Well your faith was strong but you needed proof
you saw her bathing on the roof
her beauty and the moonlight overthrew you
She tied you to her kitchen chair
she broke your throne and she cut your hair
you saw her bathing on the roof
her beauty and the moonlight overthrew you
She tied you to her kitchen chair
she broke your throne and she cut your hair
and from your lips she drew the Hallelujah.
Leonard Cohen*
* Ты верить мог - и все ж, в плену сомнений,
Потребовал лишь веских подтверждений -
Но ты пропал, когда ее увидел:
Нагой, и лунный свет купал ее на крыше -
И, что бы там потом ни вышло:
Обман, позор, ярмо... твердил ей:
Аллилуйя.
Леонард Коэн
______________________
...Упругие капли ртути скатываются по морщинам рукава. Вот одна - цепляясь за ткань, как скалолаз в видеосъемке, пущенной наоборот. Я поднимаю руку - она озадаченно замирает на полпути. Осторожно приближаю руку с замершей каплей совсем близко к глазам; ртутный шарик увеличивается в размерах, и теперь видно, что поверхность его живая: дыхание, волнующее радугу. А мне всегда хотелось попробовать радугу языком.
... Из ртути в давние времена стремились сделать золото. Кому могло понадобиться убивать такую красоту ради невзрачности мертвого металла?
***
... светлые пряди падали, как стекали, на мощеный терракотой пол. Ультрамариновая восточная ночь потягивалась на бархате темноты, тихий фонтан шептал о покое... Далила, сжав тонкие губы, смотрела на спящего Самсона, но продолжала срезать - вот еще одна прядь соскользнула, еще...
Любимая, что же ты сделала? Филистимляне - мои враги, не ты... Аллилуйя тебе, люблю...
***
Живые ртутные шарики - одно из самых первых моих ярких воспоминаний, когда мне было года четыре, или около того. Мне повезло тогда в первый раз - вовремя нашли. Хотя и не сказали всю правду о последствиях. Вернее, даже не думали о них.
Как и обо мне.
Справедливости ради надо сказать - я о себе думал тогда еще меньше. Иногда, когда случался выход и я видел других детей моего возраста - всегда удивлялся: кто же эти большие люди, которые так их гладят по голове, и вот так вот целуют в щеку, и покупают вот такие вот яркие шары на ярмарках у разукрашенных и оттого немного страшных клоунов.
Те, которые шли на выход со мной - тоже гладили по голове... Но от их прикосновений мне хотелось стать совсем маленьким, сжаться обратно до размера эмбриона, чтобы эти колючие пальцы не нашли мою голову.
Вероятно, я что-то чувствовал, хотя не понимал. Мне казалось, что все живут так же, как и я. Лишь много лет спустя я осознал, что холод, пробирающий меня до костей рядом с этими людьми - был просто равнодушием.
Я был нужен, когда готовился очередной выход, и предполагался большой шум в людном месте. Такие места скопления публики, особенно при прибытии какой-нибудь государственной шишки, чаще всего хорошо прочесывались спецслужбами. А что может вызвать наименьшее подозрение, чем домохозяйка с ребенком в коляске? Или добропорядочный отец семейства, усаживающий своего подрастающего отпрыска на шею?
Вот в таких случаях и нужен был я.
Я был - bebe pour la couverture, ребенок для прикрытия. Ребенок, которым можно запросто пожертвовать в заварушке.
Ребенок, которого не жаль.
***
Что в имени твоем ? Ведь то, что розою зовeм, -
И под другим названием хранило б аромат...
Память о первой встрече толкнула в сердце. Она все же улыбнулась, спокойно встречая клинок: Аллилуйя тебе, любимый...
***
Забавно, я до сих пор употребляю сочетания "то место", "те люди"... Я не знаю, кто они и откуда - могу лишь предполагать. И не знаю, как их называть, не рискуя ошибиться...
Слова "мать", "отец" и "дом" я узнал, когда меня обучали языку - нам предписывалось свободно говорить, в рамках детского объема, конечно, на нескольких основных языках. В то время для меня было естественно, что один и тот же предмет имеет несколько названий, потому язык - франзуский, скажем, или фарси - проблемой никогда не был.
Проводил дни я в своей комнате - или комнатах, поскольку перевозили меня с места на место - где никогда не было окон, а скудность обстановки составляли небольшой матрас да несколько игрушек и книжек. Еду приносили прямо туда, а к людям, которые учили языку и некоторым самым простым навыкам, меня водили через полутемные коридоры.
Лишь время от времени, не чаще раза в месяц, меня вывозили куда-то, скорее всего за город, потому как я никогда не видел других людей, кроме тех, что сопровождали меня. Из-за постоянных переездов эти прогулки чаще всего были в новом для меня месте.
Сопровождающими обычно были крепкие молодые парни, меланхолично перемалывающие жвачку или просто молчаливо и отстраненно сидящие неподалеку на коряге или камне предписанный час. А я тем временем старался насытиться этими минутами фальшивой свободы и иллюзорного детства, подбирая камешки или ветки, строя укрытия для своих собранных сокровищ, с которыми всегда так жаль было расставаться.
Однажды я нашел гнездо какой-то пичуги с четырьмя крохотными пестрыми яичками в нем. Я постарался незаметно спрятать одно в кармане, по-детски нетерпеливо мечтая, что вот теперь у меня будет свой тайный друг, пусть это будет малиновка, которуя я видел как-то в одной книжке. Я буду с ней разговаривать, научу ее разным языкам, а она меня научит летать...
Но мой сопровождающий молча вытащил будущего друга из моего кармана и так же молча шмякнул яйцо о камень. Не решаясь сказать ни слова, я лишь оторопело смотрел, как оранжевый желток медленно стекает по каменным морщинам, а невылупившаяся малиновка, поблескивая черными бусинами глаз, становится на крыло и улетает прочь. Наверное, тогда мне впервые стало больно.
***
Прости меня, моя рыжая неземная Вирсавия - замутнен разум мой и нет другого пути во мне, нежели путь истомившегося сердца. И хоть я знаю, что придет расплата за смерть Урии - но любовь лишь может быть мне отрадою и оправданием. Аллилуйя, любимая...
***
Однажды человек, приносящий еду, чуть не расплескал содержимое тарелки, когда невнятно заныл сигнал в рации, всегда висевшей у него на боку. Очевидно, что-то произошло, потому как он всполошился и выбежал из комнаты, надрывно крича что-то в ответ. Дверь осталась незапертой.
Я очень боялся переступить порог, но детское любопытство - а затем и фантазия - взяли верх, и я крался по полутемным пыльным коридорам необжитого дома, представляя себя большим и храбрым, готовым сразиться с любым чудовищем, которое прячется за той - нет, вот за этой лучше - дверью.
Так я набрел в подвале на огромную комнату - лабораторию, как теперь понимаю. Меня сказочно поразило обилие стеклянных вещей и разноцветных проводов, тускло мигающих лампочек и клавиш, хмуро подсматривающих за происходящим экранов мониторов. Именно там я и нашел ртуть - сквозь стеклянную стенку она смотрелась завораживающе и молчаливо. И именно тогда мне впервые повезло.
Во второй раз мне повезло через года два.
Я смог уцелеть на выходах; в один из которых мальчика, постарше меня, бросили прямо на мостовой сразу после взрыва - и я долго еще помнил его пальцы, царапающие брусчатку, а камни под ним быстро становились мокрыми и блестящими.
Я знал, что эти люди держат еще несколько таких же, как я.
С другими bebes контакты категорически запрещались - лишь мельком я замечал, как в машине, въезжающей на бетонированный двор, виднелось иногда детское лицо, да в коридорах во время походов к учителям встречал несколько раз маленькие тени, испуганно жмущиеся к стенам. И вот однажды, в такой вот тени, я ошеломленно увидел маленькую девочку с черными бусинами глаз.
Она посмотрела прямо мне в глаза, улыбнулась и, тряхнув темными кудряшками, прошла мимо, поминутно оглядываясь, пока сопровождающий не дернул ее за руку, подгоняя.
И я сразу же окрестил ее Малиновкой.
Мне повезло.
...А еще мне очень хотелось, чтоб меня тоже как-нибудь кто-нибудь назвал...
При подготовке к каждому выходу у меня было новое имя, и я какое-то время привыкал к нему, как и к людям, которых надо было называть мамой или папой, в зависимости от ситуации.
Однажды я увидел свою Малиновку в городе - тогда готовились несколько групп и ее включили в одну из них, судя по всему. Я со своими временными родителями сидел под полотняным зонтиком уличного кафе, а южная жара щедро заливала город потоками яркого солнца, когда мимо нас прошли мужчина с девочкой.
Малиновка слегка подпрыгивала при ходьбе, придерживая рукой белую соломенную шляпку с красными бумажными маками на тулье. Еще два таких же мака она держала в кулачке, размахивая ими во все стороны.
Я зачарованно смотрел на нее, сжимая в ладонях одноразовый стаканчик с водой. Поравнявшись со мной, она приостановилась и, вытянув шею, заглянула мне в стакан. Потом вдруг неуловимым движением опустила туда оба мака и серьезно посмотрела мне прямо в глаза.
Мое сердце запрыгало часто-часто, словно отстукивая одному ему известную азбуку. Тире, тире-точка-тире-тире... Ее "отец" что-то прошипел и потянул девочку в сторону от кафе.
А я все сидел и смотрел на бумажные маки, распустившиеся алым в моем стакане, пока стакан не отобрали и вместе с маками не отправили в мусорную корзину.
***
Милосердные небеса, где мне отыскать того жестокого колдуна, подавшего нам чашу с рубиновым напитком? Бусины капель до сих пор на губах моих, но кто теперь выпьет их, если нет более Тристана? Аллилуйя, любимый, тебе... Я иду...
***
На выход меня не взяли, потому что я вдруг свалился с какой-то горячкой. Те люди, которые должны были быть моими родителями, очень сердились, а "отец" даже несколько раз ударил меня по щекам. Боли я не почувствовал, потому что уже почти ничего не соображал и не держался на ногах.
Меня отправили к себе в комнату, вколов какое-то лекарство - и я не знаю, как долго пробыл там.
Ко мне приходили, делали укол и оставляли еду. Очень хотелось пить, но дотянуться сам до кружки с водой я не мог.
Почти все время я был в полубредовом состоянии, засыпал и просыпался; мне казалось, что взрыв добрался до Малиновки, и что она лежит на брусчатке, сжавшись клубочком, а из-под нее течет кровь, разбегаясь по каменным морщинам; и алые маки на соломенной шляпке начинают расти и расти, и закрывают своими гигантскими лепестками ее фигурку, и ее кровь растворяется в них... Я плакал, просыпался, поскуливая - и снова плакал, засыпая - и это было такое горе, раздирающее мне сердце, крепче которого я никогда не испытывал.
Но Малиновка не погибла. А я выздоровел.
Через какое-то время готовили новый выход.
В группе были мы с Малиновкой и пятеро взрослых. В тот день меня тепло одели - а на спине велели нести детский рюкзак, который был очень тяжелым и больно оттягивал мне плечи.
Такой же рюкзачок, только другого цвета, был за плечами у Малиновки. Ее черные глаза испуганно блестели, перескакивая взглядом с меня на молчаливых взрослых в кузове крытого фургона. Я попытался ей ободряюще улыбнуться. Наверное, это не очень получилось, потому как она съежилась еще больше, опустив глаза и поправляя лямки рюкзака.
Мы шли по улицам, было холодно, хотя деревья топорщились зеленью. Неповоротливые графитные тучи возились в небе, топчась над городом и все никак не решаясь вспороть дождливое брюхо.
На площади, ярко освещенной прожекторами и ощетинившейся вышками с тарелками телеканалов, высился дощатый помост с трибуной на фоне какого-то герба. Герб был любовно утыкан зелеными ветвями. Возле пустой трибуны сновали люди, расставляя флажки, символизирующее собой ограждение.
Наша группа разделилась на две части, Малиновку увели от меня. Я стоял в толпе, сопровождающие - рядом, один из них положил мне руку на плечо, сдавив ключицу.
Шум усилился - я не видел, что происходит, но, скорее всего, прибыли те, для кого готовилась трибуна с утыканным ветками гербом. Люди рядо со мной оживленно замахали руками и флажками, громкая музыка забилась в динамиках на помосте.
Я попытался встать на цыпочки и вытянуть шею, чтобы разглядеть происходящее, и неожиданно почувствовал, что мою ключицу больше ничто не сдавливает.
Покрутив головой, озираясь, я обнаружил, что мои сопровождающие исчезли и я остался сам по себе в ликующей толпе. Или был оставлен.
Постояв немного в нерешительности, я рассудил, что уж лучше посмотреть, из-за чего там такой шум поднялся и, опустившись на четвереньки, стал лавировать среди ног. Через какое-то время я уже был с краю гербового помоста, где на трибуне отечески кричал в микрофоны какой-то человек, а стоящие рядом одобрительно аплодировали каждой фразе.
***
Прости, моя прекрасная Ширин, моя небесная пери - вот поток охватывает мои ноги, вот он добрался до плеч... Не уйти мне, любимая... Я не уйду, любимый, аллилуйя тебе...
***
С другого краю помоста я увидел Малиновку.
Она стояла в первом ряду, сбоку от трибуны и, неотрывно глядя на оратора, то закрывала уши руками, то открывала. Получаемый звуковой эффект, видимо, очень забавлял, поскольку она радостно улыбалась, морща нос.
И - тоже была одна.
Я решил, что лучше быть с нею рядом и стал протискиваться в первых рядах вокруг трибуны. Время от времени старался помахать Малиновке рукой, но она меня не видела.
Когда я в очередной раз взглянул в ее сторону, мое сердце тихо тикнуло пару раз и остановилось, а толпа с динамиками онемелаи, расплескивая вокруг неслышный звук.
Над рюкзачком Малиновки медленно вырастали алые маки, неохотно распрямляя полупрозрачные лепестки. Вот один... второй... третий... неторопливо увеличивались и увеличивались в размерах. Но она ничего не замечала - как и все остальные вокруг, продолжая свою нехитрую игру со звуком.
Я рванулся к ней, молча с остервенением распихивая толпу.
Малиновка, мысленно кричал я ей - оглянись! Сбрось рюкзак, беги, лети - к графитным тучам, прочь!
Как во сне, я пытался бежать, но безнадежно увязал в людском месиве рук и ног, которое затягивало и приклеивало каждое движение к торсу толпы.
***
Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня...
***
Малиновка, пичуга моя, ну прошу тебя - посмотри в мою сторону, заметь меня...
Девочка моя, пахнущая солнцем и ветром, черные бусины глаз блестят так лукаво и вопросительно в то же время...
Маки стали клубиться багровым, простирая свои лепестки над ее головой...
Да пропустите же меня...
Мой единственный друг, теплый яркий мячик, заинтересованно скачущий вслед за днем...
Ты, открывшая во мне такую необходимую часть самого себя, когда слово любовь так естественно означает слово жизнь...
Я вырвался за оцепление и, хватая воздух ртом, не замечая слез, застилавших мои глаза, увертываясь от цепких рук охранников, побежал - к ней.
Мой радужный искрящийся ртутный шарик, отражающий - и впитывающий в себя, весело и звонко - все окружающее...
Ты, начало и конец мира, вобравшая всю Вселенную в беззащитной птичке своей души...
Алые маки налились оранжевым в сердцевине...
Она заметила меня и замерла, подавшись вперед, так и не опустив руки. В последнем отчаянном рывке я дотянулся; прижав ее к себе, отводя руками алые лепестки, рванул лямки рюкзака, снимая с нее и что есть силы забрасывая куда-то под помост в сторону герба...
Мое чудо, в которое я до сих пор не могу поверить...
Охранники сразу метнулись туда, а я силился вспомнить, что должен был сделать что-то еще... что-то необходимое... и, когда вдруг Малиновка начала стаскивать мой рюкзак с меня, я вспомнил, и стал помогать ей, и второй рюкзак взлетел в сторону трибуны, но маки на нем вдруг стали белыми, потом ослепительными...
...когда ты так же неотделим от всего сущего, как и оно от тебя...
***
...ибо крепка, как смерть, любовь...
***
Удар, еще удар, меня вмяло в воздух, сжигая дыхание, я падал и падал целую вечность, и хорошо было то, что Малиновка была защищена, пусть даже таким жалким, хоть и отчаянным щитом, как мое тело и моя душа...
...и мир - и Мир -
пребывает
в тебе...
***
...Мой собеседник широко улыбнулся, резко выпуская сигаретный дым сквозь ноздри и гася окурок в пепельнице бистро.
- Вот ведь незадача, столько лет боялся вспомнить - а тут расчувствовался...- он пятерней откинул волосы со лба, еще не тронутого морщинами, лишь неглубокая складка залегла у переносицы, - ну, а, все, что было после - уже не столь интересно...
- А... Малиновка? Где она сейчас? - рискнул я задать не дающий мне покоя вопрос.
- Малиновка? - Он еще раз широко улыбнулся, от уголков глаз побежали наперегонки в разные стороны веселые морщинки, - где именно сейчас, сказать по правде - не знаю... Но вот через два часа должна быть уже дома, если опять не задержится... Знание языков все же оказалось очень спасительным, знаете ли... Во всяком случае, желающих знать более одного не убавляется, - он подмигнул, притягивая хитроумно искривленную палку к себе - собственно, предмет, с которого начался наш разговор.
- Протез, - пояснил он мой незаметный, как мне самому казалось, взгляд на его ногу, - да вот еще руку зацепило, сохнет потихоньку... Но это ведь все равно не главное, не так ли? ...Я так и не узнал, кто же я и откуда, как мое настоящее имя и кто мог бы быть моими родителями... Но даже к этому со временем привыкаешь. То же, что случилось в тот холодный день - было чудом, избавлением, воскрешением, если хотите. Мне повезло.
А я вдруг вспомнил, как всего несколько лет назад читал репортаж о четырехлетнем мальчике, застрелившем президента одной теплой и почти независимой страны. Ребенку обещали за это пакет леденцов, кажется... Когда я снова поднял взгляд, мой хромой собеседник уже был снаружи.
Он, опираясь на палку, неспешно удалялся от бистро, поправляя на ходу свободной рукой красный теплый шарф. Холодный ветер вопросительно подскочил к нему, но тут же повернул обратно, рикошетом натыкаясь на кирпичные стены домов улицы, чтобы вновь взмыть к низким графитным тучам...
***
...Воспоминания детства теперь кажутся мне ненастоящими, чужими, крадеными, и лишь иногда бывает и вправду больно, но вот откуда эта боль - я не смогу сказать наверняка. Одно лишь воспоминание упрямо не хочет сдаваться, оставаясь в своей первоначальной яркости и теплоте и живя где-то там, где сердце: становящаяся на крыло малиновка с черными бусинами глаз.
***
You say I took the Name in vain
I don"t even know the Name
But if I did, well really, what"s it to you?
There"s a blaze of light in every word
It doesn"t matter which you heard
The holy or the broken Hallelujah.
Leonard Cohen**
**О, ты решишь, я повторял
То Имя только из гордыни,
Что ж делать - но не знал я Имя,
А если б да - что б это изменило?
Коль в каждом слове свет найдешь,
Что нет различия, поймешь,
В любом - благом иль горьком -
Аллилуйя.
Леонард Коэн
Leonard Cohen*
* Ты верить мог - и все ж, в плену сомнений,
Потребовал лишь веских подтверждений -
Но ты пропал, когда ее увидел:
Нагой, и лунный свет купал ее на крыше -
И, что бы там потом ни вышло:
Обман, позор, ярмо... твердил ей:
Аллилуйя.
Леонард Коэн
______________________
...Упругие капли ртути скатываются по морщинам рукава. Вот одна - цепляясь за ткань, как скалолаз в видеосъемке, пущенной наоборот. Я поднимаю руку - она озадаченно замирает на полпути. Осторожно приближаю руку с замершей каплей совсем близко к глазам; ртутный шарик увеличивается в размерах, и теперь видно, что поверхность его живая: дыхание, волнующее радугу. А мне всегда хотелось попробовать радугу языком.
... Из ртути в давние времена стремились сделать золото. Кому могло понадобиться убивать такую красоту ради невзрачности мертвого металла?
***
... светлые пряди падали, как стекали, на мощеный терракотой пол. Ультрамариновая восточная ночь потягивалась на бархате темноты, тихий фонтан шептал о покое... Далила, сжав тонкие губы, смотрела на спящего Самсона, но продолжала срезать - вот еще одна прядь соскользнула, еще...
Любимая, что же ты сделала? Филистимляне - мои враги, не ты... Аллилуйя тебе, люблю...
***
Живые ртутные шарики - одно из самых первых моих ярких воспоминаний, когда мне было года четыре, или около того. Мне повезло тогда в первый раз - вовремя нашли. Хотя и не сказали всю правду о последствиях. Вернее, даже не думали о них.
Как и обо мне.
Справедливости ради надо сказать - я о себе думал тогда еще меньше. Иногда, когда случался выход и я видел других детей моего возраста - всегда удивлялся: кто же эти большие люди, которые так их гладят по голове, и вот так вот целуют в щеку, и покупают вот такие вот яркие шары на ярмарках у разукрашенных и оттого немного страшных клоунов.
Те, которые шли на выход со мной - тоже гладили по голове... Но от их прикосновений мне хотелось стать совсем маленьким, сжаться обратно до размера эмбриона, чтобы эти колючие пальцы не нашли мою голову.
Вероятно, я что-то чувствовал, хотя не понимал. Мне казалось, что все живут так же, как и я. Лишь много лет спустя я осознал, что холод, пробирающий меня до костей рядом с этими людьми - был просто равнодушием.
Я был нужен, когда готовился очередной выход, и предполагался большой шум в людном месте. Такие места скопления публики, особенно при прибытии какой-нибудь государственной шишки, чаще всего хорошо прочесывались спецслужбами. А что может вызвать наименьшее подозрение, чем домохозяйка с ребенком в коляске? Или добропорядочный отец семейства, усаживающий своего подрастающего отпрыска на шею?
Вот в таких случаях и нужен был я.
Я был - bebe pour la couverture, ребенок для прикрытия. Ребенок, которым можно запросто пожертвовать в заварушке.
Ребенок, которого не жаль.
***
Что в имени твоем ? Ведь то, что розою зовeм, -
И под другим названием хранило б аромат...
Память о первой встрече толкнула в сердце. Она все же улыбнулась, спокойно встречая клинок: Аллилуйя тебе, любимый...
***
Забавно, я до сих пор употребляю сочетания "то место", "те люди"... Я не знаю, кто они и откуда - могу лишь предполагать. И не знаю, как их называть, не рискуя ошибиться...
Слова "мать", "отец" и "дом" я узнал, когда меня обучали языку - нам предписывалось свободно говорить, в рамках детского объема, конечно, на нескольких основных языках. В то время для меня было естественно, что один и тот же предмет имеет несколько названий, потому язык - франзуский, скажем, или фарси - проблемой никогда не был.
Проводил дни я в своей комнате - или комнатах, поскольку перевозили меня с места на место - где никогда не было окон, а скудность обстановки составляли небольшой матрас да несколько игрушек и книжек. Еду приносили прямо туда, а к людям, которые учили языку и некоторым самым простым навыкам, меня водили через полутемные коридоры.
Лишь время от времени, не чаще раза в месяц, меня вывозили куда-то, скорее всего за город, потому как я никогда не видел других людей, кроме тех, что сопровождали меня. Из-за постоянных переездов эти прогулки чаще всего были в новом для меня месте.
Сопровождающими обычно были крепкие молодые парни, меланхолично перемалывающие жвачку или просто молчаливо и отстраненно сидящие неподалеку на коряге или камне предписанный час. А я тем временем старался насытиться этими минутами фальшивой свободы и иллюзорного детства, подбирая камешки или ветки, строя укрытия для своих собранных сокровищ, с которыми всегда так жаль было расставаться.
Однажды я нашел гнездо какой-то пичуги с четырьмя крохотными пестрыми яичками в нем. Я постарался незаметно спрятать одно в кармане, по-детски нетерпеливо мечтая, что вот теперь у меня будет свой тайный друг, пусть это будет малиновка, которуя я видел как-то в одной книжке. Я буду с ней разговаривать, научу ее разным языкам, а она меня научит летать...
Но мой сопровождающий молча вытащил будущего друга из моего кармана и так же молча шмякнул яйцо о камень. Не решаясь сказать ни слова, я лишь оторопело смотрел, как оранжевый желток медленно стекает по каменным морщинам, а невылупившаяся малиновка, поблескивая черными бусинами глаз, становится на крыло и улетает прочь. Наверное, тогда мне впервые стало больно.
***
Прости меня, моя рыжая неземная Вирсавия - замутнен разум мой и нет другого пути во мне, нежели путь истомившегося сердца. И хоть я знаю, что придет расплата за смерть Урии - но любовь лишь может быть мне отрадою и оправданием. Аллилуйя, любимая...
***
Однажды человек, приносящий еду, чуть не расплескал содержимое тарелки, когда невнятно заныл сигнал в рации, всегда висевшей у него на боку. Очевидно, что-то произошло, потому как он всполошился и выбежал из комнаты, надрывно крича что-то в ответ. Дверь осталась незапертой.
Я очень боялся переступить порог, но детское любопытство - а затем и фантазия - взяли верх, и я крался по полутемным пыльным коридорам необжитого дома, представляя себя большим и храбрым, готовым сразиться с любым чудовищем, которое прячется за той - нет, вот за этой лучше - дверью.
Так я набрел в подвале на огромную комнату - лабораторию, как теперь понимаю. Меня сказочно поразило обилие стеклянных вещей и разноцветных проводов, тускло мигающих лампочек и клавиш, хмуро подсматривающих за происходящим экранов мониторов. Именно там я и нашел ртуть - сквозь стеклянную стенку она смотрелась завораживающе и молчаливо. И именно тогда мне впервые повезло.
Во второй раз мне повезло через года два.
Я смог уцелеть на выходах; в один из которых мальчика, постарше меня, бросили прямо на мостовой сразу после взрыва - и я долго еще помнил его пальцы, царапающие брусчатку, а камни под ним быстро становились мокрыми и блестящими.
Я знал, что эти люди держат еще несколько таких же, как я.
С другими bebes контакты категорически запрещались - лишь мельком я замечал, как в машине, въезжающей на бетонированный двор, виднелось иногда детское лицо, да в коридорах во время походов к учителям встречал несколько раз маленькие тени, испуганно жмущиеся к стенам. И вот однажды, в такой вот тени, я ошеломленно увидел маленькую девочку с черными бусинами глаз.
Она посмотрела прямо мне в глаза, улыбнулась и, тряхнув темными кудряшками, прошла мимо, поминутно оглядываясь, пока сопровождающий не дернул ее за руку, подгоняя.
И я сразу же окрестил ее Малиновкой.
Мне повезло.
...А еще мне очень хотелось, чтоб меня тоже как-нибудь кто-нибудь назвал...
При подготовке к каждому выходу у меня было новое имя, и я какое-то время привыкал к нему, как и к людям, которых надо было называть мамой или папой, в зависимости от ситуации.
Однажды я увидел свою Малиновку в городе - тогда готовились несколько групп и ее включили в одну из них, судя по всему. Я со своими временными родителями сидел под полотняным зонтиком уличного кафе, а южная жара щедро заливала город потоками яркого солнца, когда мимо нас прошли мужчина с девочкой.
Малиновка слегка подпрыгивала при ходьбе, придерживая рукой белую соломенную шляпку с красными бумажными маками на тулье. Еще два таких же мака она держала в кулачке, размахивая ими во все стороны.
Я зачарованно смотрел на нее, сжимая в ладонях одноразовый стаканчик с водой. Поравнявшись со мной, она приостановилась и, вытянув шею, заглянула мне в стакан. Потом вдруг неуловимым движением опустила туда оба мака и серьезно посмотрела мне прямо в глаза.
Мое сердце запрыгало часто-часто, словно отстукивая одному ему известную азбуку. Тире, тире-точка-тире-тире... Ее "отец" что-то прошипел и потянул девочку в сторону от кафе.
А я все сидел и смотрел на бумажные маки, распустившиеся алым в моем стакане, пока стакан не отобрали и вместе с маками не отправили в мусорную корзину.
***
Милосердные небеса, где мне отыскать того жестокого колдуна, подавшего нам чашу с рубиновым напитком? Бусины капель до сих пор на губах моих, но кто теперь выпьет их, если нет более Тристана? Аллилуйя, любимый, тебе... Я иду...
***
На выход меня не взяли, потому что я вдруг свалился с какой-то горячкой. Те люди, которые должны были быть моими родителями, очень сердились, а "отец" даже несколько раз ударил меня по щекам. Боли я не почувствовал, потому что уже почти ничего не соображал и не держался на ногах.
Меня отправили к себе в комнату, вколов какое-то лекарство - и я не знаю, как долго пробыл там.
Ко мне приходили, делали укол и оставляли еду. Очень хотелось пить, но дотянуться сам до кружки с водой я не мог.
Почти все время я был в полубредовом состоянии, засыпал и просыпался; мне казалось, что взрыв добрался до Малиновки, и что она лежит на брусчатке, сжавшись клубочком, а из-под нее течет кровь, разбегаясь по каменным морщинам; и алые маки на соломенной шляпке начинают расти и расти, и закрывают своими гигантскими лепестками ее фигурку, и ее кровь растворяется в них... Я плакал, просыпался, поскуливая - и снова плакал, засыпая - и это было такое горе, раздирающее мне сердце, крепче которого я никогда не испытывал.
Но Малиновка не погибла. А я выздоровел.
Через какое-то время готовили новый выход.
В группе были мы с Малиновкой и пятеро взрослых. В тот день меня тепло одели - а на спине велели нести детский рюкзак, который был очень тяжелым и больно оттягивал мне плечи.
Такой же рюкзачок, только другого цвета, был за плечами у Малиновки. Ее черные глаза испуганно блестели, перескакивая взглядом с меня на молчаливых взрослых в кузове крытого фургона. Я попытался ей ободряюще улыбнуться. Наверное, это не очень получилось, потому как она съежилась еще больше, опустив глаза и поправляя лямки рюкзака.
Мы шли по улицам, было холодно, хотя деревья топорщились зеленью. Неповоротливые графитные тучи возились в небе, топчась над городом и все никак не решаясь вспороть дождливое брюхо.
На площади, ярко освещенной прожекторами и ощетинившейся вышками с тарелками телеканалов, высился дощатый помост с трибуной на фоне какого-то герба. Герб был любовно утыкан зелеными ветвями. Возле пустой трибуны сновали люди, расставляя флажки, символизирующее собой ограждение.
Наша группа разделилась на две части, Малиновку увели от меня. Я стоял в толпе, сопровождающие - рядом, один из них положил мне руку на плечо, сдавив ключицу.
Шум усилился - я не видел, что происходит, но, скорее всего, прибыли те, для кого готовилась трибуна с утыканным ветками гербом. Люди рядо со мной оживленно замахали руками и флажками, громкая музыка забилась в динамиках на помосте.
Я попытался встать на цыпочки и вытянуть шею, чтобы разглядеть происходящее, и неожиданно почувствовал, что мою ключицу больше ничто не сдавливает.
Покрутив головой, озираясь, я обнаружил, что мои сопровождающие исчезли и я остался сам по себе в ликующей толпе. Или был оставлен.
Постояв немного в нерешительности, я рассудил, что уж лучше посмотреть, из-за чего там такой шум поднялся и, опустившись на четвереньки, стал лавировать среди ног. Через какое-то время я уже был с краю гербового помоста, где на трибуне отечески кричал в микрофоны какой-то человек, а стоящие рядом одобрительно аплодировали каждой фразе.
***
Прости, моя прекрасная Ширин, моя небесная пери - вот поток охватывает мои ноги, вот он добрался до плеч... Не уйти мне, любимая... Я не уйду, любимый, аллилуйя тебе...
***
С другого краю помоста я увидел Малиновку.
Она стояла в первом ряду, сбоку от трибуны и, неотрывно глядя на оратора, то закрывала уши руками, то открывала. Получаемый звуковой эффект, видимо, очень забавлял, поскольку она радостно улыбалась, морща нос.
И - тоже была одна.
Я решил, что лучше быть с нею рядом и стал протискиваться в первых рядах вокруг трибуны. Время от времени старался помахать Малиновке рукой, но она меня не видела.
Когда я в очередной раз взглянул в ее сторону, мое сердце тихо тикнуло пару раз и остановилось, а толпа с динамиками онемелаи, расплескивая вокруг неслышный звук.
Над рюкзачком Малиновки медленно вырастали алые маки, неохотно распрямляя полупрозрачные лепестки. Вот один... второй... третий... неторопливо увеличивались и увеличивались в размерах. Но она ничего не замечала - как и все остальные вокруг, продолжая свою нехитрую игру со звуком.
Я рванулся к ней, молча с остервенением распихивая толпу.
Малиновка, мысленно кричал я ей - оглянись! Сбрось рюкзак, беги, лети - к графитным тучам, прочь!
Как во сне, я пытался бежать, но безнадежно увязал в людском месиве рук и ног, которое затягивало и приклеивало каждое движение к торсу толпы.
***
Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня...
***
Малиновка, пичуга моя, ну прошу тебя - посмотри в мою сторону, заметь меня...
Девочка моя, пахнущая солнцем и ветром, черные бусины глаз блестят так лукаво и вопросительно в то же время...
Маки стали клубиться багровым, простирая свои лепестки над ее головой...
Да пропустите же меня...
Мой единственный друг, теплый яркий мячик, заинтересованно скачущий вслед за днем...
Ты, открывшая во мне такую необходимую часть самого себя, когда слово любовь так естественно означает слово жизнь...
Я вырвался за оцепление и, хватая воздух ртом, не замечая слез, застилавших мои глаза, увертываясь от цепких рук охранников, побежал - к ней.
Мой радужный искрящийся ртутный шарик, отражающий - и впитывающий в себя, весело и звонко - все окружающее...
Ты, начало и конец мира, вобравшая всю Вселенную в беззащитной птичке своей души...
Алые маки налились оранжевым в сердцевине...
Она заметила меня и замерла, подавшись вперед, так и не опустив руки. В последнем отчаянном рывке я дотянулся; прижав ее к себе, отводя руками алые лепестки, рванул лямки рюкзака, снимая с нее и что есть силы забрасывая куда-то под помост в сторону герба...
Мое чудо, в которое я до сих пор не могу поверить...
Охранники сразу метнулись туда, а я силился вспомнить, что должен был сделать что-то еще... что-то необходимое... и, когда вдруг Малиновка начала стаскивать мой рюкзак с меня, я вспомнил, и стал помогать ей, и второй рюкзак взлетел в сторону трибуны, но маки на нем вдруг стали белыми, потом ослепительными...
...когда ты так же неотделим от всего сущего, как и оно от тебя...
***
...ибо крепка, как смерть, любовь...
***
Удар, еще удар, меня вмяло в воздух, сжигая дыхание, я падал и падал целую вечность, и хорошо было то, что Малиновка была защищена, пусть даже таким жалким, хоть и отчаянным щитом, как мое тело и моя душа...
...и мир - и Мир -
пребывает
в тебе...
***
...Мой собеседник широко улыбнулся, резко выпуская сигаретный дым сквозь ноздри и гася окурок в пепельнице бистро.
- Вот ведь незадача, столько лет боялся вспомнить - а тут расчувствовался...- он пятерней откинул волосы со лба, еще не тронутого морщинами, лишь неглубокая складка залегла у переносицы, - ну, а, все, что было после - уже не столь интересно...
- А... Малиновка? Где она сейчас? - рискнул я задать не дающий мне покоя вопрос.
- Малиновка? - Он еще раз широко улыбнулся, от уголков глаз побежали наперегонки в разные стороны веселые морщинки, - где именно сейчас, сказать по правде - не знаю... Но вот через два часа должна быть уже дома, если опять не задержится... Знание языков все же оказалось очень спасительным, знаете ли... Во всяком случае, желающих знать более одного не убавляется, - он подмигнул, притягивая хитроумно искривленную палку к себе - собственно, предмет, с которого начался наш разговор.
- Протез, - пояснил он мой незаметный, как мне самому казалось, взгляд на его ногу, - да вот еще руку зацепило, сохнет потихоньку... Но это ведь все равно не главное, не так ли? ...Я так и не узнал, кто же я и откуда, как мое настоящее имя и кто мог бы быть моими родителями... Но даже к этому со временем привыкаешь. То же, что случилось в тот холодный день - было чудом, избавлением, воскрешением, если хотите. Мне повезло.
А я вдруг вспомнил, как всего несколько лет назад читал репортаж о четырехлетнем мальчике, застрелившем президента одной теплой и почти независимой страны. Ребенку обещали за это пакет леденцов, кажется... Когда я снова поднял взгляд, мой хромой собеседник уже был снаружи.
Он, опираясь на палку, неспешно удалялся от бистро, поправляя на ходу свободной рукой красный теплый шарф. Холодный ветер вопросительно подскочил к нему, но тут же повернул обратно, рикошетом натыкаясь на кирпичные стены домов улицы, чтобы вновь взмыть к низким графитным тучам...
***
...Воспоминания детства теперь кажутся мне ненастоящими, чужими, крадеными, и лишь иногда бывает и вправду больно, но вот откуда эта боль - я не смогу сказать наверняка. Одно лишь воспоминание упрямо не хочет сдаваться, оставаясь в своей первоначальной яркости и теплоте и живя где-то там, где сердце: становящаяся на крыло малиновка с черными бусинами глаз.
***
You say I took the Name in vain
I don"t even know the Name
But if I did, well really, what"s it to you?
There"s a blaze of light in every word
It doesn"t matter which you heard
The holy or the broken Hallelujah.
Leonard Cohen**
**О, ты решишь, я повторял
То Имя только из гордыни,
Что ж делать - но не знал я Имя,
А если б да - что б это изменило?
Коль в каждом слове свет найдешь,
Что нет различия, поймешь,
В любом - благом иль горьком -
Аллилуйя.
Леонард Коэн
Авторская публикация. Свидетельство о публикации в СМИ № L108-1855.
Обсуждения Человек. Зовите меня Лазарь