– Мадам, не писайте в левый чулок!
Глаза закрыты, и перед ними плавилась густая красная пелена. Немилосердно пекло явно обезумевшее светило. Оно жгло голые ноги, оно горело в мозгах брызгами кипящей стали, и оно на широте путешествия по Ловозерской тундре просто не имело права так безжалостно припекать! В ушах стоял звон, из-за которого Р.П. не слышал голосов своей легконогой “гвардеи”. Воздух оставался удивительно свежим, и одинокий путник, дремливо отдыхающий в пропитанной пылью траве у самого края дороги, вдыхал его полной грудью.
Странная тяжесть на шнурке давила на шею. Р.П. на мгновение показалось, что ребятня (шутки ради) прицепила к компасу, что он не снимал и под землей, гранату из арсенала Охламона.
– Мадам, не писайте в левый чулок! – по-доброму смешливое напоминание Белого духа прозвучало столь явственно, что путник разлепил веки, тотчас прикрыв их от нестерпимой яркости света. Но пейзаж, вернее, те детали, что он успел разобрать за вспышку прозрения, поверг Руководителя походом в шок. Минуты потекли раскаленной лавой. Наконец, собравшись с силами, он повторил попытку, прикрывая прищур грязной ладонью.
– Мадам, не писайте в левый чулок!
Серая с желтым присадком пыль и загорелые босые ступни в шрамах дорог. Полосатый халат, едва прикрывающий израненные колючками голени… Янтарная полоса песка, лишенного покрытия тракта, сбегающего по крутому склону без намека на колею. И далекие снежные вершины, подпирающие пронзительную синеву небосвода.… По мере того, как глаза привыкали к свету, прикрывающая их грязная ладонь сползала к груди.
Снежные вершины со стороны солнца напоминали установленные в ряд сахарные головы из мультика про Синюю птицу. К просвечивающему сквозь синюю дымку черному лесу вилась по зеленому крутогорью светлая нитка дороги. Ладонь поползла назад к глазам, чтобы смахнуть слезу, не дающую разглядеть мир, настолько не соответствующий его представлениям о Крайнем Севере, как вдруг пальцы ощутили металл тяжелой пластины, почти не прикрытой грязными в прорехах лохмотьями.
Выполненная в форме полумесяца золотая вещица, оказалась сплошь покрыта вязью письмен, разделенных посередине выпуклым рисунком, похожим на поломанную стрелу. Присмотревшись, путник заметил, что перья острия неравномерно сдвинуты кверху, из-за чего “стрела” вполне могла оказаться стилизованным рисунком повернутой когтями кверху куриной лапы, с утолщенным средним пальцем. Прикинув в ладонях, оказавшихся неожиданно смуглыми, пластину на вес, путник, не скрывая радости от редчайшей находки, упрятал ее обратно за пазуху и невольно вздрогнул. Мощные вздутия грудных мышц, на которые тяжело опустилась пластина, и гладкая без признаков жировых отложений темная с металлическим отливом кожа, не могли принадлежать тому, кем до сих пор считал себя, оказавшийся в придорожной пыли странник.
– Мадам!…
– Я сплю?
Надвигающийся глухой перестук копыт вывел путника из глубокой задумчивости на грани полной растерянности. В глазах его вспыхнула надежда, что все-все-все сейчас прояснится, устаканится, как говаривали совсем недавно в кругу друзей-дальневосточников, и встанет на свои привычные, закрепленные годами места.
2
Два всадника в свободных белых одеяниях спускались, казалось, с неба придерживаясь светлого росчерка тракта.
Горбоносый, что скакал на жеребце цвета снежной круговерти, иссеченной брызгами солнца, легкими движениями руки, затянутой в кожу перчатки, сдерживал резвость своего скакуна. Его вислогубый широколицый спутник, очевидно, учил мускулистого аргамака вороной масти подчиняться управлению ногами. Он сидел, откинувшись на высокую луку седла, отпустив, выглядевшими бесполезными, поводья. Головы наездников покрывали остроконечные колпаки курчавой шерстью наружу со свисающими на плечи широкими лоскутьями зеленой ткани. Короткие мечи с круглыми игрушечными щитами были приторочены к почти скрытым одеждой седлам.
Надо сказать, что появление киношников, каковыми воспринял всадников, сидящий в придорожной пыли путник, совсем не обрадовало последнего. Не то, чтобы он не доверял артистам, как таковым. В школьном детстве он и сам не без успеха грешил театром. Скорее всего, в момент полнейшей прострации от непонимания обстановки он предпочел бы сейчас толковую беседу с любым представителем власти: председателем сельсовета, пограничником или с милиционером на гнусный конец.
Проскакав мимо покрытого пылью бродяги, всадники вдруг развернули своих скакунов и неторопливой рысью подъехали к страннику вплотную.
– Привет, мужики! – отрешенно поздоровался бродяга, продолжая искренне сожалеть о встрече с актерами. – Помогите восстановить ориентировку!
– Ты прав, Гамилькар! Чернь обнаглела!
В следующую секунду бродяга зашелся в крике, извиваясь в корчах от непереносимой боли в спине. Небрежным жестом спутник Гамилкара заткнул за пояс отделанную чеканкой по меди короткую рукоять ременной плети.
– Вы что, подонки, озверели!
Бледное лицо Гамилькара пошло коричневыми пятнами. Рука в перчатке отпустила повод и, в свою очередь, потянулась к бичу. Бродяга корчился в пыли жалким червяком и плевался непереводимым набором непристойных ругательств.
– Урм-кх!
Жеребцы, сделав стойку на задних копытах, враз повернули и рысью устремились в направлении, предшествующем печальной для путника встрече. Одинокий странник оказался, непостижимым образом, стянутым по талии волосяным арканом, и теперь волочился за своими нежданными врагами, вздымая к лазурной чистоте небосвода бело-желтые клубы пыли.
Пыль, пыль, пыль! Пыль летела из-под копыт. Пыль волной кипятка горбатилась перед мотающимися по дороге головой и плечами, лезвием ножа отжигала живот, колени, ногти, и в ее соленой вызывающей тошноту круговерти растворилось солнце. Пыль в мгновение ока законопатила ноздри, облепила язык и раздирала гортань. Пыль хлестала, била, душила. В пыли клубилось, отлетая в небытие походное прошлое и растерянность, и надежда на страшный сон, уступая место совершенно другой, жестокой и неправдоподобной реальности.
“Мадам, не писайте в левый чулок!”
Неожиданно для самого себя путник почувствовал, что он до предела собран и готов постоять за себя! В нарастающей ярости тела он ощутил, как это ни покажется странным, собственный тщательно продуманный расчет, полную собранность и физическую способность к сопротивлению.
Лошади скоро перешли на неторопливую рысь, а отсутствие на дороге камней избавило скитальца во времени от совсем уж неуместных травм и ушибов. Приведя в порядок способность, оценивать окружающее после ошеломляющего нападения лже-артистов, странник неожиданно быстро сконцентрировал волю и медленно, без остановок пополз вверх по аркану, благо руки у него оказались свободны. Усилившаяся жгучая боль в коленях и, чуть позже, в раскаляющихся от трения ступнях, казалось, добавили пленнику прыти. Гибкое тело само извернулось в отрепетированном (иначе просто не могло быть) усилии, и вот он уже бежит широкими размашистыми движениями тренированных ног, удерживая равновесие с помощью все той же волосяной петли, намотанной им на левое запястье. Дышать стало легче.
3
Час или два продолжался невообразимый по количеству проглоченной пыли кросс, пленник не заметил. Ноги, думалось, отделились от тела, но продолжали нести его в установившемся ритме, вытягиваясь в шпагат, отчего пленник временами ощущал сладостные мгновения полета, не переставая удивляться собственной силе и выносливости.
Золотисто-снежный конь Гамилькара, к седлу которого услужливый спутник на ходу приторочил волосяную ловушку, по-прежнему шел трусцой, кося назад выпуклым черным глазом, неизменно сбавлял темп, стоило пленнику оступиться или на самую малость выбиться из темпа принудительного движения.
Наконец, впереди замаячили неровные зубцы глинобитных стен с приземистыми толстопузыми башнями, поставленными, очевидно, с учетом направлений штурма безо всякого архитектурного плана.
Дорога перестала быть безлюдной. Крестьяне, ремесленники, торговцы, небольшие отряды конных ратников с короткими копьями и в кожаных островерхих шапках, которые пленник про себя нарек “гамилькарками”. Молчаливые, однообразно одетые в полосатые халаты мужчины и громкоголосые женщины под низко опущенными пестрыми платками в окружении выводков черноголовой детворы шли, ехали, тащили скарб и скот по ставшему вдруг тесным тракту. В лицо пахнуло запахом очага, едва различимым на фоне раздирающего ноздри амбре из пропитавшейся мочой пыли, навоза и лошадиного пота. Попавший в беду странник внутренне напружинился, понимая, что он вплотную приблизился к цели, и сейчас цена ошибки равносильна казни…
Заслышав перестук копыт, люди оглядывались, суетливо разбегаясь по сторонам прямо в изжелта-серую траву, поднимая тучи пыли, и выволакивая на обочину упирающихся животных, которых, судя по всему, вели на продажу. Кто суетливо, кто степенно, но все без исключения успевали поворачиваться лицом к всадникам и, ломая колени, кланялись в пояс, торопливо прикрывая грязные лица пропыленными до серых струпьев ладонями. На пленника смотрели равнодушно. Изредка торопливо скошенный книзу взгляд выдавал истинное состояние души конных и пеших попутчиков, и ту, притаенную, черную радость, когда вакантное место раба, по счастью, занято другим.
С приближением стен дорога расширилась, подобно руслу, вобравшему в себя бесчисленные ручейки и речушки. Заметно прибавилось и народу (большей частью пешего) и в таком же, как у бродяги, полосатом рубище с красными, зелеными, белыми и пестрыми платками по поясу. Пригибающая к земле ноша, завернутая в невообразимое тряпье, оттягивала плечи. Другие, что побогаче, ехали верхами на низкорослых лошаках*, либо ослах, нето степенно вели животных вповоду, разместив на их потемневших от пота спинах горбы томящейся пестрой клади.
Усилившийся гомон заставил пленника приподнять голову. В узкую щель ворот втягивалась рыжая гусеница верблюжьего каравана, а народ вопил и осыпал бранью, запеленатых в черные бурнусы караванщиков не в силах справиться с растопленной солнцем яростью из-за досадной задержки.
“Торгаши, везде торгаши”, – с пренебрежением к толпе подумал пленник.
Гамилькар и его свита приблизились к воротам, когда последний верблюд с флегматичной грацией статуи проплыл под прохладными сводами. Не менее двух сотен торговцев, измученных зноем и алкающих захватить выгодное место на базаре, готовились к штурму тесной горловины.
“Быть гвалту!” – предположил пленник и ошибся. Народ, по-прежнему, сдерживая ярость и сохраняя ритуал раболепия, расступился, трусливо прикрывая лица. Гамилькар со спутниками беспрепятственно миновали прямоугольник ворот и бронзу коротких копий над двумя рядами склонившихся долу кожаных шлемов.
“Будь народ смелее в толпе запросто исчезнуть, – размышлял пленник, нарочито изображая заплетающимися ногами походку вконец уставшего человека. – А эти малохольные выдадут, не успеешь и вякнуть. Только я должен, должен идти”. Инстинкт подсказывал притупить бдительность врагов показной слабостью раба. Но в непокоренной душе крутилось нечто, не поддающееся осмыслению, идущее из глубин сознания, властное и потаенное. Пленник морщился в тщетной попытке вспомнить то, главное, ради чего он подвергнул себя столь необычному и суровому испытанию…
За воротами пути толпы и Гамилькара разошлись. Торгаши пестрой рекой текли влево и вниз, где вливались в другую, не менее пеструю и шумную орду, бушующую морем голов на обширной квадратной площади под оплывшей вылепленной из самана (кирпич из глины, навоза и соломы) стеной. Разноцветные полосы материи торговых палаток, удерживаемые на месте самими богами, в бесчисленном количестве плыли парусами над пеной белых тюрбанов и пестрых одежд. Получить более полное представление о местном базаре пленник попросту не успел. Не изменяя аллюра, всадники круто завернули вправо вдоль длинного ряда глинобитных строений с плоскими без намека на скат крышами, предоставив новому рабу продолжать выводы о торжище по многоголосому гомону людского муравейника, перебиваемого ревом скота и гортанными криками зазывал.
В глубине улицы, куда они устремились с поспешностью лошадей, учуявших родную конюшню, среди зеленых крон мелькали экзотические башенки и купола, примостившегося прямо под городской стеной дворца или храма.
4
Не всяк дворец из мрамора. Этот, до неприличия крохотный и с широким чистым подворьем, вылепили мудрецы. Вылепили вручную из тщательно выбеленного известью самана и вылепили, надо признать, душевно.
Незамысловатая гармония света и тени, тщательно подобранная соразмерность деталей, продуманная чистота и законченность линий воссоздавали неповторимую песнь воздушной легкости и неземной тайны творения. Глядя на его стены, рождалось впечатление, что это и не дворец вовсе, а мираж, струящийся пред глазами жаждущего неги, запаленного солнцем пустыни путника. Подойди ближе, – он и растаял.
Поражали воображение белые издалека и сапфирово синие вблизи пять сферических куполов ансамбля над округлыми угловыми приделами. Вблизи удивительный состав красителя буквально взламывал глаза, создавая раздражающее марево голубого света, размывая или напрочь стирая истинные очертания строения. Царский дворец благодаря поразительному свойству краски казался призрачной обителью духов, вызывая в душе одних – ощущение волшебства, у других – состояние мистического страха.
Старый Чир сохранился прекрасно. Крутые изломы морщин гордого лица без тени надменности. Редкое серебро в сизых, цвета воронова крыла, волосах, оттеняющих властную уверенность глаз, с желтыми лучиками зрачков. Подчеркнуто прямая осанка и царская поступь Арпоксаев, внушающая почтение гостям и свите даже в часы отдыха, когда парчовое парадное одеяние не оттягивает плечи обилием золота и ограненных яхонтов.
Таким увидел и вспомнил Чира пленник, едва конвой пересек линию ворот, вернее, узкую просеку в сплошном низкорослом кустарнике шипастого кизила. Сердце юноши затрепетало под напором крови. Невзгоды забылись, мир вокруг вдруг показался гостеприимным, простым и уютным. Юноша смотрел на царя…
…а перед глазами плыли, вызывая щемящую тоску, шлемоподобные юрты родного походного становища, укрытые от непогоды тяжелыми воловьими шкурами. И среди них самый высокий, увенчанный позолоченной головой медведя, шатер его царствующего отца властолюбивого Щура. А вокруг плавили жаром присоленный воздух приморской степи бездымные костры войска и пастухов. Самый ближний – костер грозных катафрактариев, – панцироносной гвардии и личной стражи воителя. За ним белая юрта царского брата Чира, и он, малолетка Сарог, на руках того, кто вот сейчас не удостоил мимолетного взгляда, взорвавших тишину подворья запыленных всадников.
О чем Чир с отцом говорили? О горах, занесенных снегом, о невзгодах дальнего пути, о несметных богатствах богов вершин. На восходе солнца Чир с соратниками ускакал искать сокровища неба. И стало пусто…
Царь не шел, он выступал по нетесаным камням способного принять караван верблюдов двора, выставив короткую бороду упрямым клином, и негромко говорил что-то одному из дворцовых служек под островерхой “гамилькаркой”.
Личная охрана царя мялась на расстоянии трех копий от хозяина, блистая бронзой доспехов и поигрывая от безделья массивными шестоперами* с резными рукоятками. Царский разговор охраны не касался. Застоявшиеся мужланы квадратного телосложения боролись со скукой, бросая в прохладную темноту крыльца полные тоскливого ожидания взгляды. Колючие пудовые шары выписывали в воздухе фигуры, одна замысловатее другой, без видимого напряжения со стороны силачей.
Гамилькар и его спутник придержали жеребцов, прикрывая усталые лица ладонями в почтительном приветствии.
Удерживающая аркан рука пленника, занемела. Неторопливо, со странным пренебрежением к опасности, быть убитым на месте за недопустимую вольность, юноша разлепил пальцы и принялся их разминать. Но какая-то частичка его мозга, по-видимому, жила начеку. Несмотря на выражение брезгливости, что без утайки проступило на перепудренном пылью лице, за своими конвоирами юноша продолжал следить сторожко. С той же вызывающей брезгливостью он медленно ослабил путы на узкой талии и сбросил петлю, обильно усыпав кладку двора своим единственным дорожным приобретением.
Здесь то и дал знать о себе припечатанный к выпуклой груди пленника золотой талисман или тамга, как он его определил для себя. Золотая подкова ожила. Металл тонко завибрировал, вызывая щекочущий зуд по всему телу. С равными интервалами времени плененный царский отпрыск ощущал, если не болевые, то весьма беспокоящие уколы.
Царь на мгновение прервал монолог и окинул нарушителей тишины подворья неожиданно колючей цепкостью взгляда. Глаза царя и пленника встретились.
“Я узнал тебя, Чир!” – прочитал царь, угадывая под маской из пыли, черты единственного сына (по слухам, увечного) родного брата. Сарог оказался неправдоподобно скорым на руку. Он сбросил путы и, размашистым жестом указав на себя и мучителей, пригласил царя стать свидетелем отмщения.
– Прежде, разреши вернуть долг Апроксаев, дядя!
Чир онемел. Со всей ясностью умудренного опытом человека и воина он понял, что последует за ледяным спокойствием слов племянника. Не будь конвоиры его сыновьями, месть оскорбленного отпрыска царской крови нашла бы в справедливом сердце Чира безоговорочное благословение. Не в силах открыть рот от растерянности, Чир поднял руки, пытаясь остановить неминуемое братоубийство. Квадратные мужланы с шестоперами проворно освободили кисти от ремней, превратив страшное оружие в подобие метательных снарядов, ожидая приказа. Поразить цель с расстояния двадцати шагов пудовыми болванками для царской охраны не составляло труда. Однако то же самое чутье схватки подсказывало Чиру, что охрана к развязке опоздает. Сыновья не ждали беды. Руки всадников неторопливо опускались от лиц, открывая верноподданническую притупленность глаз…
– Этт! Эттт! Эт-то… – только и успел пролепетать царь.
Выдернутые из седел Гамилькар и его брат, с хрустом взломанных переносиц сошлись надменными лицами на уровне высоких бабок своих лошадей.
– Привет тебе, Чир! – Руки пленника сноровисто затянули волосяные путы на шеях конвоиров. – Прости, коль не угодил, помяв твоих прислужников!
Царь перевел дыхание. Сыновья пытались вскочить на ноги, а дело могло обернуться значительно хуже. Завитки царской бородки, в отчаянии бессилия, взлетевшие к неуклюжим зубцам стены, вдруг затряслись в беззвучном смехе.
– От тебе свиданьице! Не угодили сродственники, а Сарог? Крепко не угодили!
– Прости, Чир! Только сейчас узнал,… брат Гамар тащил меня на аркане. Он – точно, Гамар. Имени второго не помню. Не узнаю! – Тамга перестала вызывать зуд. Сарог до конца осознал, кто он, откуда и зачем оказался на мощенном колотым камнем дворе царя Чира. “А второй носатый, скорее всего, мой сродник Сатар. Точно, Сатар! Какой же он был в отцовских шатрах маленький, щуплый, с вечно черным от грязи не просыхающим носом!” – У меня дело, Чир!
5
В царском саду господствовала прохлада, а воду в крохотном бассейне назвать ледяной мож-жно бб-было б-бы с приличной натяжкой. Сарог плескался, с наслаждением отфыркиваясь, и с горячего молодого тела то и дело слетали белесые завитки пара. Чир откровенно любовался племянником. Востроглазый служка (тот самый, в островерхой “гамилькарке”) что внимал царским речам во дворе, торчал истуканом позади властелина, незаметно опираясь коленом о скамью из тяжелых плах некрашеного граба. Скромность трона ничуть не убавила величия отлитой из бронзы осанки Чира.
Белый полотняный бурнус для племянника с мечом-акинаком в ножнах из дубленой шкуры медведя дожидался молодого господина тут же на лавке под сухой ладонью хозяина. Насладившись купаньем, Сарог одним упругим броском тела оказался на каменной кладке берега.
– У-уф!
Короткий обрубок, размерами и безотказностью чего издревле гордился род Арпоксаев, поразил царя в самое сердце. Упрямый клин бороды на этот раз вопросительно взметнулся к небу.
– Долгий рассказ, дядя, и неприятный. – Сарог вынул акинак, приложил его к сердцу и вновь вставил в ножны.
Чир опустил бороду на грудь и прикрыл глаза.
– Атея?!
Сарог выпростал голову из одежд, пахнущих миртом и медом.
– Она! Мать!
– Значит, не врали! – Упрямая борода вытянулась по горизонту волосатым трепангом. Легенду о матери, возжелавшей и коварством принудившей сына к срамной постели, он – царь воспринял развлекательной сказкой заезжих купцов. “Мой отважный мальчик, как у тебя хватило силы духа так себя искалечить?!” – Говорят, ты сам привязал мать к лошадям, сам гнал их по степи?
Сарог молча изучал подол царских одежд, однако, кивнул утвердительно. Тайну отцовского гнева, он бы не выдал ни под какими пытками, а в задушевном разговоре, едва успел перевести жестокую правду ответа в честный вопрос.
– Это было делом отца, Чир?
– И его тоже. Садись рядом, места хватит! – Чир не уловил правды ответа в вопросе. Убери вопрос, и страшная истина отцовской мести сыну окажется у тебя на ладони. Царь приподнял руку и прищелкнул пальцами перед носом служки. – Меду! Живо! – Служка растворился в зелени лиан, защищающей глаза от нестерпимой синевы краски. – И отца дело, и твое!
– Настоящую мать я помню и люблю! – Желтые в лучик “семейные” зрачки гостя уплыли в невообразимую даль времени. – А та, с которой… Она мне не мать! Она стала,… была совсем другая! И глаза… как… как… как…
– Наверное, ты прав. – Чир пощекотал пальцами трепанг бороды. – Ну, да ладно про Атею! Ты говорил, тебя прислал Щур?
– Эллины лезут! Ты ушел. У отца не хватает силы отстоять берег Понта! Видишь, и название Спокойного моря мы приняли эллинское!
– Говорят, Сарог, ты дошел до реки, где не видно другого берега?
Сарог покраснел, поражаясь царской осведомленности о своих скитаниях.
– Я заблудился, дядя.
– Год сбросим. Ты когда сбежал?
– Я не сбежал!
– Знаю, знаю! Отпустили ко мне после того, как поймали…
– Я бы все равно ушел, когда исполнилось тринадцать…
Служка принес деревянные ковши. Пена шипела, брызгая огненными искрами, стоило солнышку прорваться сквозь листву окружающего сад ровного строя чинар.
– Ступай! – Подкрепив слово величественным жестом, Чир отослал шустрика под “гамилькаркой” во дворец. – Отсюда в наши родные степи год пути. Ратью с обозом, все два. Те годы, что ты проплутал, не считаю. Ты мал… был. Почему Щур не объяснил, куда я ушел? – Мед ударил в нос, и Сарог, не сдержавшись, чихнул. Чир озорно усмехнулся. – Не привык, вижу, бражничать! Оно и лучше!
– Отец говорил, ты за Ледяную крышу Земли повел свой народ.
– Застрял из-за той реки, что тебя остановила. – Чир поставил недопитый ковш на скамью и поманил племянника пальцем. – За той рекой много непонятного и злого народу. Мало нас. Нельзя воевать! Чир и Щур на одном камне должны стать, миром жить с соседями, больше интереса! С тем к нему и гонцов отошлю.
– Эллины нас воюют, Чир.
– Знаю! Воины и торговцы. Обещайте торговать, уведут войско. Слову Щура поверят.
Чир подвел племянника к водопаду, наполняющему бассейн ледяной водой с недалеких гор. Подойдя вплотную, Сарог неожиданно для себя сообразил, что падающий с пятиметровой высоты каскад, как и дворец, – искусное творение рук человеческих. Нижняя часть русла тремя сверкающими протоками в точности повторила таинственный знак золотой тамги. Сарог снял прощальный дар отца и протянул тяжелый полумесяц дяде.
– Здесь и здесь один рисунок! – Свободной рукой юноша указал царю на водопад.
– Заметил! Я сам вручил золотую руну гипербореев твоему отцу. Не слыхал про таких? Большой северный народ, моряки и воины. Щур умно поступил, что отдал руну тебе. Жизнь, парень, она укорачивает не только… кхе… кхе… м-да, но и голову тоже. А руна, – наговорённая защитница со знаком тростника. Спроси гиперборейского колдуна Месхла, что живет отшельником в одном солнце пути от моря на берегу Серебряной реки, этот кусок золота меня среди толпы отличит!
– Руно на тебя показало, Чир!
– Я не оговорился, Сарог. Руно – оно у барана. По-эллински, руно – овечья шкура. А руна – божий знак! На тебе тамга заговоренная. Свою тамгу, – Чир протянул талисман племяннику, – носи не снимая. Она твой щит. И то, сказать, ты мальчишкой тьмы солнц отмотал, плутал безмерно, а выжил! – Чир отмахнулся, заметив протестующие жесты рук Сарога. – Нашел меня и целым остался! Какого рожна лучше искать? А все потому, что на тебе Единого Бога оберег!
Чир приподнялся на цыпочки и сунул руку прямо в поток, ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что ледяная вода окатила его с головой. В искусственной скале что-то каменно стукнуло. Не сильным толчком царь приоткрыл потайную дверь. По-юношески опушенный рот племянника приоткрылся от удивления.
– Я тут собрал кое-что. Хочу, чтоб ты понял, дружить с эллинами след! – Чир не изменяя величественной поступи, выставив перед собой бороду кинжалом, вплыл в темноту распахнувшегося грота.
Один, два, три шага и грот осветился мягким молочным сиянием. Позади с глухим стуком закрылась каменная дверь. Дядя и племянник стояли в крохотной комнатушке под овальным сводом. На высоком серебряном треножнике перед ними опалесцировал белый шар, заливая помещение призрачным голубоватым светом, достаточным, чтобы различить крохотную черную родинку на волосатой щеке Чира. Семь кувшинов с узким горлышком маслянисто поблескивали у подножья светильника. Царь обошел поразивший воображение племянника источник света и поднял один из сосудов, старательно придерживая увесистую посудину под донышко.
– В этом кувшине огненная смерть, Сарог. Будь осторожен, не расколи кувшин ненароком. – Заметив, что рот племянника и не думает закрываться, Чир усмехнулся. Он аккуратно обошел застывшее в немом восхищении живое изваяние и направился к выходу. – Очнись, племянник! Придет срок, наглядишься на мертвый свет!
Не закрывая рта, из которого теплой струйкой вытекла слюна, Сарог неуклюже растопырив руки, повернулся и с остановившимися зрачками последовал за дядей. Закрыв вход, Чир плеснул в племянника водой.
– Очнись!
– Где я? – растерянно спросил юноша.
– У меня в саду. А сейчас погляди на тайну, что тебе предстоит выкрасть у эллинов, и поскачем к войску. Убедишься, не так его много, чтобы воевать.
– Что светилось под землей?
Кричащее противоречие в убеждениях тонкого политика не вызвало отрицательных эмоций Сарога. На то и эллин на базаре, чтобы скит повеселился. Дружба дружбой, а кони у каждого свои. Чир трижды хлопнул в ладоши. Появившемуся шустрику в “гамилькарке” царь выкрикнул какие-то указания на языке, прозвучавшем в сознании племянника полной тарабарщиной, и служка вылетел вон размашистой рысью скорохода. Обернувшись к племяннику, царь сокрушенно покачал головой.
– Опять уплыл. Эк, оно тебя! – И поскольку Сарог никак не отреагировал, Чир коротким ударом в плечо проводил остолбеневшего родственника в бассейн.
6
– Что светилось…
– Ты про лампу? Мой прадед отобрал ее у грабителей могил. В те дальние времена Апроксай кочевал со своим племенем по северным землям эллинов. Лампу гробокопатели нашли под Дельфами, святом эллинском городе. Ее держала в руках мумия девчонки, в саркофаге всегда светло было. Говорили, что лампа – ценность великая. На Земле шаров-самосветов раз-два и обчелся. Я выпросил лампу у старика перед смертью. С той поры никому не показывал. Торговцы шелком, что странствуют из конца в конец Мира, баяли, тьмы лет назад камня-самосвета копали много. За Великим морем красные люди строили из него дворцы.… Не думай о лампе. Меня переживешь, отыщи тайник и владей! А отцу скажи – нам с эллинами не воевать! Они коварны, да только дружбу водить с ними выгодно. Вот посмотри, до чего их мудрецы додумались!
Царь протянул горшок Сарогу, но в руки хрупкий с виду сосуд не отдал.
– Давай подержу, дядя!
– Смотри, канавка колечком проложена! Отойди-ка в сторонку! – Чир ухватил горшок клешнями пальцев. Широкое горлышко, залепленное пробкой с канавкой, царь отвел в сторону стены, подальше от гостя. – Пробку вон!
Без размаха Чир резко ударил канавкой по верхней плахе скамейки. Сарог следил за дядей с любопытством в ожидании новых чудес.
– О небо!
Из черного шара широким раструбом вырвалось пламя. Почувствовав нестерпимый жар, Сарог отшатнулся. Пламя продолжало бушевать в руках Чира. К легкому треску добавилось утробное рычание зверя. Рев нарастал, грозя превратиться в пронзительный вой, и в это время царь бросил горшок в воду.
– Смотри-смотри!
Чир подхватил племянника под руку и с недюжинной силой поволок того к бассейну. Вода кипела бульоном. От нее валил пар, а снизу, высвечивая позеленевшую кладку стен, продолжал гореть и разгораться белый с синими сполохами костер. Сарог сжал локоть царя с такой силой, что Чир охнул.
– Ну и лапища у тебя, племяш!
Сарог ослабил хватку.
– Чиров колодец чудес! Мне про него рассказывали странники…
Не давая племяннику переключиться на ненужные воспоминания, Чир повернул юношу к себе лицом и очень серьезно сказал:
– Чудо придумали эллины, Сарог. Этим они принесут смерть и боль ратникам твоего отца, матерям, детям, всем непокорным скитам. Разгадай секрет, и отец будет договариваться с эллинами на равных.
– Не шути, Чир, я не мудрец! Правда… – Сарогу захотелось вдруг признаться, что внутри у него поселился кто-то странный, дружелюбный и многознающий. В полдень на дороге ему заблазнился совсем другой мир, и с той поры он ощущает в себе присутствие чужого. Ему, Сарогу, сейчас тошно. Он не привык…
«Гамилькар! Сатар!» – завопил чужак в голове, и Сарог спохватился. Чир родной дядя, но Чир – царь, и наследники дороже. Не в царской справедливости дело, когда он устроил племяннику доверительный и радушный прием. Нет, не забыл Чир сыновей! На верную погибель племяша посылает.
– Повторяю, – Чир продолжал говорить мягко, царапая душу племянника желтыми в черный лучик колючками. – Чудо огня эллинов сотворили люди. Узнай секрет, я подскажу с чего начать, а ты узнай! Предупрежу честно, секрет огня, который и под водой горит, берегут зорко… – Сарог стоял в великом смятении чувств, продолжая отрицательно мотать головой, погасивший колючки Чир вдруг дружелюбно улыбнулся и постучал твердыми точно дерево садовой скамейки пальцами по плечу юноши. – Ты в праве не доверять! Высшая царская милость в народе зовется плахой. А выбора нет, твой путь, Сарог, спасти отчий край от нашествия эллинов! Осталось самое, самое… поверишь в удачу, обстоятельства подчинятся! И... в тамгу золотую верь!
“Мадам, не писайте в левый чулок!” Юноша вздрогнул и не без внутренней дрожи оглядел сад. Таинственный голос принадлежал не Чиру и не его служкам. Хотя.… Вот оно что! Возникшее перед мысленным взором видение заставило молодого скифа содрогнуться. Белый призрак с огромным мечом смотрел прямо в душу пустыми глазницами. – Чур, чур, головень! – прошептали губы заклятие от нечистой силы. Призрак дружелюбно улыбнулся и растаял. О, ужас! Тот, что поселился внутри, рад короткому свиданию с посланником смерти! Призрак, проявившись, вселил в чужака уверенность, эта уверенность необъяснимым образом перетекла в сознание Сарога, и пришло спокойствие. 7
На высоте птичьего полета дружина лучников Чира у развилки дорог, где они расстались, смотрелась желтой бабочкой на мертвой ветке, оброненной шаловливым ветром на ковер серебристого мха.
Повинуясь, мысли, белый в золотой метели конь с шумом выпустил воздух и понес всадника широким шагом наверх, туда, где среди набравших крутизну склонов просвечивала щель перевала. За перевалом, у обжитой скифами делянки, с которой в крепость Чира поставлялся лес, юноша должен был отыскать крутую осыпь. Где верхом, где, проводя коня вповоду, ему предстояло спуститься в зеленую седловину и по дну горного ручья (навстречу воде) выбраться к серой скале. Там, в сухом гроте предполагалась первая ночевка. Думать о ночлеге, несмотря на то, что солнце клонилось к закату, не хотелось. Сарог, отпустив поводья, задумчиво перебирал пальцами пряди золотистой гривы нового друга в тягучем размышлении о смертельно опасных путях разгадки самой оберегаемой тайны врагов своего отца.
Горящую в воде смесь изготовляли в одной из крепостей, что понастроили проклятые эллины вдоль всего побережья. Нет! Дружить с эллинами все равно, что дружить со степным корсаком (с лисой). А чтобы проникнуть за каменные стены, нужно стать хитрее корсака. Чир предлагал сдаться эллинским воинам возле горы, из недр которой рабы эллинов достают черное масло, основу всепожирающего огня.
– Пещер в горах много. К большинству ведут тропы, лишь к этой ведет накатанная колея. – наставлял юношу Чир. – Будет время, войди. Черное масло ни с чем спутать нельзя. Цвет, запах…
О, великий Чир, мечтающий достичь ледяной Крыши Земли, обладающий редчайшим чудом света и застрявший из-за широкой, словно море, реки!
А перед устремленным далеко за крепостные стены взором Чира, мчался и мчался на разъяренных диких лошадях голоногий двенадцатилетний мальчишка, необдуманно принесший в жертву похоти развращенной бабы продолжение царского рода. Он видел ярость взрослого воина и отражение луны на блестевшем от пота и слез лице ребенка.… Слышал бешеный визг ременной плети, ее хлесткие щелчки по взмыленным мокрым крупам, и непрекращающийся животный ор терзаемого ухабами женского тела.
– Й-я-а-а-яй-я-а-а! – визжала бездна возмездия. – Й-ей-ха-ха-а-а-а!
8
Черная пасть земли звала. Она пугала и притягивала одновременно, не давая затухать щекочущему душу любопытству. Острый, ни с чем не сравнимый запах вился по скалам. И там, где зловонное дыхание касалось присыпанной ржавым сушняком травы, зелень умирала. Коричневая плесень обозримого пространства справа, слева и выше зияющей пасти пещеры резала глаз. Она вызывала ощущение холодной поступи смерти и протест. Протест кричащей, бушующей и звенящей зеленой песне высокогорья и величавым снежникам, что стыли в недосягаемой лазури натянутого лука неба.
Сарог медлил. Он стоял посередине колеи, что терялась в непроглядной темени, скусывая ноготь за ногтем, пытаясь сообразить явь перед ним или сон.
Он помнил послушный разворот коня под нажимом колена и первые, выглаженные дождем и ветром валуны каменистого пути к перевалу, где у серой осыпи должен был состояться первый ночлег. Нечто похожее на ускользающий сон вдруг начало таять вокруг него, превращая окружающий мир в зыбкие очертания миража…
И вот он здесь перед черным зевом тайны, и белый конь в искрах солнечной метели, ждет и нетерпеливо разбрызгивает копытами изумрудную зелень озера, что прильнуло к тенистой опушке букового леса далеко внизу.
“Черное масло… нефть! Сколько же ее здесь?” Земля под ногами остро пахла и жирно блестела. Сарог отвернулся от пещеры и долгим взглядом окинул долину с буковыми рощами по крутогорью. После короткого спуска, берущего начало прямо под ногами, серая в грязных потеках колея дальше, за озером, черной змеей уползала под кроны деревьев. Много дальше и выше голубовато-зеленой кромки рощ, а в седловине под самым горизонтом, ее присутствие выдавала светлая полоска просеки, едва приметная на почти черном фоне перехватившего инициативу ельника. “И все-таки, когда я успел проделать весь путь с привалами и с ночлегами? Успел подъехать к озеру, расседлать коня, положить на берег оружие и запасы еды? Ничего не помню!”
Воздух оставался сухим и настолько прозрачным, что юноша без труда различил седло с высокой спинкой, украшенную чеканным серебром уздечку, белое оперение стрел в колчане и короткий лук, сделанный из воловьих рогов. Рядом торчал воткнутый в землю наискосок тяжелый дротик. Два кожаных мешка с сыром и квашеным кобыльим молоком угадывались в тени широкого прямоугольного щита.
“Был вечер. Ехал я, ехал и… щелк, все поплыло! В ночь казни Атеи хотелось выблевать жизнь, но беспамятства… нет, не помню”.
На секунду возникла страшная ночь под мятущимся в лунном сиянии покрывалом надвигающейся бури. Мелькнула искаженная яростью и страхом бабья рожа с разметавшимися по серебру ковыля черными космами.
“Так тебе и надо! В три дня поседела, стерва! Где ты был раньше, отец?” Прощение неправой отцовской ярости пришло на грани сумасшествия…
Выплюнув ноготь, Сарог отступил, отгоняя подвижностью наваждение, и оказался в тени провонявшего едкими миазмами свода.
“Не вызвать бы искру!” – толкнуло изнутри голосом чужака. Сарог торопливо оглядел одеяние. Куртка, штаны, короткие сапожки, стянутые ремешком по щиколоткам – все из мягких крашеных шкур. Знакомые и незнакомые слова вдруг смешались в голове, оставаясь понятными до мелочей. “Акинак! (Моё слово!) Медной гардой можно искрануть об камень! А откуда я знаю про нефть, керосин, мазут, бензин? Горящий под водой огонь! (Огонь показал Чир?) Там напалм, нефть горит по-другому, а бензин рванет, костей не найдешь! Шпион я верхней квалификации или, что звучит правдоподобнее, соглядатай Чира. Сука, значит! Стукач и гнида!”
– Стукач! Стукач! Стукач! Сука! Гнида! – Харя в серых пятнах плесени с выпученными бельмами и шевелящимися от неслышного ветра какими-то бурыми волосами наплыла из темноты. Харя беззвучно хохотала! – Сгинь, глюк! – оглушенный сочными эпитетами, возникшими в голове, совершенно не испугавшись видения, Сарог покинул провонявший нефтью свод и вышел к прохладе гор.
Сразу стало легче дышать, а начавшие слезиться глаза моментально просохли. Машинально сдернув пояс с мечом, юноша поймал себя на мысли, что только-только стал жертвой раздвоения сознания. “Мне предстоит понять незнаемое или вспомнить забытое, и пещера поможет!” Жгучее желание положить двусмысленностям конец оказалось сильнее любопытства лазутчика. Не колеблясь, юноша тремя глубокими вздохами провентилировал легкие и зашагал в полный ужасов мрак.
Темнота сгущалась с каждым шагом, а отсыревшие запахи черного масла то и дело вызывали приступы тошноты. Глаза жгло, и юноша ориентировался по глубокой колее, нащупывая ее перед собой чуткими прикосновениями мягких подошв полусапожек из волчьей шкуры. Голова кружилась, и тело временами заносило в сторону. Чтобы ненароком не прихватить анальгин разведчик выставил перед собой руку локтем вперед. “Салют, пионерия!” Сарог даже приостановился, впервые улыбнувшись напасти: мелким хохмочкам второго. Простым, смешным и понятным.
И вдруг проявилась Лал. Сарог вздрогнул и попытался протереть глаза рукавом. Веки опалило красным огнем, и огонь провалился в сердце. Его недавнее счастье, лишенное радости силы ног, плыло перед ним на расстоянии вытянутой руки воздушной семенящей походкой, покачивая едва намеченными природой бедрами девчонки-подростка…
– Лал! – позвал видение Сарог, потянувшись всем телом к любимой, и тотчас закашлялся, отхватив легкими порцию нестерпимо отвратительного зелья. – Моя… Лал… – Острый приступ тоски утроил удушающую горечь воздуха, и юноша застонал. – К-кха, к-кха, к-кхеа! – спазм из груди переместился в желудок, Сарога стошнило горечью кобыльего молока. – К-кха!
С девчонкой из степного племени он познакомился у озера за двадцать одно солнце до страшной ночи, когда был разбужен в отцовской постели страшным образом…
Сарог почувствовал жар на щеках. На расстоянии вытянутой руки плыла Лал, перемежаясь с видениями их скоропалительного знакомства.
Он долго любовался играющим в синей воде обнаженным телом юной купальщицы, укрываясь за кустами акации, когда почувствовал, нечто похожее на горячее удушье… Огонь тек снизу, обжигая щеки, и не было сил пошевелиться.
– Ты простила? Ты вернулась, Лал?
Черноглазая Лал оказалась старше на год. С семи лет девочку не слушались ноги после неудачного падения с лошади. О, как много она знала! У скифской безногой богини счастья росли крылья. У Лал нежные теплые руки…
– Ты мое счастье! – сказал девочке Сарог на закате третьего солнца…
– Лал! – Его потерянное счастье вернулось, и тот, что засел в голове занозой, отнесся к видению с пониманием и спокойно, но поторопил:
– Не стой истуканом! За ней! Быстрее, быстрее, быстрее!
Воздух вокруг загустел, и юноше казалось, что он не идет, а проталкивает тело сквозь неподатливое черное желе за подвижным и по-прежнему легко семенящим впереди, призраком его первой и последней любви.
– Ла-а-л!
Внезапно Лал исчезла. Ощупывающая колею, нога соскользнула и без всплеска погрузилась в жидкую слизь. Торопливо пошарив перед собой ладонями, Сарог определил край и, опустившись на колени, погрузил в пахучую массу левую руку едва ли не по плечо.
“Вот оно, черное масло! Глубина, что надо! А теперь, назад! И почему Чир не дал свою волшебную лампу? На сколько все стало бы проще в ее холодном свете!” – Ай!
Колено, на которое Сарог перенес тяжесть тела, неожиданно ушло вниз, и тело неудержимо потянуло в страшную черной неизвестностью глубину. Беспорядочно загребая руками, юноша перевернулся на спину, прилагая отчаянные усилия удержаться на поверхности невероятно густой слизи.
– Плюх, плюх, плюх! – Дно ускользало. Отчаянными взмахами, сбивая до крови пальцы, Сарог пытался зацепиться за берег. – Плюх, плюх, плюх!
– Спокойно, не дергайся! Спокойно! – твердил голос изнутри. – Постарайся удержаться на спине! Греби во всю силу и ладонями, и ногами!
– Плюх, плюх, плюх!
Стройные очертания Лал вновь высветились бледным пятном, продолжая служить утопающему своеобразным маяком. В кромешной тьме так легко потерять направление!
– Я погибаю! Ты не хочешь смотреть? Почему стоишь спиной? Повернись!
– Плюх, плюх, плюх!
Медленно, с колеблющейся грацией призрака видение повернулось! О, Боги! Это была не Лал!
– Эй, ха-ха-ха-ха, урод! – С расстояния вытянутой руки на Сарога уставилась жуткая маска с беззубым провалом гнилого рта и копной шевелящихся змей вокруг белых, отливающих серебром глаз. Кривые крючья когтей метнулись к лицу запаниковавшего скифа.
– А, а, а! – Отчаянным усилием юноша прянул от призрака, и ощутил шероховатую твердость камня.
– Спокойно! Спокойно, скиф! Она – ведьма Двуликая! Двуликая тварь спасла тебя! Рассказать, не поверят! – скрипел голос чужака с нескрываемым стариковским занудством. – Не разбей башку, балда! Не теряй колею! Не смей оборачиваться, направление упустишь! Не трусь! Двуликая убивает трусов!
“Легко тебе верещать в чужой шкуре! Сам не…”
Сарог уловил от второго скабрезный смысл продолжения и расхохотался до кашля. Прошла вечность, прежде чем он успокоился окончательно и, зажав в колее стопу в осклизлой шкуре, осмелился оглянуться. За спиной зияла чернота.
– О, Лал! – Сарога душили испарения треклятого масла и слезы. – О, моя Лал! Зачем ты так!..
– Двуликая спасла тебя, балбес! Двуликая ведьма! Она уважает смелых…
Сарог проталкивал тело к выходу, и пещера неохотно уступала метр за метром, утрачивая раздирающую легкие вязкость воздуха. Иногда юноше казалось, он видит перед собой серые стены. Не в силах совладать с соблазном, он поворачивался спиной к своему единственному ориентиру!
– Не ходи! Не теряй время на глюки!
Шаг, другой, третий… Сарог начинал понимать, что подселенец прав, что серая стена очередной обман, но соблазн побеждал, а жаждущие опоры руки проваливались в черноту! Колея терялась, терялась, терялась, и ее приходилось искать, с риском вернуться в несущий смерть мрак.
– Дурак, и тот учится на ошибках! – вопил в отчаянии засевший в башке.
На спор не хватало сил. Опустившись на колени, юноша терпеливо отыскивал щербатый край колесного пути с тем, чтобы протолкнуть несколько коротких шажков и вновь поверить воображению. Очередное видение, казалось, поставило того, что внутри, в неловкое положение. Он во плоти возник в памяти скифа. Пожилой, плотный и далеко не похожий на него, Сарога.
– Да, это я! Через бездну лет таким станешь ты! Я не надолго, не успеешь привыкнуть, уйду в твое завтра.
Сарог поверил и… свалился замертво.
9
Воздух прохладен и удивительно свеж. Сарог глотал его крупными кусками и не мог насытиться воистину божественным нектаром. Людской гомон, лошадиное ржание, дымные запахи костра, жареного мяса, пота животных и немытых тел пришли потом. Пришли с пониманием потери свободы. Руки оказались связанными по самые плечи, а сам он валялся в грязи. истоптанного копытами берега, а на его лицо и обнаженное тело лился водопад ледяной озерной воды.
– Хи-хи!
– Не “хи-хи”, раб! Пред тобой, беда мужеска!
Второй голос показался знакомым. Он его слышал. Вчера? Позавчера? Пять дней назад определенно слышал! Приступы безвременья в пути раздражали, и раздражали режущие ухо словечки другого, что сидел в нем: керосин, нефть, бензин, глюк. “Мадам, не писайте в левый чулок!”
– О небо! – Память прошлого и будущего навалились на затуманенный испарениями мозг, отыгравшись приступом тошноты.
– Теперь сам выкарабкается!
“Гамилькар! Брат и враг! – Пленник неуклюже задергался в путах, перевернулся на живот, и его вторично стошнило. – Крепко связали, гниды! При такой снаряге на руках и в ящик сыграть недолго… Мадам!..” – Отстань, демон! Твоя минута там, здесь жизнь. Отстань, умирать не хочу!
– Он бредит, господин! Ни словечка не…
И очередная порция воды на лицо.
– Уйди, раб! А ты, скит, кончай корчить из себя падаль!
Превозмогая головокружение, Сарог перевернулся на спину и сел.
– Смелее, смелей! Не стесняйся, безумный сын Щура!
Богатый вызолоченный шлем с черным султаном, чеканное серебро панциря… Бородатое лицо со свернутым на угол рта носом выткалось из синевы неба. Ноздри пленника вздрогнули от зловония перегара, обостренного запахом свежего чеснока. Желудок сжался и вновь отрыгнул горькой желчью.
– Узнаешь метку, скит?
Холеный палец указал на шрам, а желтые в крапинку глаза Чира смеялись и глядели вполне дружелюбно.
– Привет, брат! – хотел, было, сказать Сарог, но хлыст Гамилькара мягко коснулся его губ, и приветствие смазалось: – Приветбр…
– Слово скита, и тебя развяжут!
– Я не сбегу, центурион!
– Пальцем в навоз, но ты умен и схватываешь на лету! – громыхнул усмешкой Гамилькар. – Ущербное лицо отодвинулось.
– Хи-хи, – раздалось возле уха, и веревки ослабли.
Парень лет двадцати в сером хитоне, сплошь облепленном радугой маслянистых пятен от которых несло пещерой, неумело скрывая веселое смущение, помог освободиться от пут. Тысячи тончайших игл впились в капилляры, Сарог покачнулся от колющей боли, ему удалось сохранить неподвижность, и молодость скоро справилась с натиском крови на одеревеневшие мышцы конечностей.
– Где моя одежда?
– Раб?! – возвысил голос Гамилькар.
– Хи-хи!
Весельчак опрометью умчался к дороге, где одна за другой выстроились неуклюжие черные ящики на колесах высотой в человеческий рост. На черных от нефти ящиках по двое сидели возницы, в хитонах, куда более грязных, чем одеяние убежавшего за одеждой раба.
– Людей по одному на вола, – усмехнулся Сарог. – Всего… – Он растопырил пальцы на руках. – Со скрипом со мной справиться можно.
– Они скиты, не мысли бежать! – не принял насмешки Гамилькар. – Отряд большой. Там, где тебя подобрали, работать приходится быстро. Рабам помогали воины. Кстати, ты первый, кого я знаю, выбрался из пещеры целым без мокрой повязки на лице. Скажем, почти вышел. Подобрали тебя за порогом.
– Я мог сообразить про тряпку, моя оплошка!
– Зная заранее, куда прешь, а вот тут мы оба виноваты! – Гамилькар выразительно постучал по сломанному носу пальцем. – Я первым не узнал тебя, Сарог! Не узнал твоего летящего бега. Бега победителя победителей детских игрищ за шатрами Щура. Я принял твой гнев и простил. А сейчас молчи…
– Хи-хи…
Кожаную куртку и штаны пропитала нефть. Не раздумывая, пленник сгреб одежду в кучу, отнес к воде и принялся обильно натирать ее разжиженной копытами грязью, совершенно не смущаясь обилием лошадиных катухов и воловьих лепешек.
Плеснув из озера, Сарог принялся мять и вытаптывать юфть ногами, заодно натирая грязью бронзу мышц. Лицо, плечи и грудь атлета, длинные ноги в играющих буграх силы и, даже, ущербленное мужское начало оказались под ее сползающим на постирушку слоем.
– Хи-хи! – нечто в поведении пленника, очевидно, показалось молодому весельчаку забавным.
– Торопись, нам пора! – проронил Гамилькар как бы про самого себя.
Забрав одежду, пленник пошел в воду, волоча за собой изжелта-серый шлейф мути, тотчас облаками ила заклубившейся под ногами.
Наконец процедура купания была закончена. Обойдя по воде замутненное место стирки, Сарог выбрался на поросший густой травой пятачок и, не отжимая, принялся напяливать на себя залипающие шкуры. Развеселившийся молодой раб отстоял на шаг в стороне и, не скрывая любопытства, разглядывал очистившийся от грязи культяпистый обрубок, давясь от желания нескромно прокатиться на счет происхождения столь странного образования... Искры смешинок дрожали в любострастных васильковых глазищах, когда…
– И-и-и-ях!
Большой палец левой ноги атлета, раздирая ветхий хитон, каленой стрелой врезался насмешнику в пах. Хрюкнув разобиженной свиньей, обнаглевший раб сложился лицом в грязь, вмиг позабыв о предмете неуместного любопытства.
– Чужой беде, не смейся!.. – не отдавая себе отчета, пленник процитировал басню знаменитого в дальних далях будущего баснописца.
– Остерегайся калечить чужих рабов, Сарог! – равнодушно посоветовал родственнику Гамилькар, доставая из ножен меч. – Добей пса, оскорбившего священное имя Василевса! Добей! Рабы-калеки никому не нужны.
Не обращая внимания на протянутый рукоятью вперед клинок, Сарог наклонился над побежденным. Раб уткнулся в землю лицом, рассыпов пшеничные кудри по зеленому ковру травы и не двигался. Алая лужица крови под ним на глазах набухала и расползалась, быстро загустевая по краю под лучами набирающего силу солнца.
– Мой брат дважды прав, насмешник! С тем, чего ты заслужил болтливым языком, лучше не жить.
Услыхав хруст шейных позвонков, Гамилькар неторопливо вложил меч в ножны.
10
Караван из пяти одноосных телег, загруженных сырой нефтью под охраной воинов скифской конницы, одетых в панцири и гребенчатые шлемы эллинов, свернул с главной дороги через бесчисленное количество больших и малых перевалов каменистых отрогов неизвестного хребта в округлую приветливую чашу зеленой долины.
– За деревьями река, – коротко пояснил Гамилькар, искренне полагая, что сродник и без него знает нужду каравана в хорошей воде, горячей пище и отдыхе
Вода последних семи придорожных источников оказалась неприятной на вкус. Она утоляла жажду и была безвредной для людей и животных, разве что отваривать в ней мясо и овощи боялась даже непривередливая охрана каравана. Стоило нагреть воду коварных родников, от нее начинало нести тухлыми яйцами. Запашок расползался такой, что его не могли заглушить никакие специи.
Сарог, понимающе, кивнул. Он оказался неразговорчивым, этот сродник Гамилькара. Отвечал односложно, о себе молчал. Откуда было знать Гамилькару, что за молчанием обострившийся за годы скитаний инстинкт утаивал невиданное чудо, прячущееся под шапкой слипшихся от пота черных кудрей. Скрывал того, кто непередаваемо срамными словами возмутился за наказание раба, осмелившегося на неприкрытое хамство в отношении представителя царской семьи. Повторить сидящего внутри и оказаться в глазах окружающих тронутым умом, не вписывалось в решение поставленной Чиром задачи, – добыть секрет огня эллинов. Слова чужака не вписывались в образ мышления, в правила поведения, в само восприятие скифами окружающего мира. И другое! Гамилькару, сколько ему не объясняй, не понять пугающих провалов во времени. Не понять, каким колдовским образом Сарог может, услышав исповедь старшего отряда скитов о найме на эллинскую службу двадцати отборных молодцов из дружины царя Чира, потом уплыть, провалиться в серость забытья и прочухаться после невинной фразы брата:
– За деревьями река.
“Подобное не объяснишь! Интересно, а Гамилькар со своими… архаровцами (услужливо подсказали изнутри) проваливается во времени? Получается, что он меня все это время видел?! Спросить бы?”
– Сбрендил что ли? – язвительно усмехнулся тот, второй.
Деревья хранили влажную прохладу, почти не пропуская солнца к редким кустикам травы вкруг гладких стволов неопределенного серо-зеленого цвета. Из трещин в коре сочилось отдающее желтизной клейкое молоко. Сарог подставил палец. Сок медленно копился на подушечке, долго не собираясь стекать вниз.
Второй подозрительно закопошился.
– Латекс, гевея, резина?
Сарог сплюнул на пальцы и скатал из сока крохотный шарик. Сок легко отлипал от кожи, пружинил от нажатия…
– Ла-текс, ре-зи-на, ге-ве-я. Ла-текс, ре-зи-на, – ощупывая каждое слово на слух, юноша неожиданно разбудил воспоминания того, что в нем засел рыбьей костью в глотке… Картинки накладывались на окружающий ландшафт, будучи настолько четкими, что у Сарога перехватило дыхание.
…Отсвечивающая выгнутым стеклом бесконечная цепь конвейера… сноровистые руки работниц, стягивающие со стеклянных трубочек вот такие же изжелта-белые принадлежности интимного джентльменского набора командировочного холостяка…
Сарог озорно расхохотался.
– Тьфу, черт! Поход, к примеру, не вспомнил! Ребят не вспомнил! – неожиданно во весь голос завозмущался “наездник”. – Белого духа, что заслал меня в тартарары времени, нет, не вспомнил! А изделие номер два знаменитого на весь “Союз нерушимых…” Баковского завода резиновых изделий… пожалуйста!
Незнакомый язык прозвучал для солдат и возниц чем-то средним между человеческой речью и говором горной реки, где караван остановился на долгожданный продолжительный отдых. Посмотрели в его сторону, удивились смеху молчуна, ничего не поняли и успокоились. Самые любопытные заметили, тем не менее, как сын царя Щура собирает сок в кулек из широких листьев фикусов. Попробовали сами: отодрали от рук засохшую белую массу вместе с прилипшими к ней волосами, обругали втихомолку причуды царева выпердыша, сплюнули в сердцах в его сторону и позабыли.
Сарогу того и надо было. Не то, чтобы у него появились какие-нибудь виды на применение открытия, а полегчало на душе, точно на далекой чужбине земляка встретил. Латекс, латекс, резина...
Воины сняли доспехи, возницы распрягли запотевших на крутом спуске быков, задымили костры, и… рябь в глазах, размытая серая мразь…
– О, Боги! – Прямо из миража выплыли бастионы крепости на высокой скале. Стены из каменных плит, узкие бойницы, стража в бронзе доспехов за тяжелой решеткой ворот. – Приплыли, – прошептал Сарог, непроизвольно повторяя “себя-чужака”. – Бог не выдаст, свинья не съест! – Оглянулся, вздохнул глубоко вольного ветра и отправился за тайной огня в добровольное рабство, надеясь лишь на соратницу – везение. Караван под мощью стен показался скифу червяком, переползающим базарную площадь, идея Чира о защите соглядатая горсткой смельчаков – смехотворной.
Пришпорив пятками гнедого скакуна, что подарил брат, вернувший себе снежно-золотистого скакуна, Сарог догнал Гамилькара и торопливо зашептал:
– Рви когти отсюда, брат! Забирай дружину, под любым предлогом уходите! Меня не спасете, себя потеряете... – Темное предчувствие непоправимости происходящего охватило молодого скифа (или скита, как они себя называли).
“Ты с ума пошился, дубина стоеросовая! Гамилькар – враг!” – зашелся гневом тот, что внутри. Сам собой разгорелся спор. “Скиты своих в беде не бросают! Не может сродник стать врагом. От самой пещеры заботится, смотрит по-доброму. Ты ошибся, я, что влез колдовством!” – Гамар, брат, послушай! Не подпустят эллины меня к волшебному огню, покуда вы здесь!
Гамилькар очнулся от раздумий, свойственных, не столько приобретенной привычке в долгом пути, сколько человеку, заносчивому и малообщительному.
– Я дал слово скита служить Василевсу! – произнес Гамилькар не без напускной важности.
“Остановись, болтливая корова!” “Скиты своих не бросают! ”
За караваном следили. Где-то высоко, за каменными зубцами башен фальцетом провизжала флейта, и обшитые медью черные в пятнах окиси створки ворот дрогнули.
– Пес с ним, с Василевсом! – продолжал шептать Сарог. – Чир велел дружить с эллинами. Правильно велел, умно. Только без тайны огня, что умеет гореть под водой, скиты с эллинами на равных разговаривать не смогут! Чир понимает это. Я догадываюсь, в чем секрет огня, точно не знаю. Чего и по сколько кладут, узнаю, а потом придумаю, как выкрутится. Одному легче смыться!
Глаза Гамилькара полезли на лоб. Грохот копыт, усиленный эхом свода, прервал торопливую речь. Закованные в броню гоплиты, числом не менее двух лохов*, отступили от ворот в глубину мощеного двора и, повинуясь пронзительной команде, опустили копья, ощетинившись лезвиями наконечников.
– Не бойся, брат, это рядовые стражники! А сейчас отойди!
Списав странное словечко, что вырвалось у Сарога на эхо, Гамилькар приосанился. Доказывать глупость сродника времени не оставалось. Взгляд главы конвоя обрел начальственную твердость и смотрел поверх касок изготовившихся к бою стражников. Лицо застыло в маске непроницаемой надменности.
“Ты слеп, Сарог! Посмотри на его скособоченную рожу! Он врет притворным добром! Он на аркане узнал тебя по длинному бегу и подло мстил за детские проигрыши на играх! ” Родственная кровь взывала к иному решению. Сарог возвысил голос, заглушая чужака: – А не вернусь, закидайте пещеру, где черное масло, огненными стрелами. Близко не подходите! Рванет, и гореть будет за милую душу. Гора обвалиться, нефть выгорит. А без нефти… черного масла, я хотел сказать, огненных горшков эллины не сделают. Эх, поздно я сообразил про все рассказать тебе толково, брат! Отступать оказалось тем более поздно.
За спиной по булыжнику глухо застучали деревянные колеса повозок. В отличие от царского подворья Чира, мостовая крепости пестрела гладкими окатышами моря.
Грузный мужик в декоративной серебряной кирасе и пурпурном плаще за спиной, раздвинув строй, вышел навстречу. Он был высок, широк в плечах, рыжеволос и безоружен. Сарога поразил безобразный мясистый нос, весь в рыхлых лиловых буграх неизвестной Сарогу болезни. Короткая борода клочками, усы и отвратительное нагромождение не прикрытой кожей плоти.
Гамилькар спешился, снял сверкающий золотом шлем и, приложив ладонь к груди, коротким кивком головы приветствовал рыжеволосого.
– Скит-новичок в обучение к Дедалу, центурион! – Гамар взглядом указал на Сарога.
– Где галл?
– Новичок убил его за оскорбление имени Василевса.
– Скиф? Убил?
– Сын царя Щура, центурион, надеется на милость служить императору! – Склонив голову в почтительном поклоне, Гамилькар резко понизил голос и торопливо добавил: – Щур жаждет знать тайну негасимого пламени, всеведущий!
На какое то мгновение синеву под рыжими бровями центуриона запорошило снегом ненависти.
– К Дедалу!
Гоплиты подняли копья и, нестройно простучав сандалиями мимо замершего отряда наемников, прошли в глубину ворот. Защелкали бичи возниц, и грузные арбы с нефтью под перестук колес покатились через двор к следующей арке, за которой угадывались низкие хозяйственные постройки крепости.
– Поезжай за ними, Сарог! Тебя встретят.
– Прощай, брат!
Пропустив мрачные гробы двухколесных телег, Сарог в сопровождении всадников конвоя пристроился позади последнего ящика-бочки. Центурион и Гамилькар стояли молча. Хозяин крепости окидывал взглядом каждого из проплывающих в челноках седел воинов, придирчиво выискивая изъяны вооружения или ухода за лошадьми.
Но старшой каравана изучил привычки центуриона. Личный смотр отряду, старшего конвоя не волновал. В долине Зеленая чаша, за одно солнце перехода до цитадели, его воинам и рабам отдыхать было некогда. Все снаряжение чистилось, смазывалось черным маслом и снова начищалось до блеска. Лошадей и волов купали, с повозок соскребалась грязь, а в оси колес набивалась свежая дедалка – густая коричневая масса, что хранилась под сидением каждого возницы, скользкое желеобразное изобретение мастера Дедала.
– Ты хороший начальник и достоин награды, Гамилькар! – Центурион жестом пригласил Гамара следовать за ним к жилым покоям. – Я доволен!
Гамилькар приложил ладонь к сердцу.
– Слава Василевсу!
В узком проеме двери показался юный раб в белом полотняном хитоне с золотым пояском – униформе дворцовой челяди. Центурион хлопнул в ладоши.
– Кубок герою, исполнившему долг!
Гамилькар надел шлем и напыжился. По нездоровой бледности лица поползли алые пятна гордости, и только сломанный Сарогом нос, казалось, еще сильнее отогнулся к волосатой щеке, из-за чего сын Чира напоминал сейчас напыщенного индюка. С тем же выражением глупой напыщенности Гамилькар принял от мальчика наполненный вишневой жидкостью кубок и принялся пить.
– Слава Василевсу!
– Слава! – центурион поднял руку в небрежном салюте, дождался, когда последние капли проследуют положенным путем и, опустив холеную ладонь на пояс кожаной перевязи, негромко добавил: – Вечной тебе ночи, предатель!
Желтые глаза Гамилькара полезли из орбит. Затолкав пальцы до самой гортани, он изогнулся дугой в судорожной попытке исторгнуть из себя яд. Пот катился по лицу, разъедая глаза горячей солью. Гамилькар делал попытку за попыткой, вызвать спасительную рвоту, но мышцы не подчинились приказу пораженного ядом мозга. Дыхание стало, и сознание заволокла красная мгла. Золотой кубок выпал из ослабевшей руки, ударился о ремни сандалий, откатившись под ноги раба с похоронным звяком.
Центурион, понимая состояние обреченного, стоял, склонив рыжеволосую голову к плечу и, точно рассчитав момент, с удовлетворением закоренелого садиста закончил мысль: – Предавший отца и брата, предаст Василевса! Corruptio optimi pessima! (Падение доброго, – самое худшее падение!) Убрать падаль!
11
Дедал оказался длинноволосым, седым, тощим и пригнутым годами к земле. В чем только душа держалась? В узлах длинной клюки из белого клена, без которой вот уже второй десяток лет мастер не появлялся на людях? Эллин в рабстве у эллина. Ontra jus et fas! (Против всего справедливого и святого!) Что может быть безобразнее, унизительнее и губительнее для сердца, чья юность канула в лету более полувека назад, и не осталось на Земле никого из тех беззаботных недорослей, колобродивших с ним в сладкие ночи дионисий достославных Микен. Все ушли в вечное странствие по берегам Стикса.
Философ, механик, скульптор, строитель, кузнец, гончар, целитель… Дедал знал и умел все! Умел отдыхать, отдаваясь целиком делу, и решать во сне сложнейшие технические задачи. В лучах славы первый мастер цитадели, что каменной сандалией стала на восточном берегу сурового Понта. Подружился Сарог со стариком крепко.
– Варвары! Все варвары! Ars vitae! (Искусство жизни!) Человеческий смысл, – он в творении! – приговаривал мастер, когда с присущим ему знанием анатомии, массировал спины рабов узлами клюки, случись беднягам отнестись к работе с небрежением. – Умру, самый смышленый на мое место станет! А пока батог укрепит ваше познание смысла, он его стержень!
Сарог покорил мастера, едва тот разглядел в руках скифа удивительный шарик своими не по возрасту зоркими глазами. Шарик под крепкими пальцами незнакомца изменял форму подобно тесту или глине.
– Что это? – ткнул посохом в непонятную вещь вместо приветствия прославленный знаток про всё. – Дай!
– Латекс, – вслух ответил языком юноши тот, что внутри.
– Где взял? – Дедал разглядывал и обнюхивал шарик со всех сторон, сжимал и разжимал усохшие до костей пальцы, любуясь метаморфозами непонятно из чего сделанного предмета, пытался смотреть сквозь него на солнце, раздавить в блин и откусить пробу на зуб…
– Секрет за секрет, – улыбнулся Сарог. – Ты мне, я тебе!
Дедал окатил скифа хрусталем смеющихся глаз, удивительно чистых и синих.
– Тебе надоела жизнь, любопытный? Твоя жатва огня обратит тебя в пепел!
– Я убегу!
В голосе скифа прозвучала такая убежденность, что Дедал попятился. Проворно обежав юношу кругом, Дедал чувствительно постучал клюкой по его ногам и лопаткам.
– А крылышки твои где, Купидон? Или Гермес обронил в море свои сандалии? Отсюда, юнак, свободные выходят с мечом, рабы под его охр
Глаза закрыты, и перед ними плавилась густая красная пелена. Немилосердно пекло явно обезумевшее светило. Оно жгло голые ноги, оно горело в мозгах брызгами кипящей стали, и оно на широте путешествия по Ловозерской тундре просто не имело права так безжалостно припекать! В ушах стоял звон, из-за которого Р.П. не слышал голосов своей легконогой “гвардеи”. Воздух оставался удивительно свежим, и одинокий путник, дремливо отдыхающий в пропитанной пылью траве у самого края дороги, вдыхал его полной грудью.
Странная тяжесть на шнурке давила на шею. Р.П. на мгновение показалось, что ребятня (шутки ради) прицепила к компасу, что он не снимал и под землей, гранату из арсенала Охламона.
– Мадам, не писайте в левый чулок! – по-доброму смешливое напоминание Белого духа прозвучало столь явственно, что путник разлепил веки, тотчас прикрыв их от нестерпимой яркости света. Но пейзаж, вернее, те детали, что он успел разобрать за вспышку прозрения, поверг Руководителя походом в шок. Минуты потекли раскаленной лавой. Наконец, собравшись с силами, он повторил попытку, прикрывая прищур грязной ладонью.
– Мадам, не писайте в левый чулок!
Серая с желтым присадком пыль и загорелые босые ступни в шрамах дорог. Полосатый халат, едва прикрывающий израненные колючками голени… Янтарная полоса песка, лишенного покрытия тракта, сбегающего по крутому склону без намека на колею. И далекие снежные вершины, подпирающие пронзительную синеву небосвода.… По мере того, как глаза привыкали к свету, прикрывающая их грязная ладонь сползала к груди.
Снежные вершины со стороны солнца напоминали установленные в ряд сахарные головы из мультика про Синюю птицу. К просвечивающему сквозь синюю дымку черному лесу вилась по зеленому крутогорью светлая нитка дороги. Ладонь поползла назад к глазам, чтобы смахнуть слезу, не дающую разглядеть мир, настолько не соответствующий его представлениям о Крайнем Севере, как вдруг пальцы ощутили металл тяжелой пластины, почти не прикрытой грязными в прорехах лохмотьями.
Выполненная в форме полумесяца золотая вещица, оказалась сплошь покрыта вязью письмен, разделенных посередине выпуклым рисунком, похожим на поломанную стрелу. Присмотревшись, путник заметил, что перья острия неравномерно сдвинуты кверху, из-за чего “стрела” вполне могла оказаться стилизованным рисунком повернутой когтями кверху куриной лапы, с утолщенным средним пальцем. Прикинув в ладонях, оказавшихся неожиданно смуглыми, пластину на вес, путник, не скрывая радости от редчайшей находки, упрятал ее обратно за пазуху и невольно вздрогнул. Мощные вздутия грудных мышц, на которые тяжело опустилась пластина, и гладкая без признаков жировых отложений темная с металлическим отливом кожа, не могли принадлежать тому, кем до сих пор считал себя, оказавшийся в придорожной пыли странник.
– Мадам!…
– Я сплю?
Надвигающийся глухой перестук копыт вывел путника из глубокой задумчивости на грани полной растерянности. В глазах его вспыхнула надежда, что все-все-все сейчас прояснится, устаканится, как говаривали совсем недавно в кругу друзей-дальневосточников, и встанет на свои привычные, закрепленные годами места.
2
Два всадника в свободных белых одеяниях спускались, казалось, с неба придерживаясь светлого росчерка тракта.
Горбоносый, что скакал на жеребце цвета снежной круговерти, иссеченной брызгами солнца, легкими движениями руки, затянутой в кожу перчатки, сдерживал резвость своего скакуна. Его вислогубый широколицый спутник, очевидно, учил мускулистого аргамака вороной масти подчиняться управлению ногами. Он сидел, откинувшись на высокую луку седла, отпустив, выглядевшими бесполезными, поводья. Головы наездников покрывали остроконечные колпаки курчавой шерстью наружу со свисающими на плечи широкими лоскутьями зеленой ткани. Короткие мечи с круглыми игрушечными щитами были приторочены к почти скрытым одеждой седлам.
Надо сказать, что появление киношников, каковыми воспринял всадников, сидящий в придорожной пыли путник, совсем не обрадовало последнего. Не то, чтобы он не доверял артистам, как таковым. В школьном детстве он и сам не без успеха грешил театром. Скорее всего, в момент полнейшей прострации от непонимания обстановки он предпочел бы сейчас толковую беседу с любым представителем власти: председателем сельсовета, пограничником или с милиционером на гнусный конец.
Проскакав мимо покрытого пылью бродяги, всадники вдруг развернули своих скакунов и неторопливой рысью подъехали к страннику вплотную.
– Привет, мужики! – отрешенно поздоровался бродяга, продолжая искренне сожалеть о встрече с актерами. – Помогите восстановить ориентировку!
– Ты прав, Гамилькар! Чернь обнаглела!
В следующую секунду бродяга зашелся в крике, извиваясь в корчах от непереносимой боли в спине. Небрежным жестом спутник Гамилкара заткнул за пояс отделанную чеканкой по меди короткую рукоять ременной плети.
– Вы что, подонки, озверели!
Бледное лицо Гамилькара пошло коричневыми пятнами. Рука в перчатке отпустила повод и, в свою очередь, потянулась к бичу. Бродяга корчился в пыли жалким червяком и плевался непереводимым набором непристойных ругательств.
– Урм-кх!
Жеребцы, сделав стойку на задних копытах, враз повернули и рысью устремились в направлении, предшествующем печальной для путника встрече. Одинокий странник оказался, непостижимым образом, стянутым по талии волосяным арканом, и теперь волочился за своими нежданными врагами, вздымая к лазурной чистоте небосвода бело-желтые клубы пыли.
Пыль, пыль, пыль! Пыль летела из-под копыт. Пыль волной кипятка горбатилась перед мотающимися по дороге головой и плечами, лезвием ножа отжигала живот, колени, ногти, и в ее соленой вызывающей тошноту круговерти растворилось солнце. Пыль в мгновение ока законопатила ноздри, облепила язык и раздирала гортань. Пыль хлестала, била, душила. В пыли клубилось, отлетая в небытие походное прошлое и растерянность, и надежда на страшный сон, уступая место совершенно другой, жестокой и неправдоподобной реальности.
“Мадам, не писайте в левый чулок!”
Неожиданно для самого себя путник почувствовал, что он до предела собран и готов постоять за себя! В нарастающей ярости тела он ощутил, как это ни покажется странным, собственный тщательно продуманный расчет, полную собранность и физическую способность к сопротивлению.
Лошади скоро перешли на неторопливую рысь, а отсутствие на дороге камней избавило скитальца во времени от совсем уж неуместных травм и ушибов. Приведя в порядок способность, оценивать окружающее после ошеломляющего нападения лже-артистов, странник неожиданно быстро сконцентрировал волю и медленно, без остановок пополз вверх по аркану, благо руки у него оказались свободны. Усилившаяся жгучая боль в коленях и, чуть позже, в раскаляющихся от трения ступнях, казалось, добавили пленнику прыти. Гибкое тело само извернулось в отрепетированном (иначе просто не могло быть) усилии, и вот он уже бежит широкими размашистыми движениями тренированных ног, удерживая равновесие с помощью все той же волосяной петли, намотанной им на левое запястье. Дышать стало легче.
3
Час или два продолжался невообразимый по количеству проглоченной пыли кросс, пленник не заметил. Ноги, думалось, отделились от тела, но продолжали нести его в установившемся ритме, вытягиваясь в шпагат, отчего пленник временами ощущал сладостные мгновения полета, не переставая удивляться собственной силе и выносливости.
Золотисто-снежный конь Гамилькара, к седлу которого услужливый спутник на ходу приторочил волосяную ловушку, по-прежнему шел трусцой, кося назад выпуклым черным глазом, неизменно сбавлял темп, стоило пленнику оступиться или на самую малость выбиться из темпа принудительного движения.
Наконец, впереди замаячили неровные зубцы глинобитных стен с приземистыми толстопузыми башнями, поставленными, очевидно, с учетом направлений штурма безо всякого архитектурного плана.
Дорога перестала быть безлюдной. Крестьяне, ремесленники, торговцы, небольшие отряды конных ратников с короткими копьями и в кожаных островерхих шапках, которые пленник про себя нарек “гамилькарками”. Молчаливые, однообразно одетые в полосатые халаты мужчины и громкоголосые женщины под низко опущенными пестрыми платками в окружении выводков черноголовой детворы шли, ехали, тащили скарб и скот по ставшему вдруг тесным тракту. В лицо пахнуло запахом очага, едва различимым на фоне раздирающего ноздри амбре из пропитавшейся мочой пыли, навоза и лошадиного пота. Попавший в беду странник внутренне напружинился, понимая, что он вплотную приблизился к цели, и сейчас цена ошибки равносильна казни…
Заслышав перестук копыт, люди оглядывались, суетливо разбегаясь по сторонам прямо в изжелта-серую траву, поднимая тучи пыли, и выволакивая на обочину упирающихся животных, которых, судя по всему, вели на продажу. Кто суетливо, кто степенно, но все без исключения успевали поворачиваться лицом к всадникам и, ломая колени, кланялись в пояс, торопливо прикрывая грязные лица пропыленными до серых струпьев ладонями. На пленника смотрели равнодушно. Изредка торопливо скошенный книзу взгляд выдавал истинное состояние души конных и пеших попутчиков, и ту, притаенную, черную радость, когда вакантное место раба, по счастью, занято другим.
С приближением стен дорога расширилась, подобно руслу, вобравшему в себя бесчисленные ручейки и речушки. Заметно прибавилось и народу (большей частью пешего) и в таком же, как у бродяги, полосатом рубище с красными, зелеными, белыми и пестрыми платками по поясу. Пригибающая к земле ноша, завернутая в невообразимое тряпье, оттягивала плечи. Другие, что побогаче, ехали верхами на низкорослых лошаках*, либо ослах, нето степенно вели животных вповоду, разместив на их потемневших от пота спинах горбы томящейся пестрой клади.
Усилившийся гомон заставил пленника приподнять голову. В узкую щель ворот втягивалась рыжая гусеница верблюжьего каравана, а народ вопил и осыпал бранью, запеленатых в черные бурнусы караванщиков не в силах справиться с растопленной солнцем яростью из-за досадной задержки.
“Торгаши, везде торгаши”, – с пренебрежением к толпе подумал пленник.
Гамилькар и его свита приблизились к воротам, когда последний верблюд с флегматичной грацией статуи проплыл под прохладными сводами. Не менее двух сотен торговцев, измученных зноем и алкающих захватить выгодное место на базаре, готовились к штурму тесной горловины.
“Быть гвалту!” – предположил пленник и ошибся. Народ, по-прежнему, сдерживая ярость и сохраняя ритуал раболепия, расступился, трусливо прикрывая лица. Гамилькар со спутниками беспрепятственно миновали прямоугольник ворот и бронзу коротких копий над двумя рядами склонившихся долу кожаных шлемов.
“Будь народ смелее в толпе запросто исчезнуть, – размышлял пленник, нарочито изображая заплетающимися ногами походку вконец уставшего человека. – А эти малохольные выдадут, не успеешь и вякнуть. Только я должен, должен идти”. Инстинкт подсказывал притупить бдительность врагов показной слабостью раба. Но в непокоренной душе крутилось нечто, не поддающееся осмыслению, идущее из глубин сознания, властное и потаенное. Пленник морщился в тщетной попытке вспомнить то, главное, ради чего он подвергнул себя столь необычному и суровому испытанию…
За воротами пути толпы и Гамилькара разошлись. Торгаши пестрой рекой текли влево и вниз, где вливались в другую, не менее пеструю и шумную орду, бушующую морем голов на обширной квадратной площади под оплывшей вылепленной из самана (кирпич из глины, навоза и соломы) стеной. Разноцветные полосы материи торговых палаток, удерживаемые на месте самими богами, в бесчисленном количестве плыли парусами над пеной белых тюрбанов и пестрых одежд. Получить более полное представление о местном базаре пленник попросту не успел. Не изменяя аллюра, всадники круто завернули вправо вдоль длинного ряда глинобитных строений с плоскими без намека на скат крышами, предоставив новому рабу продолжать выводы о торжище по многоголосому гомону людского муравейника, перебиваемого ревом скота и гортанными криками зазывал.
В глубине улицы, куда они устремились с поспешностью лошадей, учуявших родную конюшню, среди зеленых крон мелькали экзотические башенки и купола, примостившегося прямо под городской стеной дворца или храма.
4
Не всяк дворец из мрамора. Этот, до неприличия крохотный и с широким чистым подворьем, вылепили мудрецы. Вылепили вручную из тщательно выбеленного известью самана и вылепили, надо признать, душевно.
Незамысловатая гармония света и тени, тщательно подобранная соразмерность деталей, продуманная чистота и законченность линий воссоздавали неповторимую песнь воздушной легкости и неземной тайны творения. Глядя на его стены, рождалось впечатление, что это и не дворец вовсе, а мираж, струящийся пред глазами жаждущего неги, запаленного солнцем пустыни путника. Подойди ближе, – он и растаял.
Поражали воображение белые издалека и сапфирово синие вблизи пять сферических куполов ансамбля над округлыми угловыми приделами. Вблизи удивительный состав красителя буквально взламывал глаза, создавая раздражающее марево голубого света, размывая или напрочь стирая истинные очертания строения. Царский дворец благодаря поразительному свойству краски казался призрачной обителью духов, вызывая в душе одних – ощущение волшебства, у других – состояние мистического страха.
Старый Чир сохранился прекрасно. Крутые изломы морщин гордого лица без тени надменности. Редкое серебро в сизых, цвета воронова крыла, волосах, оттеняющих властную уверенность глаз, с желтыми лучиками зрачков. Подчеркнуто прямая осанка и царская поступь Арпоксаев, внушающая почтение гостям и свите даже в часы отдыха, когда парчовое парадное одеяние не оттягивает плечи обилием золота и ограненных яхонтов.
Таким увидел и вспомнил Чира пленник, едва конвой пересек линию ворот, вернее, узкую просеку в сплошном низкорослом кустарнике шипастого кизила. Сердце юноши затрепетало под напором крови. Невзгоды забылись, мир вокруг вдруг показался гостеприимным, простым и уютным. Юноша смотрел на царя…
…а перед глазами плыли, вызывая щемящую тоску, шлемоподобные юрты родного походного становища, укрытые от непогоды тяжелыми воловьими шкурами. И среди них самый высокий, увенчанный позолоченной головой медведя, шатер его царствующего отца властолюбивого Щура. А вокруг плавили жаром присоленный воздух приморской степи бездымные костры войска и пастухов. Самый ближний – костер грозных катафрактариев, – панцироносной гвардии и личной стражи воителя. За ним белая юрта царского брата Чира, и он, малолетка Сарог, на руках того, кто вот сейчас не удостоил мимолетного взгляда, взорвавших тишину подворья запыленных всадников.
О чем Чир с отцом говорили? О горах, занесенных снегом, о невзгодах дальнего пути, о несметных богатствах богов вершин. На восходе солнца Чир с соратниками ускакал искать сокровища неба. И стало пусто…
Царь не шел, он выступал по нетесаным камням способного принять караван верблюдов двора, выставив короткую бороду упрямым клином, и негромко говорил что-то одному из дворцовых служек под островерхой “гамилькаркой”.
Личная охрана царя мялась на расстоянии трех копий от хозяина, блистая бронзой доспехов и поигрывая от безделья массивными шестоперами* с резными рукоятками. Царский разговор охраны не касался. Застоявшиеся мужланы квадратного телосложения боролись со скукой, бросая в прохладную темноту крыльца полные тоскливого ожидания взгляды. Колючие пудовые шары выписывали в воздухе фигуры, одна замысловатее другой, без видимого напряжения со стороны силачей.
Гамилькар и его спутник придержали жеребцов, прикрывая усталые лица ладонями в почтительном приветствии.
Удерживающая аркан рука пленника, занемела. Неторопливо, со странным пренебрежением к опасности, быть убитым на месте за недопустимую вольность, юноша разлепил пальцы и принялся их разминать. Но какая-то частичка его мозга, по-видимому, жила начеку. Несмотря на выражение брезгливости, что без утайки проступило на перепудренном пылью лице, за своими конвоирами юноша продолжал следить сторожко. С той же вызывающей брезгливостью он медленно ослабил путы на узкой талии и сбросил петлю, обильно усыпав кладку двора своим единственным дорожным приобретением.
Здесь то и дал знать о себе припечатанный к выпуклой груди пленника золотой талисман или тамга, как он его определил для себя. Золотая подкова ожила. Металл тонко завибрировал, вызывая щекочущий зуд по всему телу. С равными интервалами времени плененный царский отпрыск ощущал, если не болевые, то весьма беспокоящие уколы.
Царь на мгновение прервал монолог и окинул нарушителей тишины подворья неожиданно колючей цепкостью взгляда. Глаза царя и пленника встретились.
“Я узнал тебя, Чир!” – прочитал царь, угадывая под маской из пыли, черты единственного сына (по слухам, увечного) родного брата. Сарог оказался неправдоподобно скорым на руку. Он сбросил путы и, размашистым жестом указав на себя и мучителей, пригласил царя стать свидетелем отмщения.
– Прежде, разреши вернуть долг Апроксаев, дядя!
Чир онемел. Со всей ясностью умудренного опытом человека и воина он понял, что последует за ледяным спокойствием слов племянника. Не будь конвоиры его сыновьями, месть оскорбленного отпрыска царской крови нашла бы в справедливом сердце Чира безоговорочное благословение. Не в силах открыть рот от растерянности, Чир поднял руки, пытаясь остановить неминуемое братоубийство. Квадратные мужланы с шестоперами проворно освободили кисти от ремней, превратив страшное оружие в подобие метательных снарядов, ожидая приказа. Поразить цель с расстояния двадцати шагов пудовыми болванками для царской охраны не составляло труда. Однако то же самое чутье схватки подсказывало Чиру, что охрана к развязке опоздает. Сыновья не ждали беды. Руки всадников неторопливо опускались от лиц, открывая верноподданническую притупленность глаз…
– Этт! Эттт! Эт-то… – только и успел пролепетать царь.
Выдернутые из седел Гамилькар и его брат, с хрустом взломанных переносиц сошлись надменными лицами на уровне высоких бабок своих лошадей.
– Привет тебе, Чир! – Руки пленника сноровисто затянули волосяные путы на шеях конвоиров. – Прости, коль не угодил, помяв твоих прислужников!
Царь перевел дыхание. Сыновья пытались вскочить на ноги, а дело могло обернуться значительно хуже. Завитки царской бородки, в отчаянии бессилия, взлетевшие к неуклюжим зубцам стены, вдруг затряслись в беззвучном смехе.
– От тебе свиданьице! Не угодили сродственники, а Сарог? Крепко не угодили!
– Прости, Чир! Только сейчас узнал,… брат Гамар тащил меня на аркане. Он – точно, Гамар. Имени второго не помню. Не узнаю! – Тамга перестала вызывать зуд. Сарог до конца осознал, кто он, откуда и зачем оказался на мощенном колотым камнем дворе царя Чира. “А второй носатый, скорее всего, мой сродник Сатар. Точно, Сатар! Какой же он был в отцовских шатрах маленький, щуплый, с вечно черным от грязи не просыхающим носом!” – У меня дело, Чир!
5
В царском саду господствовала прохлада, а воду в крохотном бассейне назвать ледяной мож-жно бб-было б-бы с приличной натяжкой. Сарог плескался, с наслаждением отфыркиваясь, и с горячего молодого тела то и дело слетали белесые завитки пара. Чир откровенно любовался племянником. Востроглазый служка (тот самый, в островерхой “гамилькарке”) что внимал царским речам во дворе, торчал истуканом позади властелина, незаметно опираясь коленом о скамью из тяжелых плах некрашеного граба. Скромность трона ничуть не убавила величия отлитой из бронзы осанки Чира.
Белый полотняный бурнус для племянника с мечом-акинаком в ножнах из дубленой шкуры медведя дожидался молодого господина тут же на лавке под сухой ладонью хозяина. Насладившись купаньем, Сарог одним упругим броском тела оказался на каменной кладке берега.
– У-уф!
Короткий обрубок, размерами и безотказностью чего издревле гордился род Арпоксаев, поразил царя в самое сердце. Упрямый клин бороды на этот раз вопросительно взметнулся к небу.
– Долгий рассказ, дядя, и неприятный. – Сарог вынул акинак, приложил его к сердцу и вновь вставил в ножны.
Чир опустил бороду на грудь и прикрыл глаза.
– Атея?!
Сарог выпростал голову из одежд, пахнущих миртом и медом.
– Она! Мать!
– Значит, не врали! – Упрямая борода вытянулась по горизонту волосатым трепангом. Легенду о матери, возжелавшей и коварством принудившей сына к срамной постели, он – царь воспринял развлекательной сказкой заезжих купцов. “Мой отважный мальчик, как у тебя хватило силы духа так себя искалечить?!” – Говорят, ты сам привязал мать к лошадям, сам гнал их по степи?
Сарог молча изучал подол царских одежд, однако, кивнул утвердительно. Тайну отцовского гнева, он бы не выдал ни под какими пытками, а в задушевном разговоре, едва успел перевести жестокую правду ответа в честный вопрос.
– Это было делом отца, Чир?
– И его тоже. Садись рядом, места хватит! – Чир не уловил правды ответа в вопросе. Убери вопрос, и страшная истина отцовской мести сыну окажется у тебя на ладони. Царь приподнял руку и прищелкнул пальцами перед носом служки. – Меду! Живо! – Служка растворился в зелени лиан, защищающей глаза от нестерпимой синевы краски. – И отца дело, и твое!
– Настоящую мать я помню и люблю! – Желтые в лучик “семейные” зрачки гостя уплыли в невообразимую даль времени. – А та, с которой… Она мне не мать! Она стала,… была совсем другая! И глаза… как… как… как…
– Наверное, ты прав. – Чир пощекотал пальцами трепанг бороды. – Ну, да ладно про Атею! Ты говорил, тебя прислал Щур?
– Эллины лезут! Ты ушел. У отца не хватает силы отстоять берег Понта! Видишь, и название Спокойного моря мы приняли эллинское!
– Говорят, Сарог, ты дошел до реки, где не видно другого берега?
Сарог покраснел, поражаясь царской осведомленности о своих скитаниях.
– Я заблудился, дядя.
– Год сбросим. Ты когда сбежал?
– Я не сбежал!
– Знаю, знаю! Отпустили ко мне после того, как поймали…
– Я бы все равно ушел, когда исполнилось тринадцать…
Служка принес деревянные ковши. Пена шипела, брызгая огненными искрами, стоило солнышку прорваться сквозь листву окружающего сад ровного строя чинар.
– Ступай! – Подкрепив слово величественным жестом, Чир отослал шустрика под “гамилькаркой” во дворец. – Отсюда в наши родные степи год пути. Ратью с обозом, все два. Те годы, что ты проплутал, не считаю. Ты мал… был. Почему Щур не объяснил, куда я ушел? – Мед ударил в нос, и Сарог, не сдержавшись, чихнул. Чир озорно усмехнулся. – Не привык, вижу, бражничать! Оно и лучше!
– Отец говорил, ты за Ледяную крышу Земли повел свой народ.
– Застрял из-за той реки, что тебя остановила. – Чир поставил недопитый ковш на скамью и поманил племянника пальцем. – За той рекой много непонятного и злого народу. Мало нас. Нельзя воевать! Чир и Щур на одном камне должны стать, миром жить с соседями, больше интереса! С тем к нему и гонцов отошлю.
– Эллины нас воюют, Чир.
– Знаю! Воины и торговцы. Обещайте торговать, уведут войско. Слову Щура поверят.
Чир подвел племянника к водопаду, наполняющему бассейн ледяной водой с недалеких гор. Подойдя вплотную, Сарог неожиданно для себя сообразил, что падающий с пятиметровой высоты каскад, как и дворец, – искусное творение рук человеческих. Нижняя часть русла тремя сверкающими протоками в точности повторила таинственный знак золотой тамги. Сарог снял прощальный дар отца и протянул тяжелый полумесяц дяде.
– Здесь и здесь один рисунок! – Свободной рукой юноша указал царю на водопад.
– Заметил! Я сам вручил золотую руну гипербореев твоему отцу. Не слыхал про таких? Большой северный народ, моряки и воины. Щур умно поступил, что отдал руну тебе. Жизнь, парень, она укорачивает не только… кхе… кхе… м-да, но и голову тоже. А руна, – наговорённая защитница со знаком тростника. Спроси гиперборейского колдуна Месхла, что живет отшельником в одном солнце пути от моря на берегу Серебряной реки, этот кусок золота меня среди толпы отличит!
– Руно на тебя показало, Чир!
– Я не оговорился, Сарог. Руно – оно у барана. По-эллински, руно – овечья шкура. А руна – божий знак! На тебе тамга заговоренная. Свою тамгу, – Чир протянул талисман племяннику, – носи не снимая. Она твой щит. И то, сказать, ты мальчишкой тьмы солнц отмотал, плутал безмерно, а выжил! – Чир отмахнулся, заметив протестующие жесты рук Сарога. – Нашел меня и целым остался! Какого рожна лучше искать? А все потому, что на тебе Единого Бога оберег!
Чир приподнялся на цыпочки и сунул руку прямо в поток, ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что ледяная вода окатила его с головой. В искусственной скале что-то каменно стукнуло. Не сильным толчком царь приоткрыл потайную дверь. По-юношески опушенный рот племянника приоткрылся от удивления.
– Я тут собрал кое-что. Хочу, чтоб ты понял, дружить с эллинами след! – Чир не изменяя величественной поступи, выставив перед собой бороду кинжалом, вплыл в темноту распахнувшегося грота.
Один, два, три шага и грот осветился мягким молочным сиянием. Позади с глухим стуком закрылась каменная дверь. Дядя и племянник стояли в крохотной комнатушке под овальным сводом. На высоком серебряном треножнике перед ними опалесцировал белый шар, заливая помещение призрачным голубоватым светом, достаточным, чтобы различить крохотную черную родинку на волосатой щеке Чира. Семь кувшинов с узким горлышком маслянисто поблескивали у подножья светильника. Царь обошел поразивший воображение племянника источник света и поднял один из сосудов, старательно придерживая увесистую посудину под донышко.
– В этом кувшине огненная смерть, Сарог. Будь осторожен, не расколи кувшин ненароком. – Заметив, что рот племянника и не думает закрываться, Чир усмехнулся. Он аккуратно обошел застывшее в немом восхищении живое изваяние и направился к выходу. – Очнись, племянник! Придет срок, наглядишься на мертвый свет!
Не закрывая рта, из которого теплой струйкой вытекла слюна, Сарог неуклюже растопырив руки, повернулся и с остановившимися зрачками последовал за дядей. Закрыв вход, Чир плеснул в племянника водой.
– Очнись!
– Где я? – растерянно спросил юноша.
– У меня в саду. А сейчас погляди на тайну, что тебе предстоит выкрасть у эллинов, и поскачем к войску. Убедишься, не так его много, чтобы воевать.
– Что светилось под землей?
Кричащее противоречие в убеждениях тонкого политика не вызвало отрицательных эмоций Сарога. На то и эллин на базаре, чтобы скит повеселился. Дружба дружбой, а кони у каждого свои. Чир трижды хлопнул в ладоши. Появившемуся шустрику в “гамилькарке” царь выкрикнул какие-то указания на языке, прозвучавшем в сознании племянника полной тарабарщиной, и служка вылетел вон размашистой рысью скорохода. Обернувшись к племяннику, царь сокрушенно покачал головой.
– Опять уплыл. Эк, оно тебя! – И поскольку Сарог никак не отреагировал, Чир коротким ударом в плечо проводил остолбеневшего родственника в бассейн.
6
– Что светилось…
– Ты про лампу? Мой прадед отобрал ее у грабителей могил. В те дальние времена Апроксай кочевал со своим племенем по северным землям эллинов. Лампу гробокопатели нашли под Дельфами, святом эллинском городе. Ее держала в руках мумия девчонки, в саркофаге всегда светло было. Говорили, что лампа – ценность великая. На Земле шаров-самосветов раз-два и обчелся. Я выпросил лампу у старика перед смертью. С той поры никому не показывал. Торговцы шелком, что странствуют из конца в конец Мира, баяли, тьмы лет назад камня-самосвета копали много. За Великим морем красные люди строили из него дворцы.… Не думай о лампе. Меня переживешь, отыщи тайник и владей! А отцу скажи – нам с эллинами не воевать! Они коварны, да только дружбу водить с ними выгодно. Вот посмотри, до чего их мудрецы додумались!
Царь протянул горшок Сарогу, но в руки хрупкий с виду сосуд не отдал.
– Давай подержу, дядя!
– Смотри, канавка колечком проложена! Отойди-ка в сторонку! – Чир ухватил горшок клешнями пальцев. Широкое горлышко, залепленное пробкой с канавкой, царь отвел в сторону стены, подальше от гостя. – Пробку вон!
Без размаха Чир резко ударил канавкой по верхней плахе скамейки. Сарог следил за дядей с любопытством в ожидании новых чудес.
– О небо!
Из черного шара широким раструбом вырвалось пламя. Почувствовав нестерпимый жар, Сарог отшатнулся. Пламя продолжало бушевать в руках Чира. К легкому треску добавилось утробное рычание зверя. Рев нарастал, грозя превратиться в пронзительный вой, и в это время царь бросил горшок в воду.
– Смотри-смотри!
Чир подхватил племянника под руку и с недюжинной силой поволок того к бассейну. Вода кипела бульоном. От нее валил пар, а снизу, высвечивая позеленевшую кладку стен, продолжал гореть и разгораться белый с синими сполохами костер. Сарог сжал локоть царя с такой силой, что Чир охнул.
– Ну и лапища у тебя, племяш!
Сарог ослабил хватку.
– Чиров колодец чудес! Мне про него рассказывали странники…
Не давая племяннику переключиться на ненужные воспоминания, Чир повернул юношу к себе лицом и очень серьезно сказал:
– Чудо придумали эллины, Сарог. Этим они принесут смерть и боль ратникам твоего отца, матерям, детям, всем непокорным скитам. Разгадай секрет, и отец будет договариваться с эллинами на равных.
– Не шути, Чир, я не мудрец! Правда… – Сарогу захотелось вдруг признаться, что внутри у него поселился кто-то странный, дружелюбный и многознающий. В полдень на дороге ему заблазнился совсем другой мир, и с той поры он ощущает в себе присутствие чужого. Ему, Сарогу, сейчас тошно. Он не привык…
«Гамилькар! Сатар!» – завопил чужак в голове, и Сарог спохватился. Чир родной дядя, но Чир – царь, и наследники дороже. Не в царской справедливости дело, когда он устроил племяннику доверительный и радушный прием. Нет, не забыл Чир сыновей! На верную погибель племяша посылает.
– Повторяю, – Чир продолжал говорить мягко, царапая душу племянника желтыми в черный лучик колючками. – Чудо огня эллинов сотворили люди. Узнай секрет, я подскажу с чего начать, а ты узнай! Предупрежу честно, секрет огня, который и под водой горит, берегут зорко… – Сарог стоял в великом смятении чувств, продолжая отрицательно мотать головой, погасивший колючки Чир вдруг дружелюбно улыбнулся и постучал твердыми точно дерево садовой скамейки пальцами по плечу юноши. – Ты в праве не доверять! Высшая царская милость в народе зовется плахой. А выбора нет, твой путь, Сарог, спасти отчий край от нашествия эллинов! Осталось самое, самое… поверишь в удачу, обстоятельства подчинятся! И... в тамгу золотую верь!
“Мадам, не писайте в левый чулок!” Юноша вздрогнул и не без внутренней дрожи оглядел сад. Таинственный голос принадлежал не Чиру и не его служкам. Хотя.… Вот оно что! Возникшее перед мысленным взором видение заставило молодого скифа содрогнуться. Белый призрак с огромным мечом смотрел прямо в душу пустыми глазницами. – Чур, чур, головень! – прошептали губы заклятие от нечистой силы. Призрак дружелюбно улыбнулся и растаял. О, ужас! Тот, что поселился внутри, рад короткому свиданию с посланником смерти! Призрак, проявившись, вселил в чужака уверенность, эта уверенность необъяснимым образом перетекла в сознание Сарога, и пришло спокойствие. 7
На высоте птичьего полета дружина лучников Чира у развилки дорог, где они расстались, смотрелась желтой бабочкой на мертвой ветке, оброненной шаловливым ветром на ковер серебристого мха.
Повинуясь, мысли, белый в золотой метели конь с шумом выпустил воздух и понес всадника широким шагом наверх, туда, где среди набравших крутизну склонов просвечивала щель перевала. За перевалом, у обжитой скифами делянки, с которой в крепость Чира поставлялся лес, юноша должен был отыскать крутую осыпь. Где верхом, где, проводя коня вповоду, ему предстояло спуститься в зеленую седловину и по дну горного ручья (навстречу воде) выбраться к серой скале. Там, в сухом гроте предполагалась первая ночевка. Думать о ночлеге, несмотря на то, что солнце клонилось к закату, не хотелось. Сарог, отпустив поводья, задумчиво перебирал пальцами пряди золотистой гривы нового друга в тягучем размышлении о смертельно опасных путях разгадки самой оберегаемой тайны врагов своего отца.
Горящую в воде смесь изготовляли в одной из крепостей, что понастроили проклятые эллины вдоль всего побережья. Нет! Дружить с эллинами все равно, что дружить со степным корсаком (с лисой). А чтобы проникнуть за каменные стены, нужно стать хитрее корсака. Чир предлагал сдаться эллинским воинам возле горы, из недр которой рабы эллинов достают черное масло, основу всепожирающего огня.
– Пещер в горах много. К большинству ведут тропы, лишь к этой ведет накатанная колея. – наставлял юношу Чир. – Будет время, войди. Черное масло ни с чем спутать нельзя. Цвет, запах…
О, великий Чир, мечтающий достичь ледяной Крыши Земли, обладающий редчайшим чудом света и застрявший из-за широкой, словно море, реки!
А перед устремленным далеко за крепостные стены взором Чира, мчался и мчался на разъяренных диких лошадях голоногий двенадцатилетний мальчишка, необдуманно принесший в жертву похоти развращенной бабы продолжение царского рода. Он видел ярость взрослого воина и отражение луны на блестевшем от пота и слез лице ребенка.… Слышал бешеный визг ременной плети, ее хлесткие щелчки по взмыленным мокрым крупам, и непрекращающийся животный ор терзаемого ухабами женского тела.
– Й-я-а-а-яй-я-а-а! – визжала бездна возмездия. – Й-ей-ха-ха-а-а-а!
8
Черная пасть земли звала. Она пугала и притягивала одновременно, не давая затухать щекочущему душу любопытству. Острый, ни с чем не сравнимый запах вился по скалам. И там, где зловонное дыхание касалось присыпанной ржавым сушняком травы, зелень умирала. Коричневая плесень обозримого пространства справа, слева и выше зияющей пасти пещеры резала глаз. Она вызывала ощущение холодной поступи смерти и протест. Протест кричащей, бушующей и звенящей зеленой песне высокогорья и величавым снежникам, что стыли в недосягаемой лазури натянутого лука неба.
Сарог медлил. Он стоял посередине колеи, что терялась в непроглядной темени, скусывая ноготь за ногтем, пытаясь сообразить явь перед ним или сон.
Он помнил послушный разворот коня под нажимом колена и первые, выглаженные дождем и ветром валуны каменистого пути к перевалу, где у серой осыпи должен был состояться первый ночлег. Нечто похожее на ускользающий сон вдруг начало таять вокруг него, превращая окружающий мир в зыбкие очертания миража…
И вот он здесь перед черным зевом тайны, и белый конь в искрах солнечной метели, ждет и нетерпеливо разбрызгивает копытами изумрудную зелень озера, что прильнуло к тенистой опушке букового леса далеко внизу.
“Черное масло… нефть! Сколько же ее здесь?” Земля под ногами остро пахла и жирно блестела. Сарог отвернулся от пещеры и долгим взглядом окинул долину с буковыми рощами по крутогорью. После короткого спуска, берущего начало прямо под ногами, серая в грязных потеках колея дальше, за озером, черной змеей уползала под кроны деревьев. Много дальше и выше голубовато-зеленой кромки рощ, а в седловине под самым горизонтом, ее присутствие выдавала светлая полоска просеки, едва приметная на почти черном фоне перехватившего инициативу ельника. “И все-таки, когда я успел проделать весь путь с привалами и с ночлегами? Успел подъехать к озеру, расседлать коня, положить на берег оружие и запасы еды? Ничего не помню!”
Воздух оставался сухим и настолько прозрачным, что юноша без труда различил седло с высокой спинкой, украшенную чеканным серебром уздечку, белое оперение стрел в колчане и короткий лук, сделанный из воловьих рогов. Рядом торчал воткнутый в землю наискосок тяжелый дротик. Два кожаных мешка с сыром и квашеным кобыльим молоком угадывались в тени широкого прямоугольного щита.
“Был вечер. Ехал я, ехал и… щелк, все поплыло! В ночь казни Атеи хотелось выблевать жизнь, но беспамятства… нет, не помню”.
На секунду возникла страшная ночь под мятущимся в лунном сиянии покрывалом надвигающейся бури. Мелькнула искаженная яростью и страхом бабья рожа с разметавшимися по серебру ковыля черными космами.
“Так тебе и надо! В три дня поседела, стерва! Где ты был раньше, отец?” Прощение неправой отцовской ярости пришло на грани сумасшествия…
Выплюнув ноготь, Сарог отступил, отгоняя подвижностью наваждение, и оказался в тени провонявшего едкими миазмами свода.
“Не вызвать бы искру!” – толкнуло изнутри голосом чужака. Сарог торопливо оглядел одеяние. Куртка, штаны, короткие сапожки, стянутые ремешком по щиколоткам – все из мягких крашеных шкур. Знакомые и незнакомые слова вдруг смешались в голове, оставаясь понятными до мелочей. “Акинак! (Моё слово!) Медной гардой можно искрануть об камень! А откуда я знаю про нефть, керосин, мазут, бензин? Горящий под водой огонь! (Огонь показал Чир?) Там напалм, нефть горит по-другому, а бензин рванет, костей не найдешь! Шпион я верхней квалификации или, что звучит правдоподобнее, соглядатай Чира. Сука, значит! Стукач и гнида!”
– Стукач! Стукач! Стукач! Сука! Гнида! – Харя в серых пятнах плесени с выпученными бельмами и шевелящимися от неслышного ветра какими-то бурыми волосами наплыла из темноты. Харя беззвучно хохотала! – Сгинь, глюк! – оглушенный сочными эпитетами, возникшими в голове, совершенно не испугавшись видения, Сарог покинул провонявший нефтью свод и вышел к прохладе гор.
Сразу стало легче дышать, а начавшие слезиться глаза моментально просохли. Машинально сдернув пояс с мечом, юноша поймал себя на мысли, что только-только стал жертвой раздвоения сознания. “Мне предстоит понять незнаемое или вспомнить забытое, и пещера поможет!” Жгучее желание положить двусмысленностям конец оказалось сильнее любопытства лазутчика. Не колеблясь, юноша тремя глубокими вздохами провентилировал легкие и зашагал в полный ужасов мрак.
Темнота сгущалась с каждым шагом, а отсыревшие запахи черного масла то и дело вызывали приступы тошноты. Глаза жгло, и юноша ориентировался по глубокой колее, нащупывая ее перед собой чуткими прикосновениями мягких подошв полусапожек из волчьей шкуры. Голова кружилась, и тело временами заносило в сторону. Чтобы ненароком не прихватить анальгин разведчик выставил перед собой руку локтем вперед. “Салют, пионерия!” Сарог даже приостановился, впервые улыбнувшись напасти: мелким хохмочкам второго. Простым, смешным и понятным.
И вдруг проявилась Лал. Сарог вздрогнул и попытался протереть глаза рукавом. Веки опалило красным огнем, и огонь провалился в сердце. Его недавнее счастье, лишенное радости силы ног, плыло перед ним на расстоянии вытянутой руки воздушной семенящей походкой, покачивая едва намеченными природой бедрами девчонки-подростка…
– Лал! – позвал видение Сарог, потянувшись всем телом к любимой, и тотчас закашлялся, отхватив легкими порцию нестерпимо отвратительного зелья. – Моя… Лал… – Острый приступ тоски утроил удушающую горечь воздуха, и юноша застонал. – К-кха, к-кха, к-кхеа! – спазм из груди переместился в желудок, Сарога стошнило горечью кобыльего молока. – К-кха!
С девчонкой из степного племени он познакомился у озера за двадцать одно солнце до страшной ночи, когда был разбужен в отцовской постели страшным образом…
Сарог почувствовал жар на щеках. На расстоянии вытянутой руки плыла Лал, перемежаясь с видениями их скоропалительного знакомства.
Он долго любовался играющим в синей воде обнаженным телом юной купальщицы, укрываясь за кустами акации, когда почувствовал, нечто похожее на горячее удушье… Огонь тек снизу, обжигая щеки, и не было сил пошевелиться.
– Ты простила? Ты вернулась, Лал?
Черноглазая Лал оказалась старше на год. С семи лет девочку не слушались ноги после неудачного падения с лошади. О, как много она знала! У скифской безногой богини счастья росли крылья. У Лал нежные теплые руки…
– Ты мое счастье! – сказал девочке Сарог на закате третьего солнца…
– Лал! – Его потерянное счастье вернулось, и тот, что засел в голове занозой, отнесся к видению с пониманием и спокойно, но поторопил:
– Не стой истуканом! За ней! Быстрее, быстрее, быстрее!
Воздух вокруг загустел, и юноше казалось, что он не идет, а проталкивает тело сквозь неподатливое черное желе за подвижным и по-прежнему легко семенящим впереди, призраком его первой и последней любви.
– Ла-а-л!
Внезапно Лал исчезла. Ощупывающая колею, нога соскользнула и без всплеска погрузилась в жидкую слизь. Торопливо пошарив перед собой ладонями, Сарог определил край и, опустившись на колени, погрузил в пахучую массу левую руку едва ли не по плечо.
“Вот оно, черное масло! Глубина, что надо! А теперь, назад! И почему Чир не дал свою волшебную лампу? На сколько все стало бы проще в ее холодном свете!” – Ай!
Колено, на которое Сарог перенес тяжесть тела, неожиданно ушло вниз, и тело неудержимо потянуло в страшную черной неизвестностью глубину. Беспорядочно загребая руками, юноша перевернулся на спину, прилагая отчаянные усилия удержаться на поверхности невероятно густой слизи.
– Плюх, плюх, плюх! – Дно ускользало. Отчаянными взмахами, сбивая до крови пальцы, Сарог пытался зацепиться за берег. – Плюх, плюх, плюх!
– Спокойно, не дергайся! Спокойно! – твердил голос изнутри. – Постарайся удержаться на спине! Греби во всю силу и ладонями, и ногами!
– Плюх, плюх, плюх!
Стройные очертания Лал вновь высветились бледным пятном, продолжая служить утопающему своеобразным маяком. В кромешной тьме так легко потерять направление!
– Я погибаю! Ты не хочешь смотреть? Почему стоишь спиной? Повернись!
– Плюх, плюх, плюх!
Медленно, с колеблющейся грацией призрака видение повернулось! О, Боги! Это была не Лал!
– Эй, ха-ха-ха-ха, урод! – С расстояния вытянутой руки на Сарога уставилась жуткая маска с беззубым провалом гнилого рта и копной шевелящихся змей вокруг белых, отливающих серебром глаз. Кривые крючья когтей метнулись к лицу запаниковавшего скифа.
– А, а, а! – Отчаянным усилием юноша прянул от призрака, и ощутил шероховатую твердость камня.
– Спокойно! Спокойно, скиф! Она – ведьма Двуликая! Двуликая тварь спасла тебя! Рассказать, не поверят! – скрипел голос чужака с нескрываемым стариковским занудством. – Не разбей башку, балда! Не теряй колею! Не смей оборачиваться, направление упустишь! Не трусь! Двуликая убивает трусов!
“Легко тебе верещать в чужой шкуре! Сам не…”
Сарог уловил от второго скабрезный смысл продолжения и расхохотался до кашля. Прошла вечность, прежде чем он успокоился окончательно и, зажав в колее стопу в осклизлой шкуре, осмелился оглянуться. За спиной зияла чернота.
– О, Лал! – Сарога душили испарения треклятого масла и слезы. – О, моя Лал! Зачем ты так!..
– Двуликая спасла тебя, балбес! Двуликая ведьма! Она уважает смелых…
Сарог проталкивал тело к выходу, и пещера неохотно уступала метр за метром, утрачивая раздирающую легкие вязкость воздуха. Иногда юноше казалось, он видит перед собой серые стены. Не в силах совладать с соблазном, он поворачивался спиной к своему единственному ориентиру!
– Не ходи! Не теряй время на глюки!
Шаг, другой, третий… Сарог начинал понимать, что подселенец прав, что серая стена очередной обман, но соблазн побеждал, а жаждущие опоры руки проваливались в черноту! Колея терялась, терялась, терялась, и ее приходилось искать, с риском вернуться в несущий смерть мрак.
– Дурак, и тот учится на ошибках! – вопил в отчаянии засевший в башке.
На спор не хватало сил. Опустившись на колени, юноша терпеливо отыскивал щербатый край колесного пути с тем, чтобы протолкнуть несколько коротких шажков и вновь поверить воображению. Очередное видение, казалось, поставило того, что внутри, в неловкое положение. Он во плоти возник в памяти скифа. Пожилой, плотный и далеко не похожий на него, Сарога.
– Да, это я! Через бездну лет таким станешь ты! Я не надолго, не успеешь привыкнуть, уйду в твое завтра.
Сарог поверил и… свалился замертво.
9
Воздух прохладен и удивительно свеж. Сарог глотал его крупными кусками и не мог насытиться воистину божественным нектаром. Людской гомон, лошадиное ржание, дымные запахи костра, жареного мяса, пота животных и немытых тел пришли потом. Пришли с пониманием потери свободы. Руки оказались связанными по самые плечи, а сам он валялся в грязи. истоптанного копытами берега, а на его лицо и обнаженное тело лился водопад ледяной озерной воды.
– Хи-хи!
– Не “хи-хи”, раб! Пред тобой, беда мужеска!
Второй голос показался знакомым. Он его слышал. Вчера? Позавчера? Пять дней назад определенно слышал! Приступы безвременья в пути раздражали, и раздражали режущие ухо словечки другого, что сидел в нем: керосин, нефть, бензин, глюк. “Мадам, не писайте в левый чулок!”
– О небо! – Память прошлого и будущего навалились на затуманенный испарениями мозг, отыгравшись приступом тошноты.
– Теперь сам выкарабкается!
“Гамилькар! Брат и враг! – Пленник неуклюже задергался в путах, перевернулся на живот, и его вторично стошнило. – Крепко связали, гниды! При такой снаряге на руках и в ящик сыграть недолго… Мадам!..” – Отстань, демон! Твоя минута там, здесь жизнь. Отстань, умирать не хочу!
– Он бредит, господин! Ни словечка не…
И очередная порция воды на лицо.
– Уйди, раб! А ты, скит, кончай корчить из себя падаль!
Превозмогая головокружение, Сарог перевернулся на спину и сел.
– Смелее, смелей! Не стесняйся, безумный сын Щура!
Богатый вызолоченный шлем с черным султаном, чеканное серебро панциря… Бородатое лицо со свернутым на угол рта носом выткалось из синевы неба. Ноздри пленника вздрогнули от зловония перегара, обостренного запахом свежего чеснока. Желудок сжался и вновь отрыгнул горькой желчью.
– Узнаешь метку, скит?
Холеный палец указал на шрам, а желтые в крапинку глаза Чира смеялись и глядели вполне дружелюбно.
– Привет, брат! – хотел, было, сказать Сарог, но хлыст Гамилькара мягко коснулся его губ, и приветствие смазалось: – Приветбр…
– Слово скита, и тебя развяжут!
– Я не сбегу, центурион!
– Пальцем в навоз, но ты умен и схватываешь на лету! – громыхнул усмешкой Гамилькар. – Ущербное лицо отодвинулось.
– Хи-хи, – раздалось возле уха, и веревки ослабли.
Парень лет двадцати в сером хитоне, сплошь облепленном радугой маслянистых пятен от которых несло пещерой, неумело скрывая веселое смущение, помог освободиться от пут. Тысячи тончайших игл впились в капилляры, Сарог покачнулся от колющей боли, ему удалось сохранить неподвижность, и молодость скоро справилась с натиском крови на одеревеневшие мышцы конечностей.
– Где моя одежда?
– Раб?! – возвысил голос Гамилькар.
– Хи-хи!
Весельчак опрометью умчался к дороге, где одна за другой выстроились неуклюжие черные ящики на колесах высотой в человеческий рост. На черных от нефти ящиках по двое сидели возницы, в хитонах, куда более грязных, чем одеяние убежавшего за одеждой раба.
– Людей по одному на вола, – усмехнулся Сарог. – Всего… – Он растопырил пальцы на руках. – Со скрипом со мной справиться можно.
– Они скиты, не мысли бежать! – не принял насмешки Гамилькар. – Отряд большой. Там, где тебя подобрали, работать приходится быстро. Рабам помогали воины. Кстати, ты первый, кого я знаю, выбрался из пещеры целым без мокрой повязки на лице. Скажем, почти вышел. Подобрали тебя за порогом.
– Я мог сообразить про тряпку, моя оплошка!
– Зная заранее, куда прешь, а вот тут мы оба виноваты! – Гамилькар выразительно постучал по сломанному носу пальцем. – Я первым не узнал тебя, Сарог! Не узнал твоего летящего бега. Бега победителя победителей детских игрищ за шатрами Щура. Я принял твой гнев и простил. А сейчас молчи…
– Хи-хи…
Кожаную куртку и штаны пропитала нефть. Не раздумывая, пленник сгреб одежду в кучу, отнес к воде и принялся обильно натирать ее разжиженной копытами грязью, совершенно не смущаясь обилием лошадиных катухов и воловьих лепешек.
Плеснув из озера, Сарог принялся мять и вытаптывать юфть ногами, заодно натирая грязью бронзу мышц. Лицо, плечи и грудь атлета, длинные ноги в играющих буграх силы и, даже, ущербленное мужское начало оказались под ее сползающим на постирушку слоем.
– Хи-хи! – нечто в поведении пленника, очевидно, показалось молодому весельчаку забавным.
– Торопись, нам пора! – проронил Гамилькар как бы про самого себя.
Забрав одежду, пленник пошел в воду, волоча за собой изжелта-серый шлейф мути, тотчас облаками ила заклубившейся под ногами.
Наконец процедура купания была закончена. Обойдя по воде замутненное место стирки, Сарог выбрался на поросший густой травой пятачок и, не отжимая, принялся напяливать на себя залипающие шкуры. Развеселившийся молодой раб отстоял на шаг в стороне и, не скрывая любопытства, разглядывал очистившийся от грязи культяпистый обрубок, давясь от желания нескромно прокатиться на счет происхождения столь странного образования... Искры смешинок дрожали в любострастных васильковых глазищах, когда…
– И-и-и-ях!
Большой палец левой ноги атлета, раздирая ветхий хитон, каленой стрелой врезался насмешнику в пах. Хрюкнув разобиженной свиньей, обнаглевший раб сложился лицом в грязь, вмиг позабыв о предмете неуместного любопытства.
– Чужой беде, не смейся!.. – не отдавая себе отчета, пленник процитировал басню знаменитого в дальних далях будущего баснописца.
– Остерегайся калечить чужих рабов, Сарог! – равнодушно посоветовал родственнику Гамилькар, доставая из ножен меч. – Добей пса, оскорбившего священное имя Василевса! Добей! Рабы-калеки никому не нужны.
Не обращая внимания на протянутый рукоятью вперед клинок, Сарог наклонился над побежденным. Раб уткнулся в землю лицом, рассыпов пшеничные кудри по зеленому ковру травы и не двигался. Алая лужица крови под ним на глазах набухала и расползалась, быстро загустевая по краю под лучами набирающего силу солнца.
– Мой брат дважды прав, насмешник! С тем, чего ты заслужил болтливым языком, лучше не жить.
Услыхав хруст шейных позвонков, Гамилькар неторопливо вложил меч в ножны.
10
Караван из пяти одноосных телег, загруженных сырой нефтью под охраной воинов скифской конницы, одетых в панцири и гребенчатые шлемы эллинов, свернул с главной дороги через бесчисленное количество больших и малых перевалов каменистых отрогов неизвестного хребта в округлую приветливую чашу зеленой долины.
– За деревьями река, – коротко пояснил Гамилькар, искренне полагая, что сродник и без него знает нужду каравана в хорошей воде, горячей пище и отдыхе
Вода последних семи придорожных источников оказалась неприятной на вкус. Она утоляла жажду и была безвредной для людей и животных, разве что отваривать в ней мясо и овощи боялась даже непривередливая охрана каравана. Стоило нагреть воду коварных родников, от нее начинало нести тухлыми яйцами. Запашок расползался такой, что его не могли заглушить никакие специи.
Сарог, понимающе, кивнул. Он оказался неразговорчивым, этот сродник Гамилькара. Отвечал односложно, о себе молчал. Откуда было знать Гамилькару, что за молчанием обострившийся за годы скитаний инстинкт утаивал невиданное чудо, прячущееся под шапкой слипшихся от пота черных кудрей. Скрывал того, кто непередаваемо срамными словами возмутился за наказание раба, осмелившегося на неприкрытое хамство в отношении представителя царской семьи. Повторить сидящего внутри и оказаться в глазах окружающих тронутым умом, не вписывалось в решение поставленной Чиром задачи, – добыть секрет огня эллинов. Слова чужака не вписывались в образ мышления, в правила поведения, в само восприятие скифами окружающего мира. И другое! Гамилькару, сколько ему не объясняй, не понять пугающих провалов во времени. Не понять, каким колдовским образом Сарог может, услышав исповедь старшего отряда скитов о найме на эллинскую службу двадцати отборных молодцов из дружины царя Чира, потом уплыть, провалиться в серость забытья и прочухаться после невинной фразы брата:
– За деревьями река.
“Подобное не объяснишь! Интересно, а Гамилькар со своими… архаровцами (услужливо подсказали изнутри) проваливается во времени? Получается, что он меня все это время видел?! Спросить бы?”
– Сбрендил что ли? – язвительно усмехнулся тот, второй.
Деревья хранили влажную прохладу, почти не пропуская солнца к редким кустикам травы вкруг гладких стволов неопределенного серо-зеленого цвета. Из трещин в коре сочилось отдающее желтизной клейкое молоко. Сарог подставил палец. Сок медленно копился на подушечке, долго не собираясь стекать вниз.
Второй подозрительно закопошился.
– Латекс, гевея, резина?
Сарог сплюнул на пальцы и скатал из сока крохотный шарик. Сок легко отлипал от кожи, пружинил от нажатия…
– Ла-текс, ре-зи-на, ге-ве-я. Ла-текс, ре-зи-на, – ощупывая каждое слово на слух, юноша неожиданно разбудил воспоминания того, что в нем засел рыбьей костью в глотке… Картинки накладывались на окружающий ландшафт, будучи настолько четкими, что у Сарога перехватило дыхание.
…Отсвечивающая выгнутым стеклом бесконечная цепь конвейера… сноровистые руки работниц, стягивающие со стеклянных трубочек вот такие же изжелта-белые принадлежности интимного джентльменского набора командировочного холостяка…
Сарог озорно расхохотался.
– Тьфу, черт! Поход, к примеру, не вспомнил! Ребят не вспомнил! – неожиданно во весь голос завозмущался “наездник”. – Белого духа, что заслал меня в тартарары времени, нет, не вспомнил! А изделие номер два знаменитого на весь “Союз нерушимых…” Баковского завода резиновых изделий… пожалуйста!
Незнакомый язык прозвучал для солдат и возниц чем-то средним между человеческой речью и говором горной реки, где караван остановился на долгожданный продолжительный отдых. Посмотрели в его сторону, удивились смеху молчуна, ничего не поняли и успокоились. Самые любопытные заметили, тем не менее, как сын царя Щура собирает сок в кулек из широких листьев фикусов. Попробовали сами: отодрали от рук засохшую белую массу вместе с прилипшими к ней волосами, обругали втихомолку причуды царева выпердыша, сплюнули в сердцах в его сторону и позабыли.
Сарогу того и надо было. Не то, чтобы у него появились какие-нибудь виды на применение открытия, а полегчало на душе, точно на далекой чужбине земляка встретил. Латекс, латекс, резина...
Воины сняли доспехи, возницы распрягли запотевших на крутом спуске быков, задымили костры, и… рябь в глазах, размытая серая мразь…
– О, Боги! – Прямо из миража выплыли бастионы крепости на высокой скале. Стены из каменных плит, узкие бойницы, стража в бронзе доспехов за тяжелой решеткой ворот. – Приплыли, – прошептал Сарог, непроизвольно повторяя “себя-чужака”. – Бог не выдаст, свинья не съест! – Оглянулся, вздохнул глубоко вольного ветра и отправился за тайной огня в добровольное рабство, надеясь лишь на соратницу – везение. Караван под мощью стен показался скифу червяком, переползающим базарную площадь, идея Чира о защите соглядатая горсткой смельчаков – смехотворной.
Пришпорив пятками гнедого скакуна, что подарил брат, вернувший себе снежно-золотистого скакуна, Сарог догнал Гамилькара и торопливо зашептал:
– Рви когти отсюда, брат! Забирай дружину, под любым предлогом уходите! Меня не спасете, себя потеряете... – Темное предчувствие непоправимости происходящего охватило молодого скифа (или скита, как они себя называли).
“Ты с ума пошился, дубина стоеросовая! Гамилькар – враг!” – зашелся гневом тот, что внутри. Сам собой разгорелся спор. “Скиты своих в беде не бросают! Не может сродник стать врагом. От самой пещеры заботится, смотрит по-доброму. Ты ошибся, я, что влез колдовством!” – Гамар, брат, послушай! Не подпустят эллины меня к волшебному огню, покуда вы здесь!
Гамилькар очнулся от раздумий, свойственных, не столько приобретенной привычке в долгом пути, сколько человеку, заносчивому и малообщительному.
– Я дал слово скита служить Василевсу! – произнес Гамилькар не без напускной важности.
“Остановись, болтливая корова!” “Скиты своих не бросают! ”
За караваном следили. Где-то высоко, за каменными зубцами башен фальцетом провизжала флейта, и обшитые медью черные в пятнах окиси створки ворот дрогнули.
– Пес с ним, с Василевсом! – продолжал шептать Сарог. – Чир велел дружить с эллинами. Правильно велел, умно. Только без тайны огня, что умеет гореть под водой, скиты с эллинами на равных разговаривать не смогут! Чир понимает это. Я догадываюсь, в чем секрет огня, точно не знаю. Чего и по сколько кладут, узнаю, а потом придумаю, как выкрутится. Одному легче смыться!
Глаза Гамилькара полезли на лоб. Грохот копыт, усиленный эхом свода, прервал торопливую речь. Закованные в броню гоплиты, числом не менее двух лохов*, отступили от ворот в глубину мощеного двора и, повинуясь пронзительной команде, опустили копья, ощетинившись лезвиями наконечников.
– Не бойся, брат, это рядовые стражники! А сейчас отойди!
Списав странное словечко, что вырвалось у Сарога на эхо, Гамилькар приосанился. Доказывать глупость сродника времени не оставалось. Взгляд главы конвоя обрел начальственную твердость и смотрел поверх касок изготовившихся к бою стражников. Лицо застыло в маске непроницаемой надменности.
“Ты слеп, Сарог! Посмотри на его скособоченную рожу! Он врет притворным добром! Он на аркане узнал тебя по длинному бегу и подло мстил за детские проигрыши на играх! ” Родственная кровь взывала к иному решению. Сарог возвысил голос, заглушая чужака: – А не вернусь, закидайте пещеру, где черное масло, огненными стрелами. Близко не подходите! Рванет, и гореть будет за милую душу. Гора обвалиться, нефть выгорит. А без нефти… черного масла, я хотел сказать, огненных горшков эллины не сделают. Эх, поздно я сообразил про все рассказать тебе толково, брат! Отступать оказалось тем более поздно.
За спиной по булыжнику глухо застучали деревянные колеса повозок. В отличие от царского подворья Чира, мостовая крепости пестрела гладкими окатышами моря.
Грузный мужик в декоративной серебряной кирасе и пурпурном плаще за спиной, раздвинув строй, вышел навстречу. Он был высок, широк в плечах, рыжеволос и безоружен. Сарога поразил безобразный мясистый нос, весь в рыхлых лиловых буграх неизвестной Сарогу болезни. Короткая борода клочками, усы и отвратительное нагромождение не прикрытой кожей плоти.
Гамилькар спешился, снял сверкающий золотом шлем и, приложив ладонь к груди, коротким кивком головы приветствовал рыжеволосого.
– Скит-новичок в обучение к Дедалу, центурион! – Гамар взглядом указал на Сарога.
– Где галл?
– Новичок убил его за оскорбление имени Василевса.
– Скиф? Убил?
– Сын царя Щура, центурион, надеется на милость служить императору! – Склонив голову в почтительном поклоне, Гамилькар резко понизил голос и торопливо добавил: – Щур жаждет знать тайну негасимого пламени, всеведущий!
На какое то мгновение синеву под рыжими бровями центуриона запорошило снегом ненависти.
– К Дедалу!
Гоплиты подняли копья и, нестройно простучав сандалиями мимо замершего отряда наемников, прошли в глубину ворот. Защелкали бичи возниц, и грузные арбы с нефтью под перестук колес покатились через двор к следующей арке, за которой угадывались низкие хозяйственные постройки крепости.
– Поезжай за ними, Сарог! Тебя встретят.
– Прощай, брат!
Пропустив мрачные гробы двухколесных телег, Сарог в сопровождении всадников конвоя пристроился позади последнего ящика-бочки. Центурион и Гамилькар стояли молча. Хозяин крепости окидывал взглядом каждого из проплывающих в челноках седел воинов, придирчиво выискивая изъяны вооружения или ухода за лошадьми.
Но старшой каравана изучил привычки центуриона. Личный смотр отряду, старшего конвоя не волновал. В долине Зеленая чаша, за одно солнце перехода до цитадели, его воинам и рабам отдыхать было некогда. Все снаряжение чистилось, смазывалось черным маслом и снова начищалось до блеска. Лошадей и волов купали, с повозок соскребалась грязь, а в оси колес набивалась свежая дедалка – густая коричневая масса, что хранилась под сидением каждого возницы, скользкое желеобразное изобретение мастера Дедала.
– Ты хороший начальник и достоин награды, Гамилькар! – Центурион жестом пригласил Гамара следовать за ним к жилым покоям. – Я доволен!
Гамилькар приложил ладонь к сердцу.
– Слава Василевсу!
В узком проеме двери показался юный раб в белом полотняном хитоне с золотым пояском – униформе дворцовой челяди. Центурион хлопнул в ладоши.
– Кубок герою, исполнившему долг!
Гамилькар надел шлем и напыжился. По нездоровой бледности лица поползли алые пятна гордости, и только сломанный Сарогом нос, казалось, еще сильнее отогнулся к волосатой щеке, из-за чего сын Чира напоминал сейчас напыщенного индюка. С тем же выражением глупой напыщенности Гамилькар принял от мальчика наполненный вишневой жидкостью кубок и принялся пить.
– Слава Василевсу!
– Слава! – центурион поднял руку в небрежном салюте, дождался, когда последние капли проследуют положенным путем и, опустив холеную ладонь на пояс кожаной перевязи, негромко добавил: – Вечной тебе ночи, предатель!
Желтые глаза Гамилькара полезли из орбит. Затолкав пальцы до самой гортани, он изогнулся дугой в судорожной попытке исторгнуть из себя яд. Пот катился по лицу, разъедая глаза горячей солью. Гамилькар делал попытку за попыткой, вызвать спасительную рвоту, но мышцы не подчинились приказу пораженного ядом мозга. Дыхание стало, и сознание заволокла красная мгла. Золотой кубок выпал из ослабевшей руки, ударился о ремни сандалий, откатившись под ноги раба с похоронным звяком.
Центурион, понимая состояние обреченного, стоял, склонив рыжеволосую голову к плечу и, точно рассчитав момент, с удовлетворением закоренелого садиста закончил мысль: – Предавший отца и брата, предаст Василевса! Corruptio optimi pessima! (Падение доброго, – самое худшее падение!) Убрать падаль!
11
Дедал оказался длинноволосым, седым, тощим и пригнутым годами к земле. В чем только душа держалась? В узлах длинной клюки из белого клена, без которой вот уже второй десяток лет мастер не появлялся на людях? Эллин в рабстве у эллина. Ontra jus et fas! (Против всего справедливого и святого!) Что может быть безобразнее, унизительнее и губительнее для сердца, чья юность канула в лету более полувека назад, и не осталось на Земле никого из тех беззаботных недорослей, колобродивших с ним в сладкие ночи дионисий достославных Микен. Все ушли в вечное странствие по берегам Стикса.
Философ, механик, скульптор, строитель, кузнец, гончар, целитель… Дедал знал и умел все! Умел отдыхать, отдаваясь целиком делу, и решать во сне сложнейшие технические задачи. В лучах славы первый мастер цитадели, что каменной сандалией стала на восточном берегу сурового Понта. Подружился Сарог со стариком крепко.
– Варвары! Все варвары! Ars vitae! (Искусство жизни!) Человеческий смысл, – он в творении! – приговаривал мастер, когда с присущим ему знанием анатомии, массировал спины рабов узлами клюки, случись беднягам отнестись к работе с небрежением. – Умру, самый смышленый на мое место станет! А пока батог укрепит ваше познание смысла, он его стержень!
Сарог покорил мастера, едва тот разглядел в руках скифа удивительный шарик своими не по возрасту зоркими глазами. Шарик под крепкими пальцами незнакомца изменял форму подобно тесту или глине.
– Что это? – ткнул посохом в непонятную вещь вместо приветствия прославленный знаток про всё. – Дай!
– Латекс, – вслух ответил языком юноши тот, что внутри.
– Где взял? – Дедал разглядывал и обнюхивал шарик со всех сторон, сжимал и разжимал усохшие до костей пальцы, любуясь метаморфозами непонятно из чего сделанного предмета, пытался смотреть сквозь него на солнце, раздавить в блин и откусить пробу на зуб…
– Секрет за секрет, – улыбнулся Сарог. – Ты мне, я тебе!
Дедал окатил скифа хрусталем смеющихся глаз, удивительно чистых и синих.
– Тебе надоела жизнь, любопытный? Твоя жатва огня обратит тебя в пепел!
– Я убегу!
В голосе скифа прозвучала такая убежденность, что Дедал попятился. Проворно обежав юношу кругом, Дедал чувствительно постучал клюкой по его ногам и лопаткам.
– А крылышки твои где, Купидон? Или Гермес обронил в море свои сандалии? Отсюда, юнак, свободные выходят с мечом, рабы под его охр
Обсуждения Белый дух