18
Ни саркофагов, ни пещеры, где вчера стоял, прилепившись к стылой стенке, я не разглядел. Мир растворился в золотистом мареве света и перестал существовать. Печально, но с этого запомнившегося момента в моих мыслях много путаницы и противоречий. Потом, с помощью друзей, испытавших опыт на себе, в моей голове составится нечто приблизительное и весьма далекое от цельного восприятия произошедшей со мной метаморфозы. Помню, меня переполняло бесконечно-сладкое ощущение высочайшей ясности мысли и свободного парения в чистом и лучезарном пространстве. Подлинная жажда познания при неограниченных возможностях завладела душой, и Вселенная хлынула в меня неудержимой лавиной.
Земное мое существование промелькнуло в сознании со скоростью реактивного самолета, летящего с редкими остановками, сохраняя хронологическую последовательность событий. Я смотрел со стороны и “разговаривал” с бесчисленными обликами самого себя. Вспоминал события, начисто изгладившиеся из памяти, которая разрослась вдруг до невероятных пределов. И что странно, встречаясь с врагами, находил в их действиях рациональное зерно. Их связи со мной оказались не менее крепкими, чем кровные узы! Я воспринимал исходящие от врагов беды, необходимым условием самого моего существования.
– Благодарю тебя за испытание, Господи! – Я вспомнил слова и наконец-то понял Сергия Радонежского.
Помню, я наблюдал себя то молодым, полным сил эллином, то дряхлой старухой негритоской, то ученым мужем и даже круглоглазым крошкой многоногого существа, дать название которому сейчас выше моих сил.
Я умирал, переливаясь из одного тела в другое. Сказочным образом менял миры, расставаясь и неизменно встречаясь вновь с близкими и друзьями, не замечая: пола, цвета кожи, иногда и самого окружающего пространства. Мы неизменно находили друг друга, переживая счастье общения, и расставались без горечи, уверенные в новой встрече.
Дальше и дальше, в глубь веков и планет вел меня Свет с моим собственным голосом, и о каждой воссозданной им моей жизни можно писать книги. Я жил, трудился, воевал, пребывал в нищете, богатстве, славе или подлости, не совестясь проступков и не кичась перед собой заслугами.
Неожиданно я ощутил себя горой, вглядывающейся в мир из-под ледяной фирновой шапки. Леса на плечах расщепляли молнии, подножье топтали лапы толстокожих драконов.
Я растекся по бездне времени пламенем магмы, свернулся к своему последнему облику, и Свет заговорил об эксперименте на Памире – захватывающем дух смысле опыта при высокогорной лаборатории предков…
Меня не принуждали! Однако много позже, ни я, ни другие, известные мне “подопытные”, не смогли осмыслить величия задуманного... По нашему пониманию, мы не успели усвоить какой-то важнейшей для выживания человечества информации... и действовать сообща.
Догадки, загадки. Осталось ясное понимание: добровольно уходя из жизни участниками эксперимента, мы не становились жертвами. Мы стали ими, преждевременно и насильно возвратившись.
19
… я увидел лыжную базу, Шуру... И мне вдруг остро захотелось поделиться с ним счастьем подлинного бытия. Я шел к своему другу, а по щекам моим текли слезы необычайной возвышенной Любви. Шура стоял на коленях перед чем-то длинным, неуютным и жутковатым. Рядом в глубокой задумчивости, казалось, дремал Олег. Я понял, что лежит перед ними, завернутое в брезент, и воспринял это без боли!
Я закричал и замахал руками, приветствуя друзей, стараясь привлечь к себе их омраченное скорбью сознание. Со всем некстати мое лицо споткнулось о нечто колючее и ледяное. Огорошенный я отступил назад. Нечто мерзкое, отдающее падалью, начиналось сразу предо мной и кончалось в том длинном, лежавшем перед Шурой. Оно отталкивало, а я оказался с ним в связке… Я отступил.
– Подними голову! Выйди ко мне из этого заколдованного круга! – взмолился я, продолжая улыбаться и плакать от переполнявших меня чувств.
Шура приподнял голову, посмотрел, и его вязаная шапочка упала с головы в снег. Стояла полная луна. Серебряный свет позволял видеть, как менялось лицо моего друга. Вот его рот приоткрылся, вот брови поползли вверх двумя зеркальными запятыми, вот затряслись губы, а рука потянулась к левому карману... Медленно, раскачиваясь, точно пьяный вдрибадан, Шура, наконец, приподнялся с колен. Мой лучший друг медленно шел ко мне, а я стоял и плакал от радости:
“Мы снова вместе. Свершилось!..”
Шура продолжал переставлять налитые свинцом ноги, а перед ним плясал непомерно отяжелевший ствол “Макарова”.
“Зачем? Не надо!”
Выстрела я не слышал. Невероятной мощи сила подхватила меня и безжалостно продавила сквозь незримые ледяные струны. Я вскрикнул от боли и увидел, что Шура идет совсем не ко мне. Он по-гусиному вышагивает от меня, неестественно выставив правую руку с пистолетом вперед. Олег стоял несколько в стороне, безвольно бросив руки по швам. Горячий ствол его “Макарова” уставился черным глазом в снег, и от него поднимался серебристый дымок...
21
Венные знали дело туго. Вершина 3125 метров ныне на полетных и географических картах обозначена цифрой 3025. А прибывшая из столицы “наука” разгадала лишь Борин феномен. “Очень плохое место” у вагончиков лыжной базы несло смерть. В точке разыгравшейся трагедии сегодня возвышается треугольная пирамида с крутыми бетонными гранями, чтобы не возникало желание на нее забраться, и с алой звездой при вершине, символом человека высокого долга. Память о Боре.
– ...Вы, оставшись в одиночестве в подобном плохом месте, в считанные секунды попадаете во власть кошмара. – Седенький патлатый старичок-профессор просветленной улыбкой напоминал деда Василия в день моего возвращения от Света. – Вы можете увидеть мать, себя или друга в лапах монстра. Скажем проще, Зла. Вы, в силу своих убеждений, оказываете Злу отпор, не думая, что перед вами ваше собственное Зло, не осознанное вами. Зло, глубоко спрятанное внутри вашего мозга! Науке известен невероятный факт, человек себя задушил, что невозможно принципиально. Но в подобном месте самоубийство свершится обязательно.
Профессор достал клетчатый, не первой свежести, платок в крупную коричневую клетку и шумно высморкался. Растерев содержимое платка пальцами сквозь тонкую ткань, и придирчиво ознакомившись с качеством исполненной процедуры, профессор, видимо удовлетворенный результатом, запихнул платок в боковой карман пиджака и продолжил:
– В нормальных условиях человек всегда способен к компромиссу с самим собой. Мы всегда оправдываем свои поступки! – профессор повысил голос. – И вы обязаны уяснить: монстры Зла не витают в пространстве, сиречь, не подкарауливают из-за угла. Добро и Зло полярными шапками – внутри нас! И хорошо, когда они обе внутри тают постепенно, не изливаясь сметающим селем на поверхность! Сиречь, на себе подобных…
Знать бы вам, Федоренковы, те святые слова неделькой раньше! С прямолинейной логикой военных Вы отыскали способ возвращения в ад. Вы, не вникая в суть явления, чужими руками творили Добро личного понимания, не задумываясь о самой возможности существовании альтернативных решений. Обиды нет, а думать надо. Вспомните белую палату выздоравливающих, блуждающие улыбки умиротворения на лицах девчонки-альпинистки, молодоженов, деда Василия и Акулины Никитичны, да и на моей, не сомневаюсь, физиономии читалось счастье бытия. Нас все о чем-то спрашивали, а мы молчали, улыбаясь светло и умиротворенно.
Мы понимали смысл вопросов, причины вашей искренней радости и не находили слов для ответов. Не находили потому, что пропустили через себя подлинную Любовь, боль возвращения и радость свидания. Радость свидания с вами, Федоренковы. Радости, не обиды! В нас жила грусть расставания со счастьем самоосознавания в опыте, и мы простили чужое заблуждение, понимая всю тщету рассуждений о связи каждого из нас с вечным. Нас не успели провести через опыт до его завершения. Нас хотели убедить в чем-то жизненно важном, подсказать слова и примеры, чтобы мы сумели своим опытом поделиться. Вы отобрали редкостную возможность у нас и у себя. Эксперимент остался незавершенным. Вы не виноваты в своем заблуждении, а мы не отыскали слов убеждения. Обиды нет, а думать надо!
Я и Шура не год и не два навещали одиноких стариков на их затерянной в горах лыжной базе. Черный альпинист не появлялся, котелок не убегал в лес, а по округе, если и бродили, то совсем другие призраки, оставляя за собой горы битого стекла и ржавых консервных банок. Мы пили чай на хрустящих охапках саксаула под черной скалой, вспоминали прошлое и корили себя за плохую память. Да и песни наши у костра со временем стали другими.
Ни саркофагов, ни пещеры, где вчера стоял, прилепившись к стылой стенке, я не разглядел. Мир растворился в золотистом мареве света и перестал существовать. Печально, но с этого запомнившегося момента в моих мыслях много путаницы и противоречий. Потом, с помощью друзей, испытавших опыт на себе, в моей голове составится нечто приблизительное и весьма далекое от цельного восприятия произошедшей со мной метаморфозы. Помню, меня переполняло бесконечно-сладкое ощущение высочайшей ясности мысли и свободного парения в чистом и лучезарном пространстве. Подлинная жажда познания при неограниченных возможностях завладела душой, и Вселенная хлынула в меня неудержимой лавиной.
Земное мое существование промелькнуло в сознании со скоростью реактивного самолета, летящего с редкими остановками, сохраняя хронологическую последовательность событий. Я смотрел со стороны и “разговаривал” с бесчисленными обликами самого себя. Вспоминал события, начисто изгладившиеся из памяти, которая разрослась вдруг до невероятных пределов. И что странно, встречаясь с врагами, находил в их действиях рациональное зерно. Их связи со мной оказались не менее крепкими, чем кровные узы! Я воспринимал исходящие от врагов беды, необходимым условием самого моего существования.
– Благодарю тебя за испытание, Господи! – Я вспомнил слова и наконец-то понял Сергия Радонежского.
Помню, я наблюдал себя то молодым, полным сил эллином, то дряхлой старухой негритоской, то ученым мужем и даже круглоглазым крошкой многоногого существа, дать название которому сейчас выше моих сил.
Я умирал, переливаясь из одного тела в другое. Сказочным образом менял миры, расставаясь и неизменно встречаясь вновь с близкими и друзьями, не замечая: пола, цвета кожи, иногда и самого окружающего пространства. Мы неизменно находили друг друга, переживая счастье общения, и расставались без горечи, уверенные в новой встрече.
Дальше и дальше, в глубь веков и планет вел меня Свет с моим собственным голосом, и о каждой воссозданной им моей жизни можно писать книги. Я жил, трудился, воевал, пребывал в нищете, богатстве, славе или подлости, не совестясь проступков и не кичась перед собой заслугами.
Неожиданно я ощутил себя горой, вглядывающейся в мир из-под ледяной фирновой шапки. Леса на плечах расщепляли молнии, подножье топтали лапы толстокожих драконов.
Я растекся по бездне времени пламенем магмы, свернулся к своему последнему облику, и Свет заговорил об эксперименте на Памире – захватывающем дух смысле опыта при высокогорной лаборатории предков…
Меня не принуждали! Однако много позже, ни я, ни другие, известные мне “подопытные”, не смогли осмыслить величия задуманного... По нашему пониманию, мы не успели усвоить какой-то важнейшей для выживания человечества информации... и действовать сообща.
Догадки, загадки. Осталось ясное понимание: добровольно уходя из жизни участниками эксперимента, мы не становились жертвами. Мы стали ими, преждевременно и насильно возвратившись.
19
… я увидел лыжную базу, Шуру... И мне вдруг остро захотелось поделиться с ним счастьем подлинного бытия. Я шел к своему другу, а по щекам моим текли слезы необычайной возвышенной Любви. Шура стоял на коленях перед чем-то длинным, неуютным и жутковатым. Рядом в глубокой задумчивости, казалось, дремал Олег. Я понял, что лежит перед ними, завернутое в брезент, и воспринял это без боли!
Я закричал и замахал руками, приветствуя друзей, стараясь привлечь к себе их омраченное скорбью сознание. Со всем некстати мое лицо споткнулось о нечто колючее и ледяное. Огорошенный я отступил назад. Нечто мерзкое, отдающее падалью, начиналось сразу предо мной и кончалось в том длинном, лежавшем перед Шурой. Оно отталкивало, а я оказался с ним в связке… Я отступил.
– Подними голову! Выйди ко мне из этого заколдованного круга! – взмолился я, продолжая улыбаться и плакать от переполнявших меня чувств.
Шура приподнял голову, посмотрел, и его вязаная шапочка упала с головы в снег. Стояла полная луна. Серебряный свет позволял видеть, как менялось лицо моего друга. Вот его рот приоткрылся, вот брови поползли вверх двумя зеркальными запятыми, вот затряслись губы, а рука потянулась к левому карману... Медленно, раскачиваясь, точно пьяный вдрибадан, Шура, наконец, приподнялся с колен. Мой лучший друг медленно шел ко мне, а я стоял и плакал от радости:
“Мы снова вместе. Свершилось!..”
Шура продолжал переставлять налитые свинцом ноги, а перед ним плясал непомерно отяжелевший ствол “Макарова”.
“Зачем? Не надо!”
Выстрела я не слышал. Невероятной мощи сила подхватила меня и безжалостно продавила сквозь незримые ледяные струны. Я вскрикнул от боли и увидел, что Шура идет совсем не ко мне. Он по-гусиному вышагивает от меня, неестественно выставив правую руку с пистолетом вперед. Олег стоял несколько в стороне, безвольно бросив руки по швам. Горячий ствол его “Макарова” уставился черным глазом в снег, и от него поднимался серебристый дымок...
21
Венные знали дело туго. Вершина 3125 метров ныне на полетных и географических картах обозначена цифрой 3025. А прибывшая из столицы “наука” разгадала лишь Борин феномен. “Очень плохое место” у вагончиков лыжной базы несло смерть. В точке разыгравшейся трагедии сегодня возвышается треугольная пирамида с крутыми бетонными гранями, чтобы не возникало желание на нее забраться, и с алой звездой при вершине, символом человека высокого долга. Память о Боре.
– ...Вы, оставшись в одиночестве в подобном плохом месте, в считанные секунды попадаете во власть кошмара. – Седенький патлатый старичок-профессор просветленной улыбкой напоминал деда Василия в день моего возвращения от Света. – Вы можете увидеть мать, себя или друга в лапах монстра. Скажем проще, Зла. Вы, в силу своих убеждений, оказываете Злу отпор, не думая, что перед вами ваше собственное Зло, не осознанное вами. Зло, глубоко спрятанное внутри вашего мозга! Науке известен невероятный факт, человек себя задушил, что невозможно принципиально. Но в подобном месте самоубийство свершится обязательно.
Профессор достал клетчатый, не первой свежести, платок в крупную коричневую клетку и шумно высморкался. Растерев содержимое платка пальцами сквозь тонкую ткань, и придирчиво ознакомившись с качеством исполненной процедуры, профессор, видимо удовлетворенный результатом, запихнул платок в боковой карман пиджака и продолжил:
– В нормальных условиях человек всегда способен к компромиссу с самим собой. Мы всегда оправдываем свои поступки! – профессор повысил голос. – И вы обязаны уяснить: монстры Зла не витают в пространстве, сиречь, не подкарауливают из-за угла. Добро и Зло полярными шапками – внутри нас! И хорошо, когда они обе внутри тают постепенно, не изливаясь сметающим селем на поверхность! Сиречь, на себе подобных…
Знать бы вам, Федоренковы, те святые слова неделькой раньше! С прямолинейной логикой военных Вы отыскали способ возвращения в ад. Вы, не вникая в суть явления, чужими руками творили Добро личного понимания, не задумываясь о самой возможности существовании альтернативных решений. Обиды нет, а думать надо. Вспомните белую палату выздоравливающих, блуждающие улыбки умиротворения на лицах девчонки-альпинистки, молодоженов, деда Василия и Акулины Никитичны, да и на моей, не сомневаюсь, физиономии читалось счастье бытия. Нас все о чем-то спрашивали, а мы молчали, улыбаясь светло и умиротворенно.
Мы понимали смысл вопросов, причины вашей искренней радости и не находили слов для ответов. Не находили потому, что пропустили через себя подлинную Любовь, боль возвращения и радость свидания. Радость свидания с вами, Федоренковы. Радости, не обиды! В нас жила грусть расставания со счастьем самоосознавания в опыте, и мы простили чужое заблуждение, понимая всю тщету рассуждений о связи каждого из нас с вечным. Нас не успели провести через опыт до его завершения. Нас хотели убедить в чем-то жизненно важном, подсказать слова и примеры, чтобы мы сумели своим опытом поделиться. Вы отобрали редкостную возможность у нас и у себя. Эксперимент остался незавершенным. Вы не виноваты в своем заблуждении, а мы не отыскали слов убеждения. Обиды нет, а думать надо!
Я и Шура не год и не два навещали одиноких стариков на их затерянной в горах лыжной базе. Черный альпинист не появлялся, котелок не убегал в лес, а по округе, если и бродили, то совсем другие призраки, оставляя за собой горы битого стекла и ржавых консервных банок. Мы пили чай на хрустящих охапках саксаула под черной скалой, вспоминали прошлое и корили себя за плохую память. Да и песни наши у костра со временем стали другими.
Обсуждения Черный альпинист