Что такое религиозность?

Где все, как воздух, неуловимо; где все, как слово, невыразимо; где все, как аромат, неописуемо; где зачастую не знаешь, с какой стороны подойти к исследуемому предмету, не говоря уже о жесткой логике определений или достоверности познаний. К тому же между верой и неверием, между религиозностью и безбожием существует множество своеобразных промежуточных состояний, где человек пребывает в нерешительности, неуверенности, сомнениях, колебаниях, раздвоенности и откуда он приходит или к подлинной вере, или к окончательному очерствению. Порою за «фасадом» теоретического неприятия кроется по-настоящему глубокая религиозность, а бывает и так, что за ярко выраженной церковной набожностью скрывается зашедший окончательно в тупик локомотив гонимой страхом и суетностью безрадостной души... Ты только посмотри: мир просто кишит множеством конфессий и множеством неверующих людей; кишит «христианами», давно не признающими Христа и не способными хоть что-нибудь рассказать о нем своим детям. И трудно сказать, проснется ли в них, как и когда, действительно религиозное чувство?..

Потому не следует требовать в этой области скоропалительных исчерпывающих «дефиниций». Появись таковые, и ты – уже скептик по праву. Попробую обрисовать несколько существенных, эвристически окрашенных признаков, по которым распознается религиозный человек.

Прежде всего: религиозность – это нечто целостное, а не единичное. В ней заключена удивительная способность сделать человека единым в себе, цельным, так сказать, «тотальным». Эта тотальность – инстинктов, души и духа, отдельных влечений и жизнеустановок в целом – в различных религиях достигается по-разному, но во всех она налицо. Религиозный человек подобен монолиту, и называть его религиозным можно только тогда, когда он достигает в себе этой, духовной монолитности. Бывает так, что ему это удается в самую трудную годину испытаний, наподобие тех, которые претерпевают торговцы детьми у В. Гюго в романе «Человек, который смеется»: их корабль настигает в море шторм; впервые в жизни они с мольбой взывают к Спасителю, но, стоя на коленях, исчезают в волнах... Если человек расколот, растерян, скован, значит, его религиозность или еще в становлении, или уже на стадии распада. Тогда и молитва ему не поможет.

А если кто и прибегнет к ней, то ясно, что это всего лишь попытка собраться с духом, обрести в себе цельность хоть на мгновенье.

Так что можно было бы сказать: религиозен тот, кто способен молиться. Но молиться – это не значит сложить руки в молитвенной позе и бросать на ветер известные слова. Молитва – это и не просьба. Бывают молитвы без слов, чисто созерцательного свойства, тихой благодарности, растворения себя в небесной благодати. Бывают молитвы в форме вопрошания, волевого решения, зова о помощи, вслушивания в ниспосланную Богом мелодию; в форме деяний, упорных исследований. Но всегда события такого рода сохраняют за собой неизменное свойство – восхождения пламени человеческого к огнищу Божию и озарение человеческих сумерек Божественным светом.

Сущность религии вообще состоит в том, что человеку дается откровение; дается высшее озарение, полное и истинное прозрение, или, иначе – очевидность. Но это не то «прозрение», которое зрит только взглядом, не задевая сущности вещей или оставляя на них холодный след. Это – откровение, которое не дается жадному до новизны воображению; оно не поверхностно, оно врезается глубоко в душу человеку, чтобы предельно охватить собою сокровеннейшее чувствилище ее. Оно подобно не касательной, а секущей линии. Оно проникает до самой сердцевины, до первоисточника воли и, словно молнией, освещает сумрачные углы инстинкта, придавая ему отпечаток духовности. Подобно яркому лучу, оно пробуждает око инстинктивно-сокровенного духа, чтобы осчастливить и засветиться из него. Своим пламенем оно распаляет тлеющий уголь воли, чтобы эта воля, укрепленная в своей благодати и духовности, слилась с пламенем Единосущего и стала тем, что Макарий Египетский, этот живой сосуд Господень, обозначал словом «срастание»). Религиозность есть жизнь, возникшая из этого свободного, сердцем воспринятого, таинственного, священного срастания, этой «конкрестенции» (то есть конкретности).

Образно представить это можно было бы так. В дуб ударяет молния, и его охватывает мощным огнем; чем выше дуб, тем ближе к нему небесная молния, тем ярче пламя. Или: молния бьет в уснувший вулкан, и он приходит в движение сразу и надолго. Новая жизнь дается с приходом откровения. Пронизанный лучом благодати, человек становится цельным. А молитва есть не что иное, как желание встречи – духовное око раскрывается и устремляется навстречу лучу, спешит на зов, исходящий из недр огнилища Божия.

Вот почему религия – это не какая-то там «точка зрения», или «мироощущение», или «диктуемое догматом мышление и трактовка ценностей». Нет, религия – это жизнь, жизнь целостная, творческая. Это новая реальность, воплотившаяся в мире человеческом, чтобы творчески включить в себя и весь остальной мир. Это соприкосновение универсума с Богом непосредственно в новой точке; более того – это новое шествие Бога в миру человеческих тварей; новое излияние Божественного света, милости и силы в сердца их, а в целом – событие мирового значения: становление царства Божия на земле.

Люди, стоящие в стороне от происходящего, мало знают об этой реальности и чаще толкуют о «субъективной точке зрения», об «обращении» в личностном плане и пр. Но человек, включенный в этот процесс, воспринимает это все по-другому. Он ощущает в себе новую реальность, которая его захватила, вернула ему его цельность, по-своему ввела его в обновленный мир. Он чует в себе иные силы, чувствует, что вроде бы он «тот же», что и был, – отсюда его «ответственность», – и вроде бы он уже могущественнее того, чем был, – отсюда его смирение. В нем появилась новая сила, сделавшая его намного крепче того, чем он когда-то был и на что когда-то мог только уповать. Теперь его заботой будет одно: стать этой силы достойным и пребывать в таком состоянии до конца...

То внутреннее воссоединение, которое он переживает, состоит в том, что в его собственных пределах возникает новый, властный центр. Этот центр светит ему в его внутренней жизни то как сияние раскаленного угля, то становится бьющим и манящим, как пламя. Этот свет, как молитва, заструившись однажды, уже не иссякает вовек. Религиозный человек может жить обычной жизнью, предаваться всякого рода исследованиям, ощущениям и страстям, как бы вовсе не замечая источника света, но он от этого не исчезает, а по-настоящему лучится, сияет, ведет. Иногда кажется, что этот центр просто «посылает» свет – непрерывный, тихий, мягкий, но властный. Иногда кажется, что он «зовет», – то нашептывая, то увещевая, то предостерегая (как у Сократа); то требовательно и увлекающе (как у Пушкина и Фихте); то в виде всепобеждающей любви (как у Исаака Сирина и Франциска); то открывая и даруя созерцающую очевидность (как у всех великих философов и гениальных естествоиспытателей). А когда человек после мирских «занятий» и земных влечений возвращается к себе, в свой центр, он убеждается, что пребывание его вне «центра» (ведь он «охотится» в непроходимых дебрях, вдали от своего святилища-храма) не разлучало его с ним, а пламя Божественного алтаря не угасало. Постепенно приучается он к ощущению – с помощью тихо светящейся, без слов, молитвы – собственной глубины и пониманию того, что ему уже никогда не выйти из фокуса «лучей этого прожектора» даже в ситуациях, казалось бы, безразличных, периферических по отношению к его жизненным установкам...

Так складывается характер религиозного человека. Его духовный центр, в котором он в себе самом обретает Бога или растворяет себя в Боге, становится как бы вездесущим. Это не проявляется в том, что он то и дело складывает молитвенно руки, осаждает других своею мнимой «набожностью», держится чопорно или елейно либо морализирует на богословские темы. Нет, вовсе нет: сосредоточенность остается его сугубо личным делом, и притом предельно подлинным в своей интимности и предельно интимным в своей подлинности. Но все в нем излучает свет, все несет на себе его отпечаток: душевный настрой, задумки, различные обстоятельства, труд. Свет излучают его глаза. Светла его улыбка. Он чувствуется в звуках его голоса; им дышит его поступь. Человек становится ясною, прозрачною средой для своего центра, верным рупором своего сердца; становится как бы воздухом, промытым грозовыми ливнями; становится чистым, как стеклышко Божие. Центр такого человека светится в нем не угасая. Он светит ему в одиночестве; светит во всех начинаниях, посылая свои лучи из себя во внешний мир. Счастливы те, кто в лице такого человека обрел свободно искреннее, духовное, чистое существо.

Вот почему религиозному человеку чужда ложь; это качество – чудесный, верный знак религиозности. Конечно, исходя из только ему ведомых сердечных побуждений, человек может и умолчать о некоторых деяниях своих, накинуть завесу тайны на их сущность, ведь жизнь сложна, многообразна, и правда напрямую не всегда и не во всем благотворна. Но никогда-никогда не солжет человек перед своим центром, о нем и из него. Он не солжет пред ликом Божиим и не совершит предательства уже только потому, что он неразделим со своим световым лучом, что он «чист, как стеклышко Божие». Вот почему падкий на ложь от Господа далек; он – нерелигиозен, а изолгавшаяся церковь – это лишенное святости безбожное место.

Обо всем этом можно было бы и так сказать: религиозного человека легко узнать по тому свету, который исходит от него в юдоль земную. Один светит добротою; другой искусством; третий – провиденьем, тихим, умиротворяющим душу покоем, за сердце хватающей мелодией, скромным, но благородным трудом. Именно это имеет в виду Евангелие, говоря: «по плодам их узнаете их» (Мф., 7, 16). Этот свет религиозности едва ли скроешь: он все равно пробьется и засветит миру. И только совсем равнодушные и духом слепые люди пройдут мимо него, не заметив. Внутренняя жизнь религиозного человека стремится и должна проявиться вовне: люди должны напиться ключевой воды; надышаться озоном; насытиться светом мира; искупаться в его лучах. А живая религиозность – это весенний воздух Спасителя, веющий в загоревшемся сердце; это ключ Спасителя, который пробился в сердце и звенит по-новому, таинственно; это свет Спасителя, который должен излучаться в мир свободно, без помех.

Вот так, дружище! По таким свойствам, установкам, влиятельности узнается религиозный человек. В нем дышит все, поет и светится. Он всегда чуть больше самого себя – и богат духовно так, что даже не подозревает об этом. И все, что заложено в нем, и все, что он излучает в мир, есть царство Божие, к которому он по-своему причастен.