Путь к колодцу

Маленькими кирпичиками каждое событие укладывается в нечто, имеющее уже совершенно иной смысл. В нечто, для чего уже не имеют значения различия между реальностью и снами, ибо настолько оно велико, что вмещает в себя всё. И отлично от самих кирпичиков-событий его составляющих так же, как отличен готический собор от отдельного кирпича, из множества которых он сложен.

Бесконечность окружающего мира, его многомерность вмещает и нас, и наши фантазии. Существующие в нём взаимосвязи настолько богаты и всеохватны, что во много крат превосходят самое богатое воображение, и всякому вымыслу, даже самому абсурдному, можно найти соответствие где-то в глубинах реальности. Но главное ли в отделении реальности от вымысла? Важно ли, уличив кого-то в неправоте, наслаждаться ощущением собственной непогрешимости? Дело ли в наслаждении собственной уверенностью в две, три банальные истины?

Наивная библейская легенда о сотворении человека, и пускай проигрывает она глубоко научной эволюционной теории в правдоподобности деталей, но она лежит в основе морального учения, которое породило нашу цивилизацию. А вот способно ли глубоко научное эволюционное учение привить человеку стремление к добру и милосердию? Приведёт ли оно хотя бы одного человека к совершенству?

Путь к совершенству и поиск смысла жизни –– это уже философия… В прочем каждый человек – философ, уже потому, что всю жизнь ищет то, что по его мысли сделает его жизнь интересной, наполнит её смыслом и приведёт к счастью. В поиске счастья и заключается главная суть человека, его отличие от животного, которое слепо следует инстинкту, раз, за разом повторяя жизнь своих предков. Большинство людей мало задумываются над этой своей страстью, удовлетворяя её с помощью самых простейших средств – стремясь к богатству и связанному с ним комфорту. В этом видят они счастье?

А другие, повинуясь всё тому же непостижимому стремлению к счастью, вдруг открывают в себе новые способности – умение оживлять вещи, подчинять их своим желаниям! И тогда кусочки металла, побывав у них в руках, начинают пыхтеть и, поглощая нефтепродукты, уносят людей в поднебесье и космос! А миниатюрные кусочки кремния вдруг получают возможность производить сложнейшие вычисления и учатся даже мыслить.

И мы, как дети, всё более и более увлекаемся появившимися способностями –«оживляем» всё больше и больше материи, наделяем её всё более удивительными способностями и радуемся тому, что получается, гордимся сами собой, восторгаемся своими возможностями… И мысль об ответственности за содеянное пока ещё редко посещает нас. Неимоверный груз её ещё не обременяет наше сознание. Нет, у нас способности ощущать всю тяжесть последствий содеянного…

Увлекшись собственными способностями, мы не задумываемся над причинами их. Назвав свои способности интеллектом, мы почти весь его направляем на мёртвую материю – «одушевляем» её, наделяя частичкой собственной духовности.

Так же вели себя и Братья в таинственных моих, толи снах, толи мечтах. Сооружая странные свои установки, они играли с миром, но когда-то наступил этому предел…

Наш мир многоэтажный, и самый простой – первый этаж, мир вещей, второй этаж – это мир живого, третий – интеллектуальный, духовный мир, мир понимания. На каком из них мы должны искать смысл собственной жизни – таинственную чашу Грааля?

Когда, поддавшись странному чувству, я принялся записывать все эти фантазии, я не имел ни какого представления, что получится и для чего я это делаю. А сейчас, перечитывая их, я как будто заглядываю в калейдоскоп. Одни и те же истории складываются в совершенно различные комбинации перед моим внутренним зрением – один раз я вижу выбор в развитии личности человека, когда чётко выделены два полюса: с одной стороны духовное развитие, стремление к совершенству – это путь Братьев. На другом полюсе – путь Повелителя, стремление к абсолютной власти, достижение полного произвола...

Другой раз уже другие детали увлекают моё воображение, и смутные образы будущего начинают тёмными нитями тянуться за каждым предметом.

Иногда я начинаю злиться на собственное воображение, обременённое страстями и стереотипами, оно сковывает меня. Я имею дело с чем-то, что можно исследовать только им, моё мышление и воображение необходимо мне, как точный инструмент мастеру, но толи инструмент слишком груб и несовершенен, толи мастер ещё очень неопытен…

И может вся эта история – это всего лишь попытка усовершенствовать инструмент и мастерство? Может именно самые фантастические ситуации способны взламывать твёрдую оболочку стереотипов, сковывающих разум?

Мой путь к колодцу может показаться кому-то слишком причудливым, но я описал его в этом «путеводителе» в надежде, что может, облегчит он кому-то дорогу?

А ведь и у меня всё начиналось так обыденно…

Глава 11

Породистый шагнул ко мне, и все расступились, пропуская его:

– Разберёмся, вникнем…– хмуро бросал он по сторонам отрывистые фразы, направляясь ко мне и не отрывая взгляда от пола. Подойдя, с сожалением взглянул на меня и укоризненно покачал головой:

– Что ж ты, братец?– и дёрнул нервно уголком рта, отворачиваясь недовольно: – Взять!

В раз десяток умелых услужливых рук скрутило меня, щёлкнули на запястьях наручники.

– Увести! – и не успел я ещё ни чего сообразить, как уже кто-то резко дёрнул меня за ноги, и со всего размаху полетел я лицом в пол, извоженный грязью.

Долго волокли меня за ноги, ударяя лицом обо все выпуклости пола и дверные пороги. Разбитое в кровь лицо болезненно саднило, боль была такой, что иной раз мне казалось, я теряю сознание. А потом меня бросили, сняв почему-то наручники, и я смог обтереть кровь с лица, заметив, что вновь нахожусь в том же зале у делящих его пополам груды снарядных ящиков. Вскоре вошёл и Породистый, недовольно кривя губы, плюхнулся на ящики:

– Ну и дурак ты оказывается…Ведь сказал же я тебе – всё отдам, всё передам, только подучу малость! – хлопнув в досаде по коленям ладонями, он поднял вверх, страдая, глаза, разыгрывая образ мученика.

– Так нет же лезет, заговоры устраивает…Клюёт на самую идиотскую провокацию! Чёрт попутал, черт попутал! – перекривил он издевательски кого-то, с укоризной глядя на меня: – Так на то он и чёрт, что бы путать, он только этим и занимается, должность у него такая! Соображать надо! – покрутил он выразительно указательным пальцем у виска и задумался:

– А может, это я сам виноват? – он с удивлением взглянул на меня: – Братец, да ты ни как и впрямь поверил всем этим идиотским провокациям– надписям да рисуночкам на стенах? – с сожалением покачал он головой:

– Вот дурак, да это же самая примитивная провокация! Дешёвка, а видишь, сработала…– задумался он над чем-то своим: – Я ему о промышленности распинаюсь, самым эффективным методам руководства учу, надеюсь,– замена нашлась. Тихо мирно, думаю, бразды в руки друга передам… Эх! А теперь шлёпнуть тебя дурака придется! – с неприкрытым сожалением сказал он и цыкнул зубом, скривившись:– Ни как нельзя не шлёпнуть… Можно было бы повесить, да какая-то скотина верёвку с виселицы спёрла, кто-то слух распустил, что её какой-то дурак салом натирал.

Он поднялся и забегал, бормоча озабочено себе под нос, потом остановился, глянув на меня:

– Спасти тебя? Не..? Ни как не резон, уж давно порода казни не видала, скука…– погладил он задумчиво себе подбородок:– Только дурак может подумать, что я всё могу.

И вновь входя в роль великого деятеля, принял свою гротескно-величественную позу, он со значением повёл чванливо подбородком:

– Настоящий руководитель, лидер нации, – при этих словах он многозначительно потыкал указательным пальцем вверх: – Это математическое уравнение, содержащее множество перемененных, и только подставив все текущие значения их, получает он верное решение. И горе ему, если не учтёт он хотя бы одной из переменных, или ошибётся в её значении, или…– в последних его словах уже прозвучало что-то искреннее, сказаны они были уже совсем другим тоном, да и величественность в его позе как-то исчезла. Он тяжело вздохнул, присаживаясь на ящики: – И сколько этих «или» могут сгубить ненароком буйную головушку…

– А со мной-то, что будет?– устало спросил я, мне его разглагольствования изрядно надоели, всё тело нестерпимо болело, и не видал я впереди ни какого проблеска надежды…

– Расстреляют, разумеется…– поджал он губы – Учтут мои заслуги, мудрость моих решений, и расстреляют. – с полной уверенностью в голосе закончил он.

Вспомнился мне Анатолий Иванович, Ох, и долго придется ему ждать меня, Предстоящий расстрел совершенно не испугал меня – всё вокруг было так противно и безнадёжно не нужно…

– Да ведь это же черти! Черти! – с сожалением Породистый смотрел на меня:– Не ужели не понятно это. Ведь это порода. Породища! – по слогам протянул он: – А ты их хотел нажохать! Тут все ушлые и дошлые. – довольный, заулыбался он, устремив свой мечтательный взгляд во тьму, скрывающую стены этой жуткой пещеры: – Всякий бы хотел до власти дорваться, и всякий знает, что делать, ухватив за бразды!– захохотал он злорадно: – Но, шалишь, брат! – погрозил он во тьму кому-то пальцем: – У меня не побалуешь, я рога быстро обломаю! Каждому пузо своё дороже всего, и каждый норовит, кроме своей доли пирога, ещё и чужой краюху изрядную туда упрятать. – с глубокомысленным видом поднял он назидательно указательный палец. Потом озабоченно осмотрел его, зачем-то понюхал и засунул в ухо, с азартом ковыряя там:

– Вот так и живём, – каждый за чужой долей следит, да свою караулит. – тяжко вздохнул он: – Все друг дружке враги – это каждый понимает. Каждый норовит обмануть – превратить простака в средство достижения собственных интересов, но каждый и понимает это! – повернувшись ко мне, он насмешливо посмотрел на меня: – А ты хотел, что бы они пулемёты взяли да тебя к власти привели? Дудки! – скрутил он мне под нос огромный грязный кукиш: – Да здесь ни кто против меня не прыгнет, что бы ни делал я, каждый будет только подыгрывать мне, из зависти и в надежде, что сделаю я его сообщником… Вот и искушают друг дружку провокациями… Изводят друг друга…– почесал он озабочено свой лохматый затылок.

– Ведь только я, именно я, объединяю их, только благодаря мне они в куче этой сидят, ненавидят друг друга лютой ненавистью, а сидят! – засмеялся он злобно: – И покрывать меня будут до смерти, как доказательство греха своего смертного, как оправдание его. А тебя расстреляют!

Меня потрясла страшная его философия, под её воздействием, от ужаса и безысходности их жизни, какое-то странное пробуждение началось у меня. Понимание ужаса последствий от нарушения элементарных моральных принципов зародилось у меня. Собственно ради чего живут они? Что для них важнее всего – интересы собственного пуза! Они сотворили себе кумира, и теперь кумир этот поработил и подмял их!

А Породистый, закончив свою философию, ковырял ногтем мизинца у себя в зубах, потом осмотрел его внимательно и, цыкнув зубом, добавил равнодушно:

– Уж не взышти, глуп ты больно оказался. Но ты не переживай, мы тебя реабилитирует, может быть… потом…– и вдруг, неожиданно всхлипнув, смахнул кулаком выступившие внезапно, по какому-то порыву, слёзы: – И памятник отгрохаем. Ох, и отгрохаем… С вечным свистком! – он загорелся внезапно пришедшей в голову идеей и вскочил в порыве вдохновения: – Точно со свистком! Что бы всегда слышно было! Что бы всегда слушали и помнили!– он примолк, обдумывая и представляя последствия этой задумки. Потом хмыкнул, довольный ею, и подняв указательный палец закончил мысль:– А доносчиков и палачей ненавистных казним, страшной карой! – перекосившись в зверской гримасе даже скрипнул зубами, входя в роль возмущённой благодетели: – Лично жилы выматывать буду!

С ужасом смотрел я на него, и не собственная судьба меня страшила, а отчаяние, и безысходность… Тоска безнадёжности дальнейшей жизни затопила во мне все остальные ощущения.

– А враги! А враги ваши, когда они придут уничтожать вас? – как утопающий ухватился я за соломинку, в попытке найти некую ценность, способную объединить их и придать смысл существованию.

–Вот дурак! Так дурак! – всплеснул он руками:– Какие там враги, когда тебя шлёпнут? – удивлению его не было предела:– Да на кой ляд кому наше болото нужно? Да здесь-то кроме нас и жить-то ни кто не сможет! Да и не живёт здесь ни кто порядочный. – вздохнул он с сожалением и развёл руками, уныло оглядываясь:– Да и кому мы нужны – голь перекатная, да дурь несусветная… Бери нас голыми руками – отца родного продадим ни за что, на зло соседу!

Глава 13

И приснился мне сон… Странный какой-то, да чего тут ожидать можно было? – думал я, проснувшись в ужасе – Тут ведь кошмар – это норма жизни.

А снилось мне, – будто сидим мы, сотрудники Агентства с семьями в конференц-зале. В связи с каким-то праздником намечена у нас почему-то атеистическая лекция, вот и собрались сотрудники, и полковник на ряд впереди меня с супругой сидит. А лектор, приглашённый по случаю, со своими добровольными помощниками наглядную атеистическую агитацию развешивает на сцене. Народ тихо мнением между собой обменивается, пользуясь паузой, царит в зале, что называется – лёгкое оживление в ожидании лекции, но главным поводом, конечно же, является предвкушение праздничного банкета по завершению лекции.

И вдруг, я вижу, подходят к полковнику лектор со стайкой своих встревоженных помощников, лица у всех удивлённые, если не сказать испуганные, и говорят что-то полковнику. Наклоняюсь я вперёд и слышу:

– Как это – изображение исчезло? – багровеет от возмущения затылок у полковника: – Что вы мелете? Вытер кто или вырвал… Подменил, возможно?

– Да вот сами взгляните, – виновато склоняется к нему лектор и показывает место на каком-то плакате.

И становится мне ясно, из дальнейшего их разговора, что было у них на наглядной агитации изображение воинственного бога скандинавов Одина, и вот оно-то и пропало, преобразив странным образом весь рисунок: – непонятно заострились, удлинившись, углы орнамента, острыми коготками оскалились невинные завитушки, преображая весь рисунок… И вот уже ожигает морозом, при взгляде на плакат, чей-то чуждый и жуткий оскал в противоестественной манере отпечатавшийся на плакате. И уже глаз человека не в состоянии объединить непостижимые подробности ни когда невиданного образа в целостность его.

– Товарищ полковник! – вдруг, перегибаясь через ряд, обращаюсь я к начальству: – Да это же пустяк…

Я был чрезвычайно доволен, что могу помочь, вдруг мне показалось это таким простым и естественным. Я дрожал от нетерпения: – Да я сейчас всё устрою…

Полковник, успокаиваясь, удовлетворённо кивнул, откидываясь на спинку кресла. Я почти бегом выскочил на сцену, и началось…

Только выскочив наверх, повернувшись к залу и наткнувшись на множество настороженных взглядов, я вдруг понял, что совершенно не представляю, что делать дальше, да и вообще, что толкнуло меня навязываться со своей помощью, не представляя абсолютно ни чего, ни о том, что же произошло, ни о том, чем же в этой ситуации можно помочь, а главное, не представляю, что толкнуло меня навязаться со своей помощью. Как марионетка в чьих-то умелых и злорадных руках, послушно выполнял я идущие неведомо откуда команды.

С жутью и удивлением следил я за своими поступками, смотрел, как дёргаются при ходьбе мои ноги, как в такт им, следуют руки – своё и такое бесконечно чужое… Но движение гипнотизирует, и вот мне уже казалось… Я уже был уверен, – это я своим усилием, своей волей, сокращаю и расслабляю мышцы, двигая руками, ногами…Ощущение раздвоения потрясло меня своей реальностью, – я с удивлением, как кинофильм, наблюдал за действием своего тела, совершенно не понимая смысла их, а тело же моё с упоением действовало совершенно самостоятельно, испытывая восторг и радость от каждого движения...

И стоял я уже на сцене, глупо улыбаясь, лицом к вдруг притихшим, почувствовавшим по моей улыбке, что-то неладное коллегам. Стоял, расставив ноги на ширину плеч, как это требуют на занятиях по физподготовке, стоял, не зная, что делать дальше… И вдруг необычайное волнение волной холода окатило меня, перехватив на миг дыхание, руки мои взлетели вверх и, ритмично покачиваясь с ноги на ногу, плавно и медленно начал я этот страшный и холодящий непостижимой жутью танец, но всё быстрее раскачиваюсь, подчиняясь какому-то внутреннему ритму. Судорожные волны прокатываются по моим мышцам, заставляя извиваться в самых неестественных телодвижениях. Сначала плавные и несильные, они во всё ускоряющемся темпе корчат меня… И вот уже слышу я, как топоту моих ног на сцене, вторит иной, глухой неестественно-мощный звук невидимых литавр, он, казалось бы, воспринимается не ушами – всем телом, каждоё его клеткой вибрирующей в такт каждому низкому толчку литавр…

Уже весь зал, все зрители, в гипнотическом трансе, вскочив на ноги, повторяет за мной мой танец, заламывая руки над головой… И вдруг:

– Один! – срывается хриплый вопль с пересохших от ужаса моих губ, и глухо отзывается зал: – …дин!

И уже не литавры – мощный симфонический оркестр, океаном звуков мотает нас в своём могучем прибое…У же чья-то огромная зловеще-багровая смутная тень встаёт между мною и всем остальным залом… И похолодел уже позвоночник в предчувствии ужаса непостижимого… Как вдруг:

– Неее…т! Неее…на…до! –Иступлённый женский крик разорвал цепь неизбежного… И всё прекратилось… Умолк мгновенно, на полу ноте таинственный оркестр… Вяло, не хотя рассеялся бледно-багровый туман…

И я проснулся весь в холодном поту от непонятного ужаса. Ни когда мною не овладевало столь сильное ощущение страха, от видения беспомощного тела моего в чужих равнодушных руках…

Напряжение постепенно отпускало меня, и я помассировал разболевшееся вдруг впервые в жизни сердце.

«Ну почему Один?» – думал я: – «Да откуда я вообще знаю об этом, давно забытом самими скандинавами, воинственном божке их.» Незаметно вновь заснул я и разбудила меня на удивление знакомая мелодия, угадываемая легко в скрипе дверей сарайчика.

– Пора, голуба, пора… Вставай уж…– чем-то озабоченная говорила, вошедшая Амвросиевна, осматривая уставленные берестяными шкатулочками полки у дальней стены сарая.

Несмотря на ночной кошмар, чувствовал я себя прекрасно, настроение было великолепным, и только глубоко, глубоко на самом донышке осознанного, сохранялся тяжёлый тёмный осадок ужаса от ночного кошмара. Как неразорвавшаяся бомба, затаился он там до поры, пугая меня даже памятью о себе, ощущением холода ужаса им порождаемого…

В избушке я уже привычно сел на прежнее место за столом, бездумно рассматривая разрисованную уже не меандром, а каким-то сложным растительным орнаментом печь и Амвросиевну, достающую из неё ухватом чугунок со снедью.

– Щас поснидаем и к Мудрецу пойдём…– пообещала, поймав мой взгляд.

Этот поход к Мудрецу..? Не знаю, как это объяснить, он не пугал меня, не то – скорее беспокоила его необходимость, неотвратимость, что ли? Слова, слова – как мало начинаете вы выражать, когда возникает необходимость обрисовать нечто большее, чем может охватить взгляд, когда сам не понимаешь причину тревожного ожидания, охватившего тебя. Когда каждый звук заставляет вздрагивать, испугано втягивая голову в плечи…

«Язык дан дипломату, что бы он лучше скрывал свои мысли» – смысл этого высказывания начал доходить до меня. Я начал понимать, что важно уже не слово – оно всего лишь вершина айсберга, а под ним прячется целый комплекс планов, целей, чувств… Каждое наше слово прожектором пронизывает личность, высвечивая перед понимающим взглядом таинственный мир подсознания человека, ему самому совершенно непонятный. Побуждающие мотивы, желания…– это всё скрывается за каждым словом, но понимание этого мучит. Когда открываешь такое в самом себе, перестаешь думать о собственных словах, все мысли сводятся к поиску мотивов, заставившие их произнести …

«Вот и я начинаю философствовать» – с удивлением поймал я себя на этих мыслях, заканчивая борщ, предложенный Амвросиевной.

Раз, научившись, мы не можем уже избавиться от навыка, – подобно знанию таблицы умножения – и если у малыша школьника таблица умножения, с её дважды два, вызывает затруднение и требует не шуточного напряжения памяти, для того что бы вспомнить четвёрку. То у взрослого уже при звуке – «дважды два», самопроизвольно всплывает ответ, подобно выделению желудочного сока, вызываемого звуком звонка у павловской собаки. Мышление наше так же выходит из-под нашего контроля, – автоматически представляя анализ ситуации на глубину побудительных мотивов, доступных его пониманию…

В силу этого и мысли о походе к Мудрецу вызывали во мне целую лавину странных ассоциаций, самой устойчивой из которых было воспоминание о человеке, поддавшемся на уговоры знакомых и согласившемся на пустяковую косметическую операцию. Но из-за непонятной для самих медиков аллергической реакции на какое-то из применённых лекарств, лишь чудом остался он в живых, став инвалидом, после многих суток, проведённых по ту сторону жизни в реанимационном отделении.

Ощущение чего-то подобного сидело, нехорошим предчувствием и во мне… Не так уж мне плохо жилось, что бы хотел я чего-то лучшего… Как кошмарный сон, что приснился накануне… Не нужно мне ощущение марионетки, – ведь пока она не заметила приводных нитей от рук своих, от мыслей своих, счастлива она верой в собственную свободу… Да и само представление о свободе у неё просто и очевидно: «Свобода – это когда чего хочу того и имею!». А мысль о причинах желаний и мыслей...? О том, кто держит в руках их приводные нити…

Не уютно почему-то стало мне от этих мыслей:
– Амвросиевна, а может не надо к Мудрецу? – спросил я, выгребая из наклонённой миски остатки борща.

– Да как это – не надо? Как-то..? – всполошилась он, растеряно оборачиваясь ко мне: – Да что же, зря я тебя у смерти выпросила? – укоризненно покачала головой: – Опять как с Иваном получится… Гляди…

А я не мог взять в толк, – да что же не так получилось у Ивана: – и жену-красавицу добыл, да и какую-то толику царства урвал, по-моему…Что её оболгал? Так не слишком она этим обеспокоена. – я покосился на её, вид конечно не презентабельный, на первый взгляд, но так ведь совершенно не пугает и даже наоборот… Правда вспомнилась мне смутно аналогия её с тёмной комнатой, с воображением, населяющей эту комнату, по прихоти своей, чудовищами…

– А чем вы Иваном-то не довольны? Что не так он сделал? – поинтересовался я, глядя, как убирается она у печи.

– Вот того и хочу тебя к Мудрецу сводить… – сказала недовольно, не прекращая своего занятия: – Не могу складно говорить, что бы, по-вашему, по научному… Что бы вы поняли…– взглянула на меня недоверчиво: – Может с тебя какой толк будет?

Пожимая плечами, я скривил губы в улыбке:
– И мне бы того хотелось.
– Всё бы тебе скалиться. – загрохотала она чем-то недовольно у печи.

Как ни странно, но я, кажется, понял, что она хотела сказать о нашем понимании. Голова моя начала работать, анализируя, вполне самостоятельно, выдавая результат в виде понимания, странного ощущения, в котором до сих пор самостоятельные явления и события, вдруг оказывались связанными в некие комплексы. Подобно кирпичам в постройке, образовывали они уже нечто принципиально новое.

Так и её слова о не умении говорить по-нашему, по научному, вызвали у меня сразу представление о строительстве домиков из кубиков. При котором каждый, используя свои оригинальные кубики, пытается объяснить другому своё представление о событии, натыкаясь при этом на непонимание. Ведь мы не способны увидеть истину, мы только сознаём представление о ней – её модель, но каждый при строительстве этой модели использует свои «кубики». Это и называется научной работой. А слушателей это может даже раздражать…

–––––––––––––––––«»––––––––––––––––––––––

– А идти-то далеко? – поинтересовался я, когда вышли мы из избушки, она, мельком взглянув, ускорила шаг:

– А это от нас зависит, от тебя. Как готов будешь, так и придем. Разговор может уже и начался давно… – загадочно взглянув, добавила она.

Странно, как и всё здесь. – думал я – Расстояние зависит от меня, от того, как готов буду… А к чему готов я буду, знает ли это кто-нибудь?

– А к чему я готов должен быть?
Остановившись, необычайно внимательно посмотрела она на меня:

– Сам то почувствуешь. А может и нет…– вздохнула тяжело, поворачиваясь: – На то и Мудрец, что не постижима нам его воля и законы, им данные, к чему ни когда не узнать нам…– подумав с сомнением добавила: – Разве Братья знают волю его…

Меня словно током прошило до самых пят. Братья, это была единственная связь между мирами. Тем – родным, до слёз близким, и этим – какой-то гротескной насмешкой над реальностью.

– А Братья, кто они? – поинтересовался нарочито безразлично.

– Люди, как и ты…Ведут они тебя здесь, не дают погибнуть. Хранят тебя…– произнесла обыденно, будто сказку внуку неразумному разъясняя. Я остановился от неожиданности:

– Как это хранят? Не замечал что-то…
Она повернулась, пожав плечами:
– А чего и замечать, конечно, не заметишь, просто, когда шарахаешься ты в тёмной комнате, от воображаемых чудовищ. Братья тебе чего ни будь «мякенькое» подстилают, что бы ни зашибся насмерть…

Понял я, что и здесь всё связано со сложной аналогий её о чудовищах в тёмной комнате моего подсознания.

– А как это –«мягкое» подстилают? – заинтересовался я.

– Как тебе объяснить? – подосадовала она моей непонятливости: – Ведь нельзя понимать всё буквально, я о комнате тебе рассказала, что бы объяснить доходчивее происходящее, а в реальности всё несравненно сложнее. Настолько сложнее, что и вообразить не возможно, а значить и увидеть ни кому не дано, – окромя Мудреца да Братьев, конечно. – вздохнула, отворачиваясь.

А Анатолий Иванович как же? – подивился я непонятному её объяснению. Она мельком снисходительно улыбнулась:

– А ты как думаешь? Ты особенный, что ли? Ему своя «комната» и шарахается он там тебя не хуже! – и продолжила озабочено: – Идёмко, идём…

А я застыл, пытаясь осмыслить себя в роли подопытной крысы, для которой таинственные и всемогущественные Братья построили лабиринт, и лазит теперь крыса по нему, тыкаясь со всего разгона носом в тупики.

Да что же это происходит. – думал я: – каким способом им всё это удаётся, да и вообще, что это гипноз, мираж, наркотический бред..?

Я остановился и начал в исступлении хлестать себя по щекам. Амвросиевна, повернувшись, терпеливо с пониманием наблюдала за моими ухищрениями отличить реальность от сна, потом сказала, успокаивая:

– Зря стараешься, не сон это. И каждый синяк вынесешь ты в свой мир. Если удастся тебе выбраться..? – добавила с сомнением. Я прекратил самоистязания, настороженный последним её замечанием:

– Так что, могу и не выйти от сюда?
– Запросто.
– А как же Братья?– с надеждой поинтересовался я.
– Они помогают тебе, Но что это значить?
– Странный вопрос – конечно же, помогают вернуться! – подумав, я добавил: – Всё остальное уже не помощь, а вредительство.

Не сразу ответила мне Амвросиевна, и странен был её ответ:

–Как знать? Как знать? Если б знать – когда помощь оборачивается бедой, а когда беда превращается в помощь?

– Амвросиевна, опять философия? – шутливо возмутился я, прозрачная красота берёзовой рощи, через которую мы проходили по едва заметной тропе в высокой траве, настраивала меня на иной лад, иные мысли: – Проще, проще жить надо. Оглянитесь вокруг – красота-то, какая! – засмеялся я, она остановилась, внимательно с сожалением посмотрела на меня: – Проще свиньи живут, но тебе почему-то не очень понравилось у них в свинарнике жить..? На болоте-то? И красоты там не примечал особой..?

Необычайно пытлив был её взгляд, прямо в сердце уколол он меня, напомнив, почему-то, ужас ночного кошмара.

Пока я, как загипнотизированный, застыв, с удивлением смотрел на неё, она повернулась, и всё так же неторопливо пошла среди белоствольных берёз, среди высоких трав, расцвеченных разноцветными искорками полевых цветов, скрываясь в густых зарослях березняка. Двинулся и я следом за ней, пытаясь разобраться в непонятном чувстве, вызванном во мне взглядом Амвросиевны, словами её. Как будто не ко мне они были обращены, а к кому-то, кто запрятался где-то в глубине меня, моей психики, и теперь я становлюсь невольным свидетелем непонятного их единоборства. Когда Амвросиевна словами своими наносит ему непонятные удары, а он корчится, в бессилии дёргает меня, порождая тревогу и страх…

Прибавив шагу, в попытке догнать скрывшуюся в густых зарослях Амвросиевну, я вдруг вышел, обогнув кустарник, на выложенную сложным узором из разноцветной рифленой плитки аккуратную дорожку. Удивлённый я обернулся и понял, что я уже не в берёзовом