Конец июня. Я отправляюсь в горы Вишерского заповедника, начиная своё странствие с самой дальней точки на северо-востоке Пермского края (урочища 71 квартал), куда можно добраться на автомобиле. До заповедника отсюда ещё около 15 км.
Медленно тают таёжные километры, отделяющие меня от заветной избушки в верховьях ручья Курыксарка. Плечи неумолимо наливаются усталостью, глаза застилает пот, вожделенно гудят слепни и комары.
Тропа поднимается всё выше и выше, то и дело её перегораживают рухнувшие деревья. Особенно жаль, когда гибнут исполинские зелёные кедры (сосна сибирская), усыпанные шишками.
Вот и избушка — доплёлся. Вода в ручье ледяная, и снова купальницы цветут… То, что происходило на равнине в середине мая, здесь, в горах, проявляется в июле.
Ставлю палатку — в необжитой избушке спать не хочется, готовлю ужин и знакомлюсь с местными обитателями… Первыми своё возмущение в адрес нового соседа выразили горихвостки. Они водили слетков, и самка, волнуясь, долго тревожила окрестности своим неизменным «уить-пить-пить, уить-пить-пить». Самец же быстро успокоился и начал напевать. Горихвостки в тайге довольно редки, это в городах и посёлках такие рыжегрудые птицы — одни из самых заметных певцов в местных птичьих хорах.
На песню горихвостки отзывается певчий дрозд, ему вторит ещё один, а откуда-то впереди по тропе подаёт голос третий. Видимо, нравится этим пернатым горная тайга. Певчий дрозд — певец могучий, недаром Карл Линней окрестил эту птицу Turdus philomelos, что в переводе означает «дрозд, любящий музыку». В песне певчего дрозда знатоки выделяют до 20 различных колен — это больше, чем у соловья. Фразу, по которой опознаётся певчий дрозд, часто изображают словами «Иди, иди кум чай пить, чай пить». Я не отказываюсь от приглашения и с удовольствием распиваю кружку дымящегося таёжного чая. А потом ещё и ещё — надо восстанавливать водный баланс.
А между тем подкралась ночь, светлая, летняя. Угомонились птицы. Может быть, сова какая подаст голос, но нет — тихо. Только ветер шумит в невысоких елях и старом кедре.
Утро принесло перебранку кедровок, жизнерадостные раскаты зябликов и голоса ещё десятка видов птиц. Поднимаюсь на хребет Лиственничный. Записываю голоса птиц и неумолимо набираю высоту. Начинается редколесье с цветущей ветреницей пермской и кривыми стволами берёзы извилистой, на лугах буйствует крупнотравье с купырём, борщевиком, дудником. Здесь в это время обычно кормятся медведи. Ох, зря я о медведях… в двадцати метрах от меня вниз галопом проносится косолапый. Медведь шел сверху по тропе и, видимо, поздно меня заметил. Реакция в этих ситуациях у мишек может быть самой разной. На этот раз он решил пробежать мимо.
Жду, когда схлынет возбуждение от столь неожиданной встречи, и продолжаю подъём.Наконец-то перевал. На возвышенности к югу от меня средневековым замком примостился знакомый останец. Здесь цветут пионы, которые давно уже отцвели на Вишере, и купальницы. Дует холодный ветер, и открывается панорама гор заповедника. С севера весь в клубах облаков серым линкором навис Тулымский камень — высочайшая вершина Пермского края, восточнее пестрит снежниками массив Ишерима, и совсем вдалеке гордо высится Хусойк — главная вершина хребта Муравьиный камень. А тропа бежит вниз по травянистой тундре в живописную долину ручья Лиственничного. Здесь в редколесье я намерен задержаться.
Располагаюсь на знакомом месте. Уже почти поставил палатку, как в двух метрах от меня поднимается подросший зайчонок и неспешно скрывается за соседними ёлками. Видимо, он всё это время наблюдал за мной и решил, что лучше убраться, пока этот неуклюжий верзила не наступил своими сапожищами.
Редколесье — особый мир, где растут низкие крепкие деревья, которые приспособились противостоять непогоде, и обитает «своё» животное население. Часто редколесья выглядят как чудесные парки, и ходить по ним превеликое удовольствие. Неравнодушны к этим местам и птицы, численность их здесь значительно выше, чем в суровых горных ельниках. Во множестве живут дрозды — чернозобый, белобровик, певчий. Возле своего лагеря в развилке ели в 4 м над землёй нашёл гнездо белобровика с тремя яйцами. Самка ещё не села насиживать и яростно нападала на молодых кедровок, которые время от времени появлялись в окрестностях гнезда. Видимо, в гнезде повторная кладка — скорее всего, первую кто-то разорил: поздновато в начале июля начинать гнездиться. В этих местах в конце августа уже может лечь снег.
Наступает вечер, становится холодно. Я греюсь у костра. Птичье разноголосье затихает, и в ночной тишине остаются только два певца: торжественно солирует певчий дрозд, да в зарослях купыря на ручье заливается неугомонная садовая камышёвка.
Новый день сначала стучит по тенту палатки полновесным дождиком, а потом разгоняет тучи. В птичьем хоре обнаруживается голос завирушки. Песня звучит недолго, и я не успеваю разглядеть певца. Завирушки очень скрытны, поют мало. Особенно таинственна уральская черногорлая завирушка, в России она встречается только в Уральских горах и на Алтае.
Солнце неумолимо забирается в зенит и быстро сушит капли, оставшиеся после утреннего дождика. Я сворачиваю лагерь и двигаюсь по тропе к реке Большая Мойва. Чернозобые дрозды шумными ватагами перелетают по приземистым елям, и уже не поймешь, кто кого водит: «родители» с чёрными нагрудниками или невзрачная «молодежь». Чернозобые дрозды — птицы сибирские и далее Северного Урала в Европу не проникают. В кустах у ручья распевают садовые славки. Единственная в этом месте славка-завирушка водит птенцов и страшно беспокоится…
Тропа вьётся по редколесью, а затем то тонет в море крупнотравья, то полосой чёрной грязи петляет по болоту.
Река Большая Мойва встретила меня журчанием тихих струй на камнях и трепетом листьев нардосмии, напоминающих настоящий лотос. Снова ставлю палатку, варю ужин и отправляюсь на экскурсию по болоту, которое раскинулось по правому берегу реки.
Солнце уже скрылось за Тулымским камнем, полусонная речка без лишнего плеска пропускает меня на другой берег, и я сразу различаю странные звуки — какую-то неведомую смесь писка, свиста и шипения. Источник звука удаётся вычислить не сразу, но вскоре я все-таки обнаруживаю на ели слетка ястребиной совы, а немного погодя — ещё одного. С другого края болота появляется беспокоящийся кулик — большой улит. Ночные голоса совят совершенно теряются в его резких возмущённых криках. Улит где-то водит птенцов и волнуется просто неистово. Птенцы у куликов очень самостоятельны, они кормятся и передвигаются по болоту одни, а родители отвлекают на себя внимание хищников, часто теряя при этом всякую осторожность. Тем временем ночь, хоть и белая, вступает в свои права. Я возвращаюсь в лагерь и под гудение комаров забираюсь в палатку.
Утром снова устремляюсь на болото, надеясь разы-скать совят, чтобы сфотографировать их при хорошем освещении. После долгого плутания по болоту наконец-то слышу знакомый звук, вытаскиваю фотоаппарат и тщательно, дерево за деревом, разглядываю окрестные ёлки в поисках совят. Но мои поиски тщетны. Требовательный «писко-скрип», знакомый мне по прошлой ночи, не затихает ни на минуту, но начавшие линять во взрослое перо слетки ястребиной совы похоже стали невидимы. Вместо них мне то и дело попадаются на глаза крохотные слетки пеночки-веснички с остатками младенческого пуха над глазами. Я не отвлекаюсь на эту мелкоту и продолжаю искать солидных молодых сов. Через какое-то время осознаю, что эта игра в прятки мною абсолютно проиграна. Начинается мелкий дождь, и, чтобы укрыться, забираюсь под ближайшую ель. Вскоре откуда-то сверху прямо ко мне подлетает очередной слеток пеночки и начинает требовательно просить есть. Не верю своим глазам, но из крохотного клювика вырывается знакомый скрип голодного совёнка… Вот кто морочил мне голову всё это время!
А дождь между тем усилился и перешёл в затяжной. Птицы в такую погоду переходят на экстремальный режим и практически не поют. В обнаруженном поблизости гнезде пятнистого конька самка непрерывно греет кладку. Удастся ли ей благополучно вывести потомство? Корм в холода найти значительно труднее.
Комары исчезли, тихая речка Большая Мойва превратилась в стремительный поток. На моём кострище образовался водоём — пришлось переместить его повыше, но и там он оказывается под угрозой — начинаю строить защитные сооружения. Вокруг палатки и под нею набирается вода.
Продолжаю обнаруживать новых обитателей этих мест. С болота периодически доносится крик уже знакомого большого улита, но тревожить его может только достаточно крупное существо — им оказался огромный лось. Зверь неспешно двигался по болоту, равнодушно смотрел на мой костерок. То ли я казался совершенно безопасным созданием, то ли он понимал, что я не брошусь в бурные воды, чтобы погнаться за ним со своим фотоаппаратом.
Так прошло три дня. На четвёртый вода в реке немного упала. Видимо, окрестные болота выбрасывали в реку только воду ливней, а бесконечная морось без остатка поглощалась ими. Я не мог уже оставаться в этом месте — замучило вынужденное безделье. Пришлось убирать под дождём мокрую палатку и отправляться в путь.
Через несколько часов вышел в редколесье у подножия хребта Ольховочного. Дождь затих, и надо было сушиться. Что за чудо берёза извилистая! Даже погибнув и оставаясь в бересте, эти крепчайшие горные деревья подолгу не гниют, а в костре горят ровно и жарко. Обычная равнинная берёзка даже в своём чехле из бересты сгнивает очень быстро. Настроение возле этих стойких деревьев неизменно поднимается. На новом месте полно птиц, и среди них обнаруживается уральская черногорлая завирушка – один раз мне удаётся разглядеть в бинокль эту скрытную птицу. Временами раздаётся её тихая песенка. Я не расстаюсь с магнитофоном, и однажды на ручье делаю запись. Но в погоне за таинственным голосом я замер прямо над журчащим потоком, и он заглушает всё. Чтобы избавиться от шума воды, передвигаюсь на несколько шагов, и песня тотчас прекращается... Ну что за осторожная птица!
Неумолимо надвигается ночь, снова сыплет мелкая морось. С вершины хребта монотонно позвякивает колокольчик — это может означать только одно — по тундре бродит полудомашний северный олень.
Утром продолжается морось. Всё окутывает густой туман. Я шагаю по плоской вершине хребта и смотрю на стрелку компаса, чтобы не сбиться с курса: видимость 20 м. Дует сильный западный ветер, и дождь барабанит мне в левую щёку. Уже не смотрю на компас — ориентируюсь по дождю: если дождь и ветер с левой стороны слабеют, значит, отклонился. Из тумана доносится печальный голос золотистой ржанки — кажется, что этому симпатичному тундровому кулику всегда грустно. Беспокоятся каменки — видимо, я прошёл совсем близко от гнезда.
Хребет Ольховочный вытянулся на северо-восток на 9 км и на своей северной оконечности почти без понижения соединяется в единый горный узел с хребтами Ишерим и Молебный. В этой горной системе особенно знаменит последний хребет — на языке манси Ялпынг-Нёр. Многие тысячелетия на его главную вершину Ойка-Чахль имели право восходить только шаманы, и лишь окрестные горы помнят, чья кровь проливалась на жертвеннике Ойка-Чахль столетия назад. Что-то мысли мрачные одолели — надо спускаться вниз, ночь уже скоро.
До спасительного кордона «Мойва», где оставлен запас продуктов и возле озера с серебряной водой стоит лучшая в мире баня, я добрался к вечеру следующего дня. Дальше мой путь лежал вдоль Муравьиного камня к хребту Хомги-Нёл…
Тропа поднимается всё выше и выше, то и дело её перегораживают рухнувшие деревья. Особенно жаль, когда гибнут исполинские зелёные кедры (сосна сибирская), усыпанные шишками.
Вот и избушка — доплёлся. Вода в ручье ледяная, и снова купальницы цветут… То, что происходило на равнине в середине мая, здесь, в горах, проявляется в июле.
Ставлю палатку — в необжитой избушке спать не хочется, готовлю ужин и знакомлюсь с местными обитателями… Первыми своё возмущение в адрес нового соседа выразили горихвостки. Они водили слетков, и самка, волнуясь, долго тревожила окрестности своим неизменным «уить-пить-пить, уить-пить-пить». Самец же быстро успокоился и начал напевать. Горихвостки в тайге довольно редки, это в городах и посёлках такие рыжегрудые птицы — одни из самых заметных певцов в местных птичьих хорах.
На песню горихвостки отзывается певчий дрозд, ему вторит ещё один, а откуда-то впереди по тропе подаёт голос третий. Видимо, нравится этим пернатым горная тайга. Певчий дрозд — певец могучий, недаром Карл Линней окрестил эту птицу Turdus philomelos, что в переводе означает «дрозд, любящий музыку». В песне певчего дрозда знатоки выделяют до 20 различных колен — это больше, чем у соловья. Фразу, по которой опознаётся певчий дрозд, часто изображают словами «Иди, иди кум чай пить, чай пить». Я не отказываюсь от приглашения и с удовольствием распиваю кружку дымящегося таёжного чая. А потом ещё и ещё — надо восстанавливать водный баланс.
А между тем подкралась ночь, светлая, летняя. Угомонились птицы. Может быть, сова какая подаст голос, но нет — тихо. Только ветер шумит в невысоких елях и старом кедре.
Утро принесло перебранку кедровок, жизнерадостные раскаты зябликов и голоса ещё десятка видов птиц. Поднимаюсь на хребет Лиственничный. Записываю голоса птиц и неумолимо набираю высоту. Начинается редколесье с цветущей ветреницей пермской и кривыми стволами берёзы извилистой, на лугах буйствует крупнотравье с купырём, борщевиком, дудником. Здесь в это время обычно кормятся медведи. Ох, зря я о медведях… в двадцати метрах от меня вниз галопом проносится косолапый. Медведь шел сверху по тропе и, видимо, поздно меня заметил. Реакция в этих ситуациях у мишек может быть самой разной. На этот раз он решил пробежать мимо.
Жду, когда схлынет возбуждение от столь неожиданной встречи, и продолжаю подъём.Наконец-то перевал. На возвышенности к югу от меня средневековым замком примостился знакомый останец. Здесь цветут пионы, которые давно уже отцвели на Вишере, и купальницы. Дует холодный ветер, и открывается панорама гор заповедника. С севера весь в клубах облаков серым линкором навис Тулымский камень — высочайшая вершина Пермского края, восточнее пестрит снежниками массив Ишерима, и совсем вдалеке гордо высится Хусойк — главная вершина хребта Муравьиный камень. А тропа бежит вниз по травянистой тундре в живописную долину ручья Лиственничного. Здесь в редколесье я намерен задержаться.
Располагаюсь на знакомом месте. Уже почти поставил палатку, как в двух метрах от меня поднимается подросший зайчонок и неспешно скрывается за соседними ёлками. Видимо, он всё это время наблюдал за мной и решил, что лучше убраться, пока этот неуклюжий верзила не наступил своими сапожищами.
Редколесье — особый мир, где растут низкие крепкие деревья, которые приспособились противостоять непогоде, и обитает «своё» животное население. Часто редколесья выглядят как чудесные парки, и ходить по ним превеликое удовольствие. Неравнодушны к этим местам и птицы, численность их здесь значительно выше, чем в суровых горных ельниках. Во множестве живут дрозды — чернозобый, белобровик, певчий. Возле своего лагеря в развилке ели в 4 м над землёй нашёл гнездо белобровика с тремя яйцами. Самка ещё не села насиживать и яростно нападала на молодых кедровок, которые время от времени появлялись в окрестностях гнезда. Видимо, в гнезде повторная кладка — скорее всего, первую кто-то разорил: поздновато в начале июля начинать гнездиться. В этих местах в конце августа уже может лечь снег.
Наступает вечер, становится холодно. Я греюсь у костра. Птичье разноголосье затихает, и в ночной тишине остаются только два певца: торжественно солирует певчий дрозд, да в зарослях купыря на ручье заливается неугомонная садовая камышёвка.
Новый день сначала стучит по тенту палатки полновесным дождиком, а потом разгоняет тучи. В птичьем хоре обнаруживается голос завирушки. Песня звучит недолго, и я не успеваю разглядеть певца. Завирушки очень скрытны, поют мало. Особенно таинственна уральская черногорлая завирушка, в России она встречается только в Уральских горах и на Алтае.
Солнце неумолимо забирается в зенит и быстро сушит капли, оставшиеся после утреннего дождика. Я сворачиваю лагерь и двигаюсь по тропе к реке Большая Мойва. Чернозобые дрозды шумными ватагами перелетают по приземистым елям, и уже не поймешь, кто кого водит: «родители» с чёрными нагрудниками или невзрачная «молодежь». Чернозобые дрозды — птицы сибирские и далее Северного Урала в Европу не проникают. В кустах у ручья распевают садовые славки. Единственная в этом месте славка-завирушка водит птенцов и страшно беспокоится…
Тропа вьётся по редколесью, а затем то тонет в море крупнотравья, то полосой чёрной грязи петляет по болоту.
Река Большая Мойва встретила меня журчанием тихих струй на камнях и трепетом листьев нардосмии, напоминающих настоящий лотос. Снова ставлю палатку, варю ужин и отправляюсь на экскурсию по болоту, которое раскинулось по правому берегу реки.
Солнце уже скрылось за Тулымским камнем, полусонная речка без лишнего плеска пропускает меня на другой берег, и я сразу различаю странные звуки — какую-то неведомую смесь писка, свиста и шипения. Источник звука удаётся вычислить не сразу, но вскоре я все-таки обнаруживаю на ели слетка ястребиной совы, а немного погодя — ещё одного. С другого края болота появляется беспокоящийся кулик — большой улит. Ночные голоса совят совершенно теряются в его резких возмущённых криках. Улит где-то водит птенцов и волнуется просто неистово. Птенцы у куликов очень самостоятельны, они кормятся и передвигаются по болоту одни, а родители отвлекают на себя внимание хищников, часто теряя при этом всякую осторожность. Тем временем ночь, хоть и белая, вступает в свои права. Я возвращаюсь в лагерь и под гудение комаров забираюсь в палатку.
Утром снова устремляюсь на болото, надеясь разы-скать совят, чтобы сфотографировать их при хорошем освещении. После долгого плутания по болоту наконец-то слышу знакомый звук, вытаскиваю фотоаппарат и тщательно, дерево за деревом, разглядываю окрестные ёлки в поисках совят. Но мои поиски тщетны. Требовательный «писко-скрип», знакомый мне по прошлой ночи, не затихает ни на минуту, но начавшие линять во взрослое перо слетки ястребиной совы похоже стали невидимы. Вместо них мне то и дело попадаются на глаза крохотные слетки пеночки-веснички с остатками младенческого пуха над глазами. Я не отвлекаюсь на эту мелкоту и продолжаю искать солидных молодых сов. Через какое-то время осознаю, что эта игра в прятки мною абсолютно проиграна. Начинается мелкий дождь, и, чтобы укрыться, забираюсь под ближайшую ель. Вскоре откуда-то сверху прямо ко мне подлетает очередной слеток пеночки и начинает требовательно просить есть. Не верю своим глазам, но из крохотного клювика вырывается знакомый скрип голодного совёнка… Вот кто морочил мне голову всё это время!
А дождь между тем усилился и перешёл в затяжной. Птицы в такую погоду переходят на экстремальный режим и практически не поют. В обнаруженном поблизости гнезде пятнистого конька самка непрерывно греет кладку. Удастся ли ей благополучно вывести потомство? Корм в холода найти значительно труднее.
Комары исчезли, тихая речка Большая Мойва превратилась в стремительный поток. На моём кострище образовался водоём — пришлось переместить его повыше, но и там он оказывается под угрозой — начинаю строить защитные сооружения. Вокруг палатки и под нею набирается вода.
Продолжаю обнаруживать новых обитателей этих мест. С болота периодически доносится крик уже знакомого большого улита, но тревожить его может только достаточно крупное существо — им оказался огромный лось. Зверь неспешно двигался по болоту, равнодушно смотрел на мой костерок. То ли я казался совершенно безопасным созданием, то ли он понимал, что я не брошусь в бурные воды, чтобы погнаться за ним со своим фотоаппаратом.
Так прошло три дня. На четвёртый вода в реке немного упала. Видимо, окрестные болота выбрасывали в реку только воду ливней, а бесконечная морось без остатка поглощалась ими. Я не мог уже оставаться в этом месте — замучило вынужденное безделье. Пришлось убирать под дождём мокрую палатку и отправляться в путь.
Через несколько часов вышел в редколесье у подножия хребта Ольховочного. Дождь затих, и надо было сушиться. Что за чудо берёза извилистая! Даже погибнув и оставаясь в бересте, эти крепчайшие горные деревья подолгу не гниют, а в костре горят ровно и жарко. Обычная равнинная берёзка даже в своём чехле из бересты сгнивает очень быстро. Настроение возле этих стойких деревьев неизменно поднимается. На новом месте полно птиц, и среди них обнаруживается уральская черногорлая завирушка – один раз мне удаётся разглядеть в бинокль эту скрытную птицу. Временами раздаётся её тихая песенка. Я не расстаюсь с магнитофоном, и однажды на ручье делаю запись. Но в погоне за таинственным голосом я замер прямо над журчащим потоком, и он заглушает всё. Чтобы избавиться от шума воды, передвигаюсь на несколько шагов, и песня тотчас прекращается... Ну что за осторожная птица!
Неумолимо надвигается ночь, снова сыплет мелкая морось. С вершины хребта монотонно позвякивает колокольчик — это может означать только одно — по тундре бродит полудомашний северный олень.
Утром продолжается морось. Всё окутывает густой туман. Я шагаю по плоской вершине хребта и смотрю на стрелку компаса, чтобы не сбиться с курса: видимость 20 м. Дует сильный западный ветер, и дождь барабанит мне в левую щёку. Уже не смотрю на компас — ориентируюсь по дождю: если дождь и ветер с левой стороны слабеют, значит, отклонился. Из тумана доносится печальный голос золотистой ржанки — кажется, что этому симпатичному тундровому кулику всегда грустно. Беспокоятся каменки — видимо, я прошёл совсем близко от гнезда.
Хребет Ольховочный вытянулся на северо-восток на 9 км и на своей северной оконечности почти без понижения соединяется в единый горный узел с хребтами Ишерим и Молебный. В этой горной системе особенно знаменит последний хребет — на языке манси Ялпынг-Нёр. Многие тысячелетия на его главную вершину Ойка-Чахль имели право восходить только шаманы, и лишь окрестные горы помнят, чья кровь проливалась на жертвеннике Ойка-Чахль столетия назад. Что-то мысли мрачные одолели — надо спускаться вниз, ночь уже скоро.
До спасительного кордона «Мойва», где оставлен запас продуктов и возле озера с серебряной водой стоит лучшая в мире баня, я добрался к вечеру следующего дня. Дальше мой путь лежал вдоль Муравьиного камня к хребту Хомги-Нёл…
Обсуждения Одиночная экспедиция