Я водочки выпил в четыре утра

Я водочки выпил в четыре утра,
И стала светлее моя конура.
Нетвёрдой рукой рот свой перекрестил
И двинул до койки аскезу блюсти.

А может ещё горло прополоснуть?
Что толку ложиться, когда не уснуть,
В мечтах прикасаться к любимым устам
И думать о том, как метнуться с моста.

По зрелости лет я хожу без кальсон,
Не нравится мне чем-то этот фасон.
Я всё понимаю, прекрасная шерсть,
Но скованность в членах какая-то есть,

Тесёмочки, гульфик, пристойно вполне,
Но в этом вполне как-то всё не по мне,
И смысла особого нет надевать,
Что с мокрого тела придётся сдирать.

За мысли подобные строгий Христос
Дорогу закроет не в рай – на погост,
Лишит покаяния и тишины
За снятые с самоубийцы штаны.

А есть себя поедом множество лет,
То чей самоед тогда будет клиент?
Чем жить пустобрехом в дому одному
И крышей отъехать - я схиму приму.

По образу жизни я не Августин
Блаженный и на ночь не пью супрастин,
Но сплю я один, как примерный аскет,
Безбрачия давший священный обет,

В мечтах обретаю душевный покой
И Библию вечно держу под рукой,
Премудрости в ней нахожу через край:
Спасённому воля, блаженному рай,

Который значительно ближе с моста...
Когда изменили родные уста,
Тогда бесполезно глушить супрастин
И выбора нет, как аскезу блюсти

В чужом балдахине, склонившимся ниц…
Из всех алконостов, и прочих жар-птиц
С судьбою-индейкой одной я знаком,
Но как-то не радует быть индюком.

Наверно, с того пребываю один
Блаженный, как славный монах Августин,
Спасителю в келье молюсь, чтоб с моста
Мне вниз не метнуться, как птице с шеста,

Увидевшей вдруг по соседству змею…
Себя самоедством я точно добью,
Но жив я надеждой, что добрый Христос,
Мне выпишет пропуск на общий погост.