Зовущие зыбкие дали

Родился ты в том городке
Где беззаконие царит
И где прогулка налегке
Погибелью грозит

Ты рос среди людей без чести
И ненавидел их всегда
Противостоял их сладкой лести
И знал что это навсегда

Вот юности минуло царство
Покинул отчий дом ты навсегда
В душе вдруг вспыхнуло бунтарство
И ты решил "Объявлена война"

Боролся ты за тишину ночную
За то чтоб не проливалась кровь
Хотел ты сделать жить спокойной
И на земле царила вновь любовь

Ты не просил за то вознаграждения
И денег...

Распахнулось пальто, словно не было пуговиц.
Ну скажи, разве так обнимают друзья?
Вот дыхание наше с тобой перепуталось...
Нет! Прости, мой хороший... Не надо. Нельзя.

Мы не виделись — верно. Соскучились — правильно.
Губы близко совсем... Поцелуем грозят...
Перепутались волосы, сбилось дыхание...
Отпусти, мой хороший! Не надо. Нельзя.

Ты готов запустить в меня фразой отточенной.
Отстранился чуть-чуть, нежно взглядом скользя.
Нет! Молчи! Если скажешь — все будет испорчено...

Какой сегодня сыпал снег!
Нарушив тихую беседу,
Метель замысловатый бег
Не прекращала до обеда,

Она с собой играть звала,
Манила, пела, и кружила,
И в снежном вальсе увлекла,
И красотой заворожила.

От радости хотелось петь,
И вместе с нею закружится,
Взлететь, забыться, умереть –
И сразу заново родиться!..

Я зачарованно гляжу
На вьюги страстное круженье,
И в снежном вихре нахожу
Твое родное отраженье…

От нежности я как в бреду
Встречая каждый миг улыбкой...

Где тот предел... и в чем ошибка?
Опять надежда стала зыбкой..
И, что же, это мой удел?
Сомненья, новая попытка....
Удар судьбы встречать с улыбкой?
Удел, предел и беспредел....
Так в чем же, в чем моя ошибка?

Здравствуй, огненный озноб
Вяла поступь, дрожь ресниц.
Ave, Nubis смертных снов
Плоть, скользя, упала ниц

У реки нет берегов –
Ниагары рев окрест
И остывший взгляд врагов
Не пронзит злосчастных мест.

Лодка зыбко отплывет
Весла канут в глубину,
Кто напротив – призовет
Отпустить с души вину

Взор горящий опалит,
Тлеет кожа – жди беды
Что взлетевший серп сулит?
Два тебя: ты и не ты.

Отраженье ложь хранит –
Храм запущен и постыл,
Боль погасла; сердце мнит,
Что костер утрат...

Мой путь состоит из неслаженных схем,
Окутанных тенью загадки,
Где образ бродяги не просто совсем
Менять на четвёртом десятке.

Затёрлась до дыр со стихами тетрадь –
Иллюзия зыбкой отрады,
И снова на всё остальное плевать
В жемчужных огнях автострады.

Проносятся бронзовых луж миражи,
Лаская дорогою нежной,
Как будто отставшее время бежит
Судьбою моей неизбежной.

Попрячутся думы, забудутся сны,
Исчезнет дорога в тумане,
И только откуда-то будут слышны
Элегии вечных скитаний...

Моя кошка заснула в саду,
Прямо на траве.
Старый лист упал ей на спину
И замер.
Желтый, он съеживается холмами
И долинами.

Меж них, наверное, петляет
Где-то речка,
В которой заводь с карпами
Да илом,
В траве трещит кузнечик,
Благочинно
Сменяя песнь любви тягучим
Псалмом,
А на одном холме сидит пастух
И смотрит
На старый город с флюгерами
И ратушей,
Где плющ ползет по городским
Воротам,
А булочница утром, взбив подушки
Над улицей,
С аптекарем здоровается сонным
И угрюмым...

Не пойду я за кем-то след в след,
Он мне мал будет или велик.
Не хочу с ним искать чьих-то бед,
Иль победы чужой сладкий миг.

Проложу я свой след в целине,
Где никто до меня не ходил.
Пусть труднее идти будет мне,
Но знать буду, что я СВОИМ жил!

Не пойму плагиата ни в чём:
Как присвоив, живут не своим?!!!
Их труда и души нет ведь в том,
Ну а слава растает как дым.

Как в песке зыбком тают следы,
Так во времени след славы тает.
Люди мы — состоим из воды,
И нас Вечность в себе...

Бледно-снежный придорожный блюз в растворе окаменевших обочин.
Небо, вздыхающее сырым агатом ноздрей африканского буйвола.
Плющ проводов, гематомы фар – солянка вечернего почерка
Городского движения. Шум, ручьями обветренных губ,
Шум, проникающий в самое сердце желанья немого пространства.
Пластик оконных зрачков слезоточит одомашненным солнцем.
Пружина людского потока разжата. Голодной пастью
реклама съедает тонкую грань вниманья. Ветер бесхозный
лижет подщечной лица, ждущие теплого...

Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но...