцепившись пальцами в кожаный воротник его реглана*. Срубив сухой сук над головой, моя несостоявшаяся смерть ушла воющим рикошетом, осыпав лицо коричневой пудрой трухи. Задравшаяся на плоском Лехином животе куртка обнажила матово-коричневое от загара гайдуковское пузо и широкий офицерский ремень, с новенькой кобурой “Макарова”.
“У меня же ТТ в кармане!” – спохватился я, раздосадованный до злой слезы своей несообразительностью.
Упругая отдача оружия вернула способность к осмысленным действиям. Расстреляв наугад половину обоймы, я сполз по откосу, волоча за собой правака.
“Крутизна склона не даст отрезать нас от вертолета огнем. Разве что, налегке обойдут с фланга! Сволочи!” На известной врагу позиции, нас могли накрыть и укокошить много раньше. Разбираться, жив Леха или нет, тем более, оказывать ему помощь, было решительно некогда. Взвалив обмякшее тело на плечо, я рванул вниз по косогору, надеясь на хилое прикрытие кустами лимонника, занозистого элеутерококка и прибрежного ивняка.
Косогор скоро уступил место ложбине, а ноги заскользили по скрытой опавшими листьями грязи...
“Не сбиться бы с направления, – прикидывал я в уме положение солнца, соразмеряя угол падения лучей с маршрутом своего отступления. Запаленный лихим кроссом, мозг работал внатяг. Пронзительный визг тележки автономного запуска несказанно облегчил мою задачу. – Молодец, командир!”
Проломившись сквозь чащу кустарника, я не разглядел осклизлую ветвь, и мы “растянулись носом” (как скажет потом Радик) на мелководье у начала песчаного лезвия косы. Могучая фигура механика Вальки Заплаткина с пистолетом в откинутой, точно для удара наотмашь, руке неслась мне навстречу.
Легко забросив Леху на плечо, Валька, без лишних вопросов, потащил правака к вертолету, где за внушительным колесом винтокрыла елозил по песку, неизвестно кому улыбающийся радист, устраиваясь для стрельбы лежа.
Нарастающий вой турбин заглушил пальбу нападающей стороны. Длинные выплески песка змеились у самых ног, заставляя шарахаться и лавировать с завидной для мирного времени ловкостью. Временами казалось, что это не я, а пули секущими струями несутся от меня в сторону. Понимаю, мысль идиотская.
Но как бы там ни было, в грузовую кабину мы ввалились запаленными и, слава Всевышнему, невредимыми. (Кроме Гайдука, разумеется.)
– К пулемету! – решительно пресек Голубцов мою попытку занять правое кресло.
Турельная установка “украшала” нос моей кабины, заставляя весь полет сидеть с неудобно подогнутыми ногами. Вести огонь, при случае, приходилось стоя на коленях и управляя стволом силой собственной мускулатуры. Услыхав хлопок перезарядки, Голубцов круто развернул машину на кустарник:
– Огонь!
Короткие злые очереди хлестнули по зарослям.
Не завидую вам, Фрицы и Гансы, если мой, не вернувшийся с Отечественной отец, испытывал к вам, что пришло ко мне на смену пережитому унижению и страху.
Голубцов выполнил взлет и перевел машину в набор высоты. Я закрыл люк пулемета и оглянулся, испрашивая глазами командирского решения на занятие правого седла. Я не собирался “стучать по голяку”.* Наша эскадрилья готовилась к боевым действиям во Вьетнаме на полном серьезе. Побывавший в тамошних джунглях комэска, по возвращении многим открыл глаза на вещи, далекие от многочисленных запретов мирных инструкций. Отсюда и полеты сверхбреющим, и необходимость взаимозаменяемости в экипаже.
Однако то, что я разглядел, заставило меня содрогнуться – вертолетом никто не управлял! Командир лежал, откинувшись спиной за левый подлокотник, прямо на торчащие кривыми ножами плексигласовые осколки, разнесенного вдребезги блистера. Лицо комэска выглядело сплошным кровавым месивом. Свирепый поток воздуха разносил по кабине розовую пыль от бурого пятна, что расползлось по левому плечу потертой командирской кожанки трепещущими под ветром струйками. Перепуганный до отталкивающей плесени на щеках Мокруша с дрожащим пистолетом в тещиной (левой) руке, наверняка, оказался свидетелем трагедии: его глаза лезли из орбит, челюсть тряслась, а прыгающее из стороны в сторону оружие грозило жестоким продолжением свалившихся на экипаж несчастий.
– Бббббб...!
Перехватив руку вконец растерявшегося техника, мне удалось поставить его “Макарова” на предохранитель.
– Радиста ко мне! – рявкнул я на паникера с такой мощью, что у самого колкой болью перехватило горло.
Инженер икнул, исчезая в грузовой кабине под истошный визг турбин. Я занял место правака, неаккуратно зацепив “ручку”.* Вертолет не колыхнулся. Бросив взгляд на пульт командира, я сообразил, что Голубцов каким-то чудом умудрился включить автопилот. То, что кнопку мог нажать Мокруша, мне в (сей отчаянный момент) не пришло в голову! Оценив высоту, я переключил триммеры и взял управление вертолетом на себя, тотчас прочувствовав, какой груз взвалил на свои штурманские плечи. Холодком заползло щекочущее ощущение тяжести машины, собственной невесомости и невероятной ответственности...
– Расслабься! – приказал я себе вслух, не опасаясь, что меня могут подслушать в адском завывании турбин под ревущий аккомпанемент басов скоростного напора.
У правого седла наблюдалось относительное затишье. Шлемофон Гайдука висел на поручне кресла. Придерживая ручку левой рукой, я натянул переговорное устройство правака на голову и пристегнул ремни.
– Расслабься или ты перекувырнешься еще в воздухе!.. – Красная кнопка автопилота призывно подмигнула. – Дудки-с!
Куда лететь? Домой? На Иман? Стоило размыслить. До родного аэродрома минут 35–40. Самостоятельных посадок я не выполнял. Надежная рука инструктора всегда страховала мои действия с соседнего седла. В создавшихся условиях (если “Голубец” не включится) дома садиться легче. Там подскажут. Опытный руководитель с земли заметит грубую оплошность и успеет подсказать. Вот только довезу ли я ребят до дома живыми? – Визг турбин приутих. Я пробежался по приборам и скосил глаза: Мокруша на пару с Радиком хлопотали у командирского кресла... Резко пахло йодом.
“Покойнику примочки ни к чему! Здесь, похоже, все в норме, – продолжал я жевать свои противоречивые рассуждения. – Если садиться на Иман, самая пора доворачивать”…
Вновь оглушающе заверещали двигатели, – открылась дверь в грузовую кабину.
– Командир! – приподняв наушник, шлемофона прервал мои размышления механик Валька. – Командир, Леха умер!
– Качай его, Валька, качай! “Рот в рот”. Сердце. Массаж. Вспомни, как учили!.. Качай! Через три минуты сядем!
Решение на посадку в складывающихся обстоятельствах стало единственным.
– Как там у вас?
Отпустив “шаг-газ”, я отстранил Радика рукой. Умытый водой из бортового бачка, с перебинтованной головой и плечом комэска уже не производил того жуткого изначального впечатления. Он был без сознания, однако дышал. Отослав Радика в помощь Заплаткину, я попросил Мокрушу пристегнуть командира привязными ремнями и готовиться к посадке. Сесть, спасти правака Леху и Голубцова. У первого дырка ниже ключицы, у второго: потеря крови, задето плечо и множественные ранения лица осколками остекления.
Кровавый “натюрморт” по стене за спиной командира поплыл перед глазами. Пальцы “вслепую” включили радио:
– Иман, Иман! Всем, кто меня слышит! Я, большая вертушка, три пятерки, захожу на стадион к больнице. На борту двое раненых с большой потерей крови. Прошу санитарку... – Мне приходилось болтаться в Имане по нашим летным делам. Город выглядел расплескавшимся по долине селом с неказистыми деревянными постройками. По фасадам обшарпанных временем домов белесыми полосами тянулись следы наводнений...
Для нас на сегодня Иман числился запасным аэродромом. Из-за нашей предельно малой высоты в окружении сопок его диспетчер мог меня не слышать. Судьбе было угодно не лишить экипаж своеобразной помощи.
– Вертушка три пятерки... – услышал я мягкий доброжелательный баритон после своего четвертого повтора. – Я ноль сорок второй, твой запрос передал Иману. Садись на стадион спокойно. Связь держи через меня. Санитарка будет.
– Спасибо! Я на посадочном...
– Не отвлекайся! – с плохо скрываемым раздражением прозвучал в наушниках другой, пережевывающий слюни голос. – Я, Иман! Слышу тебя хорошо. Ветерок триста градусов, до пяти метров... Видимость более десяти... Давление семь три пять, запятая, ноль. Посадку на стадион разрешил.
– Имана понял! Сажусь... Бортовой и радист, смотрите за проводами! – добавил я по внутренней связи, закончив переговоры с диспетчером аэродрома.
– Есть, командир! – прокартавил Мокруша с избытком подобострастия.
Живой командир, он здесь, рядом. Не заслуженное звание царапало слух. Голубцов и только он, покуда жив, единственный наш командир, наш комэска, наш!.. Доказывать неправоту техника не стал. “От Заплаткина те же слова ты воспринял куда мягче”.
“Спокойно, Серега! Садись, как учили... Все будет нормально... Я подскажу... – нет, не в шлемаке, и не в кабине гайдуковский Лехин голос! Он где-то внутри меня… – Не крутись! Сбрасывай обороты... Ручку на себя!.. Я возвращаюсь...” Куда вернулся Гайдук, я не разобрал, или Леха закончил свой странный монолог на полуслове.
– Я ноль сорок второй. Вертушка три пятерки, подтверди посадку... Я иду на юг. Пролетом передам обстановку твоим. – Снова суровый и участливый голос неизвестного, не сомневаюсь, настоящего человека и пилота.
– Все путем, ноль сорок два. Сижу. Санитарку наблюдаю. Спасибо за участие. Выключаюсь, – доложил я ему.
– Принял. Жди своих. Со мной связи конец. – Голос неизвестного ноль сорок второго растворился в эфире, а на душе стало тепло и чуточку грустно...
Откликнись, неизвестный ноль сто сорок второй! Если прочтешь, откликнись! Верно, не пожать мне твоей руки в этой жизни. Только знай, тепло твоего голоса и сегодня, тридцать лет спустя, отыскало соленую росу в моих поблекших полыньях.
2
Вертушку отогнали домой прибывшие поездом летчики нашей эскадрильи. Пришедшего в себя стараниями докторов, Голубцова загрузили на носилках.
“Нас оставалось только двое…” Из экипажа. Я напросился остаться при Лехе “до прояснения обстакановки”. На самом деле, я жаждал встречи с тайной, робея от ее сверхъестественного происхождения. В моем материалистическом понимании мира законам тонких планов просто не могло быть места. Так нас учили! Стараниями Заплаткина нашего правака удалось довезти живым, однако медицине Имана пришлось попотеть, чтобы вычеркнуть слово “смерть” из его послужного списка.
Хирург городской больницы, куда подзалетел Леха в черный для себя день, двое суток спать и не ложился. Маленький, толстенький, чрезвычайно подвижный Федор Федорович Пожарский (между друзьями – “князь”) после шестичасовой операции одним длинным глотком залил в горловину лошадиную дозу кофе, задиристо сыграл со мной в шахматы, продул,… вышел на промерзающий ночной двор и, раздевшись до пояса, облился ледяной водой из ведра. Оделся не обтираясь. Сторожко отсидел около выздоравливающего не менее пяти часов, пока я выводил носом сонные блюзы на затянутом в белое топчане ординаторской.
Поутру док, в который раз разбавил кофе армянским и снова торопливо проиграв, убежал на очередной панический вызов дежурной медсестры. И так все сорок восемь часов... Другие врачи мельтешили перед глазами, только они не запомнились. О, как тянулось время! Наконец, добро на десять минут свидания было получено.
Большие оттянутые по уголкам к заострившимся скулам глаза Лехи смотрели на меня с влажной нежностью. Рукопожатие бравого правака, когда я приподнял его руку, оказалось не ощутимым, а на щеках цвета разбавленного молоком кофе проступили микроскопические точки нездорового румянца.
Мой рассказ о его доставке в больницу Леха выслушал не перебивая, прикрыв смуглые веки и сдвинув брови сплошной черной подковой. Иногда он едва заметно покачивал головой, с солидной снисходительностью утверждая одному мне известные детали наших наземных и воздушных приключений. Кивал с такой выразительной уверенностью, словно и впрямь был их незримым свидетелем? Леха заметил мое недоумение по этому поводу:
– Сейчас поймешь, – прошелестел его хрипловатый выдох. Со значением, поелозив указательным пальцем по одеялу, Леха дал мне понять, что нуждается в карандаше и бумаге. Получив мою записную книжку и карандаш, Леха отослал меня к распахнутому по случаю теплого дня окну с требованием проверить, нет ли во дворе шухера. Слово “шухер” он вывел на заполненной адресами друзей страничке и, кося глазами, красноречиво указал направление моих действий.
Осенний двор давил пустотой тундры вплоть до дощатых сараев с углем, дровами и хозяйственным больничным скарбом. За исключением деда-сторожа, дремавшего на завалинке в конце неуклюжего барака больницы, да кудлатой и лопоухой собаки подслушивать наши секреты оказалось решительно некому. От “князя” я знал, что новую больницу, возможно, достроят в следующем году, что деда Потапыча бросили сыновья, а кудлатую сучку с добродушной и мокроглазой мордой зовут Грозный. Все свои знания я выложил Лехе в подобающем моменту шутливом тоне.
Но мой друг не принял моего доморощенного юмора. Под природной томностью его взгляда продолжал тлеть огонек неподдельной тревоги.
“Я видел все…”
“Вот оно!” Корявая Лехина писанина извивалась перед глазами, а сердце окатила волна жутковатого предчувствия встречи с потусторонним, в существование которого, повторяю, сознание мое не верило.
– Могу поклясться, – заговорщески зашипел я, – пока я отходил к окну, ты успел написать свою подсказку перед посадкой на стадион.
Леха, еле заметно, утвердительно кивнул и протянул мне безобразно исчирканные круглым почерком странички.
“Спокойно, Серега. Садись, как учили…” – прочитал я, до хруста сжимая горячие Лехины пальцы. Леха поморщился.
– Передай мне что-нибудь мысленно, прямо сейчас. Попробуй! – просипело мое горло умоляюще, а сердце выстукивало морзянку нетерпения куда громче слов. Заметив гримасу боли, я ослабил натиск на его пальцы, не отпуская руки правака окончательно.
– Это не то... – С заметным усилием разлепились темно-вишневые Лешкины губы. – Здесь другое...
– Другое? – Мои глаза полезли на лоб.
Лехина физия изобразила полное непонимание произошедшей с ним метаморфозы, а тонкие пальцы потребовали вернуть записную книжку.
“Это… (похоже на) кино. На пне след... (от пули). Ты… (ранил) черного мужика… (в руку). Борода… (черная). Ты и Запл(аткин)… (меня) тащили...”
В скобках мои додумки по ходу расшифровки. Записная книжка лежала на полосатом байковом одеяле. Леха писал вслепую, а я с трудом примерял зарисовки букв к существующему алфавиту.
“Мокрый – предатель!”
Я отпрянул. Гайдук отпустил книжку и неслышно сжал мою руку:
– Он… (стрелял) “Голубца” со… (своего) блистера... Высунулся… (по пояс) и... с левой... – прошелестел, закхекал, а я тотчас вспомнил дрожащий в тещиной руке “Макаров” на боевом взводе.
– Он и меня хотел?.. – я осекся. Слово “застрелить” не пошло с языка... Между лопаток пополз противный холодок.
Продолжая кхекать, Леха умудрился по слогам проговорить:
– Не ус-пел. Ты... – Он изобразил мой поворот лицом к командиру двумя пальцами и откинулся на подушку. – А Го-лу.… С тещиной руки снаружи, вдоль борта…
– В ум не идет! – Я снова зябко поежился.
Наконец, собравшись с силами, Леха попросил чистую страничку:
М-ру Голубцову. Мокруша – предатель.
Накарябал число и подписался, = Ст. л-т Гайдук.
– Передай... Я видел, – Холодные капли проступили на впалых Лехиных висках.
– Я верю! Как доказать? – снова захрипел я, продолжая борьбу с мерзким ощущением заморозка вдоль позвоночника. Новость меня потрясла до пяток. – И помнишь, ты сказал... “я ухожу”... Ты помнишь, куда уходил?
На этот раз Леха покачал головой отрицательно. Прядка цвета спелого каштана упала на глаза. Я торопливо ее поправил и снова заметил движение карандаша.
“Следы… (от твоей) пули, щепки... (у пенька)… от (копыт) лошади”.
Прочитал я и спросил:
– Там, где прятался чернобородый бандит, следы лошади? А мы туда не дошли!
Леха благодарно кивнул, смежив веки для убедительности. Да, с любым другим членом экипажа на моем месте, исключая предателя, объясняться Лехе пришлось бы много труднее. Один не понял бы Лехиного перевоплощения в... черт его знает, в кого! Другой, из чувства сострадания к своей подлючей особе, наверняка поспешил бы положить конец мучениям раненого.
– Вначале… Голубцу... Уезжай…
– Ты должен понять, Леха, я боюсь оставлять тебя одного! – Я снял полотенце со спинки кровати в изголовье и обтер им увлажнившееся лицо правака.
– Уезжай!.. – с натугой прошелестел Леха, закрывая глаза, и я понял – пора дать ему передышку.
С другой стороны, Гайдук абсолютно прав. На его месте я требовал бы срочной доставки донесения с не меньшей настойчивостью. Разговор с Голубцовым по телефону из Имана, не для цепей связи с их многоканальным подслушиванием. Пожав на прощание горячие Лехины ладони, я засунул записную книжку в карман и, шутливо кинув два пальца к виску на прощание, убыл в часть. Разве что, глаза выдали защипавшую грусть.
3
Мы сидели в моей прокуренной и пропахнувшей спиртом холостяцкой квартире и поминали... (трудно писать об этом) Алексея Ивановича Гайдука, зарезанного неизвестной сволочью в Иманской больнице всего три дня назад.
Выздоравливающий комэска Голубцов и рядом с ним мой лучший друг, штурман отряда Шура Осеннов, приспособили за недостатком стульев самую мягкую и удобную для пьяных посиделок мебель – диван-кровать. В торце стола, опираясь спиной на подоконник, расположился полковой штабоначальник Олег Веред, прозванный за свою фамилию “Дерево наоборот” – читай “дереВ О.” Его корень (по выражению, увы, не убереженного нами, Гайдука) сорокапятилетний и единственный седоголовый среди нас КэГэБист Боря Ковалев пристроился рядом с другом на, избегаемом суеверными летчиками углу.
– Не жениться семь лет подряд мне не грозит, – объяснил Боря, заметив наши переглядки по этому поводу. – Дома два пацана, а я привык двери держать под наблюдением, хоть штопор в глаз! – Знать бы наперед всю трагичность его ясновидения на тех поминках, к слову, места за столом, – десятерых сажай.
– И я люблю держать двери перед глазами, но сантиметров двадцать территории могу уступить. – Олег ногой передвинул табуретку от окна, синхронно и мастерски наполняя стопари. – Когда двери за спиной, так и тянет оглянуться... Хочешь, пододвигайся! Но Боря принял позу раскисшего моховика и не пошевелился.
Поминали молча, устало. За две недели, что пролетели после вынужденной посадки, случилось столько всего неожиданного, срочного и просто нервотрепательного, что наша команда измоталась до предела. Вымоталась и подружилась, несмотря на разницу в положении, да и в возрасте. Сорокалетний Боря в те беспокойные дни выглядел на все шестьдесят, почему и казался всем нам глубоким стариком.
После моего фельдъегерского доклада Голубцов поверил сразу. Понимал, я не суюсь к командиру с пустопорожней болтовней. Голубцов отторгал ее всем своим существом! И если в силу такта он не останавливал балабона сразу, то выслушивал его, поглядывая на мир откровенно поскучневшими глазами. По-настоящему развеселить Алексея за все время нашей дружбы мне удалось раза три-четыре. Не больше! А командирского хохота не слышал никто и никогда. При всем своем неприятии глупостей, мрачной личностью Голубцов не значился и хорошую шутку к месту ценил. Для невнимательных сослуживцев он походил на равнодушного ко всему человека. Разве что, по редким репликам этого скромного, не стремящегося к блеску собственного остроумия человека, вы могли с уверенностью судить о пытливом проникновении его ума в самую суть дела.
Лехина записка предназначалась службе безопасности, и по идее, как командир эскадрильи, Голубцов мог сразу выйти на Борю Ковалева, полкового представителя чекистов, но обходить непосредственное начальство, посчитал для себя несолидным действом. Тем более что со всеми своими сомнениями он шел к летчику.
Маленький, почти карлик “Дерево наоборот”, ушел на штабную работу после вынужденной посадки истребителя с отказавшим двигателем на кукурузное поле. Посадил с удивительным хладнокровием. На его месте девять пилотов из десяти не усложняют жизнь, катапультируясь немедленно. Ходили слухи, что Олег – альпинист-любитель, покоривший то ли семи-, то ли восьмитысячник. Внешне неприметный, будничный, он относился к романтикам, на которых мы (молодь) смотрели с затаенной белой завистью.
Как летчик, посчитал Голубцов, он был просто обязан нас понять.
“Как альпинист, – думал я, – тем более”.
И не ошиблись оба.
Обсуждения Черный альпинист