Медно-рыжее

Здесь было вечное похмелье, как синоним вечной поэзии.
Перламутровый рубец её губ на моей щеке напоминал
об умирающем солнце в медно-бронзовой чаше вечернего моря.
Медовые судороги полумесяца падали сахарной пудрой к ногам.
Лёгкая скатерть ночи расстилала ветреную вязь,
замешанную на аромате сладкого объятья.
Бледная тропинка извивалась ленточкой
ненавязчивого дождливого щебетания родников.
Мимолётные звуки разбегались соцветием волн.
В глубине, сияющих сумраком глаз,
отражался...

На глади моря, пространства без границ, где распростерты крылья,
Пронизанный свободой, ты капля света и тепла, капля дождя и мира.
Нет цели, есть обетование сияния сознания.
И млечный путь, как кровь, стекает из твоей гортани, не раня.
Моряк ты старый, каравелл, или разбившийся пилот – уже неважно.
Ведь знает землю только тот, кто сам поёт, без нот, кто право песни оплатил распятой жизнью.
Ну а теперь в воде – мерцание солнечных свечей, блистанье волн волнует запахом корицы и муската. И...

Ты просишь у шамана – долгий век…
И ты грозишь мне,
если не сойдется!…

А я смотрю
в бездонный звездный верх…
И мне не страшно:
в даль
шагнуть
по звездам…


И пусть передо мной слюной шумят
лихие урки
иль святые князи!…

Я – тайная тропинка. Я шаман.
Я облако – у Медной коновязи.


Граненый солнцем столб: Алтан Сэргэ…
И три кольца. Три борозды. Три мира…

Ты не прикажешь ветру и судьбе.
И выстрел из ружьишка
ляжет мимо.


Оленный камень… хмурый обелиск…
Мой...

Город – Ста Золотых Ворот
в изголовье моем
качается.

Там никто никому не врет.
И не мечется. Вслед за чайками.


Смотрят дети и старики…
Смотрят воины – в небо флагами…

И глаза у людей сухи.
Лишь сердца до краев
заплаканы.


Многослойный тяжелый ад
вырастает из моря медленно…

Но спокоен — Кецалькоатль
в балахоне жреческом медном…


И сквозь хруст
достает до дна
голубая святая молния!!

И крушит Приливная Волна
скалы… дамбы… и спины молящихся…


Я на...

по рытвинам и канавам,
я в отчаяньи иду.
от любви искал лекарства,
но как видно не найду.

я мешал цветные краски,
кисти я стирал о холст.
для кого все эти сказки?
смысыл - ясен, вывод - прост.

потерял все мысли разом,
оперевшись о фонарь.
все накрылось медным тазом,
зря старался, очень жаль...

в грязном сером закоулке,
под столбом где свет горел...
забыл тень я на прогулке,
и от этого прозрел.

где в каких водоворотах,
мне придется побывать?
и в каких теперь болотах...

А мне милей размытые сюжеты,
когда дождями обозначен путь
из пылко-легкомысленного лета
в загадочно-пронзительную суть

осенних дней...
Когда под капель шелест,
укрывшись от событий пестроты,
седых небес таинственную прелесть
восторженно в себя вбираешь ты...

Тогда, в окне застыв на полувздохе,
заметишь, как откуда ни возьмись,
мелькнёт, пока печально одинокий
средь зелени,
кленовый медный лист.

Белой питерской ночью —
мне сна не увидеть.
По дороге, видать, сон мой сцапали…

Мутный свет стометровку бежит… выше… выше!…
Нет земли. Шпиль собора Исаакия.


Только птицы. И воздух. И площади пальцы
в судьбоносный кулак сжимаются…
Медный всадник — ошпаренной рысью срывается…
и Гром-камень хохочет и плачет…


Что за бред! Серым карандашом зловещим
«Англетер» через всю площадь катится…
И Есенин — пять раз в пятом номере вешается
на жгутом перекрученной скатерти…


Я...

Лишь коснется медное солнце
Поволоки сиреневых гор,
Как макушки царственных сосен
Погрузятся в небесный шатер.

По изгибам, в долине у речки,
Молоком вдруг прольется туман.
И зажгутся как чудные свечки,
Светлячки по бескрайним полям.

Все затихнет в предчувствии странном…
Сердце вздрогнет от вечной тоски
И захочется снова вернуться-
В свое детство, в тот дом у реки.

Тяжёлые цепи объятий света на шее летнего полдня –
люби же меня, мой город –
витринная, заасфальтированная пробка
на горлышке мглистой реки,
утоляющей жажду конструктивистских глаз
закалённого оружейника.

Вот, распадающийся свинцовой дробью дождь
нисходящего августа
перелистывает свою историю,
раздирая медные связки водосточных труб,
и сознание, как вода, играющая смуглым огнём грузного неба.
Вот, меня август возьмет под крыло,
лебединым пухом высечет буквы и цифры в...

Что может быть важнее печали и чище слёз,
бессмертнее смерти и ненадёжней дыханья в груди –
горсточка горечи на язычке кисти, скользнувшей
падающей звездой в недописанную картину
по живому сердцу.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь –
кружится часовой механизм, проверяя на прочность
вестибулярный узел. Кто умирающему мгновению
подарит вторую жизнь, подарит бессмертие,
как не тот неистовый нищий, расточительный на порок,
но жадный до невинного взгляда безумца.

В...