Ксюша закончила медфак с отличием, её оставили работать в городской больнице под руководством опытного хирурга Валерия Аркадьевича. Она ассистировала ему при операциях, а вот приобретать опыт работы хирурга ей пришлось не в больнице, а на фронте – началась война. Валерия Аркадьевича с Ксюшей, отправили на передовую. Первым раненым оказался молодой парень, лет двадцати пяти, которому пришлось ампутировать ногу. "Ксения Павловна, придерживайте его ногу вот здесь выше колена, а я буду её пилить, иначе нельзя, кость раздроблена на мелкие кусочки", - сказал Валерий Аркадьевич. Ксюша смотрела на него широко распахнутыми глазами. "Надо, девочка, надо, иначе нельзя, может начаться гангрена", – как можно спокойнее сказал он, увидев ужас в её глазах. Пока длилась операция, Ксюша плакала.. Она смотрела на бледное лицо парня, представляла, как он проснется после наркоза с короткой культей вместо ноги, и старалась не смотреть на врача, руки и клеенчатый фартук которого были залиты кровью, от которой её тошнило. Она была близка к обмороку.
После операции с ней случилась истерика. "Привыкай, девочка, это война и может быть ещё не такое, а мы врачи, и никто кроме нас не сможет оказать квалифицированной помощи раненым, такая вот жестокая практика у тебя получилась, но что поделаешь, будь мужественной", - успокаивал он её, гладя по голове, как маленькую девочку. Он налил ей в стопочку спирта, развёл его водой и предложил выпить, чтобы успокоиться. Ксюша глотнула, поперхнулась и закашлялась, расплескав содержимое стопки. В отсутствие Валерия Аркадьевича, она иногда украдкой пробовала курить его трубку, сначала шутя, а затем привыкла курить, да так, что пришлось приобрести свою трубку, и теперь они на пару с Валерием Аркадьевичем после операций сидели на крылечке и "дымили", курево успокаивало нервы.
После долгих, тяжёлых операций она старалась уединиться и, закрыв глаза, отдыхала, вспоминая свою родную карельскую заонежскую деревеньку, где прошло детство. С улыбкой вспоминала, как над её диалектом подтрунивали сокурсники. Вспомнила, как перед войной ездила домой в деревню. Мать ей сказала, что ждёт её, караулит каждый пароход. "Раз, пока ка'лабашки ка'ландала, ка'ландала, чаю фу'рандала, фу'рандала, па'рохода при'шла, сви'стка да'ла и у'шла, как глянула в окно, а он уж гу'бой чешет", - рассказывала она Ксюше, о том, как однажды прокараулила теплоход. А какой вкусный душистый чай заваривала ее мама. Бывало, через распахнутое окно зовет соседку: "Пой, Марья, чаю пить". А соседка ей отвечала: "Пой! По'годи во'ду сня'су, во'зьму на пайку чаю и при'йду". А после она пила чай из блюдечка, держа его на растопыренных пальцах, приговаривая: "Ой, Надя, а чай – то у тя, что во'рвань". Мама, улыбаясь, поучала ее: "Чай клай коброй – будет чай добрый". Или в баню приглашает Марью: "Ой, Марья, в баню – то по'йдешь?" А Марья отвечала ей: "Если веник – то у тя *ло'нский, то в баню не по'йду" "Веник – то у меня не ло'нский, а ся'годный – *Ивановский, он ля'жит в *при'передки",- отвечала ей в окно Надя.
"Милый родной язык – как хочется в деревню, чтобы услышать песенный говор земляков. Как они там сейчас?" – беспокоилась она.
Валерий Аркадьевич гордился своей способной ученицей, она уже не боялась операций и часто делала их сама. Ксюша привыкла к этому немногословному седовласому доктору. Порой ей даже казалось, что полюбила его. Иногда она ловила на себе его какой – то необычный взгляд, он смотрел на неё, как ей казалось, с кроткой нежностью. "Наверное, как отец на дочку смотрит, ведь на двадцать лет старше меня, к тому же женатый. А какой умница и руки у него золотые. Когда он читал лекции на их факультете, все девчонки вздыхали о нем. Но не по мне такая знаменитость, - как сказала бы мама – не нашего роду человек", -думала она.
Однажды они поехали за лекарствами. Удобно устроившись на заднем сиденье "Эмки", она не заметила, как прислонилась к плечу Валерия Аркадьевича. Дорога была ухабистая и он бережно, поддерживал её. Они тихо переговаривались. Вдруг на одном из ухабов машину тряхнуло так, что Ксюша стукнулась головой о дверцу. Валерий Аркадьевич, испугавшись, потер рукой её ушибленный висок и поцеловал в лоб. Ксюша вскинула на него удивленный взгляд, как будто плеснула синими брызгами, от которого он стушевался и не нашёл сказать ей ничего, кроме, как извиниться за свою неловкость.
Сердце Ксюши бешено забилось где-то не в груди, а в горле и казалось ей, что оно вот–вот выскочит. Она посмотрела на него долгим испытующим взглядом, а он смотрел на дорогу, и казалось, не замечал его. "Валерий Аркадьевич – тихонько, почти прошептала Ксюша, - я хочу вам что–то сказать. Я вас люблю - очень, очень". Она испугалась своего признания в любви, не ожидала, что когда нибудь решиться на такое. Но он не реагировал, по-прежнему глядя на дорогу, о чем–то задумавшись. "Хорошо, что он не услышал меня, иначе сгорела бы со стыда. Какая я дура..., чмокнул в лоб, а я уже возомнила себе невесть что", - подумала она.
Однажды, зайдя в кабинет, Ксюша увидела Валерия Аркадьевича, который, скорчившись, лежал на кушетке. Она подбежала к нему и, тронув за плечо, спросила: "Что с вами, где болит?" Он, стиснув от боли зубы, застонал: "Аппендицит н-н-аверное, весь живот болит. Придётся вам, Ксения Павловна оперировать меня. Помните, мы с вами с десяток таких операций сделали, так что не трусьте, я вам помогу, все у нас получится". Он опять застонал, прижав к животу руки.
Оперировала Ксюша его под местным наркозом. Валерий Аркадьевич, лёжа на операционном столе, руководил, подбадривая Ксюшу и медсестру. После операции, по настоянию Ксюши, его вместе с другими больными отправили в больницу. Он не хотел ехать. Говорил что его болезнь – пустяки по сравнению с ранеными, но Ксюша сумела убедить его, что ехать надо. Прошёл месяц, другой, а он не возвращался. Ксюша сделала запрос в больницу, ей ответили, что через десять дней его выписали а где он сейчас, не знают. Знают только то, что он получил известие о гибели семьи.
Раненых поступало очень много. Ксюша работала днём и ночью, порой без отдыха. Она похудела, стала нервной. Их госпиталь чудом, оставался, цел, каждый день бомбили, но однажды, на госпиталь рухнул подбитый самолет. Много раненых и медицинского персонала погибло. В этот день Ксюша потеряла правую руку. Лечилась она в той же больнице где и Валерий Аркадьевич. Там она узнала, что его после болезни отправили под Сталинград.
О дальнейшей её работе хирургом с одной, притом левой рукой, не могло быть и речи. Искалеченная Ксюша вернулась в родную деревню. Много было пролито слёз о своей исковерканной судьбе. Много пришлось потрудиться, чтобы научиться писать и выполнять работу по дому левой рукой.
После войны Ксюша получила письмо от Валерия Аркадьевича. Он писал ей, что жив, здоров и собирается приехать к ней. Написал, что любит её, и просил прощения за то, что не посмел ответить ей взаимностью на признание в любви, когда они ехали в машине, хоть тоже давно любил её. "Значит, он все – таки слышал, а вида даже не подал. Ну что ж и правильно сделал, неизвестно что из того получилось бы", - подумала она. После всего пережитого, она повзрослела и к своему удивлению, охладела к нему. Ксюша хотела написать ему, что не надо приезжать, что она его уже не любит, а то - её признание, это была лишь блажь молодой девчонки, но обратного адреса на конверте не было.
Валерий Аркадьевич приехал с намерением увезти Ксюшу в город. Увидев её без руки, от неожиданности он потерял дар речи. Опустившись перед ней на колени, и прижавшись губами к ладони уцелевшей руки, он заплакал. "Простите меня, Ксения Павловна, простите, я не знал об этом", – он показал глазами на пустой рукав её блузки. Мать, стоя в сторонке, утирала фартуком слёзы. "Что ж, Валерий Аркадьевич, теперь вы узнали об этом, - Ксюша высвободила свою руку из его ладоней, - и можете ехать к себе домой", - жёстко сказала она. Перед ним была другая Ксюша - зрелая независимая, немного грубоватая женщина, а не та стеснительная девочка, которую он так любил. Он вновь взял её руку и прижал к своей груди: "Ксюша, любимая моя, я всю войну мечтал о встрече с тобой. То, что ты потеряла руку – конечно, это трагедия, но для меня ты любая всегда будешь лучше всех. Умоляю, поедем со мной, клянусь, ты не пожалеешь об этом, я очень люблю тебя, – плача, полу-шёпотом уговаривал он её. Заметив в её глазах слёзы, продолжил - а помнишь, как ты спасла мне жизнь?". Ксюша оборвала его, не дав договорить: "Вы мне ничем не обязаны, Валерий Аркадьевич, я просто сделала то, что должна была сделать, - голос её предательски дрожал - и уезжайте поскорей, пока я вам не наговорила гадостей, которых вы не заслуживаете, я уже давно стала другой".
Я с вами всё равно никуда не поеду, потому что не люблю вас больше". "Дочка, послушай доброго человека, нельзя же так", - попыталась остановить её мать. Ксюша, не взглянув на них, пряча глаза в слезах, резко повернулась и скрылась в соседней комнате. Из своей комнаты ей было слышно, что они о чем-то долго беседовали. Валерий Аркадьевич несколько раз подходил к двери, просил выслушать его, но она ему не открыла, сказав, что все, что хотела, уже сказала ему. Потом сквозь прозрачную занавеску она наблюдала за тем, как Валерий Аркадьевич, медленно удаляясь, много раз оглядывался на их дом, как будто прощался, навсегда исчезая из её жизни. «Прощай, прощай на веки, моя единственная и несбывшаяся любовь. И будь ты проклята, война!", – громко прошептала она, а по лицу её катились крупные слезы. Она упала на кровать и уткнулась лицом в подушку, чтобы мать не слышала рыданий.
Став калекой, она понимала, что всегда будет чувствовать свою ущербность и никто, и никогда её уже не полюбит, также как и она никого, кроме Валерия Аркадьевича, полюбить не сможет. А чтобы жалели - не хотела. В её душе, была пустота и безнадега на будущее. Она знала, что единственным человеком, искренне любившим своё чадо, была мать.
Много прошло времени с тех пор. Живёт в деревне в своём стареньком домишке одинокая, однорукая, худая восьмидесятилетняя старуха, которая не расстаётся со своей любимой старой трубкой. Детишки, завидев её, кричат: "Смотрите, смотрите, бабка – трубка идёт", им и невдомёк, что перед ними бывший военный врач, спасший в войну сотни жизней и там же потерявший руку. А она, обернувшись, улыбается им и грозит трубкой.
Часто Ксения Павловна ходит на деревенское кладбище и подолгу сидит у могил матери и её любимого Валерьяна, так она называла Валерия Аркадьевича, с которым прожила долгую и счастливую жизнь.
После операции с ней случилась истерика. "Привыкай, девочка, это война и может быть ещё не такое, а мы врачи, и никто кроме нас не сможет оказать квалифицированной помощи раненым, такая вот жестокая практика у тебя получилась, но что поделаешь, будь мужественной", - успокаивал он её, гладя по голове, как маленькую девочку. Он налил ей в стопочку спирта, развёл его водой и предложил выпить, чтобы успокоиться. Ксюша глотнула, поперхнулась и закашлялась, расплескав содержимое стопки. В отсутствие Валерия Аркадьевича, она иногда украдкой пробовала курить его трубку, сначала шутя, а затем привыкла курить, да так, что пришлось приобрести свою трубку, и теперь они на пару с Валерием Аркадьевичем после операций сидели на крылечке и "дымили", курево успокаивало нервы.
После долгих, тяжёлых операций она старалась уединиться и, закрыв глаза, отдыхала, вспоминая свою родную карельскую заонежскую деревеньку, где прошло детство. С улыбкой вспоминала, как над её диалектом подтрунивали сокурсники. Вспомнила, как перед войной ездила домой в деревню. Мать ей сказала, что ждёт её, караулит каждый пароход. "Раз, пока ка'лабашки ка'ландала, ка'ландала, чаю фу'рандала, фу'рандала, па'рохода при'шла, сви'стка да'ла и у'шла, как глянула в окно, а он уж гу'бой чешет", - рассказывала она Ксюше, о том, как однажды прокараулила теплоход. А какой вкусный душистый чай заваривала ее мама. Бывало, через распахнутое окно зовет соседку: "Пой, Марья, чаю пить". А соседка ей отвечала: "Пой! По'годи во'ду сня'су, во'зьму на пайку чаю и при'йду". А после она пила чай из блюдечка, держа его на растопыренных пальцах, приговаривая: "Ой, Надя, а чай – то у тя, что во'рвань". Мама, улыбаясь, поучала ее: "Чай клай коброй – будет чай добрый". Или в баню приглашает Марью: "Ой, Марья, в баню – то по'йдешь?" А Марья отвечала ей: "Если веник – то у тя *ло'нский, то в баню не по'йду" "Веник – то у меня не ло'нский, а ся'годный – *Ивановский, он ля'жит в *при'передки",- отвечала ей в окно Надя.
"Милый родной язык – как хочется в деревню, чтобы услышать песенный говор земляков. Как они там сейчас?" – беспокоилась она.
Валерий Аркадьевич гордился своей способной ученицей, она уже не боялась операций и часто делала их сама. Ксюша привыкла к этому немногословному седовласому доктору. Порой ей даже казалось, что полюбила его. Иногда она ловила на себе его какой – то необычный взгляд, он смотрел на неё, как ей казалось, с кроткой нежностью. "Наверное, как отец на дочку смотрит, ведь на двадцать лет старше меня, к тому же женатый. А какой умница и руки у него золотые. Когда он читал лекции на их факультете, все девчонки вздыхали о нем. Но не по мне такая знаменитость, - как сказала бы мама – не нашего роду человек", -думала она.
Однажды они поехали за лекарствами. Удобно устроившись на заднем сиденье "Эмки", она не заметила, как прислонилась к плечу Валерия Аркадьевича. Дорога была ухабистая и он бережно, поддерживал её. Они тихо переговаривались. Вдруг на одном из ухабов машину тряхнуло так, что Ксюша стукнулась головой о дверцу. Валерий Аркадьевич, испугавшись, потер рукой её ушибленный висок и поцеловал в лоб. Ксюша вскинула на него удивленный взгляд, как будто плеснула синими брызгами, от которого он стушевался и не нашёл сказать ей ничего, кроме, как извиниться за свою неловкость.
Сердце Ксюши бешено забилось где-то не в груди, а в горле и казалось ей, что оно вот–вот выскочит. Она посмотрела на него долгим испытующим взглядом, а он смотрел на дорогу, и казалось, не замечал его. "Валерий Аркадьевич – тихонько, почти прошептала Ксюша, - я хочу вам что–то сказать. Я вас люблю - очень, очень". Она испугалась своего признания в любви, не ожидала, что когда нибудь решиться на такое. Но он не реагировал, по-прежнему глядя на дорогу, о чем–то задумавшись. "Хорошо, что он не услышал меня, иначе сгорела бы со стыда. Какая я дура..., чмокнул в лоб, а я уже возомнила себе невесть что", - подумала она.
Однажды, зайдя в кабинет, Ксюша увидела Валерия Аркадьевича, который, скорчившись, лежал на кушетке. Она подбежала к нему и, тронув за плечо, спросила: "Что с вами, где болит?" Он, стиснув от боли зубы, застонал: "Аппендицит н-н-аверное, весь живот болит. Придётся вам, Ксения Павловна оперировать меня. Помните, мы с вами с десяток таких операций сделали, так что не трусьте, я вам помогу, все у нас получится". Он опять застонал, прижав к животу руки.
Оперировала Ксюша его под местным наркозом. Валерий Аркадьевич, лёжа на операционном столе, руководил, подбадривая Ксюшу и медсестру. После операции, по настоянию Ксюши, его вместе с другими больными отправили в больницу. Он не хотел ехать. Говорил что его болезнь – пустяки по сравнению с ранеными, но Ксюша сумела убедить его, что ехать надо. Прошёл месяц, другой, а он не возвращался. Ксюша сделала запрос в больницу, ей ответили, что через десять дней его выписали а где он сейчас, не знают. Знают только то, что он получил известие о гибели семьи.
Раненых поступало очень много. Ксюша работала днём и ночью, порой без отдыха. Она похудела, стала нервной. Их госпиталь чудом, оставался, цел, каждый день бомбили, но однажды, на госпиталь рухнул подбитый самолет. Много раненых и медицинского персонала погибло. В этот день Ксюша потеряла правую руку. Лечилась она в той же больнице где и Валерий Аркадьевич. Там она узнала, что его после болезни отправили под Сталинград.
О дальнейшей её работе хирургом с одной, притом левой рукой, не могло быть и речи. Искалеченная Ксюша вернулась в родную деревню. Много было пролито слёз о своей исковерканной судьбе. Много пришлось потрудиться, чтобы научиться писать и выполнять работу по дому левой рукой.
После войны Ксюша получила письмо от Валерия Аркадьевича. Он писал ей, что жив, здоров и собирается приехать к ней. Написал, что любит её, и просил прощения за то, что не посмел ответить ей взаимностью на признание в любви, когда они ехали в машине, хоть тоже давно любил её. "Значит, он все – таки слышал, а вида даже не подал. Ну что ж и правильно сделал, неизвестно что из того получилось бы", - подумала она. После всего пережитого, она повзрослела и к своему удивлению, охладела к нему. Ксюша хотела написать ему, что не надо приезжать, что она его уже не любит, а то - её признание, это была лишь блажь молодой девчонки, но обратного адреса на конверте не было.
Валерий Аркадьевич приехал с намерением увезти Ксюшу в город. Увидев её без руки, от неожиданности он потерял дар речи. Опустившись перед ней на колени, и прижавшись губами к ладони уцелевшей руки, он заплакал. "Простите меня, Ксения Павловна, простите, я не знал об этом", – он показал глазами на пустой рукав её блузки. Мать, стоя в сторонке, утирала фартуком слёзы. "Что ж, Валерий Аркадьевич, теперь вы узнали об этом, - Ксюша высвободила свою руку из его ладоней, - и можете ехать к себе домой", - жёстко сказала она. Перед ним была другая Ксюша - зрелая независимая, немного грубоватая женщина, а не та стеснительная девочка, которую он так любил. Он вновь взял её руку и прижал к своей груди: "Ксюша, любимая моя, я всю войну мечтал о встрече с тобой. То, что ты потеряла руку – конечно, это трагедия, но для меня ты любая всегда будешь лучше всех. Умоляю, поедем со мной, клянусь, ты не пожалеешь об этом, я очень люблю тебя, – плача, полу-шёпотом уговаривал он её. Заметив в её глазах слёзы, продолжил - а помнишь, как ты спасла мне жизнь?". Ксюша оборвала его, не дав договорить: "Вы мне ничем не обязаны, Валерий Аркадьевич, я просто сделала то, что должна была сделать, - голос её предательски дрожал - и уезжайте поскорей, пока я вам не наговорила гадостей, которых вы не заслуживаете, я уже давно стала другой".
Я с вами всё равно никуда не поеду, потому что не люблю вас больше". "Дочка, послушай доброго человека, нельзя же так", - попыталась остановить её мать. Ксюша, не взглянув на них, пряча глаза в слезах, резко повернулась и скрылась в соседней комнате. Из своей комнаты ей было слышно, что они о чем-то долго беседовали. Валерий Аркадьевич несколько раз подходил к двери, просил выслушать его, но она ему не открыла, сказав, что все, что хотела, уже сказала ему. Потом сквозь прозрачную занавеску она наблюдала за тем, как Валерий Аркадьевич, медленно удаляясь, много раз оглядывался на их дом, как будто прощался, навсегда исчезая из её жизни. «Прощай, прощай на веки, моя единственная и несбывшаяся любовь. И будь ты проклята, война!", – громко прошептала она, а по лицу её катились крупные слезы. Она упала на кровать и уткнулась лицом в подушку, чтобы мать не слышала рыданий.
Став калекой, она понимала, что всегда будет чувствовать свою ущербность и никто, и никогда её уже не полюбит, также как и она никого, кроме Валерия Аркадьевича, полюбить не сможет. А чтобы жалели - не хотела. В её душе, была пустота и безнадега на будущее. Она знала, что единственным человеком, искренне любившим своё чадо, была мать.
Много прошло времени с тех пор. Живёт в деревне в своём стареньком домишке одинокая, однорукая, худая восьмидесятилетняя старуха, которая не расстаётся со своей любимой старой трубкой. Детишки, завидев её, кричат: "Смотрите, смотрите, бабка – трубка идёт", им и невдомёк, что перед ними бывший военный врач, спасший в войну сотни жизней и там же потерявший руку. А она, обернувшись, улыбается им и грозит трубкой.
Часто Ксения Павловна ходит на деревенское кладбище и подолгу сидит у могил матери и её любимого Валерьяна, так она называла Валерия Аркадьевича, с которым прожила долгую и счастливую жизнь.
Обсуждения Бабка-трубка