Исповедь.
Прямо-таки детектив! Вчера день валился к вечеру тихо и мирно, а сегодня, черт знает чего! Мы бригадой ЮКГЭ (Южноказахстанской геофизической экспедиции) носились с лентой по профилям, собирая образцы грунта через каждые пятьдесят метров. «Лента» – кусок электропровода гупера, а «профиль» – не уголок или другая металлическая загогулина, а прямой (в зависимости от мастерства бригадира управляться с буссолью) пятикилометровый маршрут между двумя туриками, что выкладывали топографы на своих магистралях с интервалом пятьсот метров. Магистрали пробивали по теодолиту с привязкой по реперам. Длиннющие! Боже ж мой! Сетью магистралей с профилями, утверждали знатоки, будет «накрыта» вся наша страна.
В ту пору, имея стажировку рабочего электроразведки (нижайшего из семи) первого разряда плюс скоротечные курсы повышения квалификации, я вкалывал радиометристом. Т.е. «и.о.» младшего техника геофизика. При моей норме в семь километров я с бригадой всякий день пробегал по двадцать – двадцать пять, чтобы дать заработать «перворазрядникам», у которых нормой считалось двенадцать.
Помимо радиометрической работы на маршруте, Инструкцией предписывалось исследование коренных выходов, что прорывались на поверхность, часто между профилями. При жаре под пятьдесят не увлекательное занятие, смею заметить. Но! Именно на выбросе белоснежного кварцита мой радиометр выдал зашкаливание. С него и началось. Дело не в ценности находки. Появился азарт искателя! Глаз приобрел рабочую зоркость, тело – чудеса неутомимости, а голова пошла кругом от не проходящей жажды поиска.
Два-три дня спустя наши «профиля» вплотную подобрались к горам. Разглядев, очередной выброс породы и отогнав пяток змей-стрелок, беру от гранитной глыбы образец, а в нем изумруд. Правда, изумруд раскололся вдоль, и выковырнуть его не удалось. Но сам факт везения! Даже Геннадий Иванович, геолог партии (мужичок невысокого роста при невероятной для пятидесяти двух лет выносливости) сказал:
– У тебя, брат, пошла «полоса», – что при обожании старика со стороны бригадной молодежи расценивалось… ну, никак не меньше медали.
Через день переехали к подножию гор в местечко Ак-булак (Белый ключ по-нашему). Почему «белый» не знаю, наверное, из-за чего-то религиозного, в чем я ни бум-бум. Ключ под водой наполнял озерко под корнями старого карагача, увешанного разноцветными ленточками, и оказался изумительно прозрачным. На дне блестело множество монеток, и достоинство каждой без труда считывалось на полуметровой глубине. Развесистый карагач с несомненными доказательствами паломничества мы окрестили «Деревом духов».
Неподалеку и с другой стороны ручья, вдоль которого мы разбросали свои палатки, тесными рядами толпились «мулушки» – надгробья местного кладбища, что потомки лепили над телами «убывших к иному месту приписки родственников» из самого ходового строительного материала – самана (высушенная на солнце смесь: глина + солома = кирпич). С тыла платки прикрывали от ветра стены пяти приземистых дувалов, – памятников местного сарайного зодчества из того же самана.
Взрослые мужики ворчали «не дело селиться возле могил!» А нам, молодежи, старое кладбище было до большой фени. Куда хуже, бегать за тридевять земель умываться или просто попить, а не то и для кухни воды натаскать. Их, взрослых, фиг упросишь по лагерю работать! За сушняком «мою светлость» услали – не успели палатки разгрузить. Приволокли допотопную клячу, на ней рыцарь Дон Кихот до баб ездил, и дуйте ваше рыцарское подобие в горы один! Попробуй, откажись – сразу из светлости в темность превратишься.
Взгромоздился я тому Росинанту на спину, завшивленную рубаху обмотал рукавами вокруг пояса, чтобы не кусались. Плыву в пространстве наполовину голышом, природой любуюсь. С одной стороны скалы драконьими зубами торчат, с другой на пологом склоне по траве-мураве барашки пасутся. Стадо небольшое, девять штук насчитал. Ласковое солнышко светит, прохлада с ледников зной во вчерашнюю нашу степь сдувает.
Наконец заросли колючего кустарника по обеим сторонам от колеи пошли. Сушняка и впрямь вволю. Приторочил к седлу дровишки, сколько получилось, и назад. Сам пешком иду, на «железных» колючках сидеть несподручно. Вдруг смотрю, те «бараны» на траве-мураве расправляют крылья и начинают взмывать к небу! Я глаза протер, а это и не бараны вовсе, а орлы. И размах крыльев у поднебесных зверюг никак не меньше двух метров.
«Не дай Бог, накинутся на меня прохарчиться», – думаю, а сам шасть к стременам под хворост. Иду, глазами туда-сюда зыркаю, головой колючки на прочность испытываю: орлов высматриваю и в попутных скалах укрытие ищу. А вдруг!
Орлы ничего, чертят по синеве. Спокойно, неслышно. Отгадай, что им через минуту в голову взбредет? По скалам щелей, – завались для змей и тарантулов. Замучаешься втискиваться, ежели чего. Иду, согнувшись прирожденным горбылем, из-под хвороста не вылезаю.
– Есть щелка! – Я даже вскрикнул от неожиданности. И тут сработал синдром искателя, тот самый, что возле кварцитового выхода разогрелся. – Тпру! – командую кляче, накинул повод на первую попавшуюся глыбу, и в щель.
Грот небольшой. Шаг – поворот. Еще шаг, и искры из глаз. Со свету приличный карниз на уровне лба не разглядел. Своего, к сожалению. Присел на корточки, – в ум от неудачки прихожу. Снизу ласковый песочек ручейки во время дождей нанесли, полукружьем стенки гранитные, сверху, карниз (сволочь) каменной пастью щерится. И вдруг, сам собой заиграл зуд подкожный.
– Гранит похожий, – шепчу. – Один в один, где в степи изумруд нашел. Рыхлее? Нет, не рыхлее, здесь вода постаралась – морщины сплошные.
А зуд инстинктом давит! Сижу лупаю по стенкам глазами, уходить и не помышляю! «С чего бы, вдруг раззуделось?» – сам себя распроединственным вопросом измочаливаю. «Чего такого глаза мои видят, а мозги нет!» Я даже привстал от ощущения, что прямо сейчас на моих глазах произойдет нечто необыкновенное. Вот-вот, сейчас, сейчас! Помогая глазам, мои пальцы торопливо перебирали бесчисленные складки камня. С особым вниманием осмотрел «лободер». Со стороны входа каменная пасть исчезала из поля зрения, а карниз превращался в обыкновенный выступ, каких сотни.
Я снова присел. Пасть над головой ощерилась неуютным оскалом. Не то, чтобы злым, а раздражающе презрительным. «Это из-за оттянутого книзу похожего на рот уголка», – размышлял я, выбираясь на свет божий. Нет, уходить я не собирался, жажда открытия взывала к продолжению поиска по-прежнему. Так и шарить по темноте руками, в надежде пощекотать пальцами бока тарантулов или другой ядовитой пакости, чужой опыт, слава Богу, предостерегал. Отломив от поклажи хворостину, я поспешил к находке, краем глаза отметив, что орлы переместились к дальнему сбегающему к степи хребту, и путь в лагерь свободен.
Хорошенько прошуровав в глубине, я выгреб пригоршню каменной мелочи, зажег спичку и, наконец, притиснувшись к «пасти» разглядел приличных размеров полость с ежиком кристаллов на глубине протянутой руки, блеснувших гранями непередаваемо нежного зеленого света. Спичка куснула за пальцы. Я чертыхнулся и зажег новую. «Неужели изумруды?» Несмотря на прохладный ток воздуха из глубины трещины, мне стало душно. Протиснув руку по плечо, я дотянулся до колючей шероховатости кристаллов.
«Без инструмента не вынуть. Слиплись они что ли?» – огорчение развернуло меня к выходу, беспорядочно перестраивая мысли к необходимости вернуться в лагерь.
Черная тень отключила солнечный свет.
2
Остаться б в возрасте таком,
Когда поет душа от счастья,
Дни неизбежного ненастья
Легко оставив “на потом”.
– Останься в возрасте таком!
Останься в возрасте таком...
Вошь обнаглела, Олег, не переставая чесаться, стащил с плеч провонявшую потом ковбойку. Одна, еще одна…
– Лапти, а не вши! – его возмущению не было предела. – Добраться б до бани!
Переодев заодно и трусы, юноша выбрался из прокаленной солнцем палатки, сунув в карман сомнительной чистоты обмылок. Въевшийся в мякоть песок, не утратившие природную зелень травинки, желтоватые потеки глины… Обмылок мог рассказать обо всех стоянках геологоразведочной партии за последние три месяца.
«Понятно, почему Венка умотал за хворостом в одних штанах…» Олег вздохнул и направился к ручью, берущему начало у древа казахских святых. «Так и есть!» – Венкины запасные рубаха с трусами, казалось, вели оживленную беседу с придонным галечником. – «Зам-жмот – скотина жирная мыло не везет! С пятнадцатилетнего Васьки сдирать деньги за бездетность может, а элементарного мыла…» Про то, что завхоз противозаконным образом обирал половину рабочих партии, в первые месяцы работы не думалось, подобная крамола просто в голову не могла прийти.
Семнадцатилетние парни и девчата, привыкнув считать себя взрослыми, в мелочи юридического права не вдавались: и Колька, с которым он (Олег) подрался из-за Светки, и симпатичный «ингуш», имя которого знал, разве что, растреклятый Зам-жмот – все вчерашние абитуриенты, застрявшие на подводных рифах науки.
«А Венка на меня обиделся, когда рассказал ему про Светку. Раньше с собой обязательно бы позвал. Он малохольный первей меня на Светку глаз положил». Олег бросил ковбойку в воду и привалил полинявшие клетки воротничка галькой. – Помокни пока. А Венка дурак! Сам перескромничал. Челюсть повело на сторону, когда слушал!
В душе Олег понимал, что свой «победой» оскорбил лучшие чувства друга. Больше двух лет прозывались они "не разлей вода", с самого Артека. И Венку Олег понимал как облупленного. Олег отстирывал трусы, тщательно экономя остатки мыла, но Венка с его обидой не выходили из головы.
– Объяснить Венке, что Светка обыкновенная шалава, что ее и уговаривать не надо? – за неимением слушателей Олег высказывал мысли трусам и мокнущей в ледяной воде ковбойке открытым текстом. – Теперь прозрел и переживает! Закончу стирку, пойду ему навстречу.… Без свидетелей разговор.
3
Остаться б в возрасте таком,
Когда душа и чувства зрелы,
А дети, что колосья, спелы
Всерьез мечтают о своем.
Останься в возрасте таком!
Останься в возрасте таком...
Наскоро запихнув вытащенные камешки обратно в «пасть», я рванул к выходу. Солнечный свет вдруг выплеснулся в лицо хриплым вскриком. Мое тело прянуло за поворот, в животе противно защекотало, а мысли заскакали одна впереди другой.
«Так то Росинант всхрапнул и свет он перекрыл, меня искал. Тьфу, зараза, напугал!»
– Иду, Росинант, иду! – Я вытер пот и выбрался из каменного мешка.
Кляча неслась в сторону лагеря с прытью, уложившей бы отважного идальго наповал от удивления. А перед входом в грот, нелепо заломив руку за спину, лежал Олег, мой лучший друг, с которым восемь месяцев тому назад мы приехали в Казахстан из Пскова поступать в геологоразведочный институт. Оба провалились на экзаменах, оба нанялись понюхать полевого «пороха» искателей кладовых Земли, а сейчас я стоял перед обнаженным до пояса мускулистым торсом друга в «окаменевшей» растерянности.
Визг и хохот вперемешку с дробным цокотом множества копыт вывели меня из состояния ступора. Пока я собирался за сушняком, часть ребят во главе с начальством умотали на машине в конюшню местного колхоза за лошадьми, самым надежным транспортом по горному бездорожью. Сейчас на меня неслась кавалькада из десятка всадников, оглашая окрестности переизбытком веселья и непотребных выражений восторга.
– У-лю-лю-лю-лю-лю-лю-у-у-у!
Я обрадовался ребятам, одновременно перетрусив, и страхи мои подтвердились очень скоро.
– За что ты его так!
– Ни за что, а за кого!
– Светку не поделили!
– Ты чо, убил?
– Охренел народ!
– Сухари суши, Веник!
Лошади гарцевали передо мной в немыслимой пыльной круговерти.
– Заткнитесь! Я сам только-только из грота вышел, увидел его...
Но остановить разгоряченных бешеным скоком ребят оказалось не просто.
– Не крути!
– Твоя причина… ниже пупа висит!
– Да пошли вы… – взорвался я. – Зашел в грот, никого не было вокруг! Вышел… и вы подъехали. Что я дома скажу?
Слезы потекли сами собой. Из марева света выплыл Псковский вокзал, залатанный щебнем перрон.… Нет, Я не сумею описать то особенное выражение материнских глаз, всегда прощающихся навсегда. Ребята примолкли.
– Не похоже, чтобы он?
– А Светка?
– А Веник к ней ходил? Колька дрался вон…
– В дыре чего позабыл? – не помню, кто и спросил.
– А ты орлов местных видел? Я думал, бараны пасутся, а они вон оттуда как взлетели! Их девять, я один. Я палки не успел бы отломить.
Ребята покрутили головами с сомнением. Над далеким спускающимся к степи отрогом главного хребта орлы размерами не превышали чаек.
– Без нас разберут! Погнали в лагерь! Его трогать нельзя! – сердито тряхнул челкой а-ля фюрер Колька.
Новая боль резанула по сердцу. Четверть часа назад Колька бы сказал: – Олега… – Бездушное, что лежало перед нами на камнях «Олегом» уже НЕ БЫЛО!
– Я останусь. Везите милицию!
– Не хитри, Веник! Смотаться хочешь?
– Куда, дура? – Я поднял на ребят глаза, различая размытые силуэты. – Тогда точно кранты наступят! Не все скачите, троих хватит! Одному нельзя… непонятное на этом месте что-то…
Для большинства ребят Колька слыл авторитетом. Но и он почуял в моих словах нечто недоброе. Оставив со мной половину команды, Колька через минуту обогнал Росинанта и исчез за бугром. Озноб сотряс мое тело. К горлу подступила тошнота.
4
Остаться б в возрасте таком,
Когда твои родные внуки
К тебе свои потянут руки,
И нет в них думы о дурном.
– Останься в возрасте таком!
Останься в возрасте таком...
Подписка о невыезде превратила меня в дежурного по лагерю «до выяснения обстоятельств». За мой счет, разумеется. Оплачивать мне не пройденные маршруты никто не собирался. В принципе, милиция была не против работы (куда б я делся) просто ее начальники, как и любые другие завшивленные полубоги, ждать не любят, а других подозреваемых у местной милиции, понятно, что ёк (нету, значит).
Первый допрос помню плохо. Я и не понимал, что допрашивают, наивно предполагая естественность всех, обращенных ко мне вопросов. Моя версия, что прятался в щели от орлов, у милиционеров вызвала улыбку. Благо допытываться они не стали, а в самой щели, кроме содержания моего слегка переваренного завтрака ничего не обнаружили. «Завтрак» я уложил точно туда, где подбирал камешки, перед тем как запихнуть их назад в «пасть» несмотря на остроту и внезапность извержения. Сознательное укрытие следов отпадало. Спасибо ангелу хранителю! Драгоценная находка (в глазах кого хочешь) сработала бы сегодня против меня. Выворачивать меня начало, когда Зинка (крепкозадая подружка Светки) обнаружила и показала пальцем дырку в светловолосой Олеговой голове. Крови оказалось чуть-чуть, а смотреть на мертвого друга я до обморока не мог, с того самого момента, когда понял, что его нет…
Стоило добраться до палатки, я все фотки с Олегом пожег. Посмотреть, вспомнить Псков и Артек тянуло, а боялся, вдруг увижу облитое счастьем его лицо и не сдержусь. Любые слезы с детства претили, даже за те, что около Олега вырвались, презирал себя, пока не забылось.
Одна мысль мозги высверливала, и небо в клеточку перед глазами стояло. Память услужливо рисовала псковскую тюрьму с «намордниками» на глазницах камер, но как от тех железных штучек отвертеться в грозящем кривым пальчиком закона будущем, я не знал, убивая время дежурством в ожидании самого неблагоприятного решения.
Геолог Геннадий Иванович запропастился на главной базе возле Алма-Аты. Дней пять не меньше прошло. Посоветоваться, не-то и об изумрудах рассказать… Я безотчетно доверял ему и Олегу… Олег, Олежка! Даже начальнику партии намекнуть на кладовую природы я не решился, таким тот казался себе на уме. Шеф мог (с одинаковым успехом) и поддержать, и утопить. Мне же заплатить изумрудами за собственную… #? Я боялся. Боялся вообще. Боялся захлебнуться одиночеством и равнодушной несправедливостью людей. Любопытную Светку я в одно касание пропер из палатки без извинений и объяснений. Зря, как оказалось в последствии. Ну, не до нее мне было! Когда я болею или по душе какашки ползают, никого видеть не могу. Я и мудреное словечко к своим трудным периодам отыскал. Умные люди подсказали. «Адаптация» называется. У кого она через стакан легче журчит, у кого через мордобой, а мне всегда одному побыть нужно.
Очередная вошь больно цапнула под лопаткой. Я вспомнил, что еще до хвороста хотел постираться и побрел к ручью, где злым утром замочил нехитрые свои пожитки. Бельишко полоскалось там, где я его оставил и, приглашая к продолжению постирушки, на камушке лежал позабытый обмылок.
– Так это же Олег позабыл едва ли не единственную нашу общую с ним драгоценность! Или специально для меня оставил? – Оказывается, вещи работают не менее щемяще фотографий. Сердце зашлось, несколько торопливых пригоршней ледяной воды помогли не расплакаться. Протирая глаза, я посмотрел в сторону нашей палатки. Так и есть! Олеговы ковбойка и трусы продолжали млеть под солнышком, позабытые, забравшими его потертый и помятый чемоданчик милиционерами.
– С наследством, отрок!
Надвинув до самых очков козырек кепки, за моей спиной стоял Геннадий Иванович. – Как тебя угораздило?
И этот туда же! Всякая охота поделиться со старшим товарищем своими бедами улетучилась, не оставив следа.
– Вы верите? – прохрипел изнутри некто отрешенный от всего земного.
– Не я. Факты…. Откуда про грот узнал?
– Случайно пос… посидеть зашел. – Назойливое присутствие, без тени участия, начало меня раздражать.
– А для милиции сочинил про орлов...
Несмотря на архифиговое мое настроение, грубости геолог партии не заслуживал. Я молча отвернулся, вытащил рубашку из воды и принялся отжимать, полагая ковбойку чистой, следуя не раз и не два описываемому процессу книжных моряков. Когда, закончив постирушечные процедуры, я направился к палаткам, никто за моей спиной не мельтешил. Геолог мужичок понятливый, душу томить перестал. Я тотчас развернулся обратно к месту постирушки, перескочил через ручей и, укрывшись среди мулушек кладбища, торопливо переоделся в чистое.
«Надо бы вкладыши из спальников вытащить», – подумал я, млея прохладой подсыхающей ковбойки в жаркой тени палатки, – «простирнуть, а потом прожарить на солнышке». В том, что живое достояние спальника моего друга не замедлит перебежать, сомневаться не приходилось. Но мечтать, как известно, не вредно. Поваренок Турсун перекрыл глинобитный «натюрморт» из мулушек со стороны ручья.
– Тебя Геннадий Иванович в камералку зовет! – Камералкой мы называли просторную палатку, где все принесенные нами образцы укладывались по ящичкам, согласно присвоенным номерам после поверхностной полевой лабораторной обработки и краткого описания, именуемого почему-то «легендой».
По ходу, забросив вкладыши в ручей напротив палатки, я предстал перед геологом партии.
– Съездишь с водителем в горы, погрузишь образцы с профилей, и назад!
– А как с моей подпиской?
– Не твоя забота!
– Понял, – сказал я, направляясь к выходу.
– Оденься теплее, в горах по ложбинам снег. – Я молча кивнул, не собираясь следовать совету, и только сейчас обратил внимание, что кроме Иваныча в камералке никого нет. – Камеральщицы твою работу в поле делают. – Иваныч угадал мои мысли до миллиметра. – А машину посылаю, потому как с образцами девчатам и на лошадях тяжеловато под рюкзаками. Иваныч распространялся впустую. Когда лямки потрескивают за спиной «в горку – не разбежишься, под горку – не остановишься». Что на пузе, что верхом, что шагами, что бегом – телу тяжко, кому б не знать.
5
Можешь выть волком и топать ногами,
Можешь в грехе обвинить свою мать!..
Лучше ж – суметь полюбить и принять...
– Запрягай, Микола, поехали!
– Так тоби ж не можно!
– Иваныча спроси, его идея.
Не доверять мне у Миколы оснований ноль, и через минуту, грохоча неразгруженным барахлом электроразведки, наша полуторка выкатилась за пределы лагеря.
– Зря чепляются к чоловику! – Миколе стукнуло сорок, и его личный опыт оценивал ситуацию абсолютно в десятку.
– Скажи, Микола, Олег при тебе стирался?
– Не бачив. Я ж Иваныча возил до самого верху. На разведку дальних профилей.
– Я думал, вы смотались, на базу. Мыла нет, получка скоро…
– Не! Туда не собирались.
– А бочку с бензином, зачем грузил?
– Тож, в горы! Сегодня близко, а потом те профиля за перевал пийдут. А не то заблукаем? Ось подымемся, сам побачишь! Рулить будешь?
Микола видел мои любительские права и машину мне доверял.
– Может, назад когда? Олег глаза застит.
Я не лгал. Перед глазами миражом иногда пузырилась такая каша! Я и про постирушку Олегову поваренка расспрашивал, пытаясь понять, почему Олег драгоценный обмылок от глаз в палатку не занес. Может, хотел вернуться вместе со мной и достирать или собирался по моему барахлишку пройтись? Месяц назад, подобное никого бы не удивило. Мы в чем могли, помогали друг другу.
Микола с хрустом переключил передачу, полуторка дернула на манер сноровистой лошади, и сердито завывая мотором, поползла на крутой косогор.
– Что его отвлекло? – я спросил вслух, но мотор заглушил мои слова.
Надо сказать, ни одного отказа мотора у Миколы я не помню, да и на второй лагерной полуторке тоже. Где мы только не застревали? В снегу, в солончаке, в песке… Ходовая часть у машин была так себе, слабовата, резина лысая, но мотор не подводил ни разу.
Выбрав относительно ровное местечко, Микола остановил машину.
– Хай отдохне! Може и ты охолонуть хочешь?
Микола выбрался из кабины и поднял левую боковину капота. Я последовал его примеру со своей стороны. Вода в радиаторе перевалила перевал закипания.
– Мы и с Иванычем тут стояли.
6
И стоит ли мерить мирскую полынь
Количеством прожитых лет?
Безбожники говорят про интуицию, старухи про ангела-хранителя.… Как ни назови, но что то вокруг и внутри нас самих есть! Сызмальства на себе испытал.
Родился я колченогим. Правая нога не хотела разгибаться, и я шкандыбал на полусогнутой, привыкнув, выворачивая носок, заносить ее вбок для скорости. Бабка Аксинья матери твердит:
– Веди к знахарке парня, к которой, люди укажут. Только спроси!
А мать:
– Ты хочешь, чтобы я партбилет положила! Думать не смей!
Потом (мне тринадцатый шел) мать на работу (отца не помню – война забрала) бабка шепчет:
– Пошли, нето всю жизню калекой проскачешь из-за бумажки поганой!
Не любила бабка партийную власть, ох не любила.… Нет-нет, да и напевала дальних времен частушку, когда дома никого не было, знала, не выдам ее.
Когда Ленин помирал, Сталину наказывал,
Чтобы хлеба не давал, мяса не показывал.
От той запрещеной ворожбы кроме полутьмы, запаха трав, да горящих свечей в памяти ничего не осталось. Ни лица знахарки сегодня не узнаю, ни дома ее, ни самой улицы в знакомом до последнего закоулка Пскове не найду. Вот ей же ей поклониться б в ноженьки пришел.
– Ангела своего благодари!
Не знаю, колдунья их произнесла или бабка Аксинья, но когда детство вспоминаю, эти слова всегда слышу и шепчу про себя «спасибо, ангел».
В другой раз, когда мы шесть дней с Олегом до Алма-Аты поездом пилили, и заела скукотища, вздумалось мне из вагона в вагон по буферам перебраться. Со ступенек своего до ступенек соседнего.
Под ногами рельсы, шпалы мелькают. Дотянулся до первой колыхающейся опоры, и замельтешило в извилинах: «Станешь на оба буфера, – одинаково, назад или вперед лезть, а сорвешься…» И тянущая пустота…
И переступил, и на всю жизнь ту пустоту под сердцем запомнил, и слово дал ангелу, подобных глупостей от «не фиг делать» впредь не вытворять.
А прошлой осенью, несусь по склону на крыльях Гермеса, ног под собой не ощущаю. Две березки внизу, одна возле другой. Две на весь склон! Я с разбегу цап руками за оба ствола, и сразу стал! А подо мной обрыв в косой десяток метров, мамиными словами. И снова тянущий холодок с головы до пят пронизал.
– Спасибо, ангел, – шепчу, считая позвонками мурашек. – Дурака спас!
Когда Микола про геолога упомянул, я невольно оборотился в сторону лагеря. Птичьим полетом рукой подать без скидки на чистоту горного воздуха. До лагеря, откуда ушел Олег,… я вздрогнул от не позабытого ощущения. Воспоминание ледышкой кольнуло в самое сердце. Оглянулся… Микола на меня с монтировкой идет, и лицо у него такое!.. Скулы торчат и прищур злыми щелочками…. Дай Бог, чтобы на вас никто и никогда не шел исподтишка с монтировкой в руках!
7
Солнце там не встает, и не плещут рассветы,
Не пылают закаты. Лишь мрак и покой...
От крутых сквозняков в них проносятся ветры,
Да летучих мышей копошащийся рой.
Я год провел в секции бокса при спортивном обществе «Буревестник», ныне в родном Пскове позабытом. Олег на тренировки не ходил, я ему показывал, чему нас учили. Ума у обоих хватило о том помалкивать или ангелы во время языки к нёбу приклеивали. Никто в экспедиции о занятиях боксом не прознал. Колька поздно удивился Олеговой сноровке в драке, а про бокс, – ни сном, ни духом не уловил.
Сколько не пытался вспоминать, мне не удалось понять: на замах шла монтировка (иначе говоря, от меня) в руках скрытого негодяя или опускалась на мою голову. Скоротечность выбила немаловажный факт из моего сознания. Сегодня принято говорить о работе «на автопилоте». Другого кого подобное положение вещей устроит. Не меня! Спасибо тренеру, он войну прошел морским пехотинцем и одним боксом знания подопечных мальчишек не ограничивал, учил запоминать бой в мелочах на случай непредвиденных разборок.
– Опосля, милые, «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах» – так то, отроки! Мелочей в драке не бывает!
Блок на руку с монтировкой левой и прямой в челюсть правой, прошли почти великолепно. Микола едва головой дернул. Из-за внезапного рывка подбородка вверх за долю секунды до удара и получилось то самое «почти», стоившее мне при самокритических выворачиваниях наизнанку многих и многих одиозных переживаний. Кулак угодил в хрящ кадыка. И ударил то я (не успев сконцентрироваться) слабо, мгновенно отскочив от противника, в ожидании повторной атаки. Драка есть драка. В любой, самой безобидной, полно всяческих неожиданностей. Косточки кулака запомнили хруст, глаза – щелястый оскал прокуренных до черноты зубов и кровь, хлынувшую в удивившем меня изобилии. Обмякнув, я присел на корточки, переводя недоумение взгляда со сложившегося пополам тела далеко не хилого мужика на свой кулак и обратно. Не страх перед неминуемым наказанием, не ужас свершившегося! В память врезалось именно удивление с изрядной порцией, боюсь признаться, нездорового любопытства.
Ужас стеснил дыхание мгновение спустя. Я вдруг осознал, что по сложившимся обстоятельствам влип «по самые не могу»!
Я кинулся за склон перед капотом. Инстинкт искал убежища, и моим мозгам не чем было ему возразить. Ноги отыскали тропу сократа, который пересекал проселок у продолжавшего дышать жаром железного скакуна, замершего возле трупа хозяина. Для пешеходов и всадников в горах такие вот, сокращающие путь тропы, вещь неоценимая. Сократы упрямо ползут по местам, где на первый взгляд и ходить без скалолазания невозможно.
Я дунул вверх по неимоверно крутому пути, то и дело, цепляясь за каменные выступы руками, глубоко внутри восхищаясь зорким глазам и мудрости первопроходцев. Неприметная стороннему глазу развилка тропинок оказалась, как нельзя, кстати. Я плюхнулся пузом прямо на ее прохладное ложе, переводя дух. И дорога, с лежащим возле истертых шин Миколой, и высокие борта полуторки сгинули за гребешком скал, торчащего ножами сланца.
«С сократа лучше сойти!» – Отдышавшись, я безоговорочно подчинился инстинкту и пошел по неизвестно кем оставленному малоприметному следу. «Будут меня искать, сократ прочешут в первую очередь». Мазки резины от подошв ботинок по камню, чаще примятые ногами ветки низкорослых кустиков служили мне нитью Ариадны в неизвестность. «А что дальше?»
Мысль о неотвратимости наказания корежила мозги, но приемлемого решения я не находил. Рано или поздно вычислить место моего прозябания, где бы то ни было, для опытных в поиске оперативников труда не представляло.
И вдруг ноги мои соскользнули по сушняку, и меня понесло в темноту. Тормозить телом на склонах нас учили. Разбросав руки и ноги в стороны, я бороздил грязь спиной, бессильный предпринять нечто более существенное. Неожиданно моя пятая точка ощутила мерзкий холод, а через секунду промежность свело от нестерпимой боли. Ее «плуг» сработал на совесть! Падение закончилось. Инерция кинула плечи вперед, и удалось выставить руки, защищая голову. Сидя на невидимом и осклизлом седле я орал от боли под животом громче пяти ишаков, не имея возможности свернуться в такую нужную сейчас, позу эмбриона, без риска унестись в тартарары.
– А-о-о-о-у-ы!
К тому времени, как боль стала стихать, я успел опознать своего спасителя. Им оказался примитивный обледеневший столб или ствол. При дневных температурах в степи под пятьдесят, я никак не ожидал для себя встречи с зимой. Сидеть верхом в ледяном седле, комфорт сомнительный. Но мудрые люди правду говорят, в любом худо, есть свое хорошо. От холода боль успокоилась быстро, однако, отморозить причинное место в мои планы никак не входило. Чтобы полнее понять сложившееся на моем пути безобразие судьбы, разбавьте потерянное мое состояние кромешным мраком, размазанным по звенящему в голове маслу могильной тишины, и картина подземного заточения восстановиться полностью.
Опираясь о спасший жизнь столб мне, наконец, удалось перевернуться со спины на бок и, о счастье, достать спички. Вспышка света ослепила. Торопливо раскуривая сигарету, я, сколь успел, осмотрелся. Серая от потеков грязи труба падала в непроглядную черноту, усеянная по правому краю столбиками сталагмитов настолько недвусмысленно напоминающих формы мужского достояния, что нервический смех, пересиливая страх, прокатился по стенам, многоголосьем пустой бочки. После очередной затяжки и окончательной оценки скромных вариантов подъема к теплу и свету дня, мой смех, в конце концов, приобрел несколько грустный оттенок. Все варианты спасения из западни выглядели более скользкими, чем окружающая меня грязь, грязь, грязь.
– Чем черт не шутит, – прошептал я, собирая до кучи все запрятанное по закоулкам души мужество. – Чем черт не шутит (изнутри исподволь росло доверие к похабной, тем не менее, единственной лестнице). А за болевой тормоз, спасибо тебе, Хранитель!
Передай кто другой описание мелочей, что можно разглядеть при свете сигареты в кромешной тьме, я обозвал бы его лгуном. До обледенелых комьев земли над головой, казалось, вытянись в струнку и дотянешься, ан не тут то было. Проклятая грязь неизменно стаскивала уставшее тело к лучшему тормозу в мире, сиречь, к обледенелой и поставленной на попа глыбе, ошибочно принятой мною за столб, да к пресловутой сталагмитовой лестнице. До ее извращенного мужского великолепия и притронуться было брезгливо, а что делать?
«Спуститься, передохнуть и поискать, если не выход, то подходящую каменюку.» С ее помощью, вернувшись назад, я надеялся продолбить во льду под собой какие-никакие углубления. С другой стороны, не все ли равно, околеть от холода внизу или этажом выше.
От холода спасает движение! Прикурив второй свой «фонарик», я робко нашарил ногой первую «ступеньку», перенес на нее тяжесть тела, перехватился рукой за ледышку сталагмита повыше и, закрепившись, отпустил «столб».
Спуск, полулежа на боку, оказался простым. Я терял высоту метр за метром, не выпуская сигареты, придирчиво разглядывая отражения из красных полукружий в поисках пресловутого орудия спасения, временами вздрагивая от стука в могильной тишине пещеры задубевших подошв или царапающего скрежета пряжки брючного ремня. Обмахни сейчас крыльями лицо пещерная мышка, я бы сорвался. Но ледяные пещеры летающим тварям не по вкусу. Да и не думал я про них в ту пору своей пещерной юности.
Левая нога заскользила по льду не находя опоры, и сердце покатилось в пятки. Торопливо поставив ногу на прежний зацеп, я для надежности просунул руку за сталактит по самое плечо. Получился надежный (сколько хватит сил и выдержки) захват. Нашарив в кармане спички, я снова закурил, испытывая во рту от переизбытка никотина запах шерсти промокшей псины. Ледяной скат стал куда более пологим, чем возле достославного «столба», что преподнес мою жизнь для дальнейших мучений, ибо тепло от непрерывного движения улетучивалось с непостижимой скоростью. Наличие пологого спуска радовало не очень. Невидимый обрыв мог находиться в метре, ничем не выдавая присутствия, и веками спокойно ждать очередную жертву.
Понимая непредсказуемость поведения льда, в наличии относительно недавних первопроходцев, я не сомневался. Нечто похожее на вмерзшие в лед нити ткани и шерсти зверушек мне время от времени удавалось различить в кристальной чистоте ледяных натеков.
8
Отлетают наши годы в вечность
Как увядшей розы лепестки,
И назад глядишь ты в бесконечность
Взором, удивленным от тоски.
«Во, туманище! Здесь не только Веника, руки не разглядишь!» Олег потянул руку к глазам и провалился во тьму.
Очнулся он от пронзительного женского визга!
– Живой он! Нельзя резать!
Олег повернул, было, голову на голос и снова с душераздирающим стоном провалился в забытье.
Очередное пробуждение оказалось продуктивнее. Во-первых, он видел. Не так, чтобы четко, но все-таки. Во-вторых, он вдруг понял, что находится не в горах, где без помех намеревался поговорить с другом о Светке.
Комната, где Олег неожиданно для себя оказался, напоминала больничную палату. Небольшую, заполненную стеклянными шкафчиками с инструментом, множеством флакончиков, закрытых круглых ящичков, похожих со стороны на невысокие блестящие бачки с вертикальными стенками и разнообразными белыми свертками.
– Очнулся, слава Тебе! – тот же голос, спокойный и предельно усталый. – Не шевелись, сынок, и не дергай руками! Скоси глаза направо! Молодец. Капельницу видишь? Прикрой глазоньки два раза, если понял!
Олег повел глазами на высокий штатив с бутылочкой и прозрачной трубкой от ее горлышка к своему локтевому суставу…
– Где я? – коротенький вопрос взорвался болью.
– Молчи, башка больной! – забавный акцент подействовал успокаивающим боль бальзамом. Лицо в лучиках коричневых морщин вокруг агатовых зрачков наплыло прямо из воздуха. – В больнице. Башка, говорю, у тебя пробита. Жив остался, слава Аллаху, услыхал молитвы мои! Молчи! Доктур сказал спать тебе много надо! Поправишься, сказал, свадьба гулять.
Олег улыбнулся уголками губ «доктуру» и послушно прикрыл глаза, уплывая в объятия дремы.
9
Не вернуть былых времен удалых,
Молодого сердца не вернуть.
Блеска не вернуть глазам усталым,
И спины больной не разогнуть.
«Я – Венка! Веник. Для незнакомых Андреев Вениамин Макарович. Работаю младшим техником геофизиком в ЮКГЭ. Лагерь в Ак-булаке напротив кладбища.
Во-первых, я не убивал своего друга Олега, и мысли такой не было. У меня мало шансов выбраться на поверхность живым, а перед смертью не врут. Других оправданий нет. Во-вторых, шофер Микола Петренко, полез на меня с монтировкой. Я ему врезал по кадыку. Он упал, я испугался и убежал по сократу вверх, потом поскользнулся и провалился в пещеру. Под землей вышел к месту, где убили Олега. Внизу кто-то поет, слов не разобрать, но мне страшно спуститься и узнать. Спуск есть. Грот я узнал по изумрудам, которые нашел перед тем самым, когда Олега.… Сейчас сижу с ними рядом, не выйти, узко. Изумруды не трогаю. Вокруг человеческие кости под обвалом. Я читал, о ловушках. С изумрудами все равно не знаю, чего делать. Жаль их жрать нельзя! У щелки на волю, тепло. В пещере лед, и туда далеко. Бумагу нашел рядом с костями. На обороте закорючки на буквы не похожие. Письмо протолкну в щель. Не найдете, выберусь и сам заберу. Не выберусь – прощайте! Ваш: Венка».
10
Ты предстанешь на суде таком?
Вечном, строгом само-самосуде,
Где себя судить, ты сам же будешь…
Олег читал Венкино послание, шмыгая носом от щекочущих ноздри слез. Его выписали из больницы после «чумного», как сказала бы мама, происшествия, а тут такие пироги! Венка исчез. Нашли разбитый обгоревший грузовик на дне ущелья. По слухам в разбросанном по дну ущелья теле милиция опознала шофера. Венки след простыл. Поначалу не знали, успел выскочить Венка, или разнесло его взрывом в пыль? О чем не передумал Олег, ворочаясь в опостылевшем спальнике на жесткой кошме, устилающей палатку по всему полу! Подложить Венкин спальник, чтобы стало мягче, не позволяла совесть. Он пылился в углу справа от входа разрывающим душу напоминанием, но сдать спальник на склад, не поднималась рука.
Четыре-пять дней, и бригада от набивших оскомину мулушек уедет. В милиции сказали, что Венка наверняка погиб! Иначе, куда ему деваться без жратвы, без знакомых и без денег. Кроме ребят своей партии в Ак-булаке Веник точно никого не знал. Правда Светка говорит, что хотела предупредить Веника, чтобы был осторожнее в горах. Она подслушала разговор Петровича с каким-то местным саксаулом. Но поняла не все. Говорили по-казахски, а трекала она на нем еле-едва.
Похоже, Венка украл какую-то святыню или что-то очень дорогое! За это ему по местным обычаям «чезды» или «кердык» полагался. Олег не задумывался о точном переводе слов, но звучали они зловеще, а для Веника смертельно многообещающе. В одно Олег верил железно: ничегошеньки Веник не воровал, он всегда к чужому относился уважительно. Их семью после войны обчистили, ему и семи не исполнилось. Он пустых шуток на темы воровства не терпел, не то, чтобы самому взять! В воде, где родник под деревом, сколько монеток валяется! Мужики подзадоривали друг друга, мол, не на одну бутылку! Веник, что им сказал, стоя с ведром, и не решаясь зачерпнуть воду возле карагача?
– На ваши поминки хватит! – и отошел без воды, не оглядываясь. Мужики рожами передернули, поглумились в след, для равновесия совести, но монеток не тронули. Нет, не мог Венка украсть! Тогда что?
11
Благих порывов тьма, и что-то делать надо?
Не без того, бывает и взбрыкнёшь
И сразу уважать себя начнёшь.
Но чаще, испытав силков реальность,
Лишь тёплому горшку творишь
индивидуальность.
Олег держал в руках ответ на застрявшее в голове шипом «Тогда что?», стараясь отыскать посыл в собственных рассуждениях, заставивший его прийти к каменной щели и наступить, не успев привыкнуть к сумраку грота, на торопливую записку друга.
«Почерк – ой бай!» Венка спешил или нервничал. Зато жив! Был, когда писал. Три дня прошло. Все равно, надо искать! Покажу записку… – В памяти всплыла встреча с въедливым клещом участковым. Хитрый прищур буравчиков под неразличимыми глазом бровями сверлил непонятной и злой предвзятостью. – Нельзя! Накрутят такого! Для начала отыщу дыру, куда загремел Веник!»
Олег покричал в щель, для очистки совести и взгромоздился на неровности «станового» хребта Росинанта, свидетеля их общей с Веником драмы. Место падения машины в пропасть Олегу показали ребята. Сегодня утром он их провожал на штурм самого скалистого профиля.
Час назад Олег, не теряя высоты, несколько помешкал возле злополучного ущелья, прежде чем вернуться в лагерь. Он готов был поклясться, что никакого следа, где машина сползла с дороги, выбравшись из глубокой колеи, не существует, и кусты целехоньки до самого низа. Крутой сократ, пересекавший дорогу по, мало-мальски, ровному месту, для машины оказался бы непроходимым. Какой дурак по нему попрется? Ребята показали и объяснили, что пользоваться этим сократом с Росинантом не стоит, местами тропа обрывиста и камениста. Лошади дороже! О машине и речи не шло.
«Начну с той площадки, которую наши обозвали шоферским рестораном.» На коротеньком в пятнадцать-двадцать метров горизонтальном участке, шофера, что ехали в горы, останавливались перекусить, остужая моторы. «Не в кабине же на ходу Микола с монтировкой полез на Веника?
Вывод напрашивался скользкий: в ущелье лежит другая машина, и лежит давно. Никто из бригады вблизи ее не рассматривал, колючий кустарник и скальник к спуску не располагали. Им объяснили, и точка. Другое дело, что могли соврать. Опять-таки, на кой леший? Самому спуститься? Был бы здоров. Не приведи Господь башкой зацепиться! Да и копаться в делах неприятной организации Олег не собирался. Соврали, – это их заморочки! Венка жив, а судьба его всем до лампочки, и надо искать. Дома, не приведи, объяснять и что-то говорить придется.
Росинант вгрызался мослами в изуродованную шипами камней тропу сократа со скоростью «в семь час один верст».
Еще одно «почему» скользило по кромке сознания, не спеша оформиться в четкую и понятную мысль. Но от этого въедливого «почему» исходило ощущение его (Олега) виноватости. Не Светка, она лишь крохотная частичка в случившейся с Веником передряге. А первопричина, корни ее вязли в облаке беспечной юности куда раньше!
«Любил Веник всяческие прибаутки! Не успел выучить красивое рахмет (спасибо), а уже придумал: – Кель мен да, кель мен да! Ам керек, итты ку. – Марьяжное приглашение девке, лишь бы собаку отогнала. От тебе и скромняга! На слова остер, а безобидный нрав Веника всякий знал. Ребята той шуткой повадились дразнить девичий молодняк, вызывая визг (не то бегство от стыда) и ненависть за влажной пеленой бессилия местных парней. С геологоразведчиками связываться побаивались.
Веник, не хуже, и над псковскими девчонками потешался. В середине пятидесятых понаехало в город много народу с мягким, присущим исключительно Псковщине деревенским выговором, выпячивающим либо «я», либо «ши-вши», плюс словечки, опять же чисто псковские, особенные». Олег рассмеялся, вспоминая Венкины проказы:
– А мой сяводня с ранья горяченького не пожрамши убяжавши, а я пол, подпахавши сяжу! – Веник хохотал долго заливисто, светлые кудряшки его длинной ржаной прически мелко тряслись, переливаясь мокрым перламутром опавших листьев под осенним солнцем. – Ранье, это утро, и пол она подмела, понимаешь? А сейчас держись ко мне поближе смотри и слушай!
Окрашенный в синюю пошлость ларек с надписью «Мороженое» выплыл из-за угла. Олег потом сообразил, что Венка за разговором вывел его к крохотной площади, слияния улицы Карла Маркса и Плехановского посада нарочно.
– Сколько стоя?
Венкино лицо выдавало озабоченность собственной платежеспособностью. Румяное личико вынырнуло из мрака оконного провала.
– Двадцать копеек…
– А лежа? – Венкина физиомордия хранила полную невозмутимость.
– Тьфу, дурак!
В глубине ларька оранжево посветлело, и Венка, наконец, позволил себе разразиться хохочущим сполохом осени под лучиком светила, прорвавшимся сквозь непроницаемую завесу облаков».
– И еще ты, Венка, предложил постричься одинаково! – Олег, не замечая, начал вспоминать вслух, сопоставляя мысли с внутренним голосом, дружественным и бескомпромиссным. – Сказал, что тебе до чертиков надоели твои кудряшки. Парикмахерша Венку стригла первого, а потом… «Зови брата» – сказала и вспотела от удивления, когда каждый из нас рассчитался сам за себя».
Случись новое знакомство, друзей всегда принимали за братьев, к немалому удивлению обоих. Оставаясь неразлучными, они долго не замечали внешнего своего сходства. Стрижка поставила своеобразную точку, после нее они упросили матерей купить им одинаковые ковбойки…
Догадка проталкивалась к поверхности извилин, продолжая мельтешить неясной тенью в глубине. Росинант выгреб к «шоферскому ресторану» и стал, уподобившись поведением упрямому ишаку. Олег усмехнулся:
– Перегрел мотор, трудяга? Придется ждать ребят с домкратом и буксиром! – Замусоленные три кусочка сахара, выложенные на открытой ладони под влажный нос лошадиной морды, источавшей брезгливое равнодушие к жизни, вызвали у клячи ленивое оживление. Росинант фыркнул, окатив благодателя веером брызг, и потянулся губами к лакомству. – Лопай, лопай! Заслужил, ровняй мордаху с попой!
Ограничив тем самым заботы о средстве перемещения в пространстве, Олег отыскал продолжение сократа кверху и поспешил начать поиск. Росинант плелся следом в надежде на внеплановую подачку. Незаметная тропинка развилки не ускользнула от внимания следопыта. «Сократ выведет назад к дороге. Посмотрим, что нам подскажешь ты, неприметная?» Обращению к неодушевленным предметам, как к живым, он научился у Венки. Тот нет-нет, да и закручивал, что-нибудь эдакое. Неожиданно скоро тропинка вывела к провалу.
Возле самой дыры грунт оказался, нет, не истоптанным, а как бы стертым, скорее ободранным. Памятуя о постигшей Венку неудачке, Олег подобрался к провалу с опаской, готовый откатиться, не дай Бог, поскользнуться или грунту поползти! Пахнуло мерзкой леденящей душу сыростью.
– Ве-е-нка! – позвал Олег друга, не рассчитывая на ответ. – Ве-е-ник, ты там? – Слова провалились в вату тишины. – Венка!
Поупражнявшись в красноголосии с вариациями на темы матерщины, Олег откатился от дыры и присел на теплую покрытую пятнами лишайника плиту сланца или гранита. Под весом тела плита спружинила и тотчас стала на место, стоило Олегу подскочить в неподдельном испуге. Кто их разберет, закидоны незнакомых гор? Тем, что ему удалось сдержать крик, Олег остался доволен не без гордости за свою выдержку.
«Я – не Венка! Как он орал в разбитом немецком бункере, когда я втихаря по темноте камень по стенке колодца запустил! И драпал же он, ой бай, ухохочешься!»
Кустарника под плитой не оказалось. Олег прервал воспоминания, продолжая удивляться мягкой амортизации камня. «Может, корень там, толстые ветки или…» От предположения, что под плитой он наткнется на труп, Олега передернуло. Улыбка, тронувшая губы видениями прошлого, увяла. Отступив на добрый десяток метров, Олег обогнул коварное ложе и выдохнул с облегчением.
– Гупер! – Сколько километров этих черных проводов они с Веником перемотали, работая в электроразведке. Сотни! И мускулам своим теперешним они обязаны этим неизносимым вечным проводам. Олег вспомнил, как он и Венка корячились вдвоем над каждой полукилометровой катушкой провода, подавая ее через открытый борт, и улыбнулся. «Да, не прошло трех месяцев, а мы научились перебрасывать катушки, не открывая бортов! Колька не ожидал от меня недавнего хиляка сопротивления, дрались на равных. Только кой черт приволок к дыре гупер и спрятал? Чабанам загнать за барана?» Олег выдернул из-под камня упругую связку. «А петли кому понадобились?» И вдруг до него дошло:
«Это, чтобы вниз... – Сердце заколотилось быстро-быстро. – А зацеплять? – Юноша огляделся. – Вон след на скале. Значит, лазили!»
Олег отмотал свободный от петель конец, привязал к отмеченному предшественниками месту добрым десятком узлов и понес связку к провалу. Гупер скользнул вниз, раскручиваясь со знакомым шелестом хорошо просмоленного пятимиллиметрового провода.
Наступив на петлю ногой, Олег опробовал прочность узлов, что завязал на скале. В надежности импровизированного альпинистского снаряжения он не сомневался, гупер выдержит грузовичок. Олег вытянул из дыры пару петель и вдел ступни, точно в стремена. Сравнение с конской упряжью подсказало обернуться к лошади. Росинант стоял совершенно неподвижно, и даже хвост его оставался в полном покое: отмахиваться от надоедливых кровопийц на высоте в километр не было необходимости.
– Шкура, ты, дубовая, – пошутил Олег, почувствовав телом стылую жуть черноты. – Или…
Ноги скользнули вниз удивительно легко. Волна ужаса захлестнула горло. Олег торопливо продел кисти рук в петли возле головы и стал, правило трех точек опоры вылетело из головы.
– Там же Венка! Венка-а! – Одновременно с криком Олег заставил себя опуститься на уровень плеч и прочувствовать надежную опору под ногами. – Венка-а! – Холод могилы ядовитой змеей пополз по позвоночнику, по лбу заструились соленые капли страха.
Олег приподнял ногу, чтобы рукой переменить нижнюю петлю, наклонил голову, и ледяная жуть смерти ударила в самый пах, исторгая мокрый жар тела меж бедер к левому колену и вниз по лодыжке. Понимая бесславный конец своего путешествия, Олег, подтянувшись на руках, выбрался из предательской дыры, отодрал ставшие ненужными стремена от ботинок и, запрятав лицо меж мозолей ладоней, разрыдался.
12
Эй, колдунья, седая! Гадай, не гадай!
От судьбы не уйти, она – карма.
Человек ко всему привыкает. Бабульки послевоенных лет, какими они мне запомнились, – посланное небом чудо врожденной доброты и мудрости. Слов нет, они бывали строги и требовательны до придирчивости, однако, умели настоять на своем ну, совершенно необидным образом.
Расставаясь с уютным теплом грота, я видел лица безымянной знахарки и своей бабушки Аксиньи Моисеевны:
– Ангела своего благодари!
– Спасибо тебе, ангел, – прошептал я, выбираясь к ледяной лестнице чудеснице, предвкушая иссохшими губами таящую влагу последней ее ступени.
Внизу горело множество факелов; пусто и тихо. Я припал ко льду…
13
И несется быстрее теченье.
Вправо, влево легко повернуть…
Где причал… и души воскресение.
Очнулся я внизу в окружении черных теней. Разумеется, окружающие меня люди к теням не имели ни малейшего отношения: я их воспринял таковыми, выбираясь из желтого бытия «несознания». Не знаю, за какие грехи, но по разным причинам мне приходилось и раньше терять сознание, включая первый наркоз, когда вырезали аппендикс и глаза застилала яркая желтая пленка беспамятства. Гораздо чаще возникали фантастические видения, я открывал глаза, не узнавал места и неизменно спрашивал: – Где Я?
Ответ приходил, как правило: – Где, ты?
Обстановка разряжалась просто и непринужденно.
Скорее всего, теперешнее мое восприятие черной правды жизни навевал колеблющийся свет факелов, создававший в окружающем пространстве пещеры поистине фантастические картины, но традиционного вопроса я задать физически не мог.
Я лежал в ногах белоснежного божества неимоверной высоты, сидящего на ледяном троне в подвижной радуге света. То, что переменчивый лучистый блеск получался в результате движения факелов в руках черных людей, я понял одновременно с серией неприятных ощущений. Странные балахоны незнакомцев под треугольными капюшонами оставляли открытыми единственно глаза, да и те невозможно было разглядеть сквозь овальные дыры, в переменчивом оранжевом свете, что время от времени прорывался к лицам сквозь удушающий мрак глубокого подземелья.
Скоро мое впечатление от дьявольски притягательного таинственной романтикой зрелища несколько потускнело и совсем оказалось ни к черту, когда я понял, что лежу на плоской доске в костюме библейского первожителя с намертво притороченными к ней руками и ногами. Веревка (не сказать, толстая) пропущенная по кистям рук и лодыжкам удерживала мои конечности, а голову фиксировал мерзкий, по-живому холодный уж веревки во рту. Надо признаться, о сатанистах, магах и прочей псевдо божественной дребедени мы посередине просвещенного двадцатого века не имели ясного представления. Слыхали о баптистах, про отпадную секту фанатиков-кастратов, что год назад распотрошила псковская милиция, и, пожалуй, на этом знания наши по части религиозных извращений обрывались. Однако инстинкт самосохранения в накинутой сегодня на мою шею петле понимал много меня более. Я задергался и заизвивался в своих тенетах с яростью загнанного в угол волка. На уроках литературы, где из басен дедушки Крылова о поведении волков в овчарне, какое-никакое представление у меня сложилось…
Лучше б я лежал спокойно. Некий кривоногий субъект (складки просторного черного халата не могли скрыть природной уродливости) протянул меня по животу ременной камчой, и я зашелся в диком мычании, едва не подавившись собственными слюнями. Сквозь слезы я заметил, как черная рука опустилась на плечо моего мучителя, и тот, не издав ни звука, проверил «оковы» и отошел прочь, смешавшись с «хороводом» дьяволистов.
Наконец бесконечное качание теней с факелами закончилось. Высокий человек вычленился из сонма мучителей и подошел на удивление гибкой походкой, выдававшей явно не мужскую стать под своими одеждами. Голос его, тем не менее, оказался довольно низким, не сказать, утробным.
– Ты оскорбил святыню, и ты умрешь.
От подобной «ласки» сердце любого смельчака опустится ниже помоста, на котором его распяли. Хотелось вопить, требовать объяснений… Увы! Я оказался способен лишь нечленораздельно мычать носом. Подсознательно ожидая удара ножом, я закрыл глаза, зажав зубами раздирающую рот веревку с такой силой, что остается только удивляться прочности челюстей.
Дуновение от просторного рукава пахло настоем солнца на серебре степного ковыля. Все внутри меня сжалось, и вдруг ледяная капля ударила точно посередине обращенного к потолку лба. Не открывая глаз, я продолжал ждать совсем другого удара, и снова:
– Кап!
Еще и еще… Мой мозг не воспринимал отсрочки и ждал, ждал, продолжая стискивать тело неумолимыми тисками мускулов.
14
Нет, я совсем не отличим от стада,
Признав в себе скота и лишь чужое «надо».
Зарыв, иль свой не отыскав талант,
Отдавшись праздности и лени напрокат.
У Древа духов Олег отпустил Росинанта и, не снимая одежды, забрался в ручей. В течение всего пути тошнотворный запах личного позора, казалось, становился острее с каждым шагом. Ледяная вода придала прыти. Олег стащил с продрогших ног ненавистное свидетельство минутной слабости.
«Слава Богу, никто не повстречался, – Олег вскинул глаза на лагерь, тот был пуст. – Разве что, поваренок Турсун за дувалами кур для обеда отлавливает».
Перед выездом, седлая Росинанта, Олег видел – за откинутым пологом кухни поваренок засыпает в мелкую кастрюльку кукурузные зерна. Дожидаясь, покуда те закипят, Турсун усевшись прямо в усохшие колючки чертополоха под сенью открытого входа, затачивал на голыше обыкновенный рыболовный крючок. Местные командиры птичьей фермы знали о противозаконной страсти куролова, но смирились после того, как бригада на хамской охоте переломала множество куриных ног своими молотками, зубилами и прочим подходящим к случаю инвентарем. Правда, из куриц не убили ни одной, лишь заметно подорвав физическое здоровье молодняка. Что дороже? С хамами иногда приходится играть в поддавки.
«При этакой жаре, не вода – лед жидкий!» Проклиная ломоту в промежности, Олег выбрался на берег, не выпуская из задубевших пальцев неподатливую ткань штанины. «Вначале согреться, прополощу потом!» Олег растянулся на горячих камнях, и тут его взгляд заметил торчащий из кармана уголок Венкиного послания. «Забыл совсем!» Олег достал письмо и с отвращением отбросил его. Запах мокрой бумаги выдавал въедливую пропитку с головой. Наскоро вывернув карманы, Олег принялся с остервенением замывать следы нечаянной беды. Наконец, он снова вспомнил о письме, которое за время стирки должно было изжариться. Но! Сколь долго его глаза ни шарили по гальке, заветного клочка с Венкиной прощальной запиской не нашлось.
«И черт с ним, с письмом! – Не отступающая череда неудач вызвала вспышку мертвой досады. – Все равно показывать некому!» Кинув на плечо нехитрые пожитки, Олег поспешил к палатке, чтобы успеть переодеться до приезда ребят. «Письма жалко! Переоденусь, поищу! Его ветром к дувалам отнесло. Интересно, люди в этих развалюхах жили или дувалы сразу сараями строили? До поселка не далеко – не близко. Кому охота рядом с могилами куковать. Мы без году неделю прожили, и то: Колька ночью тени за мулушками видел, Турсун бродячие огоньки. А на самой дальней могиле, что на горе притулилась, ночью они бригадой сполохи света минут десять наблюдали, пока те не пропали. Темное вокруг дерева Духов место, оно и нам счастья не принесло. В работе завал... Венка сгинул, меня к вычислительной работе врач не допускает. Настоящих прибористов не хватает, а полуграмотные девчонки на курсы не поехали, поднабрались от нас, чем стрелка от шкалы отличается, и химичат по-черному. Невооруженным глазом заметно! Кварца от гранита не отличают, приборы Колька с ингушем эталонируют, а дела до бабьей липы никому нет!»
15
Испытай же, что Богом дано,
Обними сталагмитов цветы...
Вспомни день, опустившись на дно,
Оцени черный лик красоты.
И вдруг наступила режущая слух тишина, присущая пещерам, когда собственное дыхание воспринимается оглушающим сипом, прерываемом хлюпом щекочущей горло слюны и удушающим кашлем.
Я открыл глаза. Выставленные в ряд факела по правой руке освещали ледяную ипостась божества, исполненного настолько верно в смысле передачи безразличного покоя на одутловатом женском лице, настолько четкими и по-своему красивыми чертами, что у меня перехватило дух. Можно не верить! Я любовался застывшей улыбкой Джоконды и непередаваемо прекрасным лицом над ниспадающим серебром складок переливающегося радугой одеяния, напрочь позабыв о щекотливом положении собственного настоящего на смертном одре. Забыл о притороченном к голой доске помоста живом тюке принесенного в жертву идолу молодого мяса. В том, что меня уложили «аки агнца на заклание» я не сомневался. Камча обладает удивительным свойством, заставляя относится к сказанному с полной серьезностью и вниманием.
Пустота давила, и только водокап со свисающего над глупым лбом огромного сталактита методично продолжал долбить, скрываясь закрученным винтом основания в непроглядной темени свода.
У воздуха в пещерах свои законы движения. Бывают сквозняки, задувающие свечу и помогающие отыскать выход, новичков пугает абсолютная неподвижность и незнакомые запахи отсыревающего камня из невидимых щелей, разбивающие не тренированную психику на тысячи разлетающихся в безвременье осколков страха. Лично я боюсь непостоянства потока.
Тело задубело. Органами осязания я не почувствовал бы и слабого дуновения; нечто вне моего сознания воспринимало окружающее пространство и оно уловило движение пустоты! Я не слышал, а именно почувствовал перемену (не поверите) животом. Скосив сколько можно глаза, я смутно разглядел худощавую фигурку мальчишки лет двенадцати с черным котенком на руках. Призрачные черты мрамора щек обрамляли длинные завитки темных волос, сливающиеся по контуру с мраком подземелья. Лицо выглядело печатью проступающего ниоткуда мира теней, отдельно от тощей шеи и угловатых, не сказать, костлявых плеч.
Обратиться к подростку по известной причине я не мог. Замычал нечто нечленораздельное и вдруг почувствовал свой рот свободным. Крепкая не по возрасту рука, ухватившая меня за волосы, буквально отшвырнула голову к самым коленям. И тут за спиной у меня так грохнуло, что я подскочил. Да, да! Именно подскочил! Грохоту предшествовал удар по помосту такой невероятной силы, что проклятый жертвенный стол сложился под ним сотней больших и маленьких щепок, а мои запястья и лодыжки в миг оказались свободны.
Мальчишка, на котором к моему удивлению оказалась изодранная юбка ведьмы, стоял (босыми!) ногами в метре от сорвавшегося с потолка сталагмита, увязнувшего в глине пола желтой морковкой носа, изучая меня небесной голубизны глазами.
– Спасибо Богу и ангелу-хранителю, приславшему спасение настолько во время! – Излиять поток благодарностей, свернувшись голышом на щепках и глине, приходится не каждый день, и я усердствовал на всю катушку. Позже мне подсказали, повышенной болтливостью нередко характеризуется пережитое чувство страха. – Спасибо и тебе! Прости, не знаю, как зовут исполнителя их воли. Спасибо! А я – Венка, Веник из Пскова.
Мальчик продолжал стоять молча, я бы сказал, бесстрастно наблюдая мое замешанное на пережитом ужасе смерти смущение. Потом он повернулся лицом к ледяному божеству и опустился перед ним на колени.
Уловив торжественность минуты, я оставил в покое свои лодыжки, остро нуждающиеся после пут в восстановлении кровообращения, и незамедлительно последовал примеру не простого в своем поведении отрока.
Довольно долго мы стояли, касаясь лбами ледяного пола и бормоча про себя слова благодарности за мое невероятное спасение. Разумеется, в данном случае, я отвечаю за себя самого. О чем молился мальчишка, оставалось для меня областью догадок. Ясно одно, стоять носом в глину ради разнообразия он бы не стал.
Мальчишка поднялся с коленей, и жестом пригласил меня приблизиться. Я открыл рот, вопросов к парнишке накопилось через край, но с его закрытием пришлось несколько повременить. Мальчик указал мне на семь плошек с рисом, что украшали подножие божества за строгой линией факелов, и приложил к пухлым своим губкам пальцы, сложенные крестом.
«Трогать нельзя!» – догадался я, а юный отрок, правильно разгадав направление моей мысли, утвердительно кивнул головой и снова, показав мне на подношение Богу, приложил скрещенные пальцы к губам.
– Нельзя, нельзя трогать! – Внутри моего голого пуза голодный желудок давно залип в кукиш, но я продолжал трясти башкой до звона в ушах, пока до меня не дошло, что собеседник растворился о мраке.
16
Нет, я не отличим от стада.
Оно мычит, мычать мне с ними надо;
Оно жуёт, и мне жевать пора;
С восхода до заката, стемнеет – до утра.
Олег сидел поодаль от костра, и поздний вечер обтекал стороной сложные переживания с набившими оскомину танцульками, с расчитанными на дошколят байками-страшилками на ночь да малозначащими взаимными подковырками по дню прошедшему. Не хотелось даже помогать Ваське, подписывать колышки на завтра. Выставлять номер каждой пробы на колышках и мешочках входило в прямые обязанности самого юного члена бригады. Обычно ребята нудными вечерами приходили к Ваське, состругивать ножами ершистые обушки, чтобы легче писалось по гладкому, надписывали и колышки, и мешочки. Но к написанию номеров проб Васька подпускал не всякого – за небрежность и ошибки на маршруте отвечал он. Ветреной Светке, к примеру, знаменитый химический карандаш с восковой начинкой (чтобы не расплывался от дождя) доставался не чаще раза в месяц. Сегодня помощников у Васьки по ленивой причине не нашлось.
– О! Глянь, Ингуш, опять огоньки! – После Светкиной измены Колька презирал всех девчонок «как класс», и с ними не общался совершенно, а с Олегом, когда и разговаривал, то исключительно по делу. – Пошли, поглядим; у меня пузырь припасен. Ты, Ингуш, тушенки с хлебушком раздобудь!
– Я с вами, – вынырнул из омута размышлений Олег.
– Не побоишься без Веника? – прищурился недобро Колька, но прочитал под нахмуренным ежиком бровей недруга нечто такое, отчего тотчас согласился. – Веник прав, в нашей ссоре ты не при чем. Пошли!
– У меня сало есть, грудинка, – уклонился Олег от обсуждения Светкиной озабоченности по части выбора партнеров.
Ребята, помешкав по палаткам, собрались в две минуты. Не глядя, набирая ход, перемахнули полутораметровую кипень ручья и затерялись среди мулушек кладбища. Еще через десять минут ингуш расстилал брезент импровизированного «дастархана» прямо на окантованном мелким камнем бугорке таинственной могилы.
– Не дурно устроился мужик, памятник из гранита! – Колька, подсвечивая спичкой, попытался среди арабской вязи надгробия разыскать «человеческие» буквы. – Ты не обижайся, мужик! Не привыкли мы на ровном месте закусывать.
– Ему едино: ты на нем закусываешь или тобой кто заправляется в этом мире. Эх, поехали, что ли за Венкину память! – по части выпивки, ингуш задержек не признавал.
Чокнулись дружно, признавая взаимное примирение.
– Погоди, – наморщил лоб ингуш, заправляя рот крупной чесночиной по салу. – Жив Венка, получается… Мы же, не думая вот так … Чок-чок-чок! За мертвых не чокаются!
– Помоги ему Бог! – Колька вдругорядь приступил к розливу, но рука его вдруг зависла над посудой, приметно задрожав. – Со ста гра
Прямо-таки детектив! Вчера день валился к вечеру тихо и мирно, а сегодня, черт знает чего! Мы бригадой ЮКГЭ (Южноказахстанской геофизической экспедиции) носились с лентой по профилям, собирая образцы грунта через каждые пятьдесят метров. «Лента» – кусок электропровода гупера, а «профиль» – не уголок или другая металлическая загогулина, а прямой (в зависимости от мастерства бригадира управляться с буссолью) пятикилометровый маршрут между двумя туриками, что выкладывали топографы на своих магистралях с интервалом пятьсот метров. Магистрали пробивали по теодолиту с привязкой по реперам. Длиннющие! Боже ж мой! Сетью магистралей с профилями, утверждали знатоки, будет «накрыта» вся наша страна.
В ту пору, имея стажировку рабочего электроразведки (нижайшего из семи) первого разряда плюс скоротечные курсы повышения квалификации, я вкалывал радиометристом. Т.е. «и.о.» младшего техника геофизика. При моей норме в семь километров я с бригадой всякий день пробегал по двадцать – двадцать пять, чтобы дать заработать «перворазрядникам», у которых нормой считалось двенадцать.
Помимо радиометрической работы на маршруте, Инструкцией предписывалось исследование коренных выходов, что прорывались на поверхность, часто между профилями. При жаре под пятьдесят не увлекательное занятие, смею заметить. Но! Именно на выбросе белоснежного кварцита мой радиометр выдал зашкаливание. С него и началось. Дело не в ценности находки. Появился азарт искателя! Глаз приобрел рабочую зоркость, тело – чудеса неутомимости, а голова пошла кругом от не проходящей жажды поиска.
Два-три дня спустя наши «профиля» вплотную подобрались к горам. Разглядев, очередной выброс породы и отогнав пяток змей-стрелок, беру от гранитной глыбы образец, а в нем изумруд. Правда, изумруд раскололся вдоль, и выковырнуть его не удалось. Но сам факт везения! Даже Геннадий Иванович, геолог партии (мужичок невысокого роста при невероятной для пятидесяти двух лет выносливости) сказал:
– У тебя, брат, пошла «полоса», – что при обожании старика со стороны бригадной молодежи расценивалось… ну, никак не меньше медали.
Через день переехали к подножию гор в местечко Ак-булак (Белый ключ по-нашему). Почему «белый» не знаю, наверное, из-за чего-то религиозного, в чем я ни бум-бум. Ключ под водой наполнял озерко под корнями старого карагача, увешанного разноцветными ленточками, и оказался изумительно прозрачным. На дне блестело множество монеток, и достоинство каждой без труда считывалось на полуметровой глубине. Развесистый карагач с несомненными доказательствами паломничества мы окрестили «Деревом духов».
Неподалеку и с другой стороны ручья, вдоль которого мы разбросали свои палатки, тесными рядами толпились «мулушки» – надгробья местного кладбища, что потомки лепили над телами «убывших к иному месту приписки родственников» из самого ходового строительного материала – самана (высушенная на солнце смесь: глина + солома = кирпич). С тыла платки прикрывали от ветра стены пяти приземистых дувалов, – памятников местного сарайного зодчества из того же самана.
Взрослые мужики ворчали «не дело селиться возле могил!» А нам, молодежи, старое кладбище было до большой фени. Куда хуже, бегать за тридевять земель умываться или просто попить, а не то и для кухни воды натаскать. Их, взрослых, фиг упросишь по лагерю работать! За сушняком «мою светлость» услали – не успели палатки разгрузить. Приволокли допотопную клячу, на ней рыцарь Дон Кихот до баб ездил, и дуйте ваше рыцарское подобие в горы один! Попробуй, откажись – сразу из светлости в темность превратишься.
Взгромоздился я тому Росинанту на спину, завшивленную рубаху обмотал рукавами вокруг пояса, чтобы не кусались. Плыву в пространстве наполовину голышом, природой любуюсь. С одной стороны скалы драконьими зубами торчат, с другой на пологом склоне по траве-мураве барашки пасутся. Стадо небольшое, девять штук насчитал. Ласковое солнышко светит, прохлада с ледников зной во вчерашнюю нашу степь сдувает.
Наконец заросли колючего кустарника по обеим сторонам от колеи пошли. Сушняка и впрямь вволю. Приторочил к седлу дровишки, сколько получилось, и назад. Сам пешком иду, на «железных» колючках сидеть несподручно. Вдруг смотрю, те «бараны» на траве-мураве расправляют крылья и начинают взмывать к небу! Я глаза протер, а это и не бараны вовсе, а орлы. И размах крыльев у поднебесных зверюг никак не меньше двух метров.
«Не дай Бог, накинутся на меня прохарчиться», – думаю, а сам шасть к стременам под хворост. Иду, глазами туда-сюда зыркаю, головой колючки на прочность испытываю: орлов высматриваю и в попутных скалах укрытие ищу. А вдруг!
Орлы ничего, чертят по синеве. Спокойно, неслышно. Отгадай, что им через минуту в голову взбредет? По скалам щелей, – завались для змей и тарантулов. Замучаешься втискиваться, ежели чего. Иду, согнувшись прирожденным горбылем, из-под хвороста не вылезаю.
– Есть щелка! – Я даже вскрикнул от неожиданности. И тут сработал синдром искателя, тот самый, что возле кварцитового выхода разогрелся. – Тпру! – командую кляче, накинул повод на первую попавшуюся глыбу, и в щель.
Грот небольшой. Шаг – поворот. Еще шаг, и искры из глаз. Со свету приличный карниз на уровне лба не разглядел. Своего, к сожалению. Присел на корточки, – в ум от неудачки прихожу. Снизу ласковый песочек ручейки во время дождей нанесли, полукружьем стенки гранитные, сверху, карниз (сволочь) каменной пастью щерится. И вдруг, сам собой заиграл зуд подкожный.
– Гранит похожий, – шепчу. – Один в один, где в степи изумруд нашел. Рыхлее? Нет, не рыхлее, здесь вода постаралась – морщины сплошные.
А зуд инстинктом давит! Сижу лупаю по стенкам глазами, уходить и не помышляю! «С чего бы, вдруг раззуделось?» – сам себя распроединственным вопросом измочаливаю. «Чего такого глаза мои видят, а мозги нет!» Я даже привстал от ощущения, что прямо сейчас на моих глазах произойдет нечто необыкновенное. Вот-вот, сейчас, сейчас! Помогая глазам, мои пальцы торопливо перебирали бесчисленные складки камня. С особым вниманием осмотрел «лободер». Со стороны входа каменная пасть исчезала из поля зрения, а карниз превращался в обыкновенный выступ, каких сотни.
Я снова присел. Пасть над головой ощерилась неуютным оскалом. Не то, чтобы злым, а раздражающе презрительным. «Это из-за оттянутого книзу похожего на рот уголка», – размышлял я, выбираясь на свет божий. Нет, уходить я не собирался, жажда открытия взывала к продолжению поиска по-прежнему. Так и шарить по темноте руками, в надежде пощекотать пальцами бока тарантулов или другой ядовитой пакости, чужой опыт, слава Богу, предостерегал. Отломив от поклажи хворостину, я поспешил к находке, краем глаза отметив, что орлы переместились к дальнему сбегающему к степи хребту, и путь в лагерь свободен.
Хорошенько прошуровав в глубине, я выгреб пригоршню каменной мелочи, зажег спичку и, наконец, притиснувшись к «пасти» разглядел приличных размеров полость с ежиком кристаллов на глубине протянутой руки, блеснувших гранями непередаваемо нежного зеленого света. Спичка куснула за пальцы. Я чертыхнулся и зажег новую. «Неужели изумруды?» Несмотря на прохладный ток воздуха из глубины трещины, мне стало душно. Протиснув руку по плечо, я дотянулся до колючей шероховатости кристаллов.
«Без инструмента не вынуть. Слиплись они что ли?» – огорчение развернуло меня к выходу, беспорядочно перестраивая мысли к необходимости вернуться в лагерь.
Черная тень отключила солнечный свет.
2
Остаться б в возрасте таком,
Когда поет душа от счастья,
Дни неизбежного ненастья
Легко оставив “на потом”.
– Останься в возрасте таком!
Останься в возрасте таком...
Вошь обнаглела, Олег, не переставая чесаться, стащил с плеч провонявшую потом ковбойку. Одна, еще одна…
– Лапти, а не вши! – его возмущению не было предела. – Добраться б до бани!
Переодев заодно и трусы, юноша выбрался из прокаленной солнцем палатки, сунув в карман сомнительной чистоты обмылок. Въевшийся в мякоть песок, не утратившие природную зелень травинки, желтоватые потеки глины… Обмылок мог рассказать обо всех стоянках геологоразведочной партии за последние три месяца.
«Понятно, почему Венка умотал за хворостом в одних штанах…» Олег вздохнул и направился к ручью, берущему начало у древа казахских святых. «Так и есть!» – Венкины запасные рубаха с трусами, казалось, вели оживленную беседу с придонным галечником. – «Зам-жмот – скотина жирная мыло не везет! С пятнадцатилетнего Васьки сдирать деньги за бездетность может, а элементарного мыла…» Про то, что завхоз противозаконным образом обирал половину рабочих партии, в первые месяцы работы не думалось, подобная крамола просто в голову не могла прийти.
Семнадцатилетние парни и девчата, привыкнув считать себя взрослыми, в мелочи юридического права не вдавались: и Колька, с которым он (Олег) подрался из-за Светки, и симпатичный «ингуш», имя которого знал, разве что, растреклятый Зам-жмот – все вчерашние абитуриенты, застрявшие на подводных рифах науки.
«А Венка на меня обиделся, когда рассказал ему про Светку. Раньше с собой обязательно бы позвал. Он малохольный первей меня на Светку глаз положил». Олег бросил ковбойку в воду и привалил полинявшие клетки воротничка галькой. – Помокни пока. А Венка дурак! Сам перескромничал. Челюсть повело на сторону, когда слушал!
В душе Олег понимал, что свой «победой» оскорбил лучшие чувства друга. Больше двух лет прозывались они "не разлей вода", с самого Артека. И Венку Олег понимал как облупленного. Олег отстирывал трусы, тщательно экономя остатки мыла, но Венка с его обидой не выходили из головы.
– Объяснить Венке, что Светка обыкновенная шалава, что ее и уговаривать не надо? – за неимением слушателей Олег высказывал мысли трусам и мокнущей в ледяной воде ковбойке открытым текстом. – Теперь прозрел и переживает! Закончу стирку, пойду ему навстречу.… Без свидетелей разговор.
3
Остаться б в возрасте таком,
Когда душа и чувства зрелы,
А дети, что колосья, спелы
Всерьез мечтают о своем.
Останься в возрасте таком!
Останься в возрасте таком...
Наскоро запихнув вытащенные камешки обратно в «пасть», я рванул к выходу. Солнечный свет вдруг выплеснулся в лицо хриплым вскриком. Мое тело прянуло за поворот, в животе противно защекотало, а мысли заскакали одна впереди другой.
«Так то Росинант всхрапнул и свет он перекрыл, меня искал. Тьфу, зараза, напугал!»
– Иду, Росинант, иду! – Я вытер пот и выбрался из каменного мешка.
Кляча неслась в сторону лагеря с прытью, уложившей бы отважного идальго наповал от удивления. А перед входом в грот, нелепо заломив руку за спину, лежал Олег, мой лучший друг, с которым восемь месяцев тому назад мы приехали в Казахстан из Пскова поступать в геологоразведочный институт. Оба провалились на экзаменах, оба нанялись понюхать полевого «пороха» искателей кладовых Земли, а сейчас я стоял перед обнаженным до пояса мускулистым торсом друга в «окаменевшей» растерянности.
Визг и хохот вперемешку с дробным цокотом множества копыт вывели меня из состояния ступора. Пока я собирался за сушняком, часть ребят во главе с начальством умотали на машине в конюшню местного колхоза за лошадьми, самым надежным транспортом по горному бездорожью. Сейчас на меня неслась кавалькада из десятка всадников, оглашая окрестности переизбытком веселья и непотребных выражений восторга.
– У-лю-лю-лю-лю-лю-лю-у-у-у!
Я обрадовался ребятам, одновременно перетрусив, и страхи мои подтвердились очень скоро.
– За что ты его так!
– Ни за что, а за кого!
– Светку не поделили!
– Ты чо, убил?
– Охренел народ!
– Сухари суши, Веник!
Лошади гарцевали передо мной в немыслимой пыльной круговерти.
– Заткнитесь! Я сам только-только из грота вышел, увидел его...
Но остановить разгоряченных бешеным скоком ребят оказалось не просто.
– Не крути!
– Твоя причина… ниже пупа висит!
– Да пошли вы… – взорвался я. – Зашел в грот, никого не было вокруг! Вышел… и вы подъехали. Что я дома скажу?
Слезы потекли сами собой. Из марева света выплыл Псковский вокзал, залатанный щебнем перрон.… Нет, Я не сумею описать то особенное выражение материнских глаз, всегда прощающихся навсегда. Ребята примолкли.
– Не похоже, чтобы он?
– А Светка?
– А Веник к ней ходил? Колька дрался вон…
– В дыре чего позабыл? – не помню, кто и спросил.
– А ты орлов местных видел? Я думал, бараны пасутся, а они вон оттуда как взлетели! Их девять, я один. Я палки не успел бы отломить.
Ребята покрутили головами с сомнением. Над далеким спускающимся к степи отрогом главного хребта орлы размерами не превышали чаек.
– Без нас разберут! Погнали в лагерь! Его трогать нельзя! – сердито тряхнул челкой а-ля фюрер Колька.
Новая боль резанула по сердцу. Четверть часа назад Колька бы сказал: – Олега… – Бездушное, что лежало перед нами на камнях «Олегом» уже НЕ БЫЛО!
– Я останусь. Везите милицию!
– Не хитри, Веник! Смотаться хочешь?
– Куда, дура? – Я поднял на ребят глаза, различая размытые силуэты. – Тогда точно кранты наступят! Не все скачите, троих хватит! Одному нельзя… непонятное на этом месте что-то…
Для большинства ребят Колька слыл авторитетом. Но и он почуял в моих словах нечто недоброе. Оставив со мной половину команды, Колька через минуту обогнал Росинанта и исчез за бугром. Озноб сотряс мое тело. К горлу подступила тошнота.
4
Остаться б в возрасте таком,
Когда твои родные внуки
К тебе свои потянут руки,
И нет в них думы о дурном.
– Останься в возрасте таком!
Останься в возрасте таком...
Подписка о невыезде превратила меня в дежурного по лагерю «до выяснения обстоятельств». За мой счет, разумеется. Оплачивать мне не пройденные маршруты никто не собирался. В принципе, милиция была не против работы (куда б я делся) просто ее начальники, как и любые другие завшивленные полубоги, ждать не любят, а других подозреваемых у местной милиции, понятно, что ёк (нету, значит).
Первый допрос помню плохо. Я и не понимал, что допрашивают, наивно предполагая естественность всех, обращенных ко мне вопросов. Моя версия, что прятался в щели от орлов, у милиционеров вызвала улыбку. Благо допытываться они не стали, а в самой щели, кроме содержания моего слегка переваренного завтрака ничего не обнаружили. «Завтрак» я уложил точно туда, где подбирал камешки, перед тем как запихнуть их назад в «пасть» несмотря на остроту и внезапность извержения. Сознательное укрытие следов отпадало. Спасибо ангелу хранителю! Драгоценная находка (в глазах кого хочешь) сработала бы сегодня против меня. Выворачивать меня начало, когда Зинка (крепкозадая подружка Светки) обнаружила и показала пальцем дырку в светловолосой Олеговой голове. Крови оказалось чуть-чуть, а смотреть на мертвого друга я до обморока не мог, с того самого момента, когда понял, что его нет…
Стоило добраться до палатки, я все фотки с Олегом пожег. Посмотреть, вспомнить Псков и Артек тянуло, а боялся, вдруг увижу облитое счастьем его лицо и не сдержусь. Любые слезы с детства претили, даже за те, что около Олега вырвались, презирал себя, пока не забылось.
Одна мысль мозги высверливала, и небо в клеточку перед глазами стояло. Память услужливо рисовала псковскую тюрьму с «намордниками» на глазницах камер, но как от тех железных штучек отвертеться в грозящем кривым пальчиком закона будущем, я не знал, убивая время дежурством в ожидании самого неблагоприятного решения.
Геолог Геннадий Иванович запропастился на главной базе возле Алма-Аты. Дней пять не меньше прошло. Посоветоваться, не-то и об изумрудах рассказать… Я безотчетно доверял ему и Олегу… Олег, Олежка! Даже начальнику партии намекнуть на кладовую природы я не решился, таким тот казался себе на уме. Шеф мог (с одинаковым успехом) и поддержать, и утопить. Мне же заплатить изумрудами за собственную… #? Я боялся. Боялся вообще. Боялся захлебнуться одиночеством и равнодушной несправедливостью людей. Любопытную Светку я в одно касание пропер из палатки без извинений и объяснений. Зря, как оказалось в последствии. Ну, не до нее мне было! Когда я болею или по душе какашки ползают, никого видеть не могу. Я и мудреное словечко к своим трудным периодам отыскал. Умные люди подсказали. «Адаптация» называется. У кого она через стакан легче журчит, у кого через мордобой, а мне всегда одному побыть нужно.
Очередная вошь больно цапнула под лопаткой. Я вспомнил, что еще до хвороста хотел постираться и побрел к ручью, где злым утром замочил нехитрые свои пожитки. Бельишко полоскалось там, где я его оставил и, приглашая к продолжению постирушки, на камушке лежал позабытый обмылок.
– Так это же Олег позабыл едва ли не единственную нашу общую с ним драгоценность! Или специально для меня оставил? – Оказывается, вещи работают не менее щемяще фотографий. Сердце зашлось, несколько торопливых пригоршней ледяной воды помогли не расплакаться. Протирая глаза, я посмотрел в сторону нашей палатки. Так и есть! Олеговы ковбойка и трусы продолжали млеть под солнышком, позабытые, забравшими его потертый и помятый чемоданчик милиционерами.
– С наследством, отрок!
Надвинув до самых очков козырек кепки, за моей спиной стоял Геннадий Иванович. – Как тебя угораздило?
И этот туда же! Всякая охота поделиться со старшим товарищем своими бедами улетучилась, не оставив следа.
– Вы верите? – прохрипел изнутри некто отрешенный от всего земного.
– Не я. Факты…. Откуда про грот узнал?
– Случайно пос… посидеть зашел. – Назойливое присутствие, без тени участия, начало меня раздражать.
– А для милиции сочинил про орлов...
Несмотря на архифиговое мое настроение, грубости геолог партии не заслуживал. Я молча отвернулся, вытащил рубашку из воды и принялся отжимать, полагая ковбойку чистой, следуя не раз и не два описываемому процессу книжных моряков. Когда, закончив постирушечные процедуры, я направился к палаткам, никто за моей спиной не мельтешил. Геолог мужичок понятливый, душу томить перестал. Я тотчас развернулся обратно к месту постирушки, перескочил через ручей и, укрывшись среди мулушек кладбища, торопливо переоделся в чистое.
«Надо бы вкладыши из спальников вытащить», – подумал я, млея прохладой подсыхающей ковбойки в жаркой тени палатки, – «простирнуть, а потом прожарить на солнышке». В том, что живое достояние спальника моего друга не замедлит перебежать, сомневаться не приходилось. Но мечтать, как известно, не вредно. Поваренок Турсун перекрыл глинобитный «натюрморт» из мулушек со стороны ручья.
– Тебя Геннадий Иванович в камералку зовет! – Камералкой мы называли просторную палатку, где все принесенные нами образцы укладывались по ящичкам, согласно присвоенным номерам после поверхностной полевой лабораторной обработки и краткого описания, именуемого почему-то «легендой».
По ходу, забросив вкладыши в ручей напротив палатки, я предстал перед геологом партии.
– Съездишь с водителем в горы, погрузишь образцы с профилей, и назад!
– А как с моей подпиской?
– Не твоя забота!
– Понял, – сказал я, направляясь к выходу.
– Оденься теплее, в горах по ложбинам снег. – Я молча кивнул, не собираясь следовать совету, и только сейчас обратил внимание, что кроме Иваныча в камералке никого нет. – Камеральщицы твою работу в поле делают. – Иваныч угадал мои мысли до миллиметра. – А машину посылаю, потому как с образцами девчатам и на лошадях тяжеловато под рюкзаками. Иваныч распространялся впустую. Когда лямки потрескивают за спиной «в горку – не разбежишься, под горку – не остановишься». Что на пузе, что верхом, что шагами, что бегом – телу тяжко, кому б не знать.
5
Можешь выть волком и топать ногами,
Можешь в грехе обвинить свою мать!..
Лучше ж – суметь полюбить и принять...
– Запрягай, Микола, поехали!
– Так тоби ж не можно!
– Иваныча спроси, его идея.
Не доверять мне у Миколы оснований ноль, и через минуту, грохоча неразгруженным барахлом электроразведки, наша полуторка выкатилась за пределы лагеря.
– Зря чепляются к чоловику! – Миколе стукнуло сорок, и его личный опыт оценивал ситуацию абсолютно в десятку.
– Скажи, Микола, Олег при тебе стирался?
– Не бачив. Я ж Иваныча возил до самого верху. На разведку дальних профилей.
– Я думал, вы смотались, на базу. Мыла нет, получка скоро…
– Не! Туда не собирались.
– А бочку с бензином, зачем грузил?
– Тож, в горы! Сегодня близко, а потом те профиля за перевал пийдут. А не то заблукаем? Ось подымемся, сам побачишь! Рулить будешь?
Микола видел мои любительские права и машину мне доверял.
– Может, назад когда? Олег глаза застит.
Я не лгал. Перед глазами миражом иногда пузырилась такая каша! Я и про постирушку Олегову поваренка расспрашивал, пытаясь понять, почему Олег драгоценный обмылок от глаз в палатку не занес. Может, хотел вернуться вместе со мной и достирать или собирался по моему барахлишку пройтись? Месяц назад, подобное никого бы не удивило. Мы в чем могли, помогали друг другу.
Микола с хрустом переключил передачу, полуторка дернула на манер сноровистой лошади, и сердито завывая мотором, поползла на крутой косогор.
– Что его отвлекло? – я спросил вслух, но мотор заглушил мои слова.
Надо сказать, ни одного отказа мотора у Миколы я не помню, да и на второй лагерной полуторке тоже. Где мы только не застревали? В снегу, в солончаке, в песке… Ходовая часть у машин была так себе, слабовата, резина лысая, но мотор не подводил ни разу.
Выбрав относительно ровное местечко, Микола остановил машину.
– Хай отдохне! Може и ты охолонуть хочешь?
Микола выбрался из кабины и поднял левую боковину капота. Я последовал его примеру со своей стороны. Вода в радиаторе перевалила перевал закипания.
– Мы и с Иванычем тут стояли.
6
И стоит ли мерить мирскую полынь
Количеством прожитых лет?
Безбожники говорят про интуицию, старухи про ангела-хранителя.… Как ни назови, но что то вокруг и внутри нас самих есть! Сызмальства на себе испытал.
Родился я колченогим. Правая нога не хотела разгибаться, и я шкандыбал на полусогнутой, привыкнув, выворачивая носок, заносить ее вбок для скорости. Бабка Аксинья матери твердит:
– Веди к знахарке парня, к которой, люди укажут. Только спроси!
А мать:
– Ты хочешь, чтобы я партбилет положила! Думать не смей!
Потом (мне тринадцатый шел) мать на работу (отца не помню – война забрала) бабка шепчет:
– Пошли, нето всю жизню калекой проскачешь из-за бумажки поганой!
Не любила бабка партийную власть, ох не любила.… Нет-нет, да и напевала дальних времен частушку, когда дома никого не было, знала, не выдам ее.
Когда Ленин помирал, Сталину наказывал,
Чтобы хлеба не давал, мяса не показывал.
От той запрещеной ворожбы кроме полутьмы, запаха трав, да горящих свечей в памяти ничего не осталось. Ни лица знахарки сегодня не узнаю, ни дома ее, ни самой улицы в знакомом до последнего закоулка Пскове не найду. Вот ей же ей поклониться б в ноженьки пришел.
– Ангела своего благодари!
Не знаю, колдунья их произнесла или бабка Аксинья, но когда детство вспоминаю, эти слова всегда слышу и шепчу про себя «спасибо, ангел».
В другой раз, когда мы шесть дней с Олегом до Алма-Аты поездом пилили, и заела скукотища, вздумалось мне из вагона в вагон по буферам перебраться. Со ступенек своего до ступенек соседнего.
Под ногами рельсы, шпалы мелькают. Дотянулся до первой колыхающейся опоры, и замельтешило в извилинах: «Станешь на оба буфера, – одинаково, назад или вперед лезть, а сорвешься…» И тянущая пустота…
И переступил, и на всю жизнь ту пустоту под сердцем запомнил, и слово дал ангелу, подобных глупостей от «не фиг делать» впредь не вытворять.
А прошлой осенью, несусь по склону на крыльях Гермеса, ног под собой не ощущаю. Две березки внизу, одна возле другой. Две на весь склон! Я с разбегу цап руками за оба ствола, и сразу стал! А подо мной обрыв в косой десяток метров, мамиными словами. И снова тянущий холодок с головы до пят пронизал.
– Спасибо, ангел, – шепчу, считая позвонками мурашек. – Дурака спас!
Когда Микола про геолога упомянул, я невольно оборотился в сторону лагеря. Птичьим полетом рукой подать без скидки на чистоту горного воздуха. До лагеря, откуда ушел Олег,… я вздрогнул от не позабытого ощущения. Воспоминание ледышкой кольнуло в самое сердце. Оглянулся… Микола на меня с монтировкой идет, и лицо у него такое!.. Скулы торчат и прищур злыми щелочками…. Дай Бог, чтобы на вас никто и никогда не шел исподтишка с монтировкой в руках!
7
Солнце там не встает, и не плещут рассветы,
Не пылают закаты. Лишь мрак и покой...
От крутых сквозняков в них проносятся ветры,
Да летучих мышей копошащийся рой.
Я год провел в секции бокса при спортивном обществе «Буревестник», ныне в родном Пскове позабытом. Олег на тренировки не ходил, я ему показывал, чему нас учили. Ума у обоих хватило о том помалкивать или ангелы во время языки к нёбу приклеивали. Никто в экспедиции о занятиях боксом не прознал. Колька поздно удивился Олеговой сноровке в драке, а про бокс, – ни сном, ни духом не уловил.
Сколько не пытался вспоминать, мне не удалось понять: на замах шла монтировка (иначе говоря, от меня) в руках скрытого негодяя или опускалась на мою голову. Скоротечность выбила немаловажный факт из моего сознания. Сегодня принято говорить о работе «на автопилоте». Другого кого подобное положение вещей устроит. Не меня! Спасибо тренеру, он войну прошел морским пехотинцем и одним боксом знания подопечных мальчишек не ограничивал, учил запоминать бой в мелочах на случай непредвиденных разборок.
– Опосля, милые, «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах» – так то, отроки! Мелочей в драке не бывает!
Блок на руку с монтировкой левой и прямой в челюсть правой, прошли почти великолепно. Микола едва головой дернул. Из-за внезапного рывка подбородка вверх за долю секунды до удара и получилось то самое «почти», стоившее мне при самокритических выворачиваниях наизнанку многих и многих одиозных переживаний. Кулак угодил в хрящ кадыка. И ударил то я (не успев сконцентрироваться) слабо, мгновенно отскочив от противника, в ожидании повторной атаки. Драка есть драка. В любой, самой безобидной, полно всяческих неожиданностей. Косточки кулака запомнили хруст, глаза – щелястый оскал прокуренных до черноты зубов и кровь, хлынувшую в удивившем меня изобилии. Обмякнув, я присел на корточки, переводя недоумение взгляда со сложившегося пополам тела далеко не хилого мужика на свой кулак и обратно. Не страх перед неминуемым наказанием, не ужас свершившегося! В память врезалось именно удивление с изрядной порцией, боюсь признаться, нездорового любопытства.
Ужас стеснил дыхание мгновение спустя. Я вдруг осознал, что по сложившимся обстоятельствам влип «по самые не могу»!
Я кинулся за склон перед капотом. Инстинкт искал убежища, и моим мозгам не чем было ему возразить. Ноги отыскали тропу сократа, который пересекал проселок у продолжавшего дышать жаром железного скакуна, замершего возле трупа хозяина. Для пешеходов и всадников в горах такие вот, сокращающие путь тропы, вещь неоценимая. Сократы упрямо ползут по местам, где на первый взгляд и ходить без скалолазания невозможно.
Я дунул вверх по неимоверно крутому пути, то и дело, цепляясь за каменные выступы руками, глубоко внутри восхищаясь зорким глазам и мудрости первопроходцев. Неприметная стороннему глазу развилка тропинок оказалась, как нельзя, кстати. Я плюхнулся пузом прямо на ее прохладное ложе, переводя дух. И дорога, с лежащим возле истертых шин Миколой, и высокие борта полуторки сгинули за гребешком скал, торчащего ножами сланца.
«С сократа лучше сойти!» – Отдышавшись, я безоговорочно подчинился инстинкту и пошел по неизвестно кем оставленному малоприметному следу. «Будут меня искать, сократ прочешут в первую очередь». Мазки резины от подошв ботинок по камню, чаще примятые ногами ветки низкорослых кустиков служили мне нитью Ариадны в неизвестность. «А что дальше?»
Мысль о неотвратимости наказания корежила мозги, но приемлемого решения я не находил. Рано или поздно вычислить место моего прозябания, где бы то ни было, для опытных в поиске оперативников труда не представляло.
И вдруг ноги мои соскользнули по сушняку, и меня понесло в темноту. Тормозить телом на склонах нас учили. Разбросав руки и ноги в стороны, я бороздил грязь спиной, бессильный предпринять нечто более существенное. Неожиданно моя пятая точка ощутила мерзкий холод, а через секунду промежность свело от нестерпимой боли. Ее «плуг» сработал на совесть! Падение закончилось. Инерция кинула плечи вперед, и удалось выставить руки, защищая голову. Сидя на невидимом и осклизлом седле я орал от боли под животом громче пяти ишаков, не имея возможности свернуться в такую нужную сейчас, позу эмбриона, без риска унестись в тартарары.
– А-о-о-о-у-ы!
К тому времени, как боль стала стихать, я успел опознать своего спасителя. Им оказался примитивный обледеневший столб или ствол. При дневных температурах в степи под пятьдесят, я никак не ожидал для себя встречи с зимой. Сидеть верхом в ледяном седле, комфорт сомнительный. Но мудрые люди правду говорят, в любом худо, есть свое хорошо. От холода боль успокоилась быстро, однако, отморозить причинное место в мои планы никак не входило. Чтобы полнее понять сложившееся на моем пути безобразие судьбы, разбавьте потерянное мое состояние кромешным мраком, размазанным по звенящему в голове маслу могильной тишины, и картина подземного заточения восстановиться полностью.
Опираясь о спасший жизнь столб мне, наконец, удалось перевернуться со спины на бок и, о счастье, достать спички. Вспышка света ослепила. Торопливо раскуривая сигарету, я, сколь успел, осмотрелся. Серая от потеков грязи труба падала в непроглядную черноту, усеянная по правому краю столбиками сталагмитов настолько недвусмысленно напоминающих формы мужского достояния, что нервический смех, пересиливая страх, прокатился по стенам, многоголосьем пустой бочки. После очередной затяжки и окончательной оценки скромных вариантов подъема к теплу и свету дня, мой смех, в конце концов, приобрел несколько грустный оттенок. Все варианты спасения из западни выглядели более скользкими, чем окружающая меня грязь, грязь, грязь.
– Чем черт не шутит, – прошептал я, собирая до кучи все запрятанное по закоулкам души мужество. – Чем черт не шутит (изнутри исподволь росло доверие к похабной, тем не менее, единственной лестнице). А за болевой тормоз, спасибо тебе, Хранитель!
Передай кто другой описание мелочей, что можно разглядеть при свете сигареты в кромешной тьме, я обозвал бы его лгуном. До обледенелых комьев земли над головой, казалось, вытянись в струнку и дотянешься, ан не тут то было. Проклятая грязь неизменно стаскивала уставшее тело к лучшему тормозу в мире, сиречь, к обледенелой и поставленной на попа глыбе, ошибочно принятой мною за столб, да к пресловутой сталагмитовой лестнице. До ее извращенного мужского великолепия и притронуться было брезгливо, а что делать?
«Спуститься, передохнуть и поискать, если не выход, то подходящую каменюку.» С ее помощью, вернувшись назад, я надеялся продолбить во льду под собой какие-никакие углубления. С другой стороны, не все ли равно, околеть от холода внизу или этажом выше.
От холода спасает движение! Прикурив второй свой «фонарик», я робко нашарил ногой первую «ступеньку», перенес на нее тяжесть тела, перехватился рукой за ледышку сталагмита повыше и, закрепившись, отпустил «столб».
Спуск, полулежа на боку, оказался простым. Я терял высоту метр за метром, не выпуская сигареты, придирчиво разглядывая отражения из красных полукружий в поисках пресловутого орудия спасения, временами вздрагивая от стука в могильной тишине пещеры задубевших подошв или царапающего скрежета пряжки брючного ремня. Обмахни сейчас крыльями лицо пещерная мышка, я бы сорвался. Но ледяные пещеры летающим тварям не по вкусу. Да и не думал я про них в ту пору своей пещерной юности.
Левая нога заскользила по льду не находя опоры, и сердце покатилось в пятки. Торопливо поставив ногу на прежний зацеп, я для надежности просунул руку за сталактит по самое плечо. Получился надежный (сколько хватит сил и выдержки) захват. Нашарив в кармане спички, я снова закурил, испытывая во рту от переизбытка никотина запах шерсти промокшей псины. Ледяной скат стал куда более пологим, чем возле достославного «столба», что преподнес мою жизнь для дальнейших мучений, ибо тепло от непрерывного движения улетучивалось с непостижимой скоростью. Наличие пологого спуска радовало не очень. Невидимый обрыв мог находиться в метре, ничем не выдавая присутствия, и веками спокойно ждать очередную жертву.
Понимая непредсказуемость поведения льда, в наличии относительно недавних первопроходцев, я не сомневался. Нечто похожее на вмерзшие в лед нити ткани и шерсти зверушек мне время от времени удавалось различить в кристальной чистоте ледяных натеков.
8
Отлетают наши годы в вечность
Как увядшей розы лепестки,
И назад глядишь ты в бесконечность
Взором, удивленным от тоски.
«Во, туманище! Здесь не только Веника, руки не разглядишь!» Олег потянул руку к глазам и провалился во тьму.
Очнулся он от пронзительного женского визга!
– Живой он! Нельзя резать!
Олег повернул, было, голову на голос и снова с душераздирающим стоном провалился в забытье.
Очередное пробуждение оказалось продуктивнее. Во-первых, он видел. Не так, чтобы четко, но все-таки. Во-вторых, он вдруг понял, что находится не в горах, где без помех намеревался поговорить с другом о Светке.
Комната, где Олег неожиданно для себя оказался, напоминала больничную палату. Небольшую, заполненную стеклянными шкафчиками с инструментом, множеством флакончиков, закрытых круглых ящичков, похожих со стороны на невысокие блестящие бачки с вертикальными стенками и разнообразными белыми свертками.
– Очнулся, слава Тебе! – тот же голос, спокойный и предельно усталый. – Не шевелись, сынок, и не дергай руками! Скоси глаза направо! Молодец. Капельницу видишь? Прикрой глазоньки два раза, если понял!
Олег повел глазами на высокий штатив с бутылочкой и прозрачной трубкой от ее горлышка к своему локтевому суставу…
– Где я? – коротенький вопрос взорвался болью.
– Молчи, башка больной! – забавный акцент подействовал успокаивающим боль бальзамом. Лицо в лучиках коричневых морщин вокруг агатовых зрачков наплыло прямо из воздуха. – В больнице. Башка, говорю, у тебя пробита. Жив остался, слава Аллаху, услыхал молитвы мои! Молчи! Доктур сказал спать тебе много надо! Поправишься, сказал, свадьба гулять.
Олег улыбнулся уголками губ «доктуру» и послушно прикрыл глаза, уплывая в объятия дремы.
9
Не вернуть былых времен удалых,
Молодого сердца не вернуть.
Блеска не вернуть глазам усталым,
И спины больной не разогнуть.
«Я – Венка! Веник. Для незнакомых Андреев Вениамин Макарович. Работаю младшим техником геофизиком в ЮКГЭ. Лагерь в Ак-булаке напротив кладбища.
Во-первых, я не убивал своего друга Олега, и мысли такой не было. У меня мало шансов выбраться на поверхность живым, а перед смертью не врут. Других оправданий нет. Во-вторых, шофер Микола Петренко, полез на меня с монтировкой. Я ему врезал по кадыку. Он упал, я испугался и убежал по сократу вверх, потом поскользнулся и провалился в пещеру. Под землей вышел к месту, где убили Олега. Внизу кто-то поет, слов не разобрать, но мне страшно спуститься и узнать. Спуск есть. Грот я узнал по изумрудам, которые нашел перед тем самым, когда Олега.… Сейчас сижу с ними рядом, не выйти, узко. Изумруды не трогаю. Вокруг человеческие кости под обвалом. Я читал, о ловушках. С изумрудами все равно не знаю, чего делать. Жаль их жрать нельзя! У щелки на волю, тепло. В пещере лед, и туда далеко. Бумагу нашел рядом с костями. На обороте закорючки на буквы не похожие. Письмо протолкну в щель. Не найдете, выберусь и сам заберу. Не выберусь – прощайте! Ваш: Венка».
10
Ты предстанешь на суде таком?
Вечном, строгом само-самосуде,
Где себя судить, ты сам же будешь…
Олег читал Венкино послание, шмыгая носом от щекочущих ноздри слез. Его выписали из больницы после «чумного», как сказала бы мама, происшествия, а тут такие пироги! Венка исчез. Нашли разбитый обгоревший грузовик на дне ущелья. По слухам в разбросанном по дну ущелья теле милиция опознала шофера. Венки след простыл. Поначалу не знали, успел выскочить Венка, или разнесло его взрывом в пыль? О чем не передумал Олег, ворочаясь в опостылевшем спальнике на жесткой кошме, устилающей палатку по всему полу! Подложить Венкин спальник, чтобы стало мягче, не позволяла совесть. Он пылился в углу справа от входа разрывающим душу напоминанием, но сдать спальник на склад, не поднималась рука.
Четыре-пять дней, и бригада от набивших оскомину мулушек уедет. В милиции сказали, что Венка наверняка погиб! Иначе, куда ему деваться без жратвы, без знакомых и без денег. Кроме ребят своей партии в Ак-булаке Веник точно никого не знал. Правда Светка говорит, что хотела предупредить Веника, чтобы был осторожнее в горах. Она подслушала разговор Петровича с каким-то местным саксаулом. Но поняла не все. Говорили по-казахски, а трекала она на нем еле-едва.
Похоже, Венка украл какую-то святыню или что-то очень дорогое! За это ему по местным обычаям «чезды» или «кердык» полагался. Олег не задумывался о точном переводе слов, но звучали они зловеще, а для Веника смертельно многообещающе. В одно Олег верил железно: ничегошеньки Веник не воровал, он всегда к чужому относился уважительно. Их семью после войны обчистили, ему и семи не исполнилось. Он пустых шуток на темы воровства не терпел, не то, чтобы самому взять! В воде, где родник под деревом, сколько монеток валяется! Мужики подзадоривали друг друга, мол, не на одну бутылку! Веник, что им сказал, стоя с ведром, и не решаясь зачерпнуть воду возле карагача?
– На ваши поминки хватит! – и отошел без воды, не оглядываясь. Мужики рожами передернули, поглумились в след, для равновесия совести, но монеток не тронули. Нет, не мог Венка украсть! Тогда что?
11
Благих порывов тьма, и что-то делать надо?
Не без того, бывает и взбрыкнёшь
И сразу уважать себя начнёшь.
Но чаще, испытав силков реальность,
Лишь тёплому горшку творишь
индивидуальность.
Олег держал в руках ответ на застрявшее в голове шипом «Тогда что?», стараясь отыскать посыл в собственных рассуждениях, заставивший его прийти к каменной щели и наступить, не успев привыкнуть к сумраку грота, на торопливую записку друга.
«Почерк – ой бай!» Венка спешил или нервничал. Зато жив! Был, когда писал. Три дня прошло. Все равно, надо искать! Покажу записку… – В памяти всплыла встреча с въедливым клещом участковым. Хитрый прищур буравчиков под неразличимыми глазом бровями сверлил непонятной и злой предвзятостью. – Нельзя! Накрутят такого! Для начала отыщу дыру, куда загремел Веник!»
Олег покричал в щель, для очистки совести и взгромоздился на неровности «станового» хребта Росинанта, свидетеля их общей с Веником драмы. Место падения машины в пропасть Олегу показали ребята. Сегодня утром он их провожал на штурм самого скалистого профиля.
Час назад Олег, не теряя высоты, несколько помешкал возле злополучного ущелья, прежде чем вернуться в лагерь. Он готов был поклясться, что никакого следа, где машина сползла с дороги, выбравшись из глубокой колеи, не существует, и кусты целехоньки до самого низа. Крутой сократ, пересекавший дорогу по, мало-мальски, ровному месту, для машины оказался бы непроходимым. Какой дурак по нему попрется? Ребята показали и объяснили, что пользоваться этим сократом с Росинантом не стоит, местами тропа обрывиста и камениста. Лошади дороже! О машине и речи не шло.
«Начну с той площадки, которую наши обозвали шоферским рестораном.» На коротеньком в пятнадцать-двадцать метров горизонтальном участке, шофера, что ехали в горы, останавливались перекусить, остужая моторы. «Не в кабине же на ходу Микола с монтировкой полез на Веника?
Вывод напрашивался скользкий: в ущелье лежит другая машина, и лежит давно. Никто из бригады вблизи ее не рассматривал, колючий кустарник и скальник к спуску не располагали. Им объяснили, и точка. Другое дело, что могли соврать. Опять-таки, на кой леший? Самому спуститься? Был бы здоров. Не приведи Господь башкой зацепиться! Да и копаться в делах неприятной организации Олег не собирался. Соврали, – это их заморочки! Венка жив, а судьба его всем до лампочки, и надо искать. Дома, не приведи, объяснять и что-то говорить придется.
Росинант вгрызался мослами в изуродованную шипами камней тропу сократа со скоростью «в семь час один верст».
Еще одно «почему» скользило по кромке сознания, не спеша оформиться в четкую и понятную мысль. Но от этого въедливого «почему» исходило ощущение его (Олега) виноватости. Не Светка, она лишь крохотная частичка в случившейся с Веником передряге. А первопричина, корни ее вязли в облаке беспечной юности куда раньше!
«Любил Веник всяческие прибаутки! Не успел выучить красивое рахмет (спасибо), а уже придумал: – Кель мен да, кель мен да! Ам керек, итты ку. – Марьяжное приглашение девке, лишь бы собаку отогнала. От тебе и скромняга! На слова остер, а безобидный нрав Веника всякий знал. Ребята той шуткой повадились дразнить девичий молодняк, вызывая визг (не то бегство от стыда) и ненависть за влажной пеленой бессилия местных парней. С геологоразведчиками связываться побаивались.
Веник, не хуже, и над псковскими девчонками потешался. В середине пятидесятых понаехало в город много народу с мягким, присущим исключительно Псковщине деревенским выговором, выпячивающим либо «я», либо «ши-вши», плюс словечки, опять же чисто псковские, особенные». Олег рассмеялся, вспоминая Венкины проказы:
– А мой сяводня с ранья горяченького не пожрамши убяжавши, а я пол, подпахавши сяжу! – Веник хохотал долго заливисто, светлые кудряшки его длинной ржаной прически мелко тряслись, переливаясь мокрым перламутром опавших листьев под осенним солнцем. – Ранье, это утро, и пол она подмела, понимаешь? А сейчас держись ко мне поближе смотри и слушай!
Окрашенный в синюю пошлость ларек с надписью «Мороженое» выплыл из-за угла. Олег потом сообразил, что Венка за разговором вывел его к крохотной площади, слияния улицы Карла Маркса и Плехановского посада нарочно.
– Сколько стоя?
Венкино лицо выдавало озабоченность собственной платежеспособностью. Румяное личико вынырнуло из мрака оконного провала.
– Двадцать копеек…
– А лежа? – Венкина физиомордия хранила полную невозмутимость.
– Тьфу, дурак!
В глубине ларька оранжево посветлело, и Венка, наконец, позволил себе разразиться хохочущим сполохом осени под лучиком светила, прорвавшимся сквозь непроницаемую завесу облаков».
– И еще ты, Венка, предложил постричься одинаково! – Олег, не замечая, начал вспоминать вслух, сопоставляя мысли с внутренним голосом, дружественным и бескомпромиссным. – Сказал, что тебе до чертиков надоели твои кудряшки. Парикмахерша Венку стригла первого, а потом… «Зови брата» – сказала и вспотела от удивления, когда каждый из нас рассчитался сам за себя».
Случись новое знакомство, друзей всегда принимали за братьев, к немалому удивлению обоих. Оставаясь неразлучными, они долго не замечали внешнего своего сходства. Стрижка поставила своеобразную точку, после нее они упросили матерей купить им одинаковые ковбойки…
Догадка проталкивалась к поверхности извилин, продолжая мельтешить неясной тенью в глубине. Росинант выгреб к «шоферскому ресторану» и стал, уподобившись поведением упрямому ишаку. Олег усмехнулся:
– Перегрел мотор, трудяга? Придется ждать ребят с домкратом и буксиром! – Замусоленные три кусочка сахара, выложенные на открытой ладони под влажный нос лошадиной морды, источавшей брезгливое равнодушие к жизни, вызвали у клячи ленивое оживление. Росинант фыркнул, окатив благодателя веером брызг, и потянулся губами к лакомству. – Лопай, лопай! Заслужил, ровняй мордаху с попой!
Ограничив тем самым заботы о средстве перемещения в пространстве, Олег отыскал продолжение сократа кверху и поспешил начать поиск. Росинант плелся следом в надежде на внеплановую подачку. Незаметная тропинка развилки не ускользнула от внимания следопыта. «Сократ выведет назад к дороге. Посмотрим, что нам подскажешь ты, неприметная?» Обращению к неодушевленным предметам, как к живым, он научился у Венки. Тот нет-нет, да и закручивал, что-нибудь эдакое. Неожиданно скоро тропинка вывела к провалу.
Возле самой дыры грунт оказался, нет, не истоптанным, а как бы стертым, скорее ободранным. Памятуя о постигшей Венку неудачке, Олег подобрался к провалу с опаской, готовый откатиться, не дай Бог, поскользнуться или грунту поползти! Пахнуло мерзкой леденящей душу сыростью.
– Ве-е-нка! – позвал Олег друга, не рассчитывая на ответ. – Ве-е-ник, ты там? – Слова провалились в вату тишины. – Венка!
Поупражнявшись в красноголосии с вариациями на темы матерщины, Олег откатился от дыры и присел на теплую покрытую пятнами лишайника плиту сланца или гранита. Под весом тела плита спружинила и тотчас стала на место, стоило Олегу подскочить в неподдельном испуге. Кто их разберет, закидоны незнакомых гор? Тем, что ему удалось сдержать крик, Олег остался доволен не без гордости за свою выдержку.
«Я – не Венка! Как он орал в разбитом немецком бункере, когда я втихаря по темноте камень по стенке колодца запустил! И драпал же он, ой бай, ухохочешься!»
Кустарника под плитой не оказалось. Олег прервал воспоминания, продолжая удивляться мягкой амортизации камня. «Может, корень там, толстые ветки или…» От предположения, что под плитой он наткнется на труп, Олега передернуло. Улыбка, тронувшая губы видениями прошлого, увяла. Отступив на добрый десяток метров, Олег обогнул коварное ложе и выдохнул с облегчением.
– Гупер! – Сколько километров этих черных проводов они с Веником перемотали, работая в электроразведке. Сотни! И мускулам своим теперешним они обязаны этим неизносимым вечным проводам. Олег вспомнил, как он и Венка корячились вдвоем над каждой полукилометровой катушкой провода, подавая ее через открытый борт, и улыбнулся. «Да, не прошло трех месяцев, а мы научились перебрасывать катушки, не открывая бортов! Колька не ожидал от меня недавнего хиляка сопротивления, дрались на равных. Только кой черт приволок к дыре гупер и спрятал? Чабанам загнать за барана?» Олег выдернул из-под камня упругую связку. «А петли кому понадобились?» И вдруг до него дошло:
«Это, чтобы вниз... – Сердце заколотилось быстро-быстро. – А зацеплять? – Юноша огляделся. – Вон след на скале. Значит, лазили!»
Олег отмотал свободный от петель конец, привязал к отмеченному предшественниками месту добрым десятком узлов и понес связку к провалу. Гупер скользнул вниз, раскручиваясь со знакомым шелестом хорошо просмоленного пятимиллиметрового провода.
Наступив на петлю ногой, Олег опробовал прочность узлов, что завязал на скале. В надежности импровизированного альпинистского снаряжения он не сомневался, гупер выдержит грузовичок. Олег вытянул из дыры пару петель и вдел ступни, точно в стремена. Сравнение с конской упряжью подсказало обернуться к лошади. Росинант стоял совершенно неподвижно, и даже хвост его оставался в полном покое: отмахиваться от надоедливых кровопийц на высоте в километр не было необходимости.
– Шкура, ты, дубовая, – пошутил Олег, почувствовав телом стылую жуть черноты. – Или…
Ноги скользнули вниз удивительно легко. Волна ужаса захлестнула горло. Олег торопливо продел кисти рук в петли возле головы и стал, правило трех точек опоры вылетело из головы.
– Там же Венка! Венка-а! – Одновременно с криком Олег заставил себя опуститься на уровень плеч и прочувствовать надежную опору под ногами. – Венка-а! – Холод могилы ядовитой змеей пополз по позвоночнику, по лбу заструились соленые капли страха.
Олег приподнял ногу, чтобы рукой переменить нижнюю петлю, наклонил голову, и ледяная жуть смерти ударила в самый пах, исторгая мокрый жар тела меж бедер к левому колену и вниз по лодыжке. Понимая бесславный конец своего путешествия, Олег, подтянувшись на руках, выбрался из предательской дыры, отодрал ставшие ненужными стремена от ботинок и, запрятав лицо меж мозолей ладоней, разрыдался.
12
Эй, колдунья, седая! Гадай, не гадай!
От судьбы не уйти, она – карма.
Человек ко всему привыкает. Бабульки послевоенных лет, какими они мне запомнились, – посланное небом чудо врожденной доброты и мудрости. Слов нет, они бывали строги и требовательны до придирчивости, однако, умели настоять на своем ну, совершенно необидным образом.
Расставаясь с уютным теплом грота, я видел лица безымянной знахарки и своей бабушки Аксиньи Моисеевны:
– Ангела своего благодари!
– Спасибо тебе, ангел, – прошептал я, выбираясь к ледяной лестнице чудеснице, предвкушая иссохшими губами таящую влагу последней ее ступени.
Внизу горело множество факелов; пусто и тихо. Я припал ко льду…
13
И несется быстрее теченье.
Вправо, влево легко повернуть…
Где причал… и души воскресение.
Очнулся я внизу в окружении черных теней. Разумеется, окружающие меня люди к теням не имели ни малейшего отношения: я их воспринял таковыми, выбираясь из желтого бытия «несознания». Не знаю, за какие грехи, но по разным причинам мне приходилось и раньше терять сознание, включая первый наркоз, когда вырезали аппендикс и глаза застилала яркая желтая пленка беспамятства. Гораздо чаще возникали фантастические видения, я открывал глаза, не узнавал места и неизменно спрашивал: – Где Я?
Ответ приходил, как правило: – Где, ты?
Обстановка разряжалась просто и непринужденно.
Скорее всего, теперешнее мое восприятие черной правды жизни навевал колеблющийся свет факелов, создававший в окружающем пространстве пещеры поистине фантастические картины, но традиционного вопроса я задать физически не мог.
Я лежал в ногах белоснежного божества неимоверной высоты, сидящего на ледяном троне в подвижной радуге света. То, что переменчивый лучистый блеск получался в результате движения факелов в руках черных людей, я понял одновременно с серией неприятных ощущений. Странные балахоны незнакомцев под треугольными капюшонами оставляли открытыми единственно глаза, да и те невозможно было разглядеть сквозь овальные дыры, в переменчивом оранжевом свете, что время от времени прорывался к лицам сквозь удушающий мрак глубокого подземелья.
Скоро мое впечатление от дьявольски притягательного таинственной романтикой зрелища несколько потускнело и совсем оказалось ни к черту, когда я понял, что лежу на плоской доске в костюме библейского первожителя с намертво притороченными к ней руками и ногами. Веревка (не сказать, толстая) пропущенная по кистям рук и лодыжкам удерживала мои конечности, а голову фиксировал мерзкий, по-живому холодный уж веревки во рту. Надо признаться, о сатанистах, магах и прочей псевдо божественной дребедени мы посередине просвещенного двадцатого века не имели ясного представления. Слыхали о баптистах, про отпадную секту фанатиков-кастратов, что год назад распотрошила псковская милиция, и, пожалуй, на этом знания наши по части религиозных извращений обрывались. Однако инстинкт самосохранения в накинутой сегодня на мою шею петле понимал много меня более. Я задергался и заизвивался в своих тенетах с яростью загнанного в угол волка. На уроках литературы, где из басен дедушки Крылова о поведении волков в овчарне, какое-никакое представление у меня сложилось…
Лучше б я лежал спокойно. Некий кривоногий субъект (складки просторного черного халата не могли скрыть природной уродливости) протянул меня по животу ременной камчой, и я зашелся в диком мычании, едва не подавившись собственными слюнями. Сквозь слезы я заметил, как черная рука опустилась на плечо моего мучителя, и тот, не издав ни звука, проверил «оковы» и отошел прочь, смешавшись с «хороводом» дьяволистов.
Наконец бесконечное качание теней с факелами закончилось. Высокий человек вычленился из сонма мучителей и подошел на удивление гибкой походкой, выдававшей явно не мужскую стать под своими одеждами. Голос его, тем не менее, оказался довольно низким, не сказать, утробным.
– Ты оскорбил святыню, и ты умрешь.
От подобной «ласки» сердце любого смельчака опустится ниже помоста, на котором его распяли. Хотелось вопить, требовать объяснений… Увы! Я оказался способен лишь нечленораздельно мычать носом. Подсознательно ожидая удара ножом, я закрыл глаза, зажав зубами раздирающую рот веревку с такой силой, что остается только удивляться прочности челюстей.
Дуновение от просторного рукава пахло настоем солнца на серебре степного ковыля. Все внутри меня сжалось, и вдруг ледяная капля ударила точно посередине обращенного к потолку лба. Не открывая глаз, я продолжал ждать совсем другого удара, и снова:
– Кап!
Еще и еще… Мой мозг не воспринимал отсрочки и ждал, ждал, продолжая стискивать тело неумолимыми тисками мускулов.
14
Нет, я совсем не отличим от стада,
Признав в себе скота и лишь чужое «надо».
Зарыв, иль свой не отыскав талант,
Отдавшись праздности и лени напрокат.
У Древа духов Олег отпустил Росинанта и, не снимая одежды, забрался в ручей. В течение всего пути тошнотворный запах личного позора, казалось, становился острее с каждым шагом. Ледяная вода придала прыти. Олег стащил с продрогших ног ненавистное свидетельство минутной слабости.
«Слава Богу, никто не повстречался, – Олег вскинул глаза на лагерь, тот был пуст. – Разве что, поваренок Турсун за дувалами кур для обеда отлавливает».
Перед выездом, седлая Росинанта, Олег видел – за откинутым пологом кухни поваренок засыпает в мелкую кастрюльку кукурузные зерна. Дожидаясь, покуда те закипят, Турсун усевшись прямо в усохшие колючки чертополоха под сенью открытого входа, затачивал на голыше обыкновенный рыболовный крючок. Местные командиры птичьей фермы знали о противозаконной страсти куролова, но смирились после того, как бригада на хамской охоте переломала множество куриных ног своими молотками, зубилами и прочим подходящим к случаю инвентарем. Правда, из куриц не убили ни одной, лишь заметно подорвав физическое здоровье молодняка. Что дороже? С хамами иногда приходится играть в поддавки.
«При этакой жаре, не вода – лед жидкий!» Проклиная ломоту в промежности, Олег выбрался на берег, не выпуская из задубевших пальцев неподатливую ткань штанины. «Вначале согреться, прополощу потом!» Олег растянулся на горячих камнях, и тут его взгляд заметил торчащий из кармана уголок Венкиного послания. «Забыл совсем!» Олег достал письмо и с отвращением отбросил его. Запах мокрой бумаги выдавал въедливую пропитку с головой. Наскоро вывернув карманы, Олег принялся с остервенением замывать следы нечаянной беды. Наконец, он снова вспомнил о письме, которое за время стирки должно было изжариться. Но! Сколь долго его глаза ни шарили по гальке, заветного клочка с Венкиной прощальной запиской не нашлось.
«И черт с ним, с письмом! – Не отступающая череда неудач вызвала вспышку мертвой досады. – Все равно показывать некому!» Кинув на плечо нехитрые пожитки, Олег поспешил к палатке, чтобы успеть переодеться до приезда ребят. «Письма жалко! Переоденусь, поищу! Его ветром к дувалам отнесло. Интересно, люди в этих развалюхах жили или дувалы сразу сараями строили? До поселка не далеко – не близко. Кому охота рядом с могилами куковать. Мы без году неделю прожили, и то: Колька ночью тени за мулушками видел, Турсун бродячие огоньки. А на самой дальней могиле, что на горе притулилась, ночью они бригадой сполохи света минут десять наблюдали, пока те не пропали. Темное вокруг дерева Духов место, оно и нам счастья не принесло. В работе завал... Венка сгинул, меня к вычислительной работе врач не допускает. Настоящих прибористов не хватает, а полуграмотные девчонки на курсы не поехали, поднабрались от нас, чем стрелка от шкалы отличается, и химичат по-черному. Невооруженным глазом заметно! Кварца от гранита не отличают, приборы Колька с ингушем эталонируют, а дела до бабьей липы никому нет!»
15
Испытай же, что Богом дано,
Обними сталагмитов цветы...
Вспомни день, опустившись на дно,
Оцени черный лик красоты.
И вдруг наступила режущая слух тишина, присущая пещерам, когда собственное дыхание воспринимается оглушающим сипом, прерываемом хлюпом щекочущей горло слюны и удушающим кашлем.
Я открыл глаза. Выставленные в ряд факела по правой руке освещали ледяную ипостась божества, исполненного настолько верно в смысле передачи безразличного покоя на одутловатом женском лице, настолько четкими и по-своему красивыми чертами, что у меня перехватило дух. Можно не верить! Я любовался застывшей улыбкой Джоконды и непередаваемо прекрасным лицом над ниспадающим серебром складок переливающегося радугой одеяния, напрочь позабыв о щекотливом положении собственного настоящего на смертном одре. Забыл о притороченном к голой доске помоста живом тюке принесенного в жертву идолу молодого мяса. В том, что меня уложили «аки агнца на заклание» я не сомневался. Камча обладает удивительным свойством, заставляя относится к сказанному с полной серьезностью и вниманием.
Пустота давила, и только водокап со свисающего над глупым лбом огромного сталактита методично продолжал долбить, скрываясь закрученным винтом основания в непроглядной темени свода.
У воздуха в пещерах свои законы движения. Бывают сквозняки, задувающие свечу и помогающие отыскать выход, новичков пугает абсолютная неподвижность и незнакомые запахи отсыревающего камня из невидимых щелей, разбивающие не тренированную психику на тысячи разлетающихся в безвременье осколков страха. Лично я боюсь непостоянства потока.
Тело задубело. Органами осязания я не почувствовал бы и слабого дуновения; нечто вне моего сознания воспринимало окружающее пространство и оно уловило движение пустоты! Я не слышал, а именно почувствовал перемену (не поверите) животом. Скосив сколько можно глаза, я смутно разглядел худощавую фигурку мальчишки лет двенадцати с черным котенком на руках. Призрачные черты мрамора щек обрамляли длинные завитки темных волос, сливающиеся по контуру с мраком подземелья. Лицо выглядело печатью проступающего ниоткуда мира теней, отдельно от тощей шеи и угловатых, не сказать, костлявых плеч.
Обратиться к подростку по известной причине я не мог. Замычал нечто нечленораздельное и вдруг почувствовал свой рот свободным. Крепкая не по возрасту рука, ухватившая меня за волосы, буквально отшвырнула голову к самым коленям. И тут за спиной у меня так грохнуло, что я подскочил. Да, да! Именно подскочил! Грохоту предшествовал удар по помосту такой невероятной силы, что проклятый жертвенный стол сложился под ним сотней больших и маленьких щепок, а мои запястья и лодыжки в миг оказались свободны.
Мальчишка, на котором к моему удивлению оказалась изодранная юбка ведьмы, стоял (босыми!) ногами в метре от сорвавшегося с потолка сталагмита, увязнувшего в глине пола желтой морковкой носа, изучая меня небесной голубизны глазами.
– Спасибо Богу и ангелу-хранителю, приславшему спасение настолько во время! – Излиять поток благодарностей, свернувшись голышом на щепках и глине, приходится не каждый день, и я усердствовал на всю катушку. Позже мне подсказали, повышенной болтливостью нередко характеризуется пережитое чувство страха. – Спасибо и тебе! Прости, не знаю, как зовут исполнителя их воли. Спасибо! А я – Венка, Веник из Пскова.
Мальчик продолжал стоять молча, я бы сказал, бесстрастно наблюдая мое замешанное на пережитом ужасе смерти смущение. Потом он повернулся лицом к ледяному божеству и опустился перед ним на колени.
Уловив торжественность минуты, я оставил в покое свои лодыжки, остро нуждающиеся после пут в восстановлении кровообращения, и незамедлительно последовал примеру не простого в своем поведении отрока.
Довольно долго мы стояли, касаясь лбами ледяного пола и бормоча про себя слова благодарности за мое невероятное спасение. Разумеется, в данном случае, я отвечаю за себя самого. О чем молился мальчишка, оставалось для меня областью догадок. Ясно одно, стоять носом в глину ради разнообразия он бы не стал.
Мальчишка поднялся с коленей, и жестом пригласил меня приблизиться. Я открыл рот, вопросов к парнишке накопилось через край, но с его закрытием пришлось несколько повременить. Мальчик указал мне на семь плошек с рисом, что украшали подножие божества за строгой линией факелов, и приложил к пухлым своим губкам пальцы, сложенные крестом.
«Трогать нельзя!» – догадался я, а юный отрок, правильно разгадав направление моей мысли, утвердительно кивнул головой и снова, показав мне на подношение Богу, приложил скрещенные пальцы к губам.
– Нельзя, нельзя трогать! – Внутри моего голого пуза голодный желудок давно залип в кукиш, но я продолжал трясти башкой до звона в ушах, пока до меня не дошло, что собеседник растворился о мраке.
16
Нет, я не отличим от стада.
Оно мычит, мычать мне с ними надо;
Оно жуёт, и мне жевать пора;
С восхода до заката, стемнеет – до утра.
Олег сидел поодаль от костра, и поздний вечер обтекал стороной сложные переживания с набившими оскомину танцульками, с расчитанными на дошколят байками-страшилками на ночь да малозначащими взаимными подковырками по дню прошедшему. Не хотелось даже помогать Ваське, подписывать колышки на завтра. Выставлять номер каждой пробы на колышках и мешочках входило в прямые обязанности самого юного члена бригады. Обычно ребята нудными вечерами приходили к Ваське, состругивать ножами ершистые обушки, чтобы легче писалось по гладкому, надписывали и колышки, и мешочки. Но к написанию номеров проб Васька подпускал не всякого – за небрежность и ошибки на маршруте отвечал он. Ветреной Светке, к примеру, знаменитый химический карандаш с восковой начинкой (чтобы не расплывался от дождя) доставался не чаще раза в месяц. Сегодня помощников у Васьки по ленивой причине не нашлось.
– О! Глянь, Ингуш, опять огоньки! – После Светкиной измены Колька презирал всех девчонок «как класс», и с ними не общался совершенно, а с Олегом, когда и разговаривал, то исключительно по делу. – Пошли, поглядим; у меня пузырь припасен. Ты, Ингуш, тушенки с хлебушком раздобудь!
– Я с вами, – вынырнул из омута размышлений Олег.
– Не побоишься без Веника? – прищурился недобро Колька, но прочитал под нахмуренным ежиком бровей недруга нечто такое, отчего тотчас согласился. – Веник прав, в нашей ссоре ты не при чем. Пошли!
– У меня сало есть, грудинка, – уклонился Олег от обсуждения Светкиной озабоченности по части выбора партнеров.
Ребята, помешкав по палаткам, собрались в две минуты. Не глядя, набирая ход, перемахнули полутораметровую кипень ручья и затерялись среди мулушек кладбища. Еще через десять минут ингуш расстилал брезент импровизированного «дастархана» прямо на окантованном мелким камнем бугорке таинственной могилы.
– Не дурно устроился мужик, памятник из гранита! – Колька, подсвечивая спичкой, попытался среди арабской вязи надгробия разыскать «человеческие» буквы. – Ты не обижайся, мужик! Не привыкли мы на ровном месте закусывать.
– Ему едино: ты на нем закусываешь или тобой кто заправляется в этом мире. Эх, поехали, что ли за Венкину память! – по части выпивки, ингуш задержек не признавал.
Чокнулись дружно, признавая взаимное примирение.
– Погоди, – наморщил лоб ингуш, заправляя рот крупной чесночиной по салу. – Жив Венка, получается… Мы же, не думая вот так … Чок-чок-чок! За мертвых не чокаются!
– Помоги ему Бог! – Колька вдругорядь приступил к розливу, но рука его вдруг зависла над посудой, приметно задрожав. – Со ста гра
Обсуждения Чела