Костер второй.
Театр начинается с афиши, а приключения из моей квартиры. Именно на несостоявшихся в моей квартире поминках наш полковой штабоначальник, он же О. Веред, читай: “Дерево наоборот”, посоветовал Шуре провести отпуск на лыжной базе в горах Памира. Зная мою тягу к путешествиям, Шура незамедлительно втянул меня в очередную свою авантюру. К сожалению, Леха Гайдук, не принял участия в самой фантастической части приключений нашей команды... Недели за две до разыгравшейся в горах трагедии Леха “исчез с горизонта”, наудачу махнув в Молдавию к каким-то своим сверхдальним родственникам.
В меру морозное утро застало меня и Шуру на отметке 1652 рядом с осколком цивилизации, возможно, самих атлантов, именуемом на местном диалекте кошарой, а по-нашему, крохотным глинобитным сараем при загоне для овец. Читателей, не знакомых с Памиром, рекомендую бросить все дела, повторить наш маршрут, и… где мои годы?
До кошары доехали с комфортом дребезжавшего газика под брезентовым верхом, предназначенного конструкторами для покорения здоровья пассажиров. Доставку наших персон в горы организовал Боря через свои, в те времена самые пробивные, каналы. Мы были несказанно довольны. Ибо, как утверждают братья-китайцы: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Козе понятно!
Местный Борин “корень” (незабвенно гайдуковское) улыбчивый полковник Федоренков одновременно с горячим приветом и презентом в виде бутылки полусладкого шампанского хозяевам лыжной базы, попросил нас поберечь мотор и выше кошары газик не гнать.
То, что в горы нас понесли черти ни я, ни Шура еще не знали. Едва разглядев впереди черное под шиферной крышей строение овечьего приюта, мы дружески распрощались с черноглазым водилой (спросить бы Шуру, за какие грехи он так его окрестил) и вывалились на вытоптанный овцами снег, сплошь покрытый мало аппетитными желто-зелеными пятнами овечьих, конских, собачьих и прочих испражнений.
Газик задребезжал книзу, а мы устремились вверх, сквозь вековой ельник по расчищенному трактором первопутку, страшно довольные тем, что не пришлось тратить время на развлечение одичавших за сезон выпаса тех самых “прочих”. Ко времени нашего прибытия “прочие” со своим блеющим поголовьем откочевали по долине к югу.
В окружающем сапфировом море переливались снежинки. Упоительно-прохладный воздух настолько чист, что далекие пики черных скал казались нарисованными кистью художника по прозрачному мареву прямо над синими елками. За пять километров, что я и Шура прошагали к базе сквозь виртуальную сказку леса, мы поднялись на добрую тысячу метров, выбравшись к приличных размеров плато, со скошенным в сторону гостеприимного города северным краем, обрамляющим сказку гор замшелыми гигантскими елями.
– В елках не меньше пятидесяти метров, – констатировал Шура, не поленившийся измерить высоту деревьев при помощи шагов, руки и спички.
Лично мне въедливые Шурины расчеты были до африканской горы Килиманджаро. Я до пота согрелся на подъеме, находился в прекрасном настроении и просто наслаждался видом гор, синью неба и тонкой сладкостью морозного воздуха.
Черные скалы, крутыми стрелами атакующие пологий склон с юга и запада, по левую руку от нас превратили сияющее пространство в узкий серповидный язык, подпираемый островерхими шишаками леса. В сиреневой дали (прямо по курсу) отвесные стены нависли над крошечной группой игрушечных домиков с одинокой и прямой струйкой белого дыма. Расчищенный путь плавно сошел на нет. Мы вышагивали по укатанному ветром твердому насту, припорошенному в честь нашего прибытия мягким и легким пухом.
– Раздолье для лыж! – Это снова мой практичный друг. – Кррысота!
Разрушать искрящееся величавое спокойствие не хотелось. Я шел, не разменивая окружающего очарования на приевшийся треп, и чувствовал, что сердце мое переполняется непередаваемым ощущением слияния с чем-то, первобытно-тревожным и вечным.
2
Некогда широкоплечий, а теперь ссутулившийся и усохший дед Василий в безрукавке с выступающим по плечам рыжим мехом (директор базы) и бабка Акулина, при царапающих глаз экзотикой темно-синих шароварах и линялом красном сарафане (жена и зам... по кухне) встретили нас более чем приветливо...
– Были! Были у нас знакомые ветролетчики. Мы, значься, фермовали около Хоринска, из Бурятии сюда и переселились. Моему Васе высокогорный воздух нужен, – доверительно информировала новых гостей бабка, выставляя на стол ведерную макитру со щами. – А про вас нам по рации сказали, к обеду в самый раз и подоспели. – Старушка не могла не заметить нашего искреннего удивления по поводу полной боевой готовности кухни. – Кричи молодежь, дед! А Федоренкову спасибо, значься. Не забыл.
Покуда дед, скрипя по твердому насту валенками, обходил жилые вагончики и кричал молодежь, проворные крепкие ручки старушки успели нашинковать горку хлеба, выставить на стол миску отливающих синевой почищенных яиц, разбросать по желтому прямоугольнику стола налитые до верху тарелки, громыхнуть набором люминевых кружек и выложить полдюжины некрашеных деревянных ложек.
– Сам делал! – блеснули гордостью блеклые старушечьи глазки из-под повязанного по бровям платочка в цвет сарафана.
“Молодежь” – коренастая девчонка-альпинистка в ярком оранжевом свитере поверх алого тренировочного костюма и, проводившая свадебное путешествие, молодая пара в шерстяных латах с ручной вывязкой горловин настолько больших размеров, что мы только диву дались.
– Светка! Я студентка геофака и альпинистка!
– Саша! Рад познакомиться.
– Евгений, Женя!
– Сергей!
– Марина! Мы с Жекой молодожены.
– Очень приятно! – извернулся вежливостью Шура.
– Так вам и надо! – сострил я...
От первого обеда осталось непередаваемое ощущение покоя и милой доброты, сдобренное, самобытным юмором радушных хозяев.
– Акулина Никитична, а дед Василий, часом, Вас не поколачивал? – Молодожен Женя склонился над щами. Рассыпчатая челка русых волос скрыла от старушки колючки смеха в глазах, переполненных счастьем близости собственного дорогого существа.
Старики отнеслись к вопросу с полной раздумчивой серьезностью.
– Не-ет, – протянула бабка Акулина после продолжительной затяжки. Курила она исключительно “Беломорканал”, держа папиросу на отлете манерно вытянутыми пальцами. – Мой Вася меня никогда не бил... – Светлая струйка дыма унеслась к потолку, а на смуглом лице старушки отразилась трогательная тень воспоминаний минувших лет. –Дед Василий закряхтел, протестуя. – Ан, нет! – словоохотливо спохватилась рассказчица, уловив осуждающие нотки в кх-кх своего немногословного благоверного. – Один раз попробовал, значься!.. Один раз попробовал! Да как загребенит… – синяя струйка окутала лики святых скромного иконостаса, – …пальцем об косяк.
Мы с Шурой икнули, сдерживая смех, и не удержались. Скоро вся компания исключая, продолжавших оставаться невозмутимыми стариков, хохотала до слез, во всю мощь легких и до болючих колик в животе.
– А вечером по здешней традиции будем жарить шашлыки под Черной скалой, и петь под гитару. Здесь обалденные звезды. Вы когда-нибудь пели под гитару? – Небесная синь в глазах Светки-альпинистки продолжала смеяться, но в них уже проснулся неподдельный к нам интерес. Девчонка даже озорно подмигнула Шуре, очевидно принимая его за юного холостяка.
В те годы мой блондинистый женатый друг выглядел непростительно молодо. Не будь у черноокой половины (оставшейся за тридевять земель от Памира) связывающего по рукам и ногам грудососа и спиногрыза Славки, дунула бы Галка за Шурой на край света. Ее на грани слезы возражения против (нашего отъезда) понять легко. Сидеть бы Шуре сейчас рядышком с ней под окошечком родной однокомнатной квартиры и, покачивая коляску с отпрыском, скулезно гундосить:
– Ай, гу-гусеньки гу-гу ...
Уговорили…
3
А вечер под черной скалой действительно выдался изумительно прозрачным, безветренным и теплым. Звезды с кулак величиной выползали из пропасти. Тьма небес казалась черным хрусталем, пронзенным мириадами колючих лучей.… За едва различимой остроконечной гребенкой ельника приглушенно ревел низвергающийся в бездну водопад. Вагончики базы, кошара, городок Федоренкова, весь суетной мир скрылся за приземистыми снежными скалами, подарив душе острое ощущение затерянности и одиночества.
Мы выдергивали из снега хрупкие хлысты завезенного впрок летом саксаула и ломали их на короткие поленья о торчащие обломки заледенелых камней резкими сильными ударами. Промерзший саксаул в руку толщиной разваливался на удивление легко. После заготовки дров дед Василий с молодоженом Женей ушли кричать женщин, поручив нам костер, над которым шумел в стадии закипания плоский семилитровый кан*.
Под скалой тепло и уютно. Я и Шура возлежали на хрустком саксауловом настиле, подложив под себя старые спальники, молчаливо созерцая пляску огня и неторопливо подбрасывая толстые корявые палки для создания необходимого запаса долгоиграющих крупных углей. Когда вода закипела, я снял кан и, оберегая его от холода, установил на плотик из коротких бревнышек, ровно настолько от огня, чтобы сохранить будущий чай горячим.
Закончив несложные хлопоты, я снова впал в транс, завороженный пляской язычков пламени, как вдруг тихое восклицание Шуры заставило меня поднять голову. Кан, с такой заботливостью, установленный мной на линию терминатора, непонятным образом самостоятельно плыл в воздухе, не поддерживаемый совершенно никем. Скоро он исчез в непроглядной черни у елок! Пока мы с Шурой протирали глаза и закрывали рты, кан с такой же непринужденной неторопливостью вернулся назад совершенно пустой и, звякнув изогнутой ручкой о закопченный бок, застыл на снегу у наломанных для костра веток.
Стоит ли говорить, что начало шашлыков под скалой мы скромно молчали о происшествии с каном, пытаясь переварить увиденное, опасаясь непонятого розыгрыша со стороны новых знакомых. Рассказали о нем, когда речь зашла о всяких курьезах, злоключениях и романтической походной небывальщине.
Нам удивленно поверили, поохали и только. Разве что сухонькая ручка бабки Акулины с неизменной папироской в вытянутых наотлет пальчиках дрогнула, как мне показалось, несколько ранее Шуриных бровей, изломившихся углом в мистической кульминации рассказа. Струйка дыма нервно изогнулась, тотчас растворившись в обступившем костер бархатном мраке.… Но, повторяю, все это могло нам привидеться под влиянием задремавшей минуты.
4
В разгар песен под гитару с некогда желтой декой, а ныне пестрой от карикатурных портретов и росписей бесчисленных друзей девчонки-альпинистки с гор вдруг потянуло крепким морозцем и пряным могильным настоем увядающей елки. Звезды со стороны лыжной базы мигнули, заслоненные распластавшейся по небу черной тенью и погасли. Не успел я прийти в себя от нового наваждения, как к костру, неслышно ступая, выплыла высокая фигура плечистого парня лет двадцати пяти-семи. Звезды стали на место.
– Вот вы где обосновались? Здравствуйте. Не откажите путнику в чае... – Голос гостя точно отбросил меня в недавнее прошлое... Кого-то мне напомнил… Нечто ускользающее и очень знакомое… Я кинул в сторону Шуры вопрошающий взгляд. Шура пожал плечами, мол, не понимаю, чего тебе надо, и занялся костром. Сообразив, что помощи от друга ждать не приходится, я принялся бесцеремонно рассматривать пришельца, пытаясь разыскать зацепку в его облике, что послужила бы моей памяти путеводной нитью.
Сквозь мерцающую завесу красных и желтых отсветов нас, в свою очередь, разглядывал жгучий брюнет с бледным лицом, выбритым до яркой синевы, что отличает скорее жителей Кавказа, а не аборигенов с отрогов Крыши Мира, где мы находились в данный момент. Одетый в подпоясанный широким солдатским ремнем черный комбез поверх черного же шерстяного свитера, незнакомец, устраиваясь рядом с нашей гитаристкой, снял с плеча бухту посеревшей от времени веревки, завязанной узлом “марка” и подложил ее под себя. Черная шерстяная шапочка с широким околышем и высокие смазанные нигролом вибрамы довершали простой и удобный костюм то ли пастуха из соседней кошары, то ли скалолаза, то ли геолога или спелика, спелеолога, то есть. Пока мы с Шурой, страдая ложной скромностью, воздерживались от прямых вопросов негаданному гостю вечерней программы, более опытные наши друзья сразу и однозначно распознали в незнакомце альпиниста. Нам же, “чайникам”, приходилось делать выводы, исходя из общего разговора да по отменному знанию незнакомцем туристических песен, что тот подпевал ни мало не рисуясь и не стесняясь чужой компании, потревожившим мою память, надтреснутым от долгого пребывания на морозном воздухе голосом. Полулитровая кружка тонула в широких ладонях гостя, выдавая свое наличие, разве что рассеянным бледным облачком пара.
Пели Высоцкого, Визбора, других "без имени акынов" свободного жанра. Пели про “изгиб гитары”, “тропку наискосок” и “камень, что покой… подарил”...
Через год иные куплеты тех песен я бы назвал пророческими. Правда, вполне может показаться, что мнение мое предвзято, поэтому куплет-другой приведу ради того, чтобы вы могли сравнить свои впечатления о пророческой силе рифмы.
Я свою жизнь, как кинопленку,
Хочу прокрутить на много лет назад...
В тот дурашливый вечер мы от души потешались над припевом этой отдающей неразделенной грустью песни, всякий раз перевирая слова и хохоча над избитым туристами местом: …я хочу целовать песок, на который ты сходила...
Остальные слова почему-то воспринимаются неким сереньким фоном…
– Человек!.. Он, как свинья, смерть чует, – делится по пьяни опытом один из наших механиков эскадрильи, мужик в летах, послуживший не один год надзирателем в местах исполнения смертного приговора.
“Что за бред?”
Нашему благодушному мировосприятию скоро предстояло измениться в корне. Осмысленных причин не было. Ощущение тревоги не осознавалось, оно врезалось в изгибы мозга вибрирующей на высочайшей до неслышимости ноте фатальной неизбежностью, замаскированной под обыденность.
Я пел, смеялся, рассказывал анекдоты и всячески поддерживал компанию, но… уютное мое настроение кончилось, когда косая от костра тень заслонила звезды.
5
Пастушеская сторона из предполагаемых вариантов занятий незнакомца уплыла в небытие и была напрочь позабыта. Уж больно отличалась неторопливая речь парня и Светки–альпинистки таинственными для нас непосвященных словами, как-то: связка, перила, крючья, шанты, пуань, эксцентрики и отрицаловка.*
Да и шуточный конкурс туристической песни наша с Шурой спарка* продула ребятам на втором куплете. Молодожены, правда, тоже недолго сопротивлялись дружному натиску скалолазов.
…И пусть говорят,
Да пусть говорят,
Но нет, никто не гибнет зря...
– А почему, собственно, летуны должны петь в конкурсе про туристов?
– Левая Шурина бровь поползла к вертикали. – Давайте про летчиков вспомним. Кто первый?
Я не настаивал. Лично мне хотелось, чтобы “спасатель” (как я тогда понял гостя) поведал побольше о себе. У них нашлось множество общих тем и воспоминаний с нашей девочкой в оранжевом свитере. Я прислушивался к тихим голосам, и мои ненавязчивые запросы отвяли как бы сами собой. Разве что задержался парень на моем лице на секундочку льдинками неожиданно синих глаз с неприютно расширенными пустыми зрачками и снова отвлекся разговором с девчонкой.
... И потихонечку тянется трап от крыла.
Вот уж, действительно, пропасть меж нами легла...
И все-таки спеть про летчиков нас попросили, присудив пальму первенства заочно. Не страдая избытком врожденного кокетства, после короткого совещания мы затянули:
Дымилась груда под горою,
Охвачен двигатель огнем…
А из троих осталось двое,
А одного в металлолом…
Как много гаек и железа
Лежать осталось в темноте.
У незнакомого поселка,
На Анадырской полосе.
Песня Володи Шогина на известные мотив и рифму о всамделишной аварии Ми-6 -го вызывала улыбку, но смысл в новых словах таился великий. И кто бы нам объяснил, почему для импровизированного конкурса на Крыше Мира мы выбрали именно ее?
Когда туда мы прибежали,
Лежит коробка на боку…
Одни антенны лишь дрожали
На сильном северном ветру…
Ребята – живы, это счастье,
Они же были на черте
У незнакомого поселка,
На Анадырской полосе.
Мы честно отработали свой приз, сто пятьдесят на двоих и по яичку вдогонку, как вдруг парень в черном не то пропел, не то прочитал музыкальным речитативом Палеевское.
Только сколько их билось на взлете?
Поднимались, уже парили…
В доброте ошибка, иль в злости?
Как судить сложившего крылья?
Я был потрясен! Вчерашний мальчишка, матрос и поэт Ленька Палей продиктовал эти самые стихи в мою записную книжку тремя годами ранее. Ленька мечтал напечататься, к кому не обращался! Сбылось? Или… Я был готов уступить пальму первенства, но разузнать побольше про это таинственное или…
Оценив высоту, я взял управление вертолетом на себя и тотчас почувствовал, какой груз взвалил на свои штурманские плечи. Холодком заползло щекочущее ощущение тяжести машины, собственной невесомости и ответственности за судьбу экипажа.
– Расслабься!
Мадьярская физиономия Лехи Гайдука проступила сквозь черноту скалы, подмигнула цыганским глазом и растворилась, исказившись невероятным образом. Я вздрогнул.
– Расслабься!
Мешая моему заторможенному соображению, молодежь наперебой доказывала, что конкурс объявлялся для коллективного исполнения песни, а не стихов; чтобы я успокоился, не переживал, не задавал глупых вопросов и не выдрюкивался, мухой на стекле. (Ну, перехватчики!) А Палеевские строчки настолько хороши, что запоминаются сами собой, и мои личные знакомства, разумеется, замечательны, да только они сегодня ну совершенно не при чем. Короче, голова у меня шла кругом через Североморск, Хатангу, Владивосток, Талды – Курган и через пик Победы алкоголя над здравым смыслом.
6
Часа через пол, скала восстановила изломы и трещины, а таинственный гость, сердечно поблагодарив нашу компанию за чай, отбыл в неизвестном направлении на север, оставив в моей душе осадок тревожных воспоминаний и острый запах промороженной мертвой елки.
– Кто это был? – задал Шура естественный для новичка вопрос, более сведущим старожилам.
По затянувшемуся напряженному молчанию стариков мы поняли, что зацепили перетянутую струну.
– Черный альпинист, принесла гада ползучего нелегкая, – брякнула в сердцах бабка Акулина, сердито крестясь. В неверном освещении углей мне показалось, что в раскосых бурятских глазах промелькнул необъяснимый страх.
Я призадумался. В словах старой Акулины просвечивала тревожная правда моего необъяснимого предчувствия беды.… И еще имя старухи! В детстве мы называли Акулиной карточную даму пик. Ее выход во время гадания предвещал несчастье... И в то же самое время я не мог отделаться от мысли, что встреча, с разбудившем нехорошие предчувствия парнем у меня была! Девчонка-альпинистка, дольше всех проворковавшая с незнакомцем, вытаращила глаза и перебила разброд и шатание моих мыслей:
– Тот самый, за которым приходит смерть?
Черный внимательно посмотрел вбок, точно услышал восклицание, потом отвернулся и, ссутулившись над острой холкой, дал коню шпоры...
Бородатый мужик в ватнике верхом на лошади мельтешил перед глазами, но я решительно отогнал наваждение. Ничего общего!
– Он самый, чтоб ему обползаться, – буркнула Никитична, сердито зашебуршав не прогоревшими в костре поленьями. – Ой, горюшко то!
– Пужай, старая, больше! – Дед Василий с бесшабашной удалью оглядел супружницу с головы до пят, словно видел ее впервые. – Расскажи лучше, как ветролетчики к нам прилетали. От, разыграли цирк!
– А чего рассказывать-то? – встрепенулась старуха, неожиданно озорно улыбаясь разбуженному воспоминанию всеми морщинами подсушенного временем лица и уходя от неприятной для нее темы с заметной охотой. – Рассказать, как родная дочка тебе сапогом по ребрам засандалила?
Бабка Акулина поплотнее умостилась на раскладном стульчике с брезентовым сидением, широко расставив обутые в пушистые чуни ноги, отчего цветастая юбка на острых коленках натянулась, превратившись в косо поставленную столешницу, на которую бабка выложила из-за пазухи помятую пачку с папиросами и спички.
– Про то можешь потом, коли слушать не надоест, – миролюбиво кряхтел дед Василий. – Ты с самого начала начинай...
Старушка вдругоряд покопалась за пазухой и выудила на свет, завернутый в чистую тряпицу миниатюрный образок Богоматери. Мы оторопели.
– У кого Бог в душе, тому кругом храм! Пресвятая Матерь Богородица, сохрани и помилуй! – Размашистый крест осенил усохшую грудь. Положив образок на свою перекошенную “столешницу”, бабка Акулина прикурила от уголька очередную беломорканалину и пустила в воздух тугую струю седого дыма. – Значься, в огороде я в тот день копалась, когда они прилетели, значь... Осень сухая стояла, однако, октябрь? Днем тепло... – Рассказчица не взатяжку пыхнула папироской и задумчиво огладила свободной от курева рукой блеснувший сусальной позолотой оклад. – Смотрю, значь… зашумело так, зашумело. Потом гляжу, летят! Ка-а-ак полыхнет у них сбоч: огонь, дымина черная! Они враз носом вниз. – Узловатые пальцы снова с ласковым трепетом побежали по образку. – Я перепужалась, задрожала вся. Стою, значь… и говорю: – Пресвятая матерь, Богородица, разгребут твою мать, помоги ты этим летчикам! – Бабка затянулась, выпустила дым и, в который раз, прочувствовано со слезой перекрестилась. Рука с папиросой в пальцах струной зависла на отлете.
Сказать про наши отвалившиеся челюсти, не сказать ничего! Потрясенные религиозным богохульством при разухабистой посадке рассказчицы, мы, за исключением ухмыляющегося деда Василия, повалились на животы, спасаясь от неминуемого переворота кишок. Дыхание пресеклось, сколько я ни старался сделать вдох, у меня ничегошеньки не получалось. Не знаю, как Шура и молодежь, но через минуту я понял: если не начну дышать, из-за колик мой смех запросто превратится в слезы мамы по ухохотавшейся персоне.
– А про дочку обещали еще?.. – не унимался молодожен Женя.
– Про дочку, про зятя. Пьющий зять, чтоб ему, гниде ползучей! – Мы разинули рты, набирая воздух, но продолжение оказалось вполне приличным. – Отселили мы того зятя с фермы, значь.… А он, зануда, приди да с дедом, вот с этим значь... бороться удумал. Молодой, поддатый... а Вася мой гнется, значь… хотя и тверёзый, а уступать не хочет. Анька видит, отцу не по себе: "Отпусти!" – кричит, а зять сопит. Чево ему бабу слушать? Жена мужу – не указ. Анька и засандалила сапогом… – Рассказчица глубоко и вкусно затянулась. – Отцу по ребрам... промахнулась, значь… мал мало мимо суженого. – Старушка с аппетитом перекрестилась, упрятала образок и помолчала, попыхивая папиросой.
– Я в курятнике возилась, не хотела пьяную харю смотреть, а как Вася заголосил, я за топор и в избу. Зять белый сидит сперепугу. Меня с топором увидал, посинел и не шелохнется. Хорошо Анька крикнула: "Сама я батяню ударила!" И показывает на ноги обутые в сапоги. "По Ваньке хотела!" И в слезы. Анька с меня росточком, а нога тяжелая с детства. За сезон пары три, не то четыре стопчет! Не мотри, что сапоги!.. Ветролетчики цельную неделю без нас, значь, хозяйствовали, пока Вася в больнице ошавался. Бревна попилили, покололи на зиму, за курями на ферме помогли. Потом отремонтировались и улетели.
Прошу извинить за некоторую непечатность выражений в не придуманных рассказах бабки Акулины. Из песни слова не выкинешь, а они допели свой последний куплет. Для них, еще живых и полных сил, отторгаемые изящной словесностью, обороты речи были естественными, как вдох или глоток воды. Их бесхитростные истории узнают, вспомнят и скажут: "Так было!"
Рассмешивший всех монолог и “песнь о никчемном зяте” не погасили щемящего ощущения тревоги от посещения Черного альпиниста. Разговор, слово за слово, перешел к разным разностям, что позволило Шуре, наконец, выговориться о путешествии чайного кана по воздуху.
– Нечисть он! А ты твердишь: “Не верьте!” – Бабка с деланной сердитостью насупилась и ткнула деда Василия сухоньким кулачком в плечо. – А я знаю, и на скотобазе говорили люди, когда намедни ходила к ним за молоком! Заползла эдакая дребедень в здешние места! На Туюкской кошаре скотник преставился, замерз. Двадцать лет отары гонял, не замерзал. А тут, на тебе!
Прыснувшие смехом от старухиной скотобазы молодожены одумались, притихли и сидели в густом траурном муаре углей, прижавшись, друг к дружке, робко посматривая одинаково испуганными, извиняющимися глазами.
7
Взошел серебряный месяц в первой четверти. Даль озарилась искрящимся голубым сиянием. Уютное местечко у подернувшегося "несмелым" пеплом костра, оказавшись на свету, утратило очарование и первобытную прелесть отрешенности от окружающего мира.
Прихватив немудреный инвентарь, мы вернулись в район полковых кухонь и разошлись по вагончикам. Четверо отдыхающих на дюжину двухкомнатных “коттеджей” по четыре койко-места в каждом номере. Прости господи автора дебильного сочетания! Мы разобрали свои койко-места и, раздвинув крахмальные занавески с коричневой вязью “Памир” по изображающим снежники синим мазкам, выключили освещение. Сидели, курили, подогревая воображение остатками аперитива, любовались разлившимся за окном серебром света и перебрасывались короткими фразами впечатлений.
Черный силуэт на призрачно-голубом снегу плато выткался совершенно неожиданно. Мы различили знакомый абрис с бугорком веревки по правому плечу и замерли, не мешкая, притушив сигареты в импровизированной пепельнице – жестянке из-под персикового сока. Широкоплечая поджарая стать стояла, не доходя вагончиков метров пятидесяти, и кому-то призывно махала руками, не делая, однако, попыток приблизиться или привлечь к себе внимание криком.
– А ларчик просто открывался, – съехидничал Шура и потянулся за новой порцией курева.
– Думаешь альпинистка? – Прозрения иногда посещают и мою курчавую голову.
– Нет, бабка Акулина! Навела тень на плетень, чтобы меньше в окна глазели, а сама ... – заизгалялся от уколовшей ревности мой друг, прикуривая сигарету в “предбаннике” и прикрывая разгоревшийся огонек согнутыми в кулак пальцами пианиста.
Двери (вагончика напротив) обозначились черным прямоугольником. С низкого крылечка скатилась стройная фигурка в серебряном от луны свитере и обтягивающих бедра спортивных брюках. Лыжи дожидались хозяйку в пирамиде у затененного бока “коттеджа”.
– Что я говорил! – хрюкнул усмешкой Шура.
Приветливо помахав незнакомцу, альпинистка нацепила лыжи, надела на голову шапочку с широким вязаным околышем и стартовала, торопливо натягивая на ходу толстые в пальцах перчатки, удерживая подмышками скрестившиеся черточки палок. Деликатно повернувшись к окошку спинами, я и Шура разделись и улеглись, совершенно не предполагая, что последнюю ночь короткого зимнего отпуска спим спокойно...
Разладился, развалился, перестал быть механизм понимания нерукотворных шпаргалок Природы! Человек предпочел гибель азбуке бытия!?
К завтраку девчонка не вышла, и старики попросили нас пройти по ее следу. “Кто, мол, их молодых разберет; чем черт не шутит и много их разэтаких ползучих девок шлюхаются, а за них отвечай”.
На рекогносцировку, выражаясь языком военных, отправились вчетвером. Лыжи скользили изумительно. Однако некоторое разочарование поджидало нас уже в пятидесяти метрах. След альпинистки в предполагаемой точке ее встречи с Черным альпинистом оказался один! В оправдание нам оставалось разве что сослаться на необъяснимое топтание девчонки по насту там, где мы ожидали найти второй след. Наш рассказ о ночном госте превратился в сказку, поврежденного вином воображения. Мало ли по какой причине девчонка могла крутиться на одном месте?
Огорченные отсутствием доказательств ночной вылазки Черного альпиниста, мы предложили молодоженам поперечный поиск в районе базы от вчерашнего костра вдоль обрыва в сторону города, а сами, уподобившись гончим, устремились вдоль следа, старательно избегая порчи путеводной лыжни ретивыми выбросами снега чашками наших палок.
Какое-то простое несоответствие лезло в глаза, но мозг упорно не находил никаких зацепок. Мне казалось, что мы проморгали нестыковку рядом с растревоженным девичьим топтанием настом.
Как я ни потел за длинноногим Шурой, мне удалось заметить, что след девчонки заметно отклонился в сторону гор от первоначально избранного ею направления вдоль тракторного пути. Подъем набирал крутизну, и скоро ровное поле плато покрылось торчащими со всех сторон черными и серыми глыбами, от которых широкими усами тянулись слежавшиеся гребни снежных заносов. С дальнейшим набором высоты слой снега местами истончался до такой степени, что перед нами возникло великое множество вылизанных ветром заледенелых проплешин. Продвижение на лыжах между обширными пятнами каменных наворотов стало делом явно неблагодарным, учитывая наше стремление сохранить следы альпинистки нетронутыми. Но что это промелькнуло за раскачивающейся долговязой в бежевом лётном свитере фигурой моего друга?
Через сорок минут погони за неизвестностью мы наткнулись на поставленные торчком короткие лыжи девчонки. Легкие титановые палки, перекрещенные в виде буквы “Х”, стояли несколько поодаль, за очередной каменной плешью.
– Похоже, нам подсказывают направление, – сказал я Шуре, переводя дыхание и с наслаждением освобождая ноги от бесполезных для дальнейшего поиска лыж. – Придется поиграть в мальчиков следопытиков.
Не дожидаясь, покуда мой друг “спешится”, я направился к палкам девчонки и почти сразу увидел короткую цепочку отпечатков ее лыжных ботинок. Шура засек створ* и поравнялся со мной.
Девчонка не ошиблась, бросая лыжи до лучших времен. Открывшаяся между скал тропинка позволяла передвигаться лишь на своих двоих. Снег пестрел редкими пятнами, прижимаясь к черным подножьям, подсказывая опасные участки глубоких расщелин овальными впадинами. Мы не были альпинистами, однако, назвать нас походными “чайниками” было бы неосторожно. Во всяком случае, нам хватило и ума, и опыта не потерять след девчонки, не затрачивая на поиски лишнего времени.
– Показ местных достопримечательностей или пошли выбирать спуск для скалолазания, – предположил Шура. – А, может, давно лазают и увлеклись! Мы с тобой сами такие!
– Думаю, тропа приведет к палатке с теплыми спальниками, учитывая твои ревнивые прогнозы, – без энтузиазма от вероятного посещения жилья Черного альпиниста сказал я, продолжая энергично набирать высоту и отыскивая глазами доступные “сократы”* тропы. – Или – к смерти...
Последние слова вырвались сами собой, я вздрогнул. Ощущение несоответствия ушло, уступив место острому предчувствию беды. Притормозив своего длинноногого друга, без видимого усилия обошедшего меня на очередном сократе, я выложил Шуре смутные переживания предыдущего вечера. И про предполагаемые выпавшие из головы встречи с Черным альпинистом в прошлом, и про бабку Акулину, и про даму пик, и о непонятой нестыковке, что осталась внизу у базы. Про смутное нечто, связанное с приключениями в Приморье.
– Типун тебе на язык, на твои предчувствия и противоречия, – насупился Шура, размашисто уходя вперед по наметившемуся в скалах проходу.
Поворот. Подъем. Другой поворот. И… снова вверх. Задул пронизывающий ветерок: шапки и свитера заиндевели. День стоял солнечный, по прогнозу тихий. Заблудиться мы не боялись.
Далеко внизу синели разбросанные по снегу пятна ельников, серыми полосками ниже угадывались лиственные перелески. Ландшафт на севере резко нырял к горизонту и невзрачный деревенской застройки городишко с Федоренковым внутри смотрелся, точно сквозь увеличительное стекло со сбитым фокусом по вертикали. Дома казались неестественно вытянутыми к небу белыми многоэтажками с широкими полосами из голубых провалов окон.
Покинутое нами плато ушло под ноги, лишь его дальний край мельтешил сквозь иззубрины скал. Можно было предположить, что по верху мы проделали обратный путь и находимся где-то высоко над лыжной базой.
Тропа уперлась в карниз не более метра шириной. Перед носом обледенелая стена, под ногами черная пропасть, а за поворотом к югу приглушенный рокот горного потока. Ветер не сохранил следов, так и другой тропы не было. Вчерашний вечер с шумом падающей воды, звезды и даже исчирканная каракулями желтая гитарная дека промелькнули в сознании, но вслух я произнес нечто мне совершенно не свойственное:
– Я не альпинист, Шура. И парашют с собой прихватить не догадался.
Шура смотрел на меня своими светло-серыми на выкате гляделками и терпеливо ждал, когда мне надоест собственный треп. Меня он знал лучше меня, а о его личном гражданском мужестве я уже упоминал. Отдохнув под треп из моих причитаний, Шура укоризненно хмыкнул и пошел по карнизу, обернувшись к пропасти спиной, перебирая длинными пальцами пианиста выступы и трещины на скользкой гранитной вертикали.
Чертыхнувшись в адрес всех смазливых альпинисток Вселенной, я поплелся за ним, ощущая спиной мерзкий озноб от неприятного соседства бездны. Прочувствовав под ногами твердь карниза, оказавшуюся вполне приличной по ширине я успокоился и, отделившись от скалы, прямым ходом споро догнал Шуру, остерегаясь, от греха, слишком далеко заглядывать вниз.
– Ой, ля-ля! – услышал я восклицание друга.
Пальцы Шуры продолжали сжимать последний зацеп перед моим носом, сам же он скрылся за поворотом, загораживая мне не лояльно сузившийся проход и подставив для обозрения заиндевелую рыжину свитера. Сразу за поворотом я услышал шум падающей воды, уколовший ностальгией по геологоразведке. “Ты выбрал лучшее место и время для воспоминаний”, – толкнул в виски внутренний голос остужающим сквозняком.
– Держись крепче, обхожу справа! – приказал я на правах старшего скорее по возрасту, нежели по званию и, придерживаясь за Шурину талию, оказался на пятачке, площадью в косой десяток квадратных метров.
– Ни себе фига!
Окутанный паром поток с адским грохотом вырывался из похожей на бороду великана наледи в трех метрах от меня и перекатывался, заваливаясь в бездну по изогнутому крутой дугой краю уступа. Но не чудесное зрелище падающей воды в обрамлении синего льда вкупе с изумительным горным пейзажем поразило воспаленные стремительным восхождением мозги. На обледенелом клочке берега прорвавшейся к солнцу реки лежала девчонка-альпинистка. Лежала в такой непринужденной позе, словно черти ее занесли загорать на этакой верхотуре в разгар летнего купального сезона.
Наше нецензурно озвученное неудовольствие опрометчивым поведением девушки застряло рыбьей костью. Белое, обращенное к зеву преисподней лицо беглянки, запорошил снег. Выбившаяся из-под шапочки челка падала на лоб изогнувшимися к вискам сосульками. И под челкой, сквозь снег, проступали у самых бровей две черточки пушистых от инея ресниц. Это могло означать только одно: глаза альпинистки под белым саваном гор были открыты!
Стало не просто страшно! Нас до печенок потрясла волна жути, исходящей от присыпанного снегом, обращенного к зеву пещеры мертвого взгляда. Накатило удушье...
Дорогу до брошенных в спешке лыж мы оба помним несколько туманно. Но сумасшедший спуск – не позабуду, сколько живу. Мы неслись, продуваемые насквозь встречным напором морозного ветра, чудом сохраняя равновесие на многочисленных (не замечаемых при подъеме) скользких поворотах.
А в голове упругими молоточками крови стучали и стучали страшные слова старухи Акулины, превращенной воспалившимся сознанием в демоническую усатую даму пик с раскосыми и равнодушными к чужой боли глазами:
– Черный альпинист к смерти...
Поворот.
– Вжик!
– Черный альпинист к смерти...
Поворот.
– Вжик!
– Черный альпинист...
– …
– Вжик! – Стремительный полет сквозь ветер закончился. Мы очнулись от наваждения и оказались на базе...
8
Впервые в моем присутствии рация передала в эфир призыв отчаяния “мей дей”, соответствующий знакомому – спасите от смерти (СОС).
Спасатели прибыли быстро и увезли альпинистку вниз. Мы почувствовали себя осиротевшими, а нежные краски серебряного вечера показалась всем мертвыми и нестерпимо тоскливыми.
– Убирались бы вы отсюда подобру-поздорову, – ворчала бабка Акулина, сердито пыхтя вонючими изделиями фабрики им. Клары Цеткин, безостановочно крестя узловатыми пальцами всех и вся. – Придет гад ползучий, вихорь его расшиби, всех подчистую заберет!
И вновь оказалась права: с прогулки под набирающей силу луной не вернулись молодожены! Не дожидаясь утра, мы нашли наших славных ребятишек на хворосте саксаула под Черной скалой. Марина и Женя сидели в излюбленных широкогорлых свитерах-латах, как привыкли, прижавшись, друг к дружке, с виду совсем живые, счастливые, улыбчивые и умиротворенные.
9
Наутро спасатели привезли приказ о срочном сворачивании базы. Разве что, по не писаному закону головотяпства (через тридцать лет получившему название совкового) приказ забыли подкрепить средствами переброски имущества.
Старики наотрез отказались оставить на авось доверенное их заботам хозяйство. Мы поддержали, соглашаясь служить охраной, грузчиками, кем угодно и работать, случись объявиться транспорту, денно и нощно, до полной эвакуации. Тем более, ссылались мы на последнюю радиограмму, транспорт обещали. Мы не врали. Нам действительно сообщили о выходе двух вездеходов с волокушами. Предположительно, водители заехали через бухту Тикси, Петропавловск-Камчатский в ресторан “Арагви”, что в трехстах метрах от залива Золотой Рог во Владивостоке. Не иначе! Занятые кухней хозяева, “радио” о вездеходах пропустили. Радиограмму принимали мы, гости.
“Будь что будет!” – порешила оставшаяся четверка во главе с дамой пик на "семейном" совете, поминая “теплым тихим словом” сгинувшие вездеходы и давая клятву не расходиться по темноте или не выходить из вагончиков ни при каких обстоятельствах.
10
А ночью снова пришел Черный альпинист. Пришел не один. Вся компания базовских мертвяков проявилась на снегу точнехонько в том самом месте, где мы наблюдали таинственную фигуру из окна. Ребята возбужденно и призывно махали нам руками в казенных лыжных перчатках с толстыми накладками из простеганной пенки* на пальцах. Задорно смеялись, разглядывая наши вытянутые носы за стеклами. Сыграли в салочки, потанцевали. Потом угомонились и снова замахали руками, вызывая к своему празднику откровенного веселья.
– Ах вы, шельмы патлатые! – закряхтел дед Василий. – А ну верните варежки!
– Не пущу! – завопила бабка Акулина, повисая на тощих коленках мужа.
– Чего шумишь позря? Не настоящие они, ироды! А варежки казенные! – урезонил старушку дед Василий, с прищуром вглядываясь в раскосые глаза подруги по жизни. – Нам-то с тобой чего икру метать? Войны мы не видали? Это вот молодые пускай трусятся. Да и не на долго расстанемся.
Дед начальственно повел небритым подбородком по сторонам и решительно оттеснил нас с пути. Я и Шура приникли к окну.
– Ой, бай! – голосила за спиной бабка Акулина. – На кого меня одну бросаешь? Ой, бай-баюшеньки!
Дед Василий размашисто шоркал валенками по насту, подталкивая себя прихваченной в сенях корявой клюкой. Компания перед ним, пританцовывая на одном месте, беззвучно покатывалась со смеху, а ее призывы стали еще заразительнее. Дед приостановился, приложил руку козырьком вначале к глазам, потом к уху, механически переступая валенками в сторону недавних своих подопечных, точно прислушиваясь к непрекращающимся шуткам и смеху и стараясь определить для себя нечто важное. Вдруг дед резко развернулся на своих латаных “скороходах” и рысью рванул к вагончикам.
– Назад! – отсыревшим фальцетом просипел он, разглядев, в синей тени крыльца силуэты жены и гостей. Заметив нашу нерасторопность, дед Василий замахнулся на нас клюкой. – Наз-а-ад!..
Большего недавний директор лыжной базы сказать не успел. Мы метнулись с крыльца вовнутрь. Легконогие призраки в мгновение ока окружили старика и вдруг растаяли в серебряном сиянии света.
Дед Василий лежал на снегу ничком, а его кривая клюка торчала перед ним изуродованным крестом, отбрасывая по насту косую черную тень.
– Ой, горюшко мое, горе! – всхлипнула Акулина Никитична, выбираясь вон из вагончика к не остывшему еще телу на враз отяжелевших ногах. – На ково ж меня, старую, покину-у-л?
Опасаясь очередного налета, мы торопливо подняли недавнего шефа, оказавшегося неожиданно тяжелым, и потащили домой, бормоча на ходу невразумительные реплики о правилах скорой до врачебной помощи, лишь бы не молчать. Уложив старика на прикрытый лоскутными половиками пол, я и Шура приступили к оживлению. “Раскачивали” упорно, меняясь местами, поддерживая запас кислорода в легких и стараясь запустить медленно остывающий изношенный “мотор”.
Старушка вызвала спасателей и, позабыв выключить рацию, присела под окошко, горестно подперев пропеченные солнцем щеки коричневыми кулачками.
– Скоро прилетят.
Не сказала, выдохнула тяжкий хлип и примолкла. Мы вразнобой кивнули, не оборачиваясь и не прерывая своего занятия ни на минуту, как вдруг позади нас хлопнула дверь.
Стоит ли говорить, что я и Шура сошлись лбами около окна. Совершенно счастливый дед Василий стоял поодаль в кругу постояльцев и тянул к супруге длинные в узловатых отметинах руки. Акулина Никитична сидела на крылечке, закусив уголок своего расшитого алыми маками платочка, и тихонько плакала:
– Ах, ты, старый трудозвон! – донеслись старческие всхлипы из-за неплотно притворенной двери.
Дед Василий неслышно приблизился и неловко погладил жену по непокрытой голове.
Через минуту мы укладывали новопреставленную рядом с почившим ранее супругом. Они лежали страшно неподвижные и счастливо улыбались... А по нашим осиротевшим шкурам бесились мурашки. Предсказания "Дамы пик" сбылись самым невероятным образом. Призраки давно и безмолвно растворились в предательском мареве серебра, а мы, совершенно опустошенные, не опасаясь более ничего, ватно переставляя ноги, доплелись до своего вагончика и завалились спать.
11
Утреннее объяснение с полковником Федоренковым было натянуто вежливым, но в целом по отношению к нам с Шурой благоприятным. Нас не арестовали, хотя и не отпустили. Проявление чертовщины на лыжной базе неожиданно подтвердило слухи о Черном альпинисте, которым упорно не хотели верить. Полковник понимал отсутствие вины гостей и даже добавил к нашему рассказу небезынтересное наблюдение медэкспертов: знакомые покойники в городском морге не спешили стать полноценными трупами. Они, без сомнения, были мертвы! Но в телах продолжали происходить неведомые науке процессы сохранения плоти, сродни летаргии. Врачи вызвали для прояснения обстановки некое "светило", отказавшись от вскрытия и морозильных камер.
Мы ратовали за летаргию и личное бессмертие. Говоря откровенно, нас больше обрадовало другое известие: полковые дальневосточные друзья спешили на выручку. Боря не терял связи с Федоренковым, почему не остался в стороне от наших злоключений. Разворот дальнейших событий покажет, что лучше бы ему сидеть дома, выбросив ключи от запертых на все замки дверей в форточку. Лучше бы, да “бы” мешает! Мы не предполагали трагедии и искренне радовались свиданию.
До прибытия друзей с Дальнего Востока мне и Шуре ненавязчиво предложили передышку с обещанием дальнейшего участия в расследовании этого, в полном смысле сногсшибательного явления. Обещали, но вначале прощупали наше настроение.
– Вы помните Высоцкого? Ля-ля-ля-ля “ ...как и очевидцев во все века сжигали люди на кострах”!
Мы не испугались продолжить очевидение и попросились наверх. Естественный страх мы принимали нормальным волнением. И царапал душу азарт! До зеленых соплей хотелось самим разобраться во всей этой фантасмагории! Нас изысканно-вежливо послали... в баню при управлении службой тыла, и невысокий массивный Боря, с карликовым “Деревом наоборот” под мышкой застал нас отмытыми до зеркального блеска, слегка трезвыми и изнывающими от безделья.
Театр начинается с афиши, а приключения из моей квартиры. Именно на несостоявшихся в моей квартире поминках наш полковой штабоначальник, он же О. Веред, читай: “Дерево наоборот”, посоветовал Шуре провести отпуск на лыжной базе в горах Памира. Зная мою тягу к путешествиям, Шура незамедлительно втянул меня в очередную свою авантюру. К сожалению, Леха Гайдук, не принял участия в самой фантастической части приключений нашей команды... Недели за две до разыгравшейся в горах трагедии Леха “исчез с горизонта”, наудачу махнув в Молдавию к каким-то своим сверхдальним родственникам.
В меру морозное утро застало меня и Шуру на отметке 1652 рядом с осколком цивилизации, возможно, самих атлантов, именуемом на местном диалекте кошарой, а по-нашему, крохотным глинобитным сараем при загоне для овец. Читателей, не знакомых с Памиром, рекомендую бросить все дела, повторить наш маршрут, и… где мои годы?
До кошары доехали с комфортом дребезжавшего газика под брезентовым верхом, предназначенного конструкторами для покорения здоровья пассажиров. Доставку наших персон в горы организовал Боря через свои, в те времена самые пробивные, каналы. Мы были несказанно довольны. Ибо, как утверждают братья-китайцы: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Козе понятно!
Местный Борин “корень” (незабвенно гайдуковское) улыбчивый полковник Федоренков одновременно с горячим приветом и презентом в виде бутылки полусладкого шампанского хозяевам лыжной базы, попросил нас поберечь мотор и выше кошары газик не гнать.
То, что в горы нас понесли черти ни я, ни Шура еще не знали. Едва разглядев впереди черное под шиферной крышей строение овечьего приюта, мы дружески распрощались с черноглазым водилой (спросить бы Шуру, за какие грехи он так его окрестил) и вывалились на вытоптанный овцами снег, сплошь покрытый мало аппетитными желто-зелеными пятнами овечьих, конских, собачьих и прочих испражнений.
Газик задребезжал книзу, а мы устремились вверх, сквозь вековой ельник по расчищенному трактором первопутку, страшно довольные тем, что не пришлось тратить время на развлечение одичавших за сезон выпаса тех самых “прочих”. Ко времени нашего прибытия “прочие” со своим блеющим поголовьем откочевали по долине к югу.
В окружающем сапфировом море переливались снежинки. Упоительно-прохладный воздух настолько чист, что далекие пики черных скал казались нарисованными кистью художника по прозрачному мареву прямо над синими елками. За пять километров, что я и Шура прошагали к базе сквозь виртуальную сказку леса, мы поднялись на добрую тысячу метров, выбравшись к приличных размеров плато, со скошенным в сторону гостеприимного города северным краем, обрамляющим сказку гор замшелыми гигантскими елями.
– В елках не меньше пятидесяти метров, – констатировал Шура, не поленившийся измерить высоту деревьев при помощи шагов, руки и спички.
Лично мне въедливые Шурины расчеты были до африканской горы Килиманджаро. Я до пота согрелся на подъеме, находился в прекрасном настроении и просто наслаждался видом гор, синью неба и тонкой сладкостью морозного воздуха.
Черные скалы, крутыми стрелами атакующие пологий склон с юга и запада, по левую руку от нас превратили сияющее пространство в узкий серповидный язык, подпираемый островерхими шишаками леса. В сиреневой дали (прямо по курсу) отвесные стены нависли над крошечной группой игрушечных домиков с одинокой и прямой струйкой белого дыма. Расчищенный путь плавно сошел на нет. Мы вышагивали по укатанному ветром твердому насту, припорошенному в честь нашего прибытия мягким и легким пухом.
– Раздолье для лыж! – Это снова мой практичный друг. – Кррысота!
Разрушать искрящееся величавое спокойствие не хотелось. Я шел, не разменивая окружающего очарования на приевшийся треп, и чувствовал, что сердце мое переполняется непередаваемым ощущением слияния с чем-то, первобытно-тревожным и вечным.
2
Некогда широкоплечий, а теперь ссутулившийся и усохший дед Василий в безрукавке с выступающим по плечам рыжим мехом (директор базы) и бабка Акулина, при царапающих глаз экзотикой темно-синих шароварах и линялом красном сарафане (жена и зам... по кухне) встретили нас более чем приветливо...
– Были! Были у нас знакомые ветролетчики. Мы, значься, фермовали около Хоринска, из Бурятии сюда и переселились. Моему Васе высокогорный воздух нужен, – доверительно информировала новых гостей бабка, выставляя на стол ведерную макитру со щами. – А про вас нам по рации сказали, к обеду в самый раз и подоспели. – Старушка не могла не заметить нашего искреннего удивления по поводу полной боевой готовности кухни. – Кричи молодежь, дед! А Федоренкову спасибо, значься. Не забыл.
Покуда дед, скрипя по твердому насту валенками, обходил жилые вагончики и кричал молодежь, проворные крепкие ручки старушки успели нашинковать горку хлеба, выставить на стол миску отливающих синевой почищенных яиц, разбросать по желтому прямоугольнику стола налитые до верху тарелки, громыхнуть набором люминевых кружек и выложить полдюжины некрашеных деревянных ложек.
– Сам делал! – блеснули гордостью блеклые старушечьи глазки из-под повязанного по бровям платочка в цвет сарафана.
“Молодежь” – коренастая девчонка-альпинистка в ярком оранжевом свитере поверх алого тренировочного костюма и, проводившая свадебное путешествие, молодая пара в шерстяных латах с ручной вывязкой горловин настолько больших размеров, что мы только диву дались.
– Светка! Я студентка геофака и альпинистка!
– Саша! Рад познакомиться.
– Евгений, Женя!
– Сергей!
– Марина! Мы с Жекой молодожены.
– Очень приятно! – извернулся вежливостью Шура.
– Так вам и надо! – сострил я...
От первого обеда осталось непередаваемое ощущение покоя и милой доброты, сдобренное, самобытным юмором радушных хозяев.
– Акулина Никитична, а дед Василий, часом, Вас не поколачивал? – Молодожен Женя склонился над щами. Рассыпчатая челка русых волос скрыла от старушки колючки смеха в глазах, переполненных счастьем близости собственного дорогого существа.
Старики отнеслись к вопросу с полной раздумчивой серьезностью.
– Не-ет, – протянула бабка Акулина после продолжительной затяжки. Курила она исключительно “Беломорканал”, держа папиросу на отлете манерно вытянутыми пальцами. – Мой Вася меня никогда не бил... – Светлая струйка дыма унеслась к потолку, а на смуглом лице старушки отразилась трогательная тень воспоминаний минувших лет. –Дед Василий закряхтел, протестуя. – Ан, нет! – словоохотливо спохватилась рассказчица, уловив осуждающие нотки в кх-кх своего немногословного благоверного. – Один раз попробовал, значься!.. Один раз попробовал! Да как загребенит… – синяя струйка окутала лики святых скромного иконостаса, – …пальцем об косяк.
Мы с Шурой икнули, сдерживая смех, и не удержались. Скоро вся компания исключая, продолжавших оставаться невозмутимыми стариков, хохотала до слез, во всю мощь легких и до болючих колик в животе.
– А вечером по здешней традиции будем жарить шашлыки под Черной скалой, и петь под гитару. Здесь обалденные звезды. Вы когда-нибудь пели под гитару? – Небесная синь в глазах Светки-альпинистки продолжала смеяться, но в них уже проснулся неподдельный к нам интерес. Девчонка даже озорно подмигнула Шуре, очевидно принимая его за юного холостяка.
В те годы мой блондинистый женатый друг выглядел непростительно молодо. Не будь у черноокой половины (оставшейся за тридевять земель от Памира) связывающего по рукам и ногам грудососа и спиногрыза Славки, дунула бы Галка за Шурой на край света. Ее на грани слезы возражения против (нашего отъезда) понять легко. Сидеть бы Шуре сейчас рядышком с ней под окошечком родной однокомнатной квартиры и, покачивая коляску с отпрыском, скулезно гундосить:
– Ай, гу-гусеньки гу-гу ...
Уговорили…
3
А вечер под черной скалой действительно выдался изумительно прозрачным, безветренным и теплым. Звезды с кулак величиной выползали из пропасти. Тьма небес казалась черным хрусталем, пронзенным мириадами колючих лучей.… За едва различимой остроконечной гребенкой ельника приглушенно ревел низвергающийся в бездну водопад. Вагончики базы, кошара, городок Федоренкова, весь суетной мир скрылся за приземистыми снежными скалами, подарив душе острое ощущение затерянности и одиночества.
Мы выдергивали из снега хрупкие хлысты завезенного впрок летом саксаула и ломали их на короткие поленья о торчащие обломки заледенелых камней резкими сильными ударами. Промерзший саксаул в руку толщиной разваливался на удивление легко. После заготовки дров дед Василий с молодоженом Женей ушли кричать женщин, поручив нам костер, над которым шумел в стадии закипания плоский семилитровый кан*.
Под скалой тепло и уютно. Я и Шура возлежали на хрустком саксауловом настиле, подложив под себя старые спальники, молчаливо созерцая пляску огня и неторопливо подбрасывая толстые корявые палки для создания необходимого запаса долгоиграющих крупных углей. Когда вода закипела, я снял кан и, оберегая его от холода, установил на плотик из коротких бревнышек, ровно настолько от огня, чтобы сохранить будущий чай горячим.
Закончив несложные хлопоты, я снова впал в транс, завороженный пляской язычков пламени, как вдруг тихое восклицание Шуры заставило меня поднять голову. Кан, с такой заботливостью, установленный мной на линию терминатора, непонятным образом самостоятельно плыл в воздухе, не поддерживаемый совершенно никем. Скоро он исчез в непроглядной черни у елок! Пока мы с Шурой протирали глаза и закрывали рты, кан с такой же непринужденной неторопливостью вернулся назад совершенно пустой и, звякнув изогнутой ручкой о закопченный бок, застыл на снегу у наломанных для костра веток.
Стоит ли говорить, что начало шашлыков под скалой мы скромно молчали о происшествии с каном, пытаясь переварить увиденное, опасаясь непонятого розыгрыша со стороны новых знакомых. Рассказали о нем, когда речь зашла о всяких курьезах, злоключениях и романтической походной небывальщине.
Нам удивленно поверили, поохали и только. Разве что сухонькая ручка бабки Акулины с неизменной папироской в вытянутых наотлет пальчиках дрогнула, как мне показалось, несколько ранее Шуриных бровей, изломившихся углом в мистической кульминации рассказа. Струйка дыма нервно изогнулась, тотчас растворившись в обступившем костер бархатном мраке.… Но, повторяю, все это могло нам привидеться под влиянием задремавшей минуты.
4
В разгар песен под гитару с некогда желтой декой, а ныне пестрой от карикатурных портретов и росписей бесчисленных друзей девчонки-альпинистки с гор вдруг потянуло крепким морозцем и пряным могильным настоем увядающей елки. Звезды со стороны лыжной базы мигнули, заслоненные распластавшейся по небу черной тенью и погасли. Не успел я прийти в себя от нового наваждения, как к костру, неслышно ступая, выплыла высокая фигура плечистого парня лет двадцати пяти-семи. Звезды стали на место.
– Вот вы где обосновались? Здравствуйте. Не откажите путнику в чае... – Голос гостя точно отбросил меня в недавнее прошлое... Кого-то мне напомнил… Нечто ускользающее и очень знакомое… Я кинул в сторону Шуры вопрошающий взгляд. Шура пожал плечами, мол, не понимаю, чего тебе надо, и занялся костром. Сообразив, что помощи от друга ждать не приходится, я принялся бесцеремонно рассматривать пришельца, пытаясь разыскать зацепку в его облике, что послужила бы моей памяти путеводной нитью.
Сквозь мерцающую завесу красных и желтых отсветов нас, в свою очередь, разглядывал жгучий брюнет с бледным лицом, выбритым до яркой синевы, что отличает скорее жителей Кавказа, а не аборигенов с отрогов Крыши Мира, где мы находились в данный момент. Одетый в подпоясанный широким солдатским ремнем черный комбез поверх черного же шерстяного свитера, незнакомец, устраиваясь рядом с нашей гитаристкой, снял с плеча бухту посеревшей от времени веревки, завязанной узлом “марка” и подложил ее под себя. Черная шерстяная шапочка с широким околышем и высокие смазанные нигролом вибрамы довершали простой и удобный костюм то ли пастуха из соседней кошары, то ли скалолаза, то ли геолога или спелика, спелеолога, то есть. Пока мы с Шурой, страдая ложной скромностью, воздерживались от прямых вопросов негаданному гостю вечерней программы, более опытные наши друзья сразу и однозначно распознали в незнакомце альпиниста. Нам же, “чайникам”, приходилось делать выводы, исходя из общего разговора да по отменному знанию незнакомцем туристических песен, что тот подпевал ни мало не рисуясь и не стесняясь чужой компании, потревожившим мою память, надтреснутым от долгого пребывания на морозном воздухе голосом. Полулитровая кружка тонула в широких ладонях гостя, выдавая свое наличие, разве что рассеянным бледным облачком пара.
Пели Высоцкого, Визбора, других "без имени акынов" свободного жанра. Пели про “изгиб гитары”, “тропку наискосок” и “камень, что покой… подарил”...
Через год иные куплеты тех песен я бы назвал пророческими. Правда, вполне может показаться, что мнение мое предвзято, поэтому куплет-другой приведу ради того, чтобы вы могли сравнить свои впечатления о пророческой силе рифмы.
Я свою жизнь, как кинопленку,
Хочу прокрутить на много лет назад...
В тот дурашливый вечер мы от души потешались над припевом этой отдающей неразделенной грустью песни, всякий раз перевирая слова и хохоча над избитым туристами местом: …я хочу целовать песок, на который ты сходила...
Остальные слова почему-то воспринимаются неким сереньким фоном…
– Человек!.. Он, как свинья, смерть чует, – делится по пьяни опытом один из наших механиков эскадрильи, мужик в летах, послуживший не один год надзирателем в местах исполнения смертного приговора.
“Что за бред?”
Нашему благодушному мировосприятию скоро предстояло измениться в корне. Осмысленных причин не было. Ощущение тревоги не осознавалось, оно врезалось в изгибы мозга вибрирующей на высочайшей до неслышимости ноте фатальной неизбежностью, замаскированной под обыденность.
Я пел, смеялся, рассказывал анекдоты и всячески поддерживал компанию, но… уютное мое настроение кончилось, когда косая от костра тень заслонила звезды.
5
Пастушеская сторона из предполагаемых вариантов занятий незнакомца уплыла в небытие и была напрочь позабыта. Уж больно отличалась неторопливая речь парня и Светки–альпинистки таинственными для нас непосвященных словами, как-то: связка, перила, крючья, шанты, пуань, эксцентрики и отрицаловка.*
Да и шуточный конкурс туристической песни наша с Шурой спарка* продула ребятам на втором куплете. Молодожены, правда, тоже недолго сопротивлялись дружному натиску скалолазов.
…И пусть говорят,
Да пусть говорят,
Но нет, никто не гибнет зря...
– А почему, собственно, летуны должны петь в конкурсе про туристов?
– Левая Шурина бровь поползла к вертикали. – Давайте про летчиков вспомним. Кто первый?
Я не настаивал. Лично мне хотелось, чтобы “спасатель” (как я тогда понял гостя) поведал побольше о себе. У них нашлось множество общих тем и воспоминаний с нашей девочкой в оранжевом свитере. Я прислушивался к тихим голосам, и мои ненавязчивые запросы отвяли как бы сами собой. Разве что задержался парень на моем лице на секундочку льдинками неожиданно синих глаз с неприютно расширенными пустыми зрачками и снова отвлекся разговором с девчонкой.
... И потихонечку тянется трап от крыла.
Вот уж, действительно, пропасть меж нами легла...
И все-таки спеть про летчиков нас попросили, присудив пальму первенства заочно. Не страдая избытком врожденного кокетства, после короткого совещания мы затянули:
Дымилась груда под горою,
Охвачен двигатель огнем…
А из троих осталось двое,
А одного в металлолом…
Как много гаек и железа
Лежать осталось в темноте.
У незнакомого поселка,
На Анадырской полосе.
Песня Володи Шогина на известные мотив и рифму о всамделишной аварии Ми-6 -го вызывала улыбку, но смысл в новых словах таился великий. И кто бы нам объяснил, почему для импровизированного конкурса на Крыше Мира мы выбрали именно ее?
Когда туда мы прибежали,
Лежит коробка на боку…
Одни антенны лишь дрожали
На сильном северном ветру…
Ребята – живы, это счастье,
Они же были на черте
У незнакомого поселка,
На Анадырской полосе.
Мы честно отработали свой приз, сто пятьдесят на двоих и по яичку вдогонку, как вдруг парень в черном не то пропел, не то прочитал музыкальным речитативом Палеевское.
Только сколько их билось на взлете?
Поднимались, уже парили…
В доброте ошибка, иль в злости?
Как судить сложившего крылья?
Я был потрясен! Вчерашний мальчишка, матрос и поэт Ленька Палей продиктовал эти самые стихи в мою записную книжку тремя годами ранее. Ленька мечтал напечататься, к кому не обращался! Сбылось? Или… Я был готов уступить пальму первенства, но разузнать побольше про это таинственное или…
Оценив высоту, я взял управление вертолетом на себя и тотчас почувствовал, какой груз взвалил на свои штурманские плечи. Холодком заползло щекочущее ощущение тяжести машины, собственной невесомости и ответственности за судьбу экипажа.
– Расслабься!
Мадьярская физиономия Лехи Гайдука проступила сквозь черноту скалы, подмигнула цыганским глазом и растворилась, исказившись невероятным образом. Я вздрогнул.
– Расслабься!
Мешая моему заторможенному соображению, молодежь наперебой доказывала, что конкурс объявлялся для коллективного исполнения песни, а не стихов; чтобы я успокоился, не переживал, не задавал глупых вопросов и не выдрюкивался, мухой на стекле. (Ну, перехватчики!) А Палеевские строчки настолько хороши, что запоминаются сами собой, и мои личные знакомства, разумеется, замечательны, да только они сегодня ну совершенно не при чем. Короче, голова у меня шла кругом через Североморск, Хатангу, Владивосток, Талды – Курган и через пик Победы алкоголя над здравым смыслом.
6
Часа через пол, скала восстановила изломы и трещины, а таинственный гость, сердечно поблагодарив нашу компанию за чай, отбыл в неизвестном направлении на север, оставив в моей душе осадок тревожных воспоминаний и острый запах промороженной мертвой елки.
– Кто это был? – задал Шура естественный для новичка вопрос, более сведущим старожилам.
По затянувшемуся напряженному молчанию стариков мы поняли, что зацепили перетянутую струну.
– Черный альпинист, принесла гада ползучего нелегкая, – брякнула в сердцах бабка Акулина, сердито крестясь. В неверном освещении углей мне показалось, что в раскосых бурятских глазах промелькнул необъяснимый страх.
Я призадумался. В словах старой Акулины просвечивала тревожная правда моего необъяснимого предчувствия беды.… И еще имя старухи! В детстве мы называли Акулиной карточную даму пик. Ее выход во время гадания предвещал несчастье... И в то же самое время я не мог отделаться от мысли, что встреча, с разбудившем нехорошие предчувствия парнем у меня была! Девчонка-альпинистка, дольше всех проворковавшая с незнакомцем, вытаращила глаза и перебила разброд и шатание моих мыслей:
– Тот самый, за которым приходит смерть?
Черный внимательно посмотрел вбок, точно услышал восклицание, потом отвернулся и, ссутулившись над острой холкой, дал коню шпоры...
Бородатый мужик в ватнике верхом на лошади мельтешил перед глазами, но я решительно отогнал наваждение. Ничего общего!
– Он самый, чтоб ему обползаться, – буркнула Никитична, сердито зашебуршав не прогоревшими в костре поленьями. – Ой, горюшко то!
– Пужай, старая, больше! – Дед Василий с бесшабашной удалью оглядел супружницу с головы до пят, словно видел ее впервые. – Расскажи лучше, как ветролетчики к нам прилетали. От, разыграли цирк!
– А чего рассказывать-то? – встрепенулась старуха, неожиданно озорно улыбаясь разбуженному воспоминанию всеми морщинами подсушенного временем лица и уходя от неприятной для нее темы с заметной охотой. – Рассказать, как родная дочка тебе сапогом по ребрам засандалила?
Бабка Акулина поплотнее умостилась на раскладном стульчике с брезентовым сидением, широко расставив обутые в пушистые чуни ноги, отчего цветастая юбка на острых коленках натянулась, превратившись в косо поставленную столешницу, на которую бабка выложила из-за пазухи помятую пачку с папиросами и спички.
– Про то можешь потом, коли слушать не надоест, – миролюбиво кряхтел дед Василий. – Ты с самого начала начинай...
Старушка вдругоряд покопалась за пазухой и выудила на свет, завернутый в чистую тряпицу миниатюрный образок Богоматери. Мы оторопели.
– У кого Бог в душе, тому кругом храм! Пресвятая Матерь Богородица, сохрани и помилуй! – Размашистый крест осенил усохшую грудь. Положив образок на свою перекошенную “столешницу”, бабка Акулина прикурила от уголька очередную беломорканалину и пустила в воздух тугую струю седого дыма. – Значься, в огороде я в тот день копалась, когда они прилетели, значь... Осень сухая стояла, однако, октябрь? Днем тепло... – Рассказчица не взатяжку пыхнула папироской и задумчиво огладила свободной от курева рукой блеснувший сусальной позолотой оклад. – Смотрю, значь… зашумело так, зашумело. Потом гляжу, летят! Ка-а-ак полыхнет у них сбоч: огонь, дымина черная! Они враз носом вниз. – Узловатые пальцы снова с ласковым трепетом побежали по образку. – Я перепужалась, задрожала вся. Стою, значь… и говорю: – Пресвятая матерь, Богородица, разгребут твою мать, помоги ты этим летчикам! – Бабка затянулась, выпустила дым и, в который раз, прочувствовано со слезой перекрестилась. Рука с папиросой в пальцах струной зависла на отлете.
Сказать про наши отвалившиеся челюсти, не сказать ничего! Потрясенные религиозным богохульством при разухабистой посадке рассказчицы, мы, за исключением ухмыляющегося деда Василия, повалились на животы, спасаясь от неминуемого переворота кишок. Дыхание пресеклось, сколько я ни старался сделать вдох, у меня ничегошеньки не получалось. Не знаю, как Шура и молодежь, но через минуту я понял: если не начну дышать, из-за колик мой смех запросто превратится в слезы мамы по ухохотавшейся персоне.
– А про дочку обещали еще?.. – не унимался молодожен Женя.
– Про дочку, про зятя. Пьющий зять, чтоб ему, гниде ползучей! – Мы разинули рты, набирая воздух, но продолжение оказалось вполне приличным. – Отселили мы того зятя с фермы, значь.… А он, зануда, приди да с дедом, вот с этим значь... бороться удумал. Молодой, поддатый... а Вася мой гнется, значь… хотя и тверёзый, а уступать не хочет. Анька видит, отцу не по себе: "Отпусти!" – кричит, а зять сопит. Чево ему бабу слушать? Жена мужу – не указ. Анька и засандалила сапогом… – Рассказчица глубоко и вкусно затянулась. – Отцу по ребрам... промахнулась, значь… мал мало мимо суженого. – Старушка с аппетитом перекрестилась, упрятала образок и помолчала, попыхивая папиросой.
– Я в курятнике возилась, не хотела пьяную харю смотреть, а как Вася заголосил, я за топор и в избу. Зять белый сидит сперепугу. Меня с топором увидал, посинел и не шелохнется. Хорошо Анька крикнула: "Сама я батяню ударила!" И показывает на ноги обутые в сапоги. "По Ваньке хотела!" И в слезы. Анька с меня росточком, а нога тяжелая с детства. За сезон пары три, не то четыре стопчет! Не мотри, что сапоги!.. Ветролетчики цельную неделю без нас, значь, хозяйствовали, пока Вася в больнице ошавался. Бревна попилили, покололи на зиму, за курями на ферме помогли. Потом отремонтировались и улетели.
Прошу извинить за некоторую непечатность выражений в не придуманных рассказах бабки Акулины. Из песни слова не выкинешь, а они допели свой последний куплет. Для них, еще живых и полных сил, отторгаемые изящной словесностью, обороты речи были естественными, как вдох или глоток воды. Их бесхитростные истории узнают, вспомнят и скажут: "Так было!"
Рассмешивший всех монолог и “песнь о никчемном зяте” не погасили щемящего ощущения тревоги от посещения Черного альпиниста. Разговор, слово за слово, перешел к разным разностям, что позволило Шуре, наконец, выговориться о путешествии чайного кана по воздуху.
– Нечисть он! А ты твердишь: “Не верьте!” – Бабка с деланной сердитостью насупилась и ткнула деда Василия сухоньким кулачком в плечо. – А я знаю, и на скотобазе говорили люди, когда намедни ходила к ним за молоком! Заползла эдакая дребедень в здешние места! На Туюкской кошаре скотник преставился, замерз. Двадцать лет отары гонял, не замерзал. А тут, на тебе!
Прыснувшие смехом от старухиной скотобазы молодожены одумались, притихли и сидели в густом траурном муаре углей, прижавшись, друг к дружке, робко посматривая одинаково испуганными, извиняющимися глазами.
7
Взошел серебряный месяц в первой четверти. Даль озарилась искрящимся голубым сиянием. Уютное местечко у подернувшегося "несмелым" пеплом костра, оказавшись на свету, утратило очарование и первобытную прелесть отрешенности от окружающего мира.
Прихватив немудреный инвентарь, мы вернулись в район полковых кухонь и разошлись по вагончикам. Четверо отдыхающих на дюжину двухкомнатных “коттеджей” по четыре койко-места в каждом номере. Прости господи автора дебильного сочетания! Мы разобрали свои койко-места и, раздвинув крахмальные занавески с коричневой вязью “Памир” по изображающим снежники синим мазкам, выключили освещение. Сидели, курили, подогревая воображение остатками аперитива, любовались разлившимся за окном серебром света и перебрасывались короткими фразами впечатлений.
Черный силуэт на призрачно-голубом снегу плато выткался совершенно неожиданно. Мы различили знакомый абрис с бугорком веревки по правому плечу и замерли, не мешкая, притушив сигареты в импровизированной пепельнице – жестянке из-под персикового сока. Широкоплечая поджарая стать стояла, не доходя вагончиков метров пятидесяти, и кому-то призывно махала руками, не делая, однако, попыток приблизиться или привлечь к себе внимание криком.
– А ларчик просто открывался, – съехидничал Шура и потянулся за новой порцией курева.
– Думаешь альпинистка? – Прозрения иногда посещают и мою курчавую голову.
– Нет, бабка Акулина! Навела тень на плетень, чтобы меньше в окна глазели, а сама ... – заизгалялся от уколовшей ревности мой друг, прикуривая сигарету в “предбаннике” и прикрывая разгоревшийся огонек согнутыми в кулак пальцами пианиста.
Двери (вагончика напротив) обозначились черным прямоугольником. С низкого крылечка скатилась стройная фигурка в серебряном от луны свитере и обтягивающих бедра спортивных брюках. Лыжи дожидались хозяйку в пирамиде у затененного бока “коттеджа”.
– Что я говорил! – хрюкнул усмешкой Шура.
Приветливо помахав незнакомцу, альпинистка нацепила лыжи, надела на голову шапочку с широким вязаным околышем и стартовала, торопливо натягивая на ходу толстые в пальцах перчатки, удерживая подмышками скрестившиеся черточки палок. Деликатно повернувшись к окошку спинами, я и Шура разделись и улеглись, совершенно не предполагая, что последнюю ночь короткого зимнего отпуска спим спокойно...
Разладился, развалился, перестал быть механизм понимания нерукотворных шпаргалок Природы! Человек предпочел гибель азбуке бытия!?
К завтраку девчонка не вышла, и старики попросили нас пройти по ее следу. “Кто, мол, их молодых разберет; чем черт не шутит и много их разэтаких ползучих девок шлюхаются, а за них отвечай”.
На рекогносцировку, выражаясь языком военных, отправились вчетвером. Лыжи скользили изумительно. Однако некоторое разочарование поджидало нас уже в пятидесяти метрах. След альпинистки в предполагаемой точке ее встречи с Черным альпинистом оказался один! В оправдание нам оставалось разве что сослаться на необъяснимое топтание девчонки по насту там, где мы ожидали найти второй след. Наш рассказ о ночном госте превратился в сказку, поврежденного вином воображения. Мало ли по какой причине девчонка могла крутиться на одном месте?
Огорченные отсутствием доказательств ночной вылазки Черного альпиниста, мы предложили молодоженам поперечный поиск в районе базы от вчерашнего костра вдоль обрыва в сторону города, а сами, уподобившись гончим, устремились вдоль следа, старательно избегая порчи путеводной лыжни ретивыми выбросами снега чашками наших палок.
Какое-то простое несоответствие лезло в глаза, но мозг упорно не находил никаких зацепок. Мне казалось, что мы проморгали нестыковку рядом с растревоженным девичьим топтанием настом.
Как я ни потел за длинноногим Шурой, мне удалось заметить, что след девчонки заметно отклонился в сторону гор от первоначально избранного ею направления вдоль тракторного пути. Подъем набирал крутизну, и скоро ровное поле плато покрылось торчащими со всех сторон черными и серыми глыбами, от которых широкими усами тянулись слежавшиеся гребни снежных заносов. С дальнейшим набором высоты слой снега местами истончался до такой степени, что перед нами возникло великое множество вылизанных ветром заледенелых проплешин. Продвижение на лыжах между обширными пятнами каменных наворотов стало делом явно неблагодарным, учитывая наше стремление сохранить следы альпинистки нетронутыми. Но что это промелькнуло за раскачивающейся долговязой в бежевом лётном свитере фигурой моего друга?
Через сорок минут погони за неизвестностью мы наткнулись на поставленные торчком короткие лыжи девчонки. Легкие титановые палки, перекрещенные в виде буквы “Х”, стояли несколько поодаль, за очередной каменной плешью.
– Похоже, нам подсказывают направление, – сказал я Шуре, переводя дыхание и с наслаждением освобождая ноги от бесполезных для дальнейшего поиска лыж. – Придется поиграть в мальчиков следопытиков.
Не дожидаясь, покуда мой друг “спешится”, я направился к палкам девчонки и почти сразу увидел короткую цепочку отпечатков ее лыжных ботинок. Шура засек створ* и поравнялся со мной.
Девчонка не ошиблась, бросая лыжи до лучших времен. Открывшаяся между скал тропинка позволяла передвигаться лишь на своих двоих. Снег пестрел редкими пятнами, прижимаясь к черным подножьям, подсказывая опасные участки глубоких расщелин овальными впадинами. Мы не были альпинистами, однако, назвать нас походными “чайниками” было бы неосторожно. Во всяком случае, нам хватило и ума, и опыта не потерять след девчонки, не затрачивая на поиски лишнего времени.
– Показ местных достопримечательностей или пошли выбирать спуск для скалолазания, – предположил Шура. – А, может, давно лазают и увлеклись! Мы с тобой сами такие!
– Думаю, тропа приведет к палатке с теплыми спальниками, учитывая твои ревнивые прогнозы, – без энтузиазма от вероятного посещения жилья Черного альпиниста сказал я, продолжая энергично набирать высоту и отыскивая глазами доступные “сократы”* тропы. – Или – к смерти...
Последние слова вырвались сами собой, я вздрогнул. Ощущение несоответствия ушло, уступив место острому предчувствию беды. Притормозив своего длинноногого друга, без видимого усилия обошедшего меня на очередном сократе, я выложил Шуре смутные переживания предыдущего вечера. И про предполагаемые выпавшие из головы встречи с Черным альпинистом в прошлом, и про бабку Акулину, и про даму пик, и о непонятой нестыковке, что осталась внизу у базы. Про смутное нечто, связанное с приключениями в Приморье.
– Типун тебе на язык, на твои предчувствия и противоречия, – насупился Шура, размашисто уходя вперед по наметившемуся в скалах проходу.
Поворот. Подъем. Другой поворот. И… снова вверх. Задул пронизывающий ветерок: шапки и свитера заиндевели. День стоял солнечный, по прогнозу тихий. Заблудиться мы не боялись.
Далеко внизу синели разбросанные по снегу пятна ельников, серыми полосками ниже угадывались лиственные перелески. Ландшафт на севере резко нырял к горизонту и невзрачный деревенской застройки городишко с Федоренковым внутри смотрелся, точно сквозь увеличительное стекло со сбитым фокусом по вертикали. Дома казались неестественно вытянутыми к небу белыми многоэтажками с широкими полосами из голубых провалов окон.
Покинутое нами плато ушло под ноги, лишь его дальний край мельтешил сквозь иззубрины скал. Можно было предположить, что по верху мы проделали обратный путь и находимся где-то высоко над лыжной базой.
Тропа уперлась в карниз не более метра шириной. Перед носом обледенелая стена, под ногами черная пропасть, а за поворотом к югу приглушенный рокот горного потока. Ветер не сохранил следов, так и другой тропы не было. Вчерашний вечер с шумом падающей воды, звезды и даже исчирканная каракулями желтая гитарная дека промелькнули в сознании, но вслух я произнес нечто мне совершенно не свойственное:
– Я не альпинист, Шура. И парашют с собой прихватить не догадался.
Шура смотрел на меня своими светло-серыми на выкате гляделками и терпеливо ждал, когда мне надоест собственный треп. Меня он знал лучше меня, а о его личном гражданском мужестве я уже упоминал. Отдохнув под треп из моих причитаний, Шура укоризненно хмыкнул и пошел по карнизу, обернувшись к пропасти спиной, перебирая длинными пальцами пианиста выступы и трещины на скользкой гранитной вертикали.
Чертыхнувшись в адрес всех смазливых альпинисток Вселенной, я поплелся за ним, ощущая спиной мерзкий озноб от неприятного соседства бездны. Прочувствовав под ногами твердь карниза, оказавшуюся вполне приличной по ширине я успокоился и, отделившись от скалы, прямым ходом споро догнал Шуру, остерегаясь, от греха, слишком далеко заглядывать вниз.
– Ой, ля-ля! – услышал я восклицание друга.
Пальцы Шуры продолжали сжимать последний зацеп перед моим носом, сам же он скрылся за поворотом, загораживая мне не лояльно сузившийся проход и подставив для обозрения заиндевелую рыжину свитера. Сразу за поворотом я услышал шум падающей воды, уколовший ностальгией по геологоразведке. “Ты выбрал лучшее место и время для воспоминаний”, – толкнул в виски внутренний голос остужающим сквозняком.
– Держись крепче, обхожу справа! – приказал я на правах старшего скорее по возрасту, нежели по званию и, придерживаясь за Шурину талию, оказался на пятачке, площадью в косой десяток квадратных метров.
– Ни себе фига!
Окутанный паром поток с адским грохотом вырывался из похожей на бороду великана наледи в трех метрах от меня и перекатывался, заваливаясь в бездну по изогнутому крутой дугой краю уступа. Но не чудесное зрелище падающей воды в обрамлении синего льда вкупе с изумительным горным пейзажем поразило воспаленные стремительным восхождением мозги. На обледенелом клочке берега прорвавшейся к солнцу реки лежала девчонка-альпинистка. Лежала в такой непринужденной позе, словно черти ее занесли загорать на этакой верхотуре в разгар летнего купального сезона.
Наше нецензурно озвученное неудовольствие опрометчивым поведением девушки застряло рыбьей костью. Белое, обращенное к зеву преисподней лицо беглянки, запорошил снег. Выбившаяся из-под шапочки челка падала на лоб изогнувшимися к вискам сосульками. И под челкой, сквозь снег, проступали у самых бровей две черточки пушистых от инея ресниц. Это могло означать только одно: глаза альпинистки под белым саваном гор были открыты!
Стало не просто страшно! Нас до печенок потрясла волна жути, исходящей от присыпанного снегом, обращенного к зеву пещеры мертвого взгляда. Накатило удушье...
Дорогу до брошенных в спешке лыж мы оба помним несколько туманно. Но сумасшедший спуск – не позабуду, сколько живу. Мы неслись, продуваемые насквозь встречным напором морозного ветра, чудом сохраняя равновесие на многочисленных (не замечаемых при подъеме) скользких поворотах.
А в голове упругими молоточками крови стучали и стучали страшные слова старухи Акулины, превращенной воспалившимся сознанием в демоническую усатую даму пик с раскосыми и равнодушными к чужой боли глазами:
– Черный альпинист к смерти...
Поворот.
– Вжик!
– Черный альпинист к смерти...
Поворот.
– Вжик!
– Черный альпинист...
– …
– Вжик! – Стремительный полет сквозь ветер закончился. Мы очнулись от наваждения и оказались на базе...
8
Впервые в моем присутствии рация передала в эфир призыв отчаяния “мей дей”, соответствующий знакомому – спасите от смерти (СОС).
Спасатели прибыли быстро и увезли альпинистку вниз. Мы почувствовали себя осиротевшими, а нежные краски серебряного вечера показалась всем мертвыми и нестерпимо тоскливыми.
– Убирались бы вы отсюда подобру-поздорову, – ворчала бабка Акулина, сердито пыхтя вонючими изделиями фабрики им. Клары Цеткин, безостановочно крестя узловатыми пальцами всех и вся. – Придет гад ползучий, вихорь его расшиби, всех подчистую заберет!
И вновь оказалась права: с прогулки под набирающей силу луной не вернулись молодожены! Не дожидаясь утра, мы нашли наших славных ребятишек на хворосте саксаула под Черной скалой. Марина и Женя сидели в излюбленных широкогорлых свитерах-латах, как привыкли, прижавшись, друг к дружке, с виду совсем живые, счастливые, улыбчивые и умиротворенные.
9
Наутро спасатели привезли приказ о срочном сворачивании базы. Разве что, по не писаному закону головотяпства (через тридцать лет получившему название совкового) приказ забыли подкрепить средствами переброски имущества.
Старики наотрез отказались оставить на авось доверенное их заботам хозяйство. Мы поддержали, соглашаясь служить охраной, грузчиками, кем угодно и работать, случись объявиться транспорту, денно и нощно, до полной эвакуации. Тем более, ссылались мы на последнюю радиограмму, транспорт обещали. Мы не врали. Нам действительно сообщили о выходе двух вездеходов с волокушами. Предположительно, водители заехали через бухту Тикси, Петропавловск-Камчатский в ресторан “Арагви”, что в трехстах метрах от залива Золотой Рог во Владивостоке. Не иначе! Занятые кухней хозяева, “радио” о вездеходах пропустили. Радиограмму принимали мы, гости.
“Будь что будет!” – порешила оставшаяся четверка во главе с дамой пик на "семейном" совете, поминая “теплым тихим словом” сгинувшие вездеходы и давая клятву не расходиться по темноте или не выходить из вагончиков ни при каких обстоятельствах.
10
А ночью снова пришел Черный альпинист. Пришел не один. Вся компания базовских мертвяков проявилась на снегу точнехонько в том самом месте, где мы наблюдали таинственную фигуру из окна. Ребята возбужденно и призывно махали нам руками в казенных лыжных перчатках с толстыми накладками из простеганной пенки* на пальцах. Задорно смеялись, разглядывая наши вытянутые носы за стеклами. Сыграли в салочки, потанцевали. Потом угомонились и снова замахали руками, вызывая к своему празднику откровенного веселья.
– Ах вы, шельмы патлатые! – закряхтел дед Василий. – А ну верните варежки!
– Не пущу! – завопила бабка Акулина, повисая на тощих коленках мужа.
– Чего шумишь позря? Не настоящие они, ироды! А варежки казенные! – урезонил старушку дед Василий, с прищуром вглядываясь в раскосые глаза подруги по жизни. – Нам-то с тобой чего икру метать? Войны мы не видали? Это вот молодые пускай трусятся. Да и не на долго расстанемся.
Дед начальственно повел небритым подбородком по сторонам и решительно оттеснил нас с пути. Я и Шура приникли к окну.
– Ой, бай! – голосила за спиной бабка Акулина. – На кого меня одну бросаешь? Ой, бай-баюшеньки!
Дед Василий размашисто шоркал валенками по насту, подталкивая себя прихваченной в сенях корявой клюкой. Компания перед ним, пританцовывая на одном месте, беззвучно покатывалась со смеху, а ее призывы стали еще заразительнее. Дед приостановился, приложил руку козырьком вначале к глазам, потом к уху, механически переступая валенками в сторону недавних своих подопечных, точно прислушиваясь к непрекращающимся шуткам и смеху и стараясь определить для себя нечто важное. Вдруг дед резко развернулся на своих латаных “скороходах” и рысью рванул к вагончикам.
– Назад! – отсыревшим фальцетом просипел он, разглядев, в синей тени крыльца силуэты жены и гостей. Заметив нашу нерасторопность, дед Василий замахнулся на нас клюкой. – Наз-а-ад!..
Большего недавний директор лыжной базы сказать не успел. Мы метнулись с крыльца вовнутрь. Легконогие призраки в мгновение ока окружили старика и вдруг растаяли в серебряном сиянии света.
Дед Василий лежал на снегу ничком, а его кривая клюка торчала перед ним изуродованным крестом, отбрасывая по насту косую черную тень.
– Ой, горюшко мое, горе! – всхлипнула Акулина Никитична, выбираясь вон из вагончика к не остывшему еще телу на враз отяжелевших ногах. – На ково ж меня, старую, покину-у-л?
Опасаясь очередного налета, мы торопливо подняли недавнего шефа, оказавшегося неожиданно тяжелым, и потащили домой, бормоча на ходу невразумительные реплики о правилах скорой до врачебной помощи, лишь бы не молчать. Уложив старика на прикрытый лоскутными половиками пол, я и Шура приступили к оживлению. “Раскачивали” упорно, меняясь местами, поддерживая запас кислорода в легких и стараясь запустить медленно остывающий изношенный “мотор”.
Старушка вызвала спасателей и, позабыв выключить рацию, присела под окошко, горестно подперев пропеченные солнцем щеки коричневыми кулачками.
– Скоро прилетят.
Не сказала, выдохнула тяжкий хлип и примолкла. Мы вразнобой кивнули, не оборачиваясь и не прерывая своего занятия ни на минуту, как вдруг позади нас хлопнула дверь.
Стоит ли говорить, что я и Шура сошлись лбами около окна. Совершенно счастливый дед Василий стоял поодаль в кругу постояльцев и тянул к супруге длинные в узловатых отметинах руки. Акулина Никитична сидела на крылечке, закусив уголок своего расшитого алыми маками платочка, и тихонько плакала:
– Ах, ты, старый трудозвон! – донеслись старческие всхлипы из-за неплотно притворенной двери.
Дед Василий неслышно приблизился и неловко погладил жену по непокрытой голове.
Через минуту мы укладывали новопреставленную рядом с почившим ранее супругом. Они лежали страшно неподвижные и счастливо улыбались... А по нашим осиротевшим шкурам бесились мурашки. Предсказания "Дамы пик" сбылись самым невероятным образом. Призраки давно и безмолвно растворились в предательском мареве серебра, а мы, совершенно опустошенные, не опасаясь более ничего, ватно переставляя ноги, доплелись до своего вагончика и завалились спать.
11
Утреннее объяснение с полковником Федоренковым было натянуто вежливым, но в целом по отношению к нам с Шурой благоприятным. Нас не арестовали, хотя и не отпустили. Проявление чертовщины на лыжной базе неожиданно подтвердило слухи о Черном альпинисте, которым упорно не хотели верить. Полковник понимал отсутствие вины гостей и даже добавил к нашему рассказу небезынтересное наблюдение медэкспертов: знакомые покойники в городском морге не спешили стать полноценными трупами. Они, без сомнения, были мертвы! Но в телах продолжали происходить неведомые науке процессы сохранения плоти, сродни летаргии. Врачи вызвали для прояснения обстановки некое "светило", отказавшись от вскрытия и морозильных камер.
Мы ратовали за летаргию и личное бессмертие. Говоря откровенно, нас больше обрадовало другое известие: полковые дальневосточные друзья спешили на выручку. Боря не терял связи с Федоренковым, почему не остался в стороне от наших злоключений. Разворот дальнейших событий покажет, что лучше бы ему сидеть дома, выбросив ключи от запертых на все замки дверей в форточку. Лучше бы, да “бы” мешает! Мы не предполагали трагедии и искренне радовались свиданию.
До прибытия друзей с Дальнего Востока мне и Шуре ненавязчиво предложили передышку с обещанием дальнейшего участия в расследовании этого, в полном смысле сногсшибательного явления. Обещали, но вначале прощупали наше настроение.
– Вы помните Высоцкого? Ля-ля-ля-ля “ ...как и очевидцев во все века сжигали люди на кострах”!
Мы не испугались продолжить очевидение и попросились наверх. Естественный страх мы принимали нормальным волнением. И царапал душу азарт! До зеленых соплей хотелось самим разобраться во всей этой фантасмагории! Нас изысканно-вежливо послали... в баню при управлении службой тыла, и невысокий массивный Боря, с карликовым “Деревом наоборот” под мышкой застал нас отмытыми до зеркального блеска, слегка трезвыми и изнывающими от безделья.
Обсуждения Черный альпинист