Смерть человека

Мы как будто боимся смерти, и, в то же самое время, нечто спрятанное глубоко внутри нашего сознания заставляет нас не только ожидать ее, но и парадоксальным образом стремиться к ней. Как будто этот последний легкий удар кисти великого художника – Природы – придает окончательную форму всему нашему существу, позволяет действительно от первого и до последнего дня пройти земной путь человеком. Смерть – «невозможная возможность» (Ж. Деррида), и мы безнадежно обречены говорить о чем-то, чего мы совершенно не знаем, поскольку ни у кого не было такого опыта - «быть мертвым». И, в то же самое время, эта «невозможная возможность» очень знакома каждому, так, будто каждый знает изначальную потребность смерти. Нам нужно постичь смерть, и, в то же самое время, мы не можем сказать и слова без ускользания в пространство парадоксального смысла. Но даже и без такого надоедливого вопроса – «Должен ли я умирать?», по крайней мере, каждый знаком с жестокими спорами между медициной, правом и пациентами в нашем обществе. Больше всего страдает в современном мире медицина - эта «невозможная возможность» делает трудной, даже невозможной констатацию человеческой смерти – всякий раз, когда медицина полагает, что оснований признать пациента мертвым достаточно, видимая ясность лабораторных тестов и четкая последовательность внешних признаков смерти рассыпаются на наших глазах. Но медицине нужно четкое и точное определение, по крайней мере, чтобы знать, когда окончить необходимые врачебные процедуры. И тогда просто забавно, как люди находят определение смерти и правильные ответы, иногда совсем далеко от постели умирающего в палате интенсивной терапии. Считается, что Россия мало что может сказать западной биоэтике о современной концепции смерти человека, - в отличие от США, например, где каждый год проходят десятки конференций, издаются тысячи монографий на протяжении последних сорока лет, в России эта тема, равно как и практика трансплантологии остаются тайной за семью печатями не только для самого общества, но и для самой медицины. II. Нелегко сразу отыскать связь между современной российской мыслью и одной из фундаментальной проблемой современной биоэтики – концепцией «смерти мозга». Последняя неизвестна в нашей стране. Да, мы приняли «Закон о Трансплантологии» в 1992 году, но мы даже и не определяли точно, является ли эта российская «смерть мозга» «смертью всего мозга» или «смертью коры головного мозга». И только профессионалы знают, что речь идет как раз о концепции «смерти всего мозга». Но философы, писатели, общество ничего не знают не только об этой дилемме, но и о жарких спорах западной биоэтики по поводу различных концепций. И можно решить, что концепция смерти мозга и «коллапс советского общества» (именно так часто определяют события уже далекого 1991 года на Западе) не имеют ничего общего, за исключением медицинской терминологии. Но не будем спешить с заключениями. Глядя на историю концепции смерти мозга или историю споров об определении смерти, очень легко можно узнать саму историю последних десятилетий в России. Возможно, «советская смерть» не более чем метафора, но, в действительности, в ней нет ничего метафорического. Это была реальная смерть целого политического режима. Но, какая странная смерть, - как будто все умерло, и, в то же самое время, никто не был мертв. Так же, как врачи констатируют «смерть мозга» у пациента, т.е. смерть человека, но дыхание и сердцебиение в организме не прекращаются, по крайней мере, их поддерживают искусственным способом. Возможно, это звучит как экстравагантная импликация, но теперь «констатация» исторической смерти настолько же сложный процесс, насколько сложна констатация смерти в современной медицине. «Смерть всего мозга», «смерть ствола мозга», «смерть неокортекса» - такой же запутанный набор противоречий, как и август 1991 и крах советского режима, деконструкция ЦК КПСС и КГБ, приватизация, которые были осуществлены в девяностые. Действительно, никто не может точно определить момент «советской смерти» или что она значила – смерть целой исторической эпохи, так же как медицина сталкивается с противоречиями в определении смерти всякий раз, когда констатируют «смерть мозга» или проводится изъятие органов для трансплантации другому пациенту. Так же как некоторые врачи, занятые заготовкой органов для трансплантации субъективно не верят, что доноры (пациенты со смертью мозга) действительно мертвы, большинство советских граждан субъективно верили, что советское общество не мертво и зачастую считали себя участниками «исторического убийства», оправданного обществом. Так, будто главной задачей было собрать социальные органы у мертвого исторического субъекта – советского коммунизма – и трансплантировать новорожденному либерально-демократическому историческому субъекту. В самом деле, кто может точно констатировать время смерти политической системы? Означают ли «оранжевые революции» смерть старого политического порядка, или, можем ли мы сказать, что война в Ираке означает смерть диктатуры Хусейна или, иными словами, начало «либерального откровения»? Значит ли настоящий пост-оранжевый кризис на Украине то, что мы упустили нечто очень важное в понимании рождения и конца политической и общественной жизни? Итак, парадоксально, но мы, русские, прекрасно понимаем эту западную проблему – является ли «смерть мозга» своеобразным соглашением общества или нет. «Время и место смерти» всегда были своего рода «общественным договором» и ничем более. Является ли концепция «смерти мозга» коварным изобретением трансплантологии только для увеличения количества необходимых органов? Возможно, - да. Возможно, - нет. Но, тогда возникает иной вопрос – является ли «биологическая смерть», к которой все стремятся вернуться современные критики «смерти мозга» коварным изобретением тех, кто боится принимать ответственность за свои решения? Наконец, действительно ли мы констатируем настоящую смерть под маской «смерти мозга» или мы просто убиваем пациента? Здесь лежит самый коварный вопрос: кто несет ответственность за констатацию смерти: Ее Величество Природа или Его Величество Врач? Или, мы можем поставить вопрос по иному, - кто несет ответственность за разрушение и разорение Советского Союза – российские либералы или Ее Величество История? Однако в нашем сравнительном анализе существуют более глубокие течения. Единственное, что доступно нам, это простое заявление: смерть - абсолютно иное жизни. И мы только предполагаем, что знаем, о чем мы говорим. У нас нет ни одной связной концепции смерти. «Смерть всего мозга», «смерть ствола мозга», «биологическая смерть», «смерть личности» - похоже смерть человека это расположенные рядом различные дефиниции. Но, сейчас постсоветская Россия – единственное место в современном мире, где смерть всего национального порядка, прежнего «вечного порядка» доступна людям, общественному сознанию в целом. И, что более важно, - глядя на постсоветское пространство, необходимо признать, что мы имеем уникальную возможность иметь такой невероятный опыт – как будто пациент со «смертью мозга» может обдумывать, размышлять о собственной смерти и окончательно решить, что это значит для него – «смерть мозга». Как будто «невозможная возможность» смерти парадоксальным образом доступная реальность. Не внешние наблюдатели – врачи, юристы, журналисты, политики, но сам донор со «смертью мозга» может вопрошать собственную смерть. И, в то же самое время, современная концепция «смерти мозга» дает нам возможность смотреть на умирающую историю с совершенно новой точки зрения, и именно своеобразная концепция социальной «смерти мозга» может помочь дать ответы на многие парадоксы западному обществу - статус «социальной смерти мозга» не позволяет избегать вопрошания смерти, или превратить осмысление смерти человека в забавную философскую пьесу. Итак, связующая нить между двумя противоположными течениями, критическая точка отсчета для возможного диалога между двумя различными мирами культур следующая – действительный опыт смерти, или смерть человека с точки зрения мертвого. III Философия – размышление о смерти, или можно сказать, - философское любопытство начинается с вопроса о смерти. В то же время, концепция смерти, поиски смысла смерти – одна из самых важных проблем биоэтики. Казалось бы, эти два течения современной культуры должны понимать друг друга очень хорошо, но, увы, ничего подобного не происходит. Основные европейские философские школы презирают споры о дефиниции смерти до такой степени, что даже не обращают внимания на споры медицины, права и политики о сущности современной смерти. В лучшем случае, философия хранит молчание. В худшем, заявляет, что эти споры не имеют за собой ничего серьезного. Философия не видит для себя ничего нового, – никакой «новой» смерти, такой как «смерть мозга», и, следовательно, никакого нового смысла. По правде говоря, следует признать, что философы правы. Но, с другой стороны, биоэтика презирает континентальную философию. Биоэтика, в лучшем случае, хранит молчание. Либо просто заявляет, что такие формулировки как «смерть личности», или «социальная смерть», «историческая смерть» не более чем метафоры. Конечно, следует признать, что биоэтика тоже права – по крайней мере за спиной у философа, рассуждающего в кресле о смысле смерти не стоит Закон, и окончательное определение не будет служить основанием для судебного разбирательства. Да, философия любит забавляться словами, особенно такими как «смерть», «мертвый», «смертность», но в то же самое время философия прекрасно понимает, что существует настоящая, так сказать подлинная смерть – «биологическая смерть». Точно так же и биоэтика понимает, что невозможно дать определение смерти вне социального или персонального контекста. Считается само собой разумеющимся, что «биологическая смерть» - действительная, подлинная смерть и для философии, и для биоэтики. Например, когда Robert Truog задает вопрос «Не пора ли оказаться от «смерти мозга?», то ответ таков, - мы должны вернуться к традиционной концепции смерти человека – биологической смерти. Когда философия устает играть словами, то обычно заявляет – да, есть подлинная смерть, - биологическая, и в ней и заключаются все проблемы. И мы часто говорим, - «биологическая смерть» - это традиционная смерть. Что это значит? Давайте рассмотрим более внимательно этот вопрос. «Биологическая смерть» - такая же конструкция культуры, как и «смерть мозга». Я имею в виду, прежде всего, концепцию «биологической смерти». Она зародилась не так давно – четыре столетия назад руками отца современной западной философии Рене Декарта. Дуализм Декарта до сих пор правит миром человеческого сознания. Окончательно современная смерть была оформлена в эпоху Просвещения. И, наконец, прошлое столетие нарекло смерть «биологической». В самой концепции «биологическая смерть» таится надлом современной мысли. И философия, и биоэтика продолжают кружить в кругу неразрешимых противоречий. В случае «смерти мозга» мы имеем, по меньшей мере, две смерти – «прекращение функций головного мозга» и пока неизвестную смерть самого человека. Точнее, - ненужную метафору для медицины. Современная медицина не может разрешить это противоречие, - если «смерть мозга» тождественна традиционной смерти, где тогда смерть конкретного человека? В действительности, «смерть мозга» является просто усовершенствованной концепцией «биологической смерти». «Смерть как прекращение жизни человека», «смерть как необратимое прекращение сознания», «смерть, как конец интеграции организма», «смерть как прекращение функций всего мозга» и так далее, - различные определения, но одно и то же понятие – конец биологической жизни. В сравнении с представлениями о смерти в религии, ни биологическая смерть, ни смерть мозга не имеют никакого смысла. Смерть существует как насмешка природы. И, если смерть не имеет места, времени, смысла, то она легко может быть устранена совсем. Итак, мы имеем различные тесты, критерии для констатации различных типов смертей, но мы имеем одну и ту же концепцию. Биологическая смерть существует, как метафора, и мы даже не замечаем этого, когда говорим: «личная», «социальная», «историческая» смерть – метафоры, но «биологическая смерть» - подлинная, настоящая смерть. «Смерть – строго биологическая концепция, которая относится только к человеческому организму, а не к личности» заявляет один из отцов современной биоэтики Бернарт. В итоге, презирая философию, современная медицина играет теми же чистыми метафорами. Биологическая смерть появилась как мгновенное событие, «математическая точка», и, следовательно, - мнимое событие, которое не имеет ни места, ни времени и, значит, никакого смысла для человеческих существ. И здесь философия не может свысока смотреть на современную биоэтику. С самого начала было совершенно невозможно, более того, в этом не было никакой необходимости для философии определять или устанавливать момент смерти – это была забота врачей под руководством Природы. И все, что оставалось для самой философии, так это осмыслять свое отношение к возможному событию, но, однако, никогда не касаться самого события, так будто его действительно не существует. Так, как если бы биологическая смерть была символом бессмертия для пост-христианского человека. Но кто он был, пост-христианский человек? IV. Как справедливо отметил Гегель, человек «в общем» не существует, напротив, тот, кто существует, - всегда человек определенного времени и определенного места. То же самое относится и к человеческой смерти, - смерть «в общем» не существует. Смерть человека - конструкция культуры и всегда была таковой. Современная российская история представляет собой прекрасную возможность для понимания культурных истоков, и, следовательно, противоречий современного понимания смерти человека. Не так давно произошло историческое событие, когда стало совершенно невозможным избегать вопрошания собственных истоков, - когда целая эпоха рушится, и люди обречены понимать отсутствие места и времени в современном историческом течении. Разумеется, вопросы человеческой смерти возникли только как способ объяснить самим себе смысл краха советской системы, смысл индивидуальной смерти, -действительно, совершенно невозможно было разделить судьбу эпохи и судьбу конкретного человека. Итак, мы были обречены вернуться к нашим истокам, и, следуя нашему историческому сознанию, мы могли достичь понимания происходящего. Но, глядя в прошлое, мы находили только смерть, как насмешку великой истории. В самом деле, смерть была инструментом ХХ столетия. Новая историческая эпоха сверхчеловека в Европе (человекобог в России) требовала смерти старого человека. Мы называли эту историческую эпоху «эпохой смерти бога» (Хайдеггер). Первые шаги нового человечества в тени мертвого бога было господство убийства в первой половине ХХ столетия и в мировых войнах, и в реальности политических систем коммунизма и фашизма. Но и ни одна философская школа не могла обойтись без смерти как таковой. Более того, смерть была фундаментальным измерением бытия человека в работах таких известных континентальных философов как Хайдеггер, Сартр, Камю, Унамуно, Ясперс. Но что более важно для нас, - эта смерть имела свое особое значение, - собственно говоря, это не была смерть в современном смысле этого слова, - все виды спокойной, обыденной смерти в собственной кровати, в кругу своих близких были отнесены в одну область и названы «естественной смертью». Философия презирала естественную смерть. Философия принимала только жертвоприношения и жертву или угрозы быть убитым, или смерть как пограничную ситуацию, т.е. достойную смерть для сверхчеловека или человекобога: для солдат вермахта или Красной Армии, для диссидентов, для тех, кто был в оппозиции тоталитарным режимам. Этот набор героических смертей был отвергнут самой историей, по крайней мере, сейчас мы не находим смыла в подобной смерти. Времена прошли - нет мировых войн, нет революций. Наступила постиндустриальная эпоха, или, иными словами, господство общества потребления. Интерес культуры к человеческой смерти строго ограничен сферой здравоохранения, ритуальных услуг - по иному потребители просто не могут мыслить и действовать. Но в период смены эпох, в середине прошлого столетия, вопрос о прежней, героической смерти, ее смысл ускользнул от человека и застыл в исторических, культурологических текстах. «Почему я должен умереть?» - да, это исходная точка, фундаментальный вопрос всей западной философии прошлого века. Конечно, герои только и могут спрашивать «Почему я должен умереть?» и находить ответ, но был человек, который знал иной смыл новой человеческой смерти, не только спрашивал, но и своим поступком дал окончательный ответ: «Я обязан застрелиться, потому что высший пункт моего своеволия, - убить себе своими руками. «Но вы не единственный, кто убивает себя, самоубийц много. «У них была причина. Но сделать это без всякой причины, просто из-за своеволия, я один». V. Кирилов, один из главных героев романа Федора Достоевского «Бесы», - логический самоубийца. Считается, его судьба – зловещий символ для тех, кто поверил в смерть бога, кто решил, что должен следовать своей собственной дорогой, кто решил разрушить старый христианский мир и заменить бога новым, сильным сверхчеловеком (или, как говорил Достоевский, - человекобогом). Разумеется, можно рассматривать «метафизику» Кириллова в традиционных ипостасях философии прошлого столетия, - феноменология, экзистенциализм, герменевтика, постструктурализм, и было немало интерпретаций этой логики, утратившей автора, - простого человека. Но теперь, после краха богочеловечества на постсоветском пространстве, мы замечаем иные смыслы в нелепой, парадоксальной логике: «- Если бога нет, тогда я бог. - Постойте, я никогда не мог понять этот ваш пункт: почему вы бог? - Если бог существует, тогда вся воля – его, а из его воли я не могу. Если его нет, тогда вся воля моя, и я обязан заявить своеволие». Смерть как абсурд предела, - это главная проблема, главная забота для современного человека. Здесь лежит великий парадокс современного понимания смысла человеческой смерти. Да, мы абсолютно отвергли логику самоубийцы, хотя мы принимали ее без вопросов во время последней мировой войны – не так давно. Но теперь мы осуждаем террористов самоубийц и абсолютно не можем понять предпосылки современной «суицидальной логики» - эпоха смерти бога для нас в далеком прошлом. Это неудивительно, - каждый цивилизованный человек осуждает терроризм, но, конечно не потому, что смерть – абсурд. Это суицидальная логика будто попирает либеральные ценности общества потребления, подрывает покой потребителей и является наихудшим способом решения внутренних и международных конфликтов. Но, прежде всего, она требует пределов для бесконечного процесса потребления, давайте признаемся себе – мы теперь отрицаем любую смерть, даже естественную смерть. Мы вспоминаем о смерти прежнего сверхчеловека (человекобога) но только для того, чтобы напрочь забыть собственную действительность смерти. Прежняя смерть индустриального человека давно мертва и, забавляясь языковыми играми с обликом мертвой смерти, мы избегаем прямого взгляда на свою нынешнюю. Да, мы говорим, - смерть неизбежный исход жизни каждого; можно принимать неизбежную смерть с достоинством, а можно нет. Но, пожалуй, никто не принимает, что человеческая смерть не только неизбежный конец, но необходимый процесс любого человеческого бытия. И, в этом смысле, мы - прямые потомки эпохи смерти бога, мы следуем за теми же символом нашего бессмертия, биологической смертью, рассыпая ее в бесконечное множество смертей. «Биологическая смерть», «смерть мозга», «смерть ствола мозга», «смерть коры головного мозга», «смерть личности» - взаимозаменяемые символы одного и того же события – смерти человека. Для чего нам нужно это расточительное изобилие, когда каждый в тайне прекрасно понимает, что смерть – одно единственное событие? Да, нам нужно бессмертие, и как обитатели общества потребления, мы ненавидим саму мысль о нашей смерти. Мы неохотно стареем, хотя невозможно отделить старение от события смерти – возможно, сам смысл человеческой смерти неотделим от смысла старения. Кто не умеет умирать, никогда не может и родиться, - тогда вопрошая о смысле смерти, следует спрашивать о смысле старения. Конечно, совершенно невозможно понять социальное взаимодействие между старым и молодым поколениями без понимания необходимости человеческой смерти. Да, необходимости, которая превратилась в угрозу для современного сознания. И именно необходимость осуществления смерти – ускользнувшая идея «метафизики» логического самоубийцы - Кириллов добавляет незадолго до вполне возможной возможности смерти в облике самоубийства поразительные слова, так и пропущенные философией, слишком занятой интерпретациями бесконечных текстов и потому неспособной на настоящий поступок. «Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал – есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь - ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны, потому что все боятся заявлять своеволие. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия, и своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека... Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем же поколении переродит физически (курсив мой – С.Р.); ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога никак». Разумеется, для ХIХ века, как и для первой половины ХХ века мысль об изменении физических характеристик человеческого организма была абсурдна. Особенно в контексте необходимости принятия и «осуществления» собственной смерти для человека эпохи смерти бога. Но в настоящее время, глядя на достижения прогресса в сфере биотехнологий, когда не только «Субъект», но и традиционный человеческий организм человека мертв, т.е. может представлять собой систему искусственных и естественных органов и тканей, абсурдное, парадоксальное заключение логического самоубийцы обретает совершенно иной, парадоксальный смысл. Да, мы можем сказать, - современный человек переродился физически, оставаясь в то же самое время тем же самым фактически «бессмертным» человеком, т.е. человеком, для которого его собственная смерть не более чем «невозможная возможность», которую теперь можно не только обойти, но и уничтожить, как таковую – современные нанотехнологии, исследования в области продления жизни дают надежду на то, что в ближайшем будущем мы можем вкусить плоды собственных безграничных возможностей, и отодвинуть прежнюю смерть в историю культуры. Но, тогда, что может остановить человека, и сможет ли он сам принять конечность собственного существования перед самим собой? Возвращаясь к последним словам Кириллова, мы вправе теперь спросить самих себя – что же теперь может спасти человека перед лицом глобализации, перед лицом безграничного могущества потребителя? VI Мы разрушили все пределы: человека, истории, культуры. Мы только и можем передвигаться, разрушая границы, мы понимаем друг друга только в междисциплинарном поле. Мы бросили вызов биосфере. Мы научились клонировать себе подобных. Мы разрушили смерть как унитарный феномен и теперь можем бросить вызов естественной смерти, – это требование общества потребления, и мы стремимся лишить человека его собственной смерти всеми средствами – без сомнения, современная мания по поводу бесконечного продления жизни есть лишь другое выражение наших проблем с принятием смерти, но это только первый шаг, - мы действительно ищем технологии, которые помогут нам устранить старение, умирание и саму смерть. Вся наша пост-христианская история есть история преодоления человеческих пределов. Сама мысль о возможной смерти унижала свободного, сильного, самодостаточного человека начала прошлого века так же, как бесконечно раздражает свободного, сильного безграничного потребителя нового тысячелетия. Способны ли мы по-иному посмотреть на пределы собственного могущества, на фундаментальные пределы современного «своеволия»? Способен ли современный человек по иному постичь свое смертное существо? В ответах на эти вопросы кроются главные препятствия на пути к самому себе современного человека. Отрицая необходимость собственной смерти, человек по-прежнему остается бездумным сверхчеловеком, которого, в конечном итоге, ждет крах, так же как обернулась крахом история тоталитарных режимов в прошлом столетии. Задача мысли на настоящем этапе нашей истории должна заключаться в осмыслении природы современного смертного (т.е. предельного) человека, и, соответственно, конечности технологического прогресса и культуры в целом. И здесь опыт недавней российской истории, осмысленный в перспективе будущих достижений, целей современного мира может предложить посильную задачу осмысления конечности, т.е. предельности любых устремлений безграничного человека. Любые замыслы конечны. Они не просто конечны, т.е. уходят со временем в историю, но они должны становиться конечными, чтобы обрести реальные очертания, формы в современном мире. «Создать можно все, что угодно, но созданное являет себя в наших руках целым и завершенным, приступая к спокойному саморазрушению, несмотря на безумные человеческие попытки удержать непротиворечивые, ясные, никому не нужные истины. Угасая бессмыслицами и хаосом, системы отсчета покоряют эпохи и человечество, позволяя и познавать, и действовать» .