Ворожба

В воздухе, переизбытком кислорода, весенняя истерия;
россыпью пешеходов ленная мина города –
пейзаж, застревающий в пробках, проулках и перекрёстках;
мираж, проплывающих, скомканных, лютней звенящих
облачных стай; точечный лай по дворам
с утра; отдышкой вздыблено-рыжее солнце над гроздьями
остановок, парковок, витрин, картин сиюминутности;
вперемешку с грубостью нежные вежды невежды дворняги.
Три капли души во фляге – до дна – жажда.
Лишь один бродяга никуда не спешит –
ему, и дня не жалко, счастливый, лежит,
загорает под напрашивающимся дождём.
Пиксели окон виснут в глубоком, вешне-матовом мареве;
валит грязь из-под колёс; падает вязь вопросов
до уровня дурноты – в долгий ящик;
перестрелки-звоночки влюбленных, горящих
ракушек-глаз, мотыльками пылятся в парках;
прелый воздух питает ветром нагую негу –
отраву, стерву, любимую, что тает в запрудах-ладонях лебедем;
накипело светом, блеском, лоском, лаской, астмой; отголоски Пасхи;
за маской апреля – нервный бриз сердца.
Снимаюсь сонно – встаю на карниз – цепляюсь за горизонт –
невесомость, синяя магма, белое пекло рассвета,
угрюмо-томная кома кровель, крон;
с листа, чистого, млечного, переписываю шёпот берёз;
всплеском лужиц подслушиваю Паганини.
Эфир разливается ионийским ладом, смехом,
свистом, прозрачными розами занавесок – помехи в эфире.
Весна, словно женщина, хорошеющая от слёз,
вырезанная из папье-маше грёзами маленькой феи,
ленной дланью подливает рому
в, сквозящие кислородным голодом,
улья надтреснутых стен,
в медное жерло-горло водосточного эха.
Воздушной тушью распущенных кос растопило небесный лёд,
растлило девственный ход ночного безвременья;
светает любовью любая ломаная дороги; под вечер, съехав
к обочине, смотрю наперед, люблю наперед,
ловлю неловко мгновенье разбитого в кровь горизонта;
старый тополь стопорит червоточину черно-зеленого ветра;
затянутый в петлю-рытвину город пылает полем вскрытых от спячки окон;
шорох звёзд, шёлк прогулок, шум вод, шлейф горчичного лунного света…