Боль

Поэтому я и пришел к вам.
Вы спрашиваете, что меня беспокоит?
Я скажу.
Сейчас я все расскажу вам. И тогда вы будете вправе принять меня за ненормального, страдающего шизофренией. Болезни психики раскалывают разум, приводя к потере ориентировки во времени, местности и собственной личности. Может возникать убежденность пребывания в необычном невиданном месте, даже - загробном мире, различные мании, стойкие галлюцинации. Реальность как бы пропадает. Или становится зыбкой, как песчаная насыпь или коварная болотная трясина. Только видит Бог, я бы отдал все, что имею, дабы сделать ужас, в котором я живу ежедневно, только лишь игрой больного рассудка…

Хорошо, док. Я расскажу вам все по порядку.
Я не чувствую боли. Абсолютно никакой боли…
О, нет! Я не жестокий эгоист, не ведающий о страданиях души. Напротив. Мой дух кричит и стенает, обернутый в саван бесчувственной плоти. Я не ощущаю боли чисто физической, боли тела.

Можно испробовать на мне все виды колющего и режущего оружия, включая иглы, разделочные ножи, мечи тевтонцев, копья охотников на шерстистого носорога. Если хотите, я подарю вам полоску кожу на ремень, или возьму пальцами раскаленную до бела подкову. Клянусь, я мог бы позабавить святую инквизицию, вызывая яростное удивление ее палачей. Меня бы объявили колдуном или демоном. Пытки, от которых другие теряют рассудок, слепнут от паралича мышц радужки, умирают, охрипшие от воя и криков, стали бы для меня чисто моральными муками, ибо вряд ли кому-то дано без содрогания взирать на собственную плоть, подвергающуюся насилию.

У меня были красивые руки, док. Узкие кисти, длинные пальцы и ногти изумительной формы…

Нет! Не прикасайтесь к бинтам!
Это отвратительно. Вам не нужно смотреть.
Тогда, в начале кошмара, руки напоминали мне двух белых пауков или странные венчики уродливых орхидей – бесчувственные, подрагивающие своими лепестками-пальцами.

С левой кисти я содрал кожу и держал в соленом кипятке полчаса или больше. Мясо сварилось, став серым и тугим, как асфальт. Два нижних пальца я расплющил тисками. Слышно было, как ломаются фаланги, обломки костей вышли наружу.

А вот с правой пришлось повозиться. Та, другая, плохо слушалась, и действовать пришлось очень медленно. Я капал на кожу дымящейся кислотой и смотрел, как плоть расползается, делаясь похожей на полужидкий студень, как обесцвечивается, а затем темнеет, обнажая кость.

Был сырой осенний вечер, и разожгли камин, вспыхнувший жадно рыжим варварским цветком. Я, точно пироман, вглядывался в эти отрывистые, неистовые языки, опасно и горячо лижущие каминную решетку, - как будто за черными прутьями томился в неволе и пожирал стонущие поленья диковинный хищный зверь. Он брызгал огненной слюной искр, трещал и злобно хрустел обугленными головешками-костями. Он был красным и желтым, золотым и белесым. Полуприрученный, но неукрощенный. Бездумный, свирепый, таящий сокрушительную силу даже в одной крохотной тлеющей искорке. Он был прекрасен...

Огонь пытался дотянуться до меня через решетку. Коснуться, чтобы согреть. Лизнуть. А потом сжечь живьем.

Я улыбался, завороженный этой дикой, яростной красотой, когда вдруг медленно поднял руку и сунул ладонь в клетку огненной стихии…

Кожа лопнула мгновенно. Тканевая жидкость текла и высыхала, кровь чернела, а обнажающееся горящее мясо пахло сладко и противно, мое мясо, - начиная обугливаться и превращаясь в чадный адский факел.

Но боли не было.
Ни малейшей…
Так проходили дни. Долгие, страшные дни путешествий в извращенную страну ненависти и отчаяния. Ненависти к себе. Отчаяния, величиною с окружающий мир.

Постоянные искания новых мучений делали меня похожим на психопата-мазохиста. Я стал одержим идеей ощутить боль. Неважно, кем и как причиненную, едва различимую или разрывающую все известные пределы страданий… Я жаждал почувствовать ее. Каждой клеточкой, каждым вспыхнувшим нервом, сплетающимся с другими в кричащем мозгу, горящем бесцветным огнем от нахлынувшего болевого шока, от гудящего взрыва нестерпимых адских страданий. Как безумно желал я долгой, вечно непрекращающейся агонии, содрогания немеющих мышц и красную бездну расширенных в муке зрачков! Я ненавидел свою плоть, глухую и бесчувственную, словно ткань кровеносного растения. То ли живой, то ли просто не-мертвый…

Хорошо-хорошо, док… Я сейчас успокоюсь.
Но вам не понять…
Я утомлен быть причудой Дьявола. Поймите, я ведь не просил много, - просто хотел быть как все. Как все живые…

Давным-давно я перестал оберегать себя. Я забыл, что значит - испытывать страх перед полночными улицами, перед лезвием ножа у своего горла, перед костром преисподней…

Помню, когда-то я читал историческую книгу про неизлечимых прокаженных, живущих в закрытом лепрозории на острове. Их содержало там «здоровое» общество, дабы обезопасить себя. И запущенная болезнь, разрушавшая чувствительные окончания нервов, день за днем превращала людей в гниющий кусок мяса. Тела распадались по частям, превращаясь в страшных кукол, которыми, казалось, игрались злые демоны. Они разлагались живьем, проказа выедала глаза в их черепах, и они больше не могли видеть. Они ползали, лишившись конечностей, на своих уродливых сочащихся обрубках, как будто были четвертованы неумелым садистом-палачом. Они сходили с ума, но при этом не чувствовали боли…

В точности, как и я.
Но ведь я не прокаженный. Проклятая зараза, что подобно гиене жрет гнойные останки, миновала меня.

Но, кажется, Бог проклял навсегда…
До того, как ЭТО случилось, мое тело было гибким и сильным. Кожа… Кожа имела слегка смуглый золотистый оттенок теплого густеющего меда. Я был наделен рельефными и твердыми мышцами тигра, взирающего на мир яркими изумрудами хищных звериных глаз. Я наслаждался каждым движением, чувствуя, как послушно напрягается каждый мускул, эластичный и упругий, как наливается живым свинцом и становится объемным по команде моего мозга.

Теперь же…
Теперь плоть иссечена ремнями глубоких извилистых порезов, края которых соединены скобами, стянуты кетгутом и медицинским шелком. Следы нанесенных самому себе увечий заживают очень плохо или, кажется, не заживают вообще. Многие гниют, и тогда получаются смердящие раны, иные подсыхают, покрываясь коричневыми корками и струпьями. Я научился шить хирургическими иглами, пользоваться скобами и зажимами, соединяя свое распадающееся тело.

Теперь я страшен.
Из-за своего поразительного уродства я просто не имею право на существование… И наверное, даже в аду такому, как я, не будет места…

Скажите мне, док! Скажите!.. Отчего всемогущий Бог порождает монстров и уродов, обреченных на изгнание в своем жалком, чудовищном бытии? Бешеная собака, истекающая ядовитой слюной, заслуживает больше жалости, чем двуногий ужас, рыдающий или неистовый… Наверное, наш Бог – это Бог зла, карающий смертью, когда ее не ждут, и продлевающий мучения на земле, когда молят о забвении. Черный Бог, лишенный милосердия…

Люди избегают меня. Я прячусь от людей. Я почти разучился говорить. Живу изгоем и выхожу самыми темными ночами, как вампир. Я давно не видел своего лица…

Не смотрите, док, не смотрите!
Я хочу рассказать вам о Кристине… Своей Кристине.
Я вернулся к ней, как только смог. И разлука была тяжкой, как несчастье. Я где-то скитался, где-то… По темным коридорам… В живой шепчущей тьме… Где-то.

Я помнил только вечер, когда был помолвлен с Кристиной в церкви Святого Георгия, и дрожащими от волнения руками надел ей на палец тонкое золотое кольцо как символ любви и преданности…

Вернувшись, я нес ей розы, алые и черные, и острые шипы впивались в мои ладони, как будто срезанные умирающие цветы вырывались из рук. Я спешил к единственному дорогому мне существу, потому что шепчущая тьма отпустила меня… или же тот далекий, ослепительный свет не принял к себе, вдруг погаснув и отбросив вниз, в темноту…

Я хотел увидеть свою Кристину, хотел прижать ее к своему измученному сердцу… Я не шел к ней, – бежал…

Знакомый маленький домик утопал в цветах. Вьющиеся розы, фиалки, бархатцы… Домик, в котором меня так ждали когда-то…

Но когда я вошел…
О, ужас, ужас!
Сейчас я расскажу вам…
Сейчас…
Поймите, мне так больно! И теперь, через столько времени, больно… Болит все внутри, сама душа переворачивается и стонет от этой боли…

Когда Кристина открыла дверь, я увидел в ее глазах глубокую печаль, а когда эти глаза устремились на меня, печаль сменилась жутью. Она закричала, как кричит раненное насмерть животное, и отпрянула, содрогаясь, точно я был свирепым ночным разбойником… Прижавшись к стене, она старалась слиться с нею, и беспредельный страх сдавливал и сминал всю ее хрупкую фигурку. Краска жизни сошла со щек, и я боялся тогда, что она может умереть, умереть от одного вида того, что пришло к ней в дом на краю ночи.

Мой несчастный слух будет вечно наполнен ее криками, а перед глазами белым пятном будет стоять лицо, обезображенное маской отвращения и кошмара. Розы - черные, алые – упали к ее ногам, а сам я, рыдая, бросился бежать вниз по ступеням в чернильную черноту, в безлюдие и спасительное одиночество.

Тьма раскрыла свои объятия и приняла меня, подобно тому, как властвует над всей нечестью, противной Солнцу. Я следил мутными глазами, как гаснет закат, и мрак выползает из своих тайников, заливая улицы по самые звезды. Я прятался от солнечных лучей, а ясным днем забывался тяжким сном без сновидений, заползая в подвал, лабиринт подземки или полуразрушенный больной временем склеп.

Я следил за своей Кристиной, док. Неслышными шагами крался у нее за спиной, словно адская тень; прятался за деревьями и колоннами, сливаясь с полумраком умирающего дня; тысячи раз повторял ее имя, задыхаясь от горя и нежности, продолжая любить и страдая бесконечно… Я помнил, как она целовала меня сюда, в губы, - не смотрите, док, не смотрите! – целовала, дрожа от пьянящей любви. Если бы вы знали, какой красивой она была! Я и сам не верю теперь, что меня, урода, могла целовать когда-то живая женщина, прекрасная, как сама любовь. Она клялась, что будет только моей, клялась жарко своим вечным спасением, и я видел, что ее глаза не лгут… Это так чудесно, целовать кого-то, хотя я уже почти забыл это сладостное чувство. Мои губы высохли и превратились в жесткий пергамент. Мое лицо стало маской смерти, - только обычную маску можно легко снять, а эту – никогда… Вы плачете, док, а я не могу даже плакать, несчастная гадкая, тварь…

Я так хотел любить и был готов умереть за свою любовь, как преданный раб. Я посчитал бы за счастье хоть однажды поцеловать ее ноги, ее маленькие ноги или самый краешек ее платья.

Я всюду следовал за Кристиной, док. Всюду, куда бы она ни пошла. Только из своего маленького домика она теперь выходила нечасто, а один раз в неделю посещала городское кладбище, принося с собою розы – алые и черные, кровь и траур, - и подолгу сидела на гранитной скамье близ ухоженной могилы, где даты жизни и смерти разделяла лишь четверть века. Тяжелая плита, лежащая на мертвой груди, имела змеистый, сквозной разлом, чем-то напоминающий незаживающую темную рану. Быть может, могилу пытались осквернить кладбищенские воры или сатанисты, откапывающие трупы для своих богопротивных обрядов. А может, камень сам треснул, выпуская нечто…

Моя Кристина разговаривала с мертвецом, как будто свободный дух мог услышать ее. Она называла усопшего ласковыми именами, гладила холодный камень своей нежной ладонью, и ветер трогал лепестки роз, точно перебирая окровавленные черные волосы. В застывшей тишине города мертвых были так часто слышны ее горестные вздохи и стоны: «Бедный, бедный мой! Я больше никогда не увижу тебя, никогда!».

Иногда я подкрадывался так близко, что мог видеть движения пушистых ресниц и жидкие кристаллы слез в глазах. Ее слезы были дороже богемского хрусталя. Они были теплыми, они были сладкими своей скорбной нежностью, от которой зарыдали бы ангелы! Ах, ее слезы! Я стоял совсем близко, но она не видела меня и поэтому не убегала, а оставалась живой и тихо плачущей, плачущей со мной… надо мной, и я был отчаянно благодарен Господу на небесах за эту милость.

Послушайте меня, послушайте… Плача, она все время повторяла имя, одно и то же имя. Такое знакомое… Я не мог вспомнить… И хотя это было именем мужчины, я не испытывал ревности, а лишь плакал вместе с нею, давясь рыданиями и едва сдерживая свои судорожные стенания. Я так боялся быть услышанным, боялся вновь увидеть на ее лице то выражение трепетного омерзения и неподдельного страха.

Кристина по-прежнему носила мое кольцо, мое золотое кольцо, надетое на безымянный палец левой руки, кольцо невесты, которая поклялась своим вечным спасением. Она не снимала его, и я иногда мог позволить себе робко надеяться, что, может быть, она еще помнит обо мне хотя бы из-за кольца, хотя бы изредка…хотя бы мимолетно…

О, как чудовищно я ошибался! Как страшно…
Когда Кристина уходила, я провожал ее к дому, любуясь издали и оберегая свою невесту, а потом одиноким призраком возвращался на известную мне могилу, и при свете звезд вглядывался в красивое, необыкновенно красивое лицо, запечатленное в штрихах на черном камне. Противоречивые чувства вскипали в моем сердце, и я, приникнув к надгробной плите, шептал безгубым жутким ртом: «Что же, мертвец! Ты, должно быть, счастливчик, если она любит тебя даже теперь! Если, подобно бледной весталке, она повенчана с твоим гробом и живет только воспоминаниями!».

Так шли дни. Прошла осень, а потом растаял снег, и наступила звонкая теплая весна. Моя Кристина несколько смирилась со своей болью, сумела спрятать горе в самую глубину души. Она уже не плакала на кладбище, а сидела тонкая и задумчивая, как богиня скорби, сошедшая на землю. Она все также приносила цветы, и я неотступно сопровождал ее незримой тенью, прячась и ловя каждое движение. И, кажется, в те последние дни я любил ее еще сильнее, - быть может, вопреки непреодолимой пропасти, что раскинулась между нами, - ведь я был так отчаянно одинок в целом свете. Одинок и безнадежно отвергнут. Даже Солнце в эту весну светило не для меня, и оживающая красота мира лишь усугубляла мое безнадежное и острое одиночество…

Мне больше не было места под солнцем…
К тому времени я был уже так обезображен, что рискнул бы соперничать с балаганными диковинками и коллекционными монстрами из кунсткамеры…

Однажды на рассвете, ища за городом какую-нибудь укромную берлогу-дыру, дабы заползти в нее и переждать день, я подвергся нападению стаи одичавших собак, кормившихся отходами бойни.

Боли и страха не было. Была отрешенность. И еще – хладнокровное удовлетворение, что, наконец, пришло то, чего я не мог или боялся вымолить у Господа…

Огромная тощая овчарка, покрытая клочьями взъерошенной грязной шерсти, повисла на моей руке, едва не сбив с ног. Зверь целился в горло, но я успел инстинктивно выставить руку, чувствуя, как длинные клыки вспороли мясо и коснулись кости. В лицо пахнуло огненным псиным дыханием. Пенная слюна летела с бахромчатых атласных губ, очерчивающих голодную пасть, сжавшую горячим капканом мое запястье. Коротконогая рыжая сука прыгнула невысоко и повисла на бедре. Еще одни челюсти впились в спину…

Видит Бог, я не хотел причинять им вред. Они ведь тоже стали изгоями: не дикие звери, и не домашние любимцы. Прирученность лишила их чуткости первобытного зверя, а тот, кто приручил, - предал. И теперь они были лишь вечно голодными бродяжками, заканчивающими жизнь от болезней и холода, а чаще - на обледенелых автострадах под колесами мчащихся авто. Они рыскали по городским свалкам и помойкам. Они собирались в стаи, потому что вместе всегда легче выжить. Они рожали щенков, половина из которых умирали в первые дни, а те несчастные, что оставались, - просто пытались жить.

Теперь стая атаковала оборванного бродягу, который необдуманно вторгся на их территорию и вонял, как протухшие коровьи внутренности. Поджарые звери с одинаковыми, желтыми глазами не лаяли и не рычали. Они бросались в прыжке в зловещем безмолвии, определив очередность, - подобно тому, как волки загоняют и умерщвляют лося. Щелканье челюстей становилось вязким, когда зубы смыкались, захватив кусок…

Они могли сожрать меня по частям, как падаль, - невинные голодные убийцы, - и знаете, что, док, знаете, что?.. Я не сопротивлялся. Я казался себе тогда пустым аквариумом или кубиком льда, ибо и то, и другое одинаково безжизненно… Одинаково опустошенно…

Я хотел просто лишиться самого себя…
Но тут я вспомнил о Кристине.
Что будет с нею? Вдруг кто-нибудь обидит ее, причинит вред? Мир так жесток, а она – беззащитна, как ребенок.

И эта мысль сделала меня живым. Вернула, как тогда, из темноты.

Я стал тяжко бить собак ногами, и через минуту был почти свободен. Приземистую рыжую дворнягу я убил, разбив ее узкий лисий череп о каменный парапет. Еще один пес, похожий на гончую, остался лежать в траве, нелепо вытянув лапы. Небольшой и колючий зверь в жесткой, как проволока, шерсти завизжал, изогнувшись от боли…

Я кувыркался в куче собачьих тел, ухватившись за свою трижды никчемную жизнь, и дрался, как бешенный…

И в какой-то момент псы отступили, скалясь в страхе и жалкой злобе. В недоумении. И только вожак-полукровка, увернувшись от удара, снова поймал меня, еще сильнее сдавив челюсти, перехватывая поближе к горлу. Вожак вел стаю, и стая была послушна ему. Еще минута, - и псы снова станут рвать меня, рвать меня и тогда мне уже не спастись.

Я напряг непослушные костяные пальцы и ударил ими прямо в желтые голодные звезды, горевшие на звериной голове. Плотные шарики глазных яблок оказались такими подвижными, уступая свое место в черепе и выкатываясь наружу. Зверь опрокинул меня на спину, и, оказавшись сверху, вопреки боли не ослабил хватки. Коленями я нашел сухие собачьи ребра и сжал их изо всех сил до хруста, вырвавшего из черной пасти полувизг, полухрип, - жалобный вскрик, лишенный всех других отголосков, кроме боли. Пес чуть-чуть отпустил меня, и я, воспользовавшись этим, сумел оттолкнуть от своего горла его лобастую раненную голову… А потом я сам сжал пса за горло, сжал сильно обеими руками, чувствуя под пальцами хрящевые кольца трахеи и судорожно дергающуюся гортань. Я душил его, а потом в ярости вцепился зубами, и жесткая шерсть забилась мне в рот, а когда зубы прорвали кожу, мой язык почувствовал терпкую собачью кровь…

Я был не человеком, и не зверем…Люди изгнали меня из своего мира, и я стал изгоем, грязной тайной, которую общество прячет где-то на своих заброшенных позабытых задворках. Черный пепел тоски густел в моем сердце и попадал в кровь, отравляя фатальной страшной обреченностью. Я страдал так сильно, что каждый день моего существования казался адской карой и пыткой, в которой несчастная душа истекала кровью и корчилась в муках…

И единственной ниточкой, удерживающей меня на этом свете, была Кристина.

Единственной…
Но мне достаточно было лишь только видеть ее, зная, что мою любимую не забыл Бог…

Ради нее я был готов жечь небо.
А однажды…
Однажды Кристина пришла на кладбище не дна. С нею был высокий светловолосый мужчина средних лет элегантный и богато одетый. Они держались за руки и вместе присели на гранитную скамью у могилы. Мужчина своим телом касался ее бедра, волнистые локоны трепетали от его дыхания, а я стоял за надгробием, вцепившись уродливыми немыми пальцами в холодный камень, едва удерживаясь, чтобы не броситься… Впервые в жизни я чувствовал ревность, - жгучую затмевающую все вокруг ревность, по сравнению с которой терзания Отелло казались детской сказкой.

Жаркая бессильная злоба заливала мне глаза, злоба, обида и ненависть… Ненависть чудовища.

Кристина стала говорить о каком-то убийстве, о внезапной смерти человека, любившего ее, и при этом называла имя того, который лежал в шести футах под землей… точнее, должен был лежать и слушать это скорбное повествование. Мужчина утешал ее и гладил по волосам с нескрываемой нежностью, а я, невидимый, призывал на помощь все силы ада.

Наконец, они ушли. Черная тень двинулась им вслед, и у этой тени были мои глаза.

Проводив Кристину, мужчина собирался сесть в «кадиллак», напоминающий своим видом черный катафалк, когда я внезапно появился из темноты и схватил его руку выше запястья.

Он вскрикнул, точно его коснулась смерть и попытался освободиться, но потом, обернувшись, увидел мое лицо. Увидел в темноте… в неясных тенях, но глаза его остекленели, и рот открылся, как у рыбы, издыхающей на берегу, а волосы в миг стали серебряными, как у старика. Я напугал его, напугал так сильно, что этот страх убил его, и ослабевшие колени подогнулись, так что я почувствовал, как, падая, он превращается в мертвеца.

Без единой капли сожаления я уложил обвисшее, будто бескостное, тело на заднее сидение «кадиллака»-катафалка.

В начале собаки, теперь – он. Оказывается, док, убивать легко, очень легко, особенно если ты – чудовище. Монстр. Ведь чудовища для того и существуют. Их создает Небо, чтобы карать, карать, оставаясь светлым и безоблачным. Чистым.

Я убил…
А потом была траурная процессия, похожая на черную колышущуюся реку из скорбящих людей.

Людей было много. И в самой середине этой толпы, за гробом, шла Кристина.

Бог мой, как она изменилась!
Прекрасное лицо Ниобы исчезло, сменившись болезненной бледной гримасой. Казалось, кто-то ударил ее ножом под сердце, и из раны вытекло много-много крови. Черная вуаль сгущала тени скорби в застывших глазах, и глаза эти казались уже неживыми и потухшими. Гроб был усыпан цветами. Белый атлас оттенял воскоподобное лицо мертвеца, хранящее свою тайну забвения. Тайну убийства. Лицо было спокойным, точно у спящего, но я-то знал, какой «дивный» сон он увидел перед смертью…

Я прятался за стеной склепа, такого же заброшенного и уродливого, каким был сам, и, не глядя, отрывал ногтями от темного камня плотные подушечки зеленоватого мха, точно анатом, освобождающий кость трупа от пленки надкостницы. Разорванную болью душу посещали ощущения и чувства, такие разные и противоречивые, как огонь и мертвящая стужа. Злобное торжество и отчаяние. Угрюмая насмешка палача и горечь обреченного. Жгучая обида и нежность. Тоска одиночества и свирепость хищника. Затронув струну сердца, они растворялись, становясь призраками, будто переливалась дикая и беззвучная мелодия.

Был ли я правомерно жесток? Я – монстр…
Говорят, внешность – это отражение истинной сущности человека. Значит, и несчастная душа моя так же уродлива и отвратна, как тело чудовища и творимые им поступки…

Приглушенный слезами вскрик Кристины заставил меня вздрогнуть. Гроб опускали в могилу, могила поглощали его, а та, которую я любил, кричала «Оставьте его! Брат! Мой бедный брат! Почему и ты покинул меня?».

Был яркий день, а мне показалось, что вокруг разлилась непроглядная чернота. Чернота окрасила небо, и траву, и Солнце… Сама земля-твердыня зашаталась и застонала подо мной, точно корчась от боли, и новое чувство, чувство обжигающей смертельной вины нахлынуло и ударило наотмашь… Ударило так сильно, что я задохнулся, ибо злобный дух, толкнувший меня на убийство, заскулил, съеживаясь и становясь бледной тенью, а горечь проступка и муки непоправимости лавиной сокрушали все мое существо…

Кристина, моя верная Кристина, заливалась слезами, и это я, проклятый урод, причинил ей страдание! Я, недостойный единой ее слезинки!

Вы только выслушайте меня, док, только выслушайте до конца… Осталось немного. Мне трудно говорить, горло стало похожим на безводное, давным-давно пересохшее русло реки, рот – выгребной ямой на муниципальном кладбище, а сердце…

У нее был брат, док, понимаете, брат, а я, ревнивец, вообразил, что Кристина избрала город мертвых укромным уголком для нежных свиданий!

Я не знал… Не знал…
О, горе мне, горе!
Рассудок мой помутился тогда. Точно адский огонь сжег его в пепел.

Измученный, я рвался к любимой, и остановить меня не могли даже всадники Апокалипсиса.

Не думая более ни о чем, я покинул свое убежище и показался людям в трауре. «Кристина! Кристина!» - стонал я, и голос мой был подобен вою скорбящего демона.

Тихий плач и мерные слова молитвы оборвались… Люди заледенели, гипнотически завороженные видом открывшегося безобразия. Они, кажется, не верили, что всевышний может терпеть такое кощунство, такое надругательство над богоподобным телом! Да и признали ли они во мне человека?!

Скорее всего, я был для них олицетворением какого-то распада, тлена и разложения, - жуткое, сочащееся зловонием нечто, явившееся из неведомой страны ужаса, которую Небеса милосердно прячут от мира людей, опасаясь за их разум.

В страхе и омерзении люди окаменели на фоне мраморных надгробий и скорбящих ангелов, тяжелых крестов и гранитных плит, люди стояли в спасительной тени нависающей старой часовни, а на встречу к ним, простирая костлявые руки, полз монстр, обвешанный грязными лохмотьями, монстр-урод в кровавых слезах…

Лица людей стали белыми. Белыми как крылья чаек. Как мраморные головы надгробных памятников. С лиц сошла вся краска, а потом белый камень треснул черными дырами криков.

Люди кричали. Некрасиво, искаженно, по-животному… Кричали от страха.

Моя Кристина, стоявшая у самого края могилы, тоже подняла на меня глаза, подернутые дымкой страдания. Широко открытые прекрасные глаза… Она смотрела, как я шел к ней, к ней, - шел смердящей уродливой тенью, пожирающей солнечные лучи.

«Кристина! Кристина!»
Я кричал так, как просят о помощи, как просят пощадить и простить перед тем, как явится смерть.

«Кристина! Кристина!»
Она, кажется, узнала меня… Вспомнила…
И покачнулась, обмирая и соскальзывая в пустоту. В могилу.

Та, что была для меня целым миром…
Вы хотите знать, что я сделал? Что я сделал потом, когда с гранитного надгробия откололся кусок и заменил мое сердце?

Я не закричал.
Нет.
Но в это мгновение все злобные вампиры, упыри и вурдалаки, кочующие с ночными ветрами, завопили вместо меня в единой всепроникающей боли…

Я прыгнул вперед, как стервятник, ложащийся длинной тенью на пожухлую степную траву, и рухнул зловонным водопадом в могильную яму.

Я хотел спасти ее… Так хотел…
Падая, Кристина сломала позвоночник, и когда я коснулся ее еще живой, тонкая шейка была повернута под жутким углом, а сквозь сцепленные зубы текла струйка рубиновой крови.

Я поднял ее наверх, к Солнцу, слепой от слез, но она умерла, док. Хрипы затихли, глаза закрылись, и кровь перестала течь. Она умерла на моих руках, не принадлежавшая более никому. Моя невеста.

Я просидел всю ночь у могилы, держа Кристину на руках. Я укачивал свое бедную девочку, целуя бледное холодное личико, и белые руки… Я говорил с нею, - просил прощения. Прощения за три смерти, в которых был… и не был виноват. Она, наверное, простила бы меня, но перед Богом я все равно остался бы преступником, убившим свою единственную любовь…

Рядом с Кристиной я встретил рассвет, а потом в ярком свете пришли могильщики и люди с оружием, и я скрылся, оставив тело. Они похоронили Кристину рядом с братом, работая как можно быстрее и пугливо оборачиваясь через плечо на каждый шорох. А еще они крестились… У них были ружья, их было семеро, и все они были пьяны и шатались, но я все равно чувствовал, как беспредельный страх пронизывает их тела и души до самых костей…

К вечеру они ушли, и кладбище стало моим домом.
Я живу здесь, хоронясь от людей, и знаю, что мир живых не для меня. Каждую ночь я посещаю три могилы: Кристины, ее брата и того, чье имя заставляет меня оборачиваться. Могила Кристины видна издали. Она сложена из белоснежного мрамора, а на плите высечен барельеф девушки, примеряющей ожерелье.

Мой город мертвых огромен, и кроме боли, скорби и страдания он таит в себе утешение и спокойствие, именуемые забвением. Город человеческих костей и сросшихся с ними памятников. Город усопших грез и затихших надежд. Город без боли. Я живу, и я не жажду более ничего, бродя между могилами в немом колдовстве лунного света. Я не чувствую ни голода, ни жажды. Я не чувствую боли. Меня заливают дожди, и засыпает снег, когда я забываюсь тяжелым сном, свернувшись на могильной плите. Я уже не хочу жить с людьми, которые ранят друг друга своей болью. Потому что я теперь камень…

А камень не может быть живым или мертвым…
Я сейчас уйду, док.
Уйду. А вы, конечно же, забудете обо мне.
Конечно.
Ведь о таком лучше не помнить.
А мне просто нужно было рассказать все это. Рассказать кому-нибудь…

Спасибо, что это оказались вы. Спасибо…
Ибо я не видел так близко глаз живого человека с тех самых пор, как пять лет назад меня застрелили